Коты вермахта
Котам вермахта во вермя второй мировой приходилось очень тяжело в Сталинграде, еды не хватало и были сильные морозы
Котам вермахта во вермя второй мировой приходилось очень тяжело в Сталинграде, еды не хватало и были сильные морозы
Воспоминания женщин-ветеранов . Вечная память и слава!
«Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам — кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло — я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала...»
«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. „Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает“. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: „Заслуживает награды“. В девятнадцать лет у меня была медаль „За отвагу“. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»
«У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: „Ну, как? Чем тебе помочь?“ Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: „Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену...“ Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице...»
«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать...»
«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу… Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет — это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием — медаль „За боевые заслуги“, за спасение двадцати пяти человек — орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль...»
«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: „Полк, под знамя! На колени!“, все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела „куриной слепотой“, это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души...»
Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы — вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять — «Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".
«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров...»
«Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне — пятнадцать лет, а сестре — четырнадцать. Он говорил: „Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек...“ Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт...»
"У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал..."
«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте...»
«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
— Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое — карточки, что такое — блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: „Когда я дорасту до этой винтовки?“ И все вдруг стали просить, вся очередь:
— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали».
«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
— Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
— Куда ранило?
— Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься — зубы скрипят. Вспоминаешь — где ты? Там или здесь?»
«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете?»
«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый — старший лейтенант Белов, мой последний раненый — Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов — балетный вес. Сейчас уже не верится...»
"Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…
«Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: „Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь“. Брат на фронте погиб. Она плакала: „Одинаково теперь — рожай девочек или мальчиков“.
»А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?"
«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью „За боевые заслуги“ и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: „А за что ты получила свои медали?“ или „А была ли ты в бою?“ Пристают с шуточками: „А пули пробивают броню танка?“ Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: „Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел...“
»Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
— Ты хоть пробовала?
— Чего? Что пробовала? — А есть хотелось страшно.
— Не чего, а кого… Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
— Не-е-ет…
— И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…
— Да пошел ты, дурак! — До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила..."
«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме...»
«Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача — уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: „Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее“. Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе...»
«Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: „Девушка, как вас зовут?“ Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя — Оля».
«И вот я командир орудия. И, значит, меня — в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все — конец!»
«И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие… Такая трубка… Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови… Но никто не обратил внимания на мои ноги… Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь...»
«Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка „ИС-122“, а мужа — старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом — я одна».
«Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали».
«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались… „
“У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»
«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: „Скорей, сестра. Я еще повоюю“. В горячке...»
«Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине — что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно — герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба...»
«Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все...»
«Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую — кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда — в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло...»
«Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
— Вы когда перенесли инфаркт?
— Какой инфаркт?
— У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле».
«Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: „Ах, эти женщины!“ И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: „Навоюют эти бабы...“
»Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала — дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: «А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться».
«Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава...»
«Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок — тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: „Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали“. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины — кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло...»
«Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами — сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: „У-у-у-у...“ Один даже сплюнул: „Тьфу!“ А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились».
«Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: „Воздух! Рама!“ Я подняла голову и ищу в небе „раму“. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та „рама“? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: „Хлопцы, наших бьют!“ Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: „Взвод, стать в строй!“ Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: „Кто здесь старший?“ Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: „Что тут произошло?“ Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое „рама“, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство...»
«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается „походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона… Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестренка!», а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?"
«Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: „Ты — первая!“ У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый...»
«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: „Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные...“ Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. „Что с тобой?“ — »Да ничего. Натанцевалась". А это — мои два ранения… Это — война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились — сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин — крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай».
«Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза — бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: „Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет“. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной...»
Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
— Товарищ генерал, по вашему приказанию…
Услышала:
— Отставить…
Вытянулась по стойке «смирно». Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
— Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
— Товарищ генерал…
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
— На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
— Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
— Ты кто?
— Командир саперного взвода, товарищ генерал.
— Ты — командир взвода? — возмутился он.
— Так точно, товарищ генерал!
— Это твои саперы работают?
— Так точно, товарищ генерал!
— Заладила: генерал, генерал…
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
— Видал?
«Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: „Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую“. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: „Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом“.
»Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает — пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома...» Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька...» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это — чудо. Чудо!!! Она живет вопреки всем законам медицины...» Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза..."
«Пробыла я у него один день, второй и решаю: „Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь“. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу — идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу — упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: „Куда ты прешь, чертова баба!!“ Подползу — живой… Живой!»
«Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: „Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!“ Одним словом, праздничное настроение я им испортила… Начальник штаба вот на твоем месте сидел. „Ты мне покажи, — стучал кулаком по столу, — кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!“ Прощения просил: „Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез“.
»Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: «Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… » Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах..."
«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: „Возвращаться за немцем или нет?“ Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе — для любви. У человека оно одно».
Райх поясняет, что термин «фашизм» не обозначает ничего иного, кроме определенного типа руководства массами и влияния на массы, при этом интересы власти преобладают над интересами масс, а факты искажаются в угоду политическим интересам тоталитарной системы.
По Райху, фашизм является концентрированным политическим выражением всех иррациональных реакций обычного человека, поэтому проблему фашизма следует рассматривать как проблему масс, а не какого-то Гитлера или какой-то партии. Более того Вильгельмом Райхом было предсказано, что фашизм — это нс только германское, а международное течение, которое постепенно проникает во все общественные органы всех стран.
Факторами, способствующими появлению фашизма, являются национальное унижение (в 1920—1930-х гг. оно было связано с поражением Германии в Первой мировой войне, тяжелым экономическим кризисом и политической нестабильностью), авторитарная идеология семьи, манипуляция чувствами и революционная фразеология.
Будучи очевидцем прихода к власти фашистов, Райх описывал, как агитаторы зазывали людей в национал-социалистическую рабочую партию, объясняя им, что «Гитлер — это немецкий Ленин», и многие коммунисты легко меняли свои партийные убеждения.
По мнению Райха, не Гитлер привел Германию к тоталитаризму, а авторитарная психологическая структура широких масс востребовала приход к власти диктатора. По этой же причине он считал (в 1933 г.) неизбежным будущий крах интернационализма и СССР.
Учитывая, что националистические настроения набирают силу практически во всех европейских странах, следует отметить, что для дефашизации общества и государств Райх предлагал качественно пересмотреть структуру семейных, межличностных и социальных отношений на основе примата общества над государством.
Работа Райха имеет выраженную политическую окраску и направлена как против фашизма, так и против коммунистической идеологии, хотя на момент выхода книги Райх все еще был членом Коммунистической партии Германии.
Работаю я в чешской фирме, так что мой шеф чех. Ну как чех, он с Моравы родом, но давно уже осел в Праге, так что понаехавший пражак. Мужику уже за пятьдесят, среди прочего он увлекается русской (российской?) культурой - история, литература, кино. Не так чтобы сильно, но, например, мы с ним обсуждали роман "Как закалялась сталь".
Рассказал мне шеф популярную в Чехии байку о второй мировой:
"Случилось это, когда советские войска были на Мораве. В одной деревне стояли войска. Двое солдатиков зашли в какой-то дом, сняли со стены старинные часы и ппонесли часы вон. Хозяйка дома бежала за ними и просила часы вернуть. На улице солдаты эти столкнулись с советским же офицером. Тот, ни слова не говоря, обоим всадил пулю в лоб. Часы вернули хозяйке, тела унесли. Хозяйка уже и не рада была, что такой ценой получила свои часы назад."
И вот шеф мой задал мне вопрос, может быть я как-то по-другому понимаю ситуацию, но почему так жестоко, без суда и следствия офицер убил двух человек, ведь это не цена за старые часы? В Европе, мол, жизнь человеческая ставится превыше всего, неужели в России так легко разбрасываются жизнями?
Меня такой вопрос озадачил. Не считала себя никогда кровожадной. Но сколько было прочитано книг, увидено фильмов. У меня не было для этой ситуации другого решения, пуля в лоб - единственно верный путь.
Я попыталась объяснить, что шеф судит эту ситуацию в мирное время, а время-то было военное. Думаю, явно был дан приказ не мародерствовать. Солдаты нарушили приказ командира. Куда их деть? Войска наступают. Офицер будет знать, что среди подчиненных есть те, что нарушают приказ, положиться на них нельзя. Дурной пример заразителен, и вот уже ненадежных бойцов больше. Как будешь воевать, если солдаты не выполняют приказ? Офицер должен управлять огромной толпой, без железной руки не удержать толпу. В данной истории несомненно жаль двух жизней. Но это цена за жизни однополчан.
Шеф тогда сказал, что головой он эти доводы понимает, но принять не может. В Чехии всеми силами пытаются сглаживать углы, избегать даже упоминания о жестокости. Нет, по телеку, конечно, показывают трилеры, где кровища и расчлененка. Но в школьной программе по литературе нет книг о войне (со слов шефа). Для шефа тот офицер - убийца, который должен быть немедленно разжалован. Но с другой стороны в этой "звериной жестокости" есть что-то правильное. То есть, шеф чувствует, что офицер-то прав, но и основания для оправдания у него нет. А тут еще и я со своей уверенностью, что по-другому невозможно. Совсем я запутала мужика, тяжело ему с русской культурой.
А меня теперь терзают сомнения. Откуда во мне эта уверенность, что нельзя было по-другому? Может быть, все же можно, только в книгах такого пути не описали? Я и другим чехам пересказывала эту байку. Даже тем, что в армии служат. Но на реальной войне они не были. Так вот все говорят, что так неправильно. Вот только как правильно не говорят. Не знают.
Лауреат Нобелевской премии по литературе, военный корреспондент, журналист. Один из самых известных авторов двадцатого века. Писатель побывал и участвовал в нескольких войнах, пережил язву, малярию, рак кожи и пневмонию, но закончил жизнь самоубийством.
Автор таких популярных книг как: «Старик и море», «По ком звонит колокол», «Смерть после полудня» и многих других.
Предупреждение: В нескольких своих работах я видел комментарии людей, которые писали, что нужно творчество автора обсуждать, а не его биографию. Я категорически с этим не согласен, потому что считаю, жизненный опыт писателя неотъемлемо связан с его творчеством.
Часть I. В прошлом материале будут представлены факты из раннего периода жизни литератора.
Часть II. В данном материале будут представлены факты из жизни писателя после Первой мировой войны.
1.Ранение и медаль.
В первой части я написал, что Хемингуэй получил медаль «За отвагу». Здесь опишу более подробно:
8 июля 1918 года Хемингуэй был тяжело ранен миномётным огнём, возвращаясь из столовой с шоколадом и сигаретами для солдат на передовой. Несмотря на раны, он помогал спасать итальянских солдат, за что получил «Итальянскую серебряную медаль За воинскую доблесть». Получив серьезные осколочные ранение ног, Хемингуэй был вынужден немедленно лечь на операционный стол. Операция прошла успешно, из литератора извлекли 26 осколков, и Эрнеста перевели на оздоровление в больницу Красного Креста. Вскоре его перевезли в Милан, где простреленную коленную чашечку врачи заменили алюминиевым протезом.
Вот как сам Хемингуэй описывал этот опыт:
«Если вы идёте на войну мальчиком, вы имеете большую иллюзию бессмертия. Других людей убивают, а вас — нет… Потом, когда вы в первый раз получаете тяжёлые ранения, вы теряете эту иллюзию и знаете, что это может случиться и с вами».
2.Любимый город и знакомства.
После окончания Первой мировой войны Хемингуэй со своей женой в 1921 году поехал в Париж. Молодожены жили достаточно скромно. Однако Хемингуэй очень много писал и познакомился со многими интересными людьми: писателями Скоттом Фицджеральдом, Джеймсом Джойсом, Гертрудой Стайн, поэтом Эзрой Паундом и так далее. Позже Эрнест воплотит свое счастливое время, проведенное в Париже, в книгу воспоминаний «Праздник, который всегда с тобой».
«Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж - это праздник, который всегда с тобой».
3.Драки.
Хемингуэй считал, что отсутствие пары хороших драк в год «опасно» для любого.
В статье от 1950 года, Росс описывает, как Хемингуэй воспринял вопрос о его отношении к бессмысленным дракам: Хемингуэй окинул меня долгим, укоризненным взглядом. «Дочка, ты должна запомнить, что участвовать в драке и проиграть гораздо хуже, чем не драться вообще», - сказал он. Далее писатель признал, что после его возвращения из Европы, он с друзьями был участником множества драк, потому что считал абсолютно необходимым переживать подобное пару раз в год. «Если слишком долго не драться, то потом, отвыкнув, не сможешь и близко к такому подойти», - говорил он. – «Что может быть очень опасно». Он прервался из-за краткого приступа кашля. «И однажды», - подвел итог Хемингуэй, - «Тебе надо будет драться, но ты не сможешь пошевелить и пальцем».
В своей книге «Хемингуэй», Кеннет Шайлер приводит слова писателя о том, как он и Джеймс Джойс вместе проводили время: «Мы могли просто выйти из дома за выпивкой», - говорил Хемингуэй репортеру из «Time» в середине 50-х - «Как Джойс уже умудрится ввязаться в драку. Еще и не разглядит обидчика как следует, а уже кричит: "Давай, Хемингуэй! Разберись с ним!"».
4.Еда и алкоголь.
Хемингуэй любил вкусно есть и выпить. Сохранилось несколько рецептов его блюд, например, фирменный бургер. Из напитков, по воспоминаниям современников, Эрнест Хемингуэй предпочитал либо неразбавленный алкоголь, либо несладкие коктейли. Среди напитков литератор предпочитал: Сухой мартини и при этом очень холодный. Идеальной для писателя была такая подача напитка, когда пальцы буквально прилипали к ледяному стеклу бокала. Вино. Хемингуэй трепетно относился к вину. Ему принадлежат слова о том, что вино помогает забыть все плохое. Сам писатель предпочитал кьянти - сухое красное вино и пил его обычно за обедом.
Я пью, чтобы сделать других людей более интересными.
5.Хемингуэй видел пенис Фицджеральда
Однажды в разговоре, согласно Хемингуэю, Фицджеральд признался, что его жена Зельда считает, что у него слишком маленький пенис или буквально: «Она сказала – все дело в размере». Хемингуэй позвал Фицджеральда в мужской туалет, а затем произнес следующее: «Послушай меня, все у тебя в порядке. Ты в порядке. Все совершенно нормально». Он продолжил успокаивать Фицджеральда: «Ты смотришь сверху и под искаженным углом. Сходи в Лувр и посмотри на статуи, а затем вернись домой и посмотри на себя в зеркало, в профиль».
6.КГБ и шпионаж.
По сведениям из статьи, опубликованной в «The Gurdian» в 2009 году, Хемингуэй проходил под кодовым именем «Арго», когда работал на КГБ. Статья ссылается на публикацию Йельского университета: «Шпионы: Взлет и падение КГБ в Америке», в которой указывается, что Хемингуэй числился оперативным работником КГБ в Америке во время правления Сталина в Москве.
Согласно документам, указанным в книге, Хемингуэя завербовали в 1941 году, и он был готов всячески содействовать, но ни разу не предоставил какой-либо полезной информации.
7.Слежка ФБР.
«Я живу как в аду. В чертовом аду. Они все прослушивают. Вот почему мы ездим на машине Дюка. В моей «жучки». Прослушка везде. Не могу пользоваться телефоном. Почту перехватывают». – Хотчнер, (близкий друг писателя), цитирует слова Хемингуэя, сказанные им Вскоре после 60-го дня рождения. Многие коллеги и друзья считали что Хемингуэй сходит с ума. Велико же было удивление Хотчнера, когда ФБР, в соответствии с Законом о свободе информации, открыло доступ к архивному делу Хемингуэя, где они признавали, что в 1940-х Дж. Эдгар Гувер добавил Хемингуэя в список наблюдения. «Все эти годы агенты следили за каждым его шагом и прослушивали телефонные разговоры», - пишет Хотчнер. По его словам, сейчас он вспоминает Хемингуэя, окончательно сошедшего с ума под конец жизни, – что произошло из-за слишком интенсивного применения электрошока – а оказалось, что писатель был прав.
8.Рыбалка.
В 1941 году Хемингуэй приобрел катер, который перегнал на Кубу. Он увлекся морской рыбалкой, а чтобы защитить свой улов от акул, установил на катер пулемет. Лодка использовалась и в других целях – с лета 1942 и до конца 1943 года Хемингуэй охотился на ней за немецкими подводными лодками.
Писателю удалось получить ручные гранаты, пистолеты, взрывчатку, боеприпасы, противотанковое ружье, пять пулеметов, радиопередатчик, спасательные жилеты и ночной бинокль. Также он делал запасы продуктов и воды и в течение почти двух лет патрулировал северное побережье Кубы между провинциями Пинар-дель-Рио и Камагуэй.
Целью Хемингуэя было притвориться рыбачьей лодкой, каким-то образом привлечь немцев и, когда они приблизятся, открыть стрельбу из автомата и швырять гранаты в субмарин.
9.Вторая мировая война.
Весной 1944 года Хемингуэй приезжает в Лондон корреспондентом американского журнала «Колльерс», участвует в боевых полетах бомбардировщиков над Германией и оккупированной Францией, участвует в высадке союзных войск в Нормандии, в августе во главе группы французских партизан принимает активное участие в боях за освобождение Парижа, в дальнейшем выезжает не раз на фронт в Бельгию и Эльзас, участвует в прорыве «линии Зигфрида» и в марте 1945 возвращается в США.
10.Самоубийство.
Из-за параноидальных мыслей о слежке (а как выяснилось через несколько лет, слежка была действительно) Эрнест обратился за помощью в клинику. Хемингуэя пытались лечить методами психиатрии. В качестве лечения применялась электросудорожная терапия. После 13 сеансов электрошока писатель потерял память и возможность творить. Вот что сказал сам Хемингуэй:
Эти врачи, что делали мне электрошок, писателей не понимают… Пусть бы все психиатры поучились писать художественные произведения, чтобы понять, что значит быть писателем… какой был смысл в том, чтобы разрушать мой мозг и стирать мою память, которая представляет собой мой капитал, и выбрасывать меня на обочину жизни?
2 июля 1961 года, через несколько дней после выписки из клиники Майо, Хемингуэй застрелился из любимого ружья, не оставив предсмертной записки. Модель этой двустволки марки Vincenzo Bernardelli теперь носит название "Hemingway".
Спасибо за прочитанную статью!
Высшей благодарностью для меня будет ваша подписка на мой культурный Telegram. Там Вы найдете ежедневные факты о писателях, новые слова и цитаты. Можете также прислать поддержку в ₽ и написать, о каком авторе Вы бы хотели увидеть новую статью. Мне полезно для развития кругозора и питания, а Вам интересно.
Даниил Иванович Хармс — русский и советский писатель, поэт и драматург. Основатель Объединение Реального Искусства. Советский мастер чёрного юмора, абсурда и бессмыслицы. Автор множества детских произведений, который не любил детей.
Сам Хармс характеризовал себя так: «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла».
«Русский гений абсурда» обрёл славу через несколько десятилетий после мучительной смерти в психиатрической лечебнице.
Предупреждение: В нескольких своих статьях «Фактов и один вопрос» я видел комментарии людей, которые писали, что нужно творчество автора обсуждать, а не его биографию. Я категорически с этим не согласен,потому что считаю, жизненный опыт писателя неотъемлемо связан с его творчеством.
1.Отцовская фамилия
Даниил Иванович Ювачёв, позже взявший себе псевдоним Хармс,родился в 1905 году в Санкт-Петербурге. Его отец являлся бывшим революционером-народовольцем, в свое время был сослан на Сахалин. Во время ссылки познакомился с Антоном Чеховым, который в своей повести «Рассказ неизвестного человека» сделал Ювачёва прототипом революционера. Иван Ювачёв водил знакомство с Антоном Чеховым, Львом Толстым, и другими известными литераторами.
2.Собственный шифр
Еще в юности, в 1920-е годы Хармс создает собственный шифр. Он всегда опасался, что его дневники могут попасть на глаза посторонним людям. В этих записях он иногда не очень лестно отзывался о советской действительности. В те годы это могло привести к трагическим последствиям, если бы их увидели сотрудники НКВД. К тому же Хармс достаточно откровенно описывал свои любовные похождения и совсем не хотел, чтобы эти записки прочитала жена. Изобретенные им «буквы» сначала напоминают «пляшущих человечков» А. Конан Дойля, потом он придумал особые значки, каждый из которых обозначал букву. Почти до конца жизни Хармс в своих записных книжках тщательно выписывает загадочные значки. В одной из записей, сделанных в июне 1933 года он довольно нелестно отзывается о одной из своих знакомых: «Как часто при исключительной фигуре, изумительной груди и чудных ногах попадается такая хамская пролетарская рожа, что делается так досадно».
3.Эксцентричность и удивление
У Даниила Хармса всегда было стремление всё время удивлять своего собеседника: ошарашивать его необычными вопросами и замечаниями,организовывать розыгрыши, порой эпатирующие. Эти розыгрыши всегда тщательно готовились. Например, однажды Хармс, придя в гости, стал при дамах неожиданно снимать брюки. Все ахнули. Оказалось, что он заранее под снимаемые брюки надел другие — ему было интересно увидеть, как отреагируют присутствующие на столь шокирующий поступок.
4.Искусный активист
Хармс был крайне общественно активен. В 1926 году он пытался объединить силы «левых» писателей и художников Ленинграда. Главным же детищем Хармса стала литературная группа ОБЭРИУ, что расшифровывается как «Объединение реального искусства». В ОБЭРИУ вошли такие писатели и поэты, как Александр Введенский,Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев. К обэриутам были близки Николай Олейников, Евгений Шварц, Казимир Малевич и многие другие. Обэриуты декларировали отказ от традиционных форм искусства,необходимость обновления методов изображения действительности,культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.
5.Писал с ошибками
В школе Даниил Хармс получал двойки по русскому языку. А в своих стихотворениях он пропускал запятые, употреблял неправильные падежи. Исправлять неточности Хармс не хотел — как и Достоевский, спорил из-за них с корректорами и редакторами. В своих записных книжках поэт писал: «На замечание: «Вы написали с ошибкой», — ответствуй: «Так всегда выглядит в моем написании».
Современные исследователи его рукописи не правят. В письмах, дневниках и записных книжках Хармс делал мало ошибок. Поэтому все неточности в произведениях его авторства сегодня считают литературным приемом:знаки препинания он не ставил из-за экспериментов с ритмом стихотворений, а орфография страдала из-за использования особого заумного языка, или зауми. Поэты, которые пользовались этим приемом,придумывали собственные слова. Фонетическим письмом Хармс пользовался, когда хотел подчеркнуть социальное положение или национальность своих героев.
6.Хармс не любил детей
C 1928 года исправно поставлял прекрасные стихи для детей.
Это было единственным способом к заработку денег, ведь «взрослые» произведения Даниила не публиковались. Сам Хармс в своих дневниках писал:«Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей».
7.Подарок от Малевича
Знакомство писателя (еще совсем молодого) и художника (уже умудренного жизнью) состоялось в 1927 году, когда Малевич предоставил экспериментальной театральной группе «Радикс», созданной при участии Хармса, площадку для репетиций в своем Институте художественной культуры на Исаакиевской площади. Тогда же Малевич подарил Хармсу свою книгу«Бог не скинут» с дарственной надписью: «Идите и останавливайте прогресс».
8.Первый арест.
В 1931 году обэриуты Хармс, Введенский и Бахтерев были арестованы по обвинению в участии в антисоветской группе писателей, причем поводом стала их работа в детской литературе. Хармс был приговорен к трем годам исправительных лагерей, однако наказание было заменено высылкой в Курск. Что интересно в официальном документе было употреблено слово «концлагерь»
Ювачева (Хармс) Даниила Ивановича заключить в концлагерь сроком на ТРИ года, считая срок с 10/ХII-31 г. (на обороте пометка: «Заседание Коллегии ОГПУ от 23.05.1932 г. постановило: Хармса досрочно освободить,лишив права проживания в 12 п. Уральской области на оставшийся срок» — А.К.).
После возвращения в Ленинград публичные выступления ОБЭРИУ прекратились, сократилось число детских публикаций Хармса. Материальное положение писателя стало крайне тяжёлым.
9.Анекдоты приписываемые Хармсу
Своеобразие творчества Хармса не только в не подражаемом стиле его абсурдных рассказов, но и в их внутреннем, герметичном содержании.Существует серия анекдотов про Пушкина, которые часто путают с рассказами Хармса на аналогичную тему; скорее всего анекдоты эти и писались под впечатлением от Хармсовских зарисовок.
10. Второй арест и смерть
В 1941 году Хармс был арестован в очередной раз. За две недели до начала блокады Ленинграда. Поводом послужил донос знакомой Анны Ахматовой Антонины Оранжереевой, многолетнего агента НКВД. В постановлении на арест приводились якобы слова Хармса, взятые из доноса:
Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и умрет голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом. Если меня заставят стрелять из пулемета с чердаков во время уличных боев с немцами, то я буду стрелять не в немцев, а в них из этого же пулемета».
Чтобы избежать неминуемого расстрела, Хармс симулировал сумасшествие и был препровожден в психиатрическое отделение тюрьмы«Кресты». Он умер здесь 2 февраля 1942 года, в наиболее тяжелый по количеству голодных смертей месяц блокады. Реабилитирован писатель был только в 1960 году.
Вопрос! Из личных дневниковых записей Хармса нашел такую:
В книге пишут, что не смогли дешифровать данную запись. Сможете ли вы разгадать, о чем были страшные мысли Даниила?
Спасибо за прочитанную статью! Надеюсь, Вам она понравилась. Если хорошо зайдет, постараюсь в скором времени писать еще. Можете предлагать в комментариях известных писателей для будущего творчества!
Подписывайтесь на мой аккаунт в Пикабу! Здесь много культурного и интересного.
Высшей благодарностью для меня будет ваша подписка на мой Telegram, в котором есть мои остальные статьи, рассказы, личные мысли и ежедневная рубрика "Слово дня".
С Вами был Ваш Мирослав Глубинов. Удачи и хорошего настроения!
В видео какой-то известный человек рассказывает о чём-то, в какой-то момент он рассказывает историю про брата и сестру, которых везут в концлагерь, сестра постарше, она опекает брата, брат потерял тапочки, и сестра его ругает за это, далее их разлучают, брат не выживает, и сестра всю жизнь корит себя за то, что последние слова, которые она сказала брату, были такие неприятные.
Возможно, это какая-то известная история, ставшая фольклором, но найти мне её не удалось.
Давайте знакомиться — меня зовут Саша, и я люблю мечтать.
Когда я был маленьким, я, наверное, тоже о чем-то мечтал, но я ничего об этом не помню. Наверное, там было что-то о подвигах, приключениях, космических полетах или уроках по 5 минут и переменах по 30. Не помню.
После достижения определенного возраста мечты стали более приземленными: замутить с клевой телочкой, найти миллион долларов, набить морду тому, кто уже замутил с клевой телочкой, чтоб она поняла, кто тут альфа-самец, и немедленно мне отдалась.
Сейчас, когда я ближе к себе 50-летнему, чем к себе же 20-летнему, мечтается совсем о другом. Чтобы близкие были здоровы, чтобы однажды раз и навсегда перестали болеть колени и запястья, чтобы все котики обрели дом и чтобы наконец все люди стали жить в мире. А еще... Еще хочется этот самый мир посмотреть.
Хочу немного рассказать о тех местах, в которых мне хочется побывать больше всего. Топ-10, так сказать. Когда-то я очень хотел побывать в окрестностях Чернобыльской АЭС, и я очень рад, что это мое желание однажды исполнилось — есть надежда, что исполнятся и эти, пусть хотя бы часть.
Архангельск
В детстве я много читал, и одной из любимых книг в домашней библиотеке был сборник рассказов о русском севере. Не помню ни названия, ни автора (авторов?), но запал в душу рассказ о том, как школьные товарищи ловили рыбу на Северной Двине, как варили уху, как красили ялик, который потом участвовал в съёмках фильма о Петре Первом. С тех пор желание побывать в тех местах то пропадало, то появлялось, но в последние несколько лет оно прочно обосновалось где-то внутри.
Мурманск
Здесь свою роль тоже сыграли книги. Вернее, одна книга — "Океанский патруль" Валентина Пикуля. Его творчество вообще очень сильно повлияло на меня, зародив однажды и навсегда любовь к флоту (жаль, в слишком позднем возрасте), а этот роман я вообще мечтаю однажды увидеть экранизированным.
Героическая борьба Северного флота в условиях полярной ночи и зимнего штормового океана, союзнические конвои, охота на "Тирпиц", штурм хребта Муста-Тунтури – всё это было там, в Мурманске и его окрестностях. Но и раньше, в начале века, в Карелии происходили события, игравшие заметную роль в истории страны. Здесь, как и в Архангельске, в годы революции и Гражданской войны хозяйничали интервенты, и этот период нашей истории мне хотелось бы изучить глубже. Лучшего места для этого, как мне кажется, сложно придумать.
Владивосток
Учитывая сказанное выше, в этот топ просто не могла не войти колыбель Тихоокеанского флота России. Русско-японская война, Порт-Артур, Цусима, события Гражданской войны – эта тема захватила меня ещё на втором курсе института (спасибо военной кафедре, начальнику курса, поставившего меня дневальным на самый дальний и тихий пост, и книге "Три возраста Окини-сан", которую одолжил на время дежурства сокурсник).
Байкал
Тут даже и говорить ничего не обязательно, но я всё же скажу. Конечно, наша страна огромна и разнообразна, в ней не счесть потрясающе красивых мест, но именно Сибирь, тайгу и Байкал я считаю жемчужиной, этаким Аркенстоном, главным сокровищем, которым всем нам посчастливилось обладать. Жаль, что некоторые видят в этом только источник ресурсов, которые можно продать...
Камчатка
Я завидую людям, которым довелось там побывать. Мне вот не довелось, но даже если бы я там бывал раньше, всё равно не смог бы описать красоту природы этого величественного края. Когда я вижу по телевизору или в интернете изображения его вулканов, гейзеров, долин, в голове сам собой начинает звучать мягкий голос Николая Николаевича Дроздова, который с невероятной любовью рассказывает о живом мире этого места.
Палау
Чтобы два раза не вставать, с Дальнего Востока и Камчатки перемещаемся на острова Тихого океана. Пелелиу – крошечный, всего 13 км², островок на южной оконечности архипелага Палау, где в 1944 году развернулась одна из самых кровавых битв войны на Тихом океане. На ArtOfWar есть переведенная книга участника тех событий, американского морпеха Юджина Следжа, она называется "Со старой гвардией". На ее основе снят мини-сериал "Тихий океан", но, честно говоря, он мне не особо зашёл, в отличие от книги.
Мы очень мало знаем о войне на тех фронтах, но оно и понятно – у нас была своя война, всеобъемлющая, страшная, и усилия всей страны, все взгляды ее были устремлены на запад, некогда было оглядываться на происходящее в другом конце мира. И всё же сейчас было бы интересно взглянуть, как это было там.
Юго-восточная Азия
А если конкретнее – Вьетнам. Помните момент из фильма "Форрест Гамп", где главный герой рассказывает о том, как однажды в то время, когда он был во Вьетнаме, пошел дождь, который не прекращался четыре месяца? Я очень люблю дождь, это моя любимая погода, поэтому мне чертовски хочется попасть в джунгли ЮВА в сезон дождей. Понимаю, что это совсем не то же самое, что бродить под летним дождичком где-нибудь в парке в Москве, но всё равно – хочется.
Норвегия
Тут всё просто – суровая северная природа, гранит скал, необычные для жителя средней полосы России очертания фьордов притягивают и волнуют воображение. Горами я заболел ещё в Туркмении, морем – в Одессе, а уж их сочетание... Я думаю, стоя где-нибудь на Языке Тролля и глядя на широту мира, можно почувствовать себя счастливым.
Гигантский лес
Я очень люблю русский лес. В тайге бывать пока не приходилось, а по подмосковным и брянским лесам побродить довелось. Особенно я люблю лес осенью, когда воздух тих и туманен. Казалось бы, зачем искать лес в другом месте, когда он и так есть совсем рядом? Но человек, во всяком случае конкретно я, устроен так, что его, во всяком случае конкретно меня, притягивает всё новое, неизвестное, загадочное.
Именно таким в моем представлении и является национальный парк Секвойя в США. Опять же, про эти гигантские деревья я читал ещё в детстве – и про то, что чтобы обхватить ствол такого дерева, нужно 30 человек, и про то, что в упавшем поперек дороги стволе проще вырезать тоннель для машин, чем пытаться оттащить это бревнышко в сторону.
Именно там, под сенью этих древних гигантов, должно возникать особое чувство сопричастности человека к миру, к планете, к нашему единственному дому, который нам следовало бы беречь. Я уверен, что по крайней мере у меня оно бы там точно возникло.
Ушуайя
Как в Мурманске чувствуется дыхание Арктики, так и в Ушуайе можно ощутить незримое присутствуие Антарктиды. Здесь, в самом южном городе на Земле, температура в январе (в Южном полушарии январь - летний месяц) редко поднимается выше +15, так что юг – это не всегда жара, что для меня как для обладателя лишних килограммов только плюс.
Где-то неподалеку находится мыс Горн, место, от названия которого что-то замирает внутри у каждого любителя романов Жюля Верна. А ещё здесь совсем другое небо. Те созвездия, к которым мы привыкли в наших широтах, на нижнем кончике Южной Америки попросту не видны, зато те, что видны, отличаются особой крупностью и яркостью. Если прибавить к этому почти полное отсутствие светового загрязнения, то картина, которую можно наблюдать там по ночам, должна быть просто завораживающей.
Остров кошек
Это вне конкурса) если предыдущие места я хотел бы просто посетить как турист, то сюда я бы перебрался на постоянное место жительства. Очень уж я люблю котиков)