Книжная лига

Схема из труда Коперника

Настоящим еретиком был Джордано Бруно, который говорил о множестве миров и бесконечной Вселенной. Солнце – лишь одна из звёзд. Но если учесть, что на него повесили и сомнения в божественной природе Христа и в непорочном зачатии, сожгли его не только и не столько за космические взгляды. Бруно имел способность наживать себе врагов, и один из них, рассорившись, попросту донёс на него в инквизицию. За восемь лет инквизиторы нарыли на него внушительный материал. Так что трудно представить его мучеником науки при виде общего списка обвинений. Это был скорее «мученик магии». Он погиб за свою теологию, богохульство и интерес к запретным искусствам.

При всей одарённости, Галилею явно не хватало такта и скромности. Однако он не спешил с популяризацией гелиоцентризма и своих открытий (кратеры на Луне, пятна на Солнце, спутники Юпитера, Млечный Путь, состоящий из звёзд, фазы Венеры и т.д.): слишком рискованным было это дело. Сама идея, что учёный имеет право сомневаться в буквальном понимании Священного Писания, представлялась тогда немыслимой и абсурдной. Вдобавок, католичество слишком много поставило на Аристотеля с его геоцентризмом, так что признание неверными некоторых его идей бросало тень на церковь. Потому Галилео не спешил идти на поводу у своего друга Иоганна Кеплера. Но шила в мешке не утаишь, тем более, что наблюдения можно было повторять независимо. Галилей стал местной знаменитостью.

Он аргументировал в своих письмах, что противоречия между наблюдением и Библией можно объяснить. Вопрос был в том, кто должен этим заниматься. В декабре 1614 года известный проповедник Томмазо Каччини публично обвинил Галилея и его сподвижников в ереси противоречия Священному Писанию, в результате чего Галилею пришлось по-быстрому отзывать часть своих писем и писать новые. Конечно, теологи должны показывать совместимость реальности с Библией! А учёные должны лишь демонстрировать законы природы.

Эти разъяснения плохо помогали, и в дело вступила Инквизиция. В феврале 1616 года Папа передал Галилею, что тот должен оставить свои взгляды под угрозой тюремного заключения. Тот подчинился. После этого вышел список запрещённой литературы, куда вошла книжка Коперника (которую надо было подкорректировать), но не вошли труды Галилея. Как видим, это не было трагедией для учёного, но зловещим шагом для католической церкви. Паписты считали, что им нужно было что-то делать, чтобы не вырастить на протестантской гидре ещё одну голову в виде независимой школы космологии.

Шло время, на папский престол взошёл друг Галилея Урбан VIII. Хоть он не позволял Галилею возобновить дискуссию о гелиоцентризме, климат явно теплел. Можно было надеяться на издание новой книги учёного под названием Диалог о двух системах мира, которую Галилей представил на рассмотрение папскому цензору. И надо сказать, что её разрешили печатать. Правда, с условиями: изменить название, а также объяснить в тексте, что собирается защитить Церковь от обвинения в игнорировании гелиоцентризма. И да, обязательно указать, что Господь всё равно может всегда сделать всё по-своему, непостижимым для нашего интеллекта способом.

Всё бы хорошо, но последний тезис он вложил в уста участника диалога по имени Простак. Простака папа Галилею не простил, а когда раскопали документ с запретом 1616 года, его участь была решена. На суде Галилей признал, что зашёл слишком далеко. Он зачитал своё отречение после оглашения приговора и вышел, не проронив ни слова. «И всё-таки она вертится» – красивая легенда, не более. Остаток жизни он провёл под домашним арестом, не прекращая научной деятельности. Но она уже не вызывала такого внимания, как сама судьба учёного. Антихристианство раннего Просвещения нашло в Галилее превосходную икону.

Конечно, развитие науки на этом не прекратилось. В протестантских землях познание творений Господних считалось познанием самого Господа. Во всяком случае, так утверждал Фрэнсис Бэкон. Хоть нельзя сказать, что научно-техническая революция – заслуга исключительно протестантства, упор на прославление Господа посредством труда, буквальность при чтении Библии и других книг и убеждение в том, что человек создан для познания – всё это двигало науку вперёд. Бэкон писал, что человеческому разуму нужна помощь в виде эксперимента и рекомендовал «мучать природу» для получения знания о ней, которое «само по себе есть сила».

Экспериментировали и католики, которыми были Блез Паскаль с его знаменитым пари, Рене Декарт, который тоже был искренен и честен в своём католицизме. Первые в мире научные эксперименты (определение зависимости атмосферного давления от высоты) проводились монахами по инструкции Паскаля в монастырских же угодьях. Несомненно, тень Галилея играла свою роль. Декарт, узнав о процессе, решил не публиковать свою фундаментальную книгу «Мир», которая увидела свет лишь через четверть века после его смерти. Папство продемонстрировало, что оно могло при желании закрыть целые научные направления. Аристотеля лучше было не трогать. В этом смысле протестантским учёным дышалось свободнее.

Как бы то ни было, наука шагала вперёд. Передовые мыслители континента обменивались письмами. В Лондоне было основано Королевское общество, свободное от церковного контроля и не заинтересованное в доктринальных диспутах. Правда, его Хартия 1663 года провозглашала, что деятельность Общества должна быть посвящена «прославлению Господа-Создателя». Безбожниками они не были. Ньютон был очень религиозным человеком. Параллельно с научной работой он интенсивно изучал Библию и историю Церкви. Правда, его воззрения были далеки от ортодоксальных. Он не считал равными Отца и Сына, являясь, по сути, арианином.

Это было время естественной теологии, в рамках которой учёные совершали свои открытия, служа религии. Для Роберта Бойля наука была стимулом к благочестию. Он даже утверждал, что учёные – новые священники, которые служат Господу посредством ритуала наблюдения и эксперимента в храме природы. Затруднившись выяснить причину гравитации, Ньютон стал считать её делом рук Господних. Естественная теология стремилась не только продемонстрировать существование бога, но и раскрыть его природу, его промысел, истинность божественной истории и авторитетность заповедей. Господь всемогущ, и природа на его стороне. Новой науке, правда, недоставало интеллектуальной легитимности, которую предоставила, конечно, религия. Наука была одним из традиционных занятий протестантских духовников.

Однако служба религии была для науки тяжёлой ношей, поскольку противоречия со Священным писанием накапливались. Карлу Линнею трудно было поверить, что Ной втиснул в свой ковчег все 5600 открытых им видов. Истории с Всемирным потопом противоречило и территориальное распределение, и многообразие флоры и фауны. Нарративу гармонии природы и Бога противоречили опустошительные землетрясения с многочисленными жертвами. И в целом, сам подход обоснования существования Бога через природу был ограничен. Паскаль хорошо выразился на этот счёт:

Доказательства могут привести нас лишь к спекулятивному познанию Господа. Познать его таким образом – значить не познать его вообще.

Восемнадцатый век стал свидетелем попыток познать и природу человека. Независимо друг от друга, англичанин Дэвид Гартли и француз Жюльен Ламетри пришли к идее, что вся человеческая деятельность, включая мышление, представляет собой физический процесс. Но выводы из этого они сделали разные. Если Гартли считал это духовным проявлением материальной природы, созданной Богом, то Ламетри видел бога в этой схеме излишним. Почему причиной существования человека не может быть само существование? А раз так, то для человека-машины путь к счастью должен лежать не в добродетели, а в удовольствии. И если нет жизни после смерти, то жалеть о таком выборе не придётся.

Если человек – чисто физический феномен, то о его исключительности можно забыть. Это было трудно проглотить, как и распрощаться с идеей геоцентричности. Чем мы отличаемся от животных? Прямохождением? Речью? Разумом? Религией? В некоторых отношениях мы хуже зверей: лжём, напиваемся, мучаем себе подобных. Если Рене Декарт считал природу человека двойной, состоящей и тела и души, то впоследствии не удалось найти места для её обиталища, чем воспользовался Ламетри в своём выводе.

Сам факт жизни не представляет собой ничего особенного, что наглядно видно на примере гидры. Если от гидры отщипнуть маленький кусочек, из него вырастет новая гидра. А мы даже не можем заново вырастить даже палец. Ламетри был категоричен: жизнь сама себя создала, природа самодостаточна, люди – это животные, а души не существует.

Показательно, что Декарт и Ламетри творили во Франции, где наука стала оружием в борьбе с монархией и духовенством, которая привела, в конце концов, к революции. Протестантские страны с их традициями естественной теологии сохранили библейский взгляд на ценность природы, и потому там Декарт и Ламетри не прижились, а прижился Гартли, во многом благодаря рекламе, которую ему сделал химик Джозеф Пристли. Материалистов считали опасными вольнодумцами, а Ламетри чаще всего проклинали. И вообще, толерантность в Британии имела пределы. Когда Пристли решил устроить ужин в честь второй годовщины взятия Бастилии, его политические оппоненты организовали толпу, которая разгромила и сожгла его дом и библиотеку, а самому Пристли пришлось бежать за океан, где он и умер в 1804 году.

Есенин называл его королем прозы, а Буденный ненавидел за откровенное изображение красной кавалерии. Бабель считал, что у него нет воображения, поэтому ему нужно все увидеть и узнать самому. Писательское любопытство влекло его даже на допросы и пытки НКВД, и в конце концов в эту тематику Бабелю пришлось погрузиться гораздо глубже, чем он рассчитывал.

Ангел или демон

«Неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился демон или ангел искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный мул. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня – и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок», – утверждал Исаак Бабель.

Он родился в Одессе в год столетия этого города в воспетом им впоследствии районе Молдаванка в семье торговца сельскохозяйственной техникой. Фамилия его писалась тогда по-разному – когда Бобель, когда Бабел. Исаак был третьим ребенком Эммануила Исааковича и Фейги Ароновны, но старшие их дети вскоре умерли, а через пять лет после Исаака на свет появилась дочь Мера (Мэри).

Большую часть детства Бабеля его семья провела в Николаеве и вернулась в Одессу, когда мальчику было 11. После того как будущего писателя дома с утра до ночи заставляли изучать иврит, Тору, Талмуд и «множество наук», учебу в Одесском коммерческом училище он воспринимал как отдых. Особенно ему нравился преподаватель французского языка бретонец месье Вадон, так вдохновивший Исаака, что тот целых два года сочинял рассказы на французском.

Крестный отец

Поняв, что истории о «пейзанах» у него получаются неубедительными, Бабель перешел на русский и в 1913 году в киевском журнале «Огни» опубликовал свой первый рассказ «Старый Шлойме». В то время Бабель был уже студентом Киевского коммерческого института. Отец рассчитывал, что Исаак продолжит семейное дело, и периодически давал ему различные поручения. С одним из таких поручений юноша однажды появился в доме крупного киевского промышленника Гронфайна и, увидев его дочь, начинающую художницу Женю, влюбился. Чувство оказалось взаимным, но старший Гронфайн был от этого не в восторге. Сын скромного одесского коммерсанта казался ему настолько неподходящей партией для дочери, что он даже не тратил на Бабеля слова, а лишь презрительно фыркал.

В ответ Бабель просто умыкнул Женю из дома. Отношения с ее высокомерным родителем восстановились лишь после революции, когда богач-киевлянин превратился в обычного советского гражданина, а Бабель стал известным писателем.

Вскоре после начала Первой мировой наш герой перебрался в столицу, поступив сразу на четвертый курс юридического факультета Петроградского психоневрологического института – по собственному признанию, «только для того, чтобы жить в Петрограде и кропать рассказики».

Рассказики на первых порах шли плохо. «Меня отовсюду гнали, все редакторы убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому», – писал Бабель в краткой автобиографии.

Максим Горький стал крестным отцом Бабеля в литературе, и тот на всю жизнь сохранил к нему самое трепетное отношение. «При Бабеле нельзя было сказать ни одного критического слова о Горьком. Обычно такой терпимый к мнениям других, в этих случаях Бабель свирепел», – свидетельствовал писатель Лев Славин.

Горький устроил молодому автору публикацию двух рассказов, за которые тот чуть было не угодил под суд за «порнографию» и «покушение на ниспровержение существующего строя». Молодого автора спасла Февральская революция 1917 года и начавшийся после нее хаос.

В этом хаосе он отправился выполнять горьковский наказ: пошел «в люди» набираться жизненного опыта и знаний. По словам самого Бабеля (которые не всегда подтверждаются документами), он успел повоевать на Румынском фронте, вернувшись в Петроград, поработать переводчиком в иностранном отделе ЧК, Наркомпросе и нескольких газетах Одессы, Тифлиса и других городов.

На коне

Весной 1920-го по рекомендации мэтра советской журналистики Михаила Кольцова Бабеля взяли военкором в Первую конную армию Буденного. Но военкор, выправив фальшивый паспорт на имя Кирилла Лютова, вскоре превратился в кавалериста-политработника, участвовал в Советско-польской войне 1919–1921 годов, сражениях с белогвардейцами. Нескладной комплекции еврей-очкарик стал блестящим наездником, удивляя своей ловкостью бывалых казаков.

Литературовед Виктор Шкловский писал: «Мне про него рассказывал директор кинокартины «Броненосец «Потемкин» Блиох, который прежде был комиссаром в Первой конной. Бабеля очень любили в армии. Он обладал спокойным бесстрашием, не замечаемым им самим. В Первой конной понимали, что такое бесстрашие».

«Жадность к людям»

Накопив впечатлений и отточив стиль, Бабель с шумом ворвался в советскую литературу, опубликовав в 1923–1924 годах серию рассказов, составивших конармейский и одесский циклы. Когда «Конармия» вышла отдельной книгой, ее сравнивали с греческим эпосом, герои которого совершали подвиги так же легко, как попирали человеческую мораль.

Горький был доволен своим протеже, выросшим в большого писателя, и неизменно защищал его от нападок критиков, в том числе Буденного, разгневавшегося на бывшего подчиненного за то, что тот, описывая жестокости красных кавалеристов, якобы опорочил армию. Бабель, порой откровенно раздражавший и власть, и коллег-писателей своей независимостью, не раз повторял, что он в безопасности, пока жив Горький.

В хождении «в люди» Бабелю очень помогала его невероятная коммуникабельность. Он был способен расположить к себе любого человека и за годы путешествий по стране завел тысячи ценных знакомств. Илья Эренбург писал: «Он умел быть естественным с разными людьми, помогали ему в этом и такт художника, и культура. Я видел, как он разговаривал с парижскими снобами, ставя их на место, с русскими крестьянами, с Генрихом Манном или с Барбюсом».

«У него была ненасытная жадность к людям, среди его друзей были строители, директора заводов, партийные работники, рабочие, председатели колхозов, военные», – вспоминал писатель Лев Никулин.

При этом Бабель совершенно не интересовался профессиональными литераторами. «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой», – сетовал он. И все же у Бабеля хватало друзей и в писательской среде: Ильф, Петров, Олеша, Паустовский. Дружил он и с поэтами: Багрицким, Маяковским, Есениным. Последний не раз говорил, что если он сам – король поэтов, то Бабель – король рассказчиков.

Отдельный круг знакомых Бабеля составляли кавалеристы, конезаводчики. Бабель очень любил лошадей, часто бывал на ипподроме, но никогда не играл на бегах, только наблюдал. Некоторое время писатель прожил в селе Молоденово при конном заводе и даже работал там в сельсовете, став своим для местных жителей, которые называли его Мануйлычем.

«Сквозь цветные стекла»

В Одессе он был и вовсе почти божеством. Ему приходилось прятаться от поклонников и поклонниц, от юных литераторов, ходивших за ним гурьбой и ловивших каждое его слово.

«Имел на друзей, знакомых невероятное влияние. Ему повиновались все. Подобного случая магнетического влияния я не знаю», – вспоминал Шкловский.

«Люди удивительно доверчиво раскрывались перед ним. Может быть, потому что не было человека, который умел бы так слушать собеседника, как Бабель», – говорил друг писателя врач и старый революционер Михаил Макотинский.

Многие отмечали контраст между заурядной внешностью Бабеля и его неодолимым обаянием, которое «включалось», едва он открывал рот.

«Век бы не уходил и слушал этот высокий голос, век бы провел в стране чудес, где обитает и куда приоткрыл мне дверь этот человек, которому все на свете интересно, мило и весело и который глядит на все словно сквозь цветные стекла, придающие самым будничным вещам видимость праздничного великолепия», – говорил прозаик Георгий Мунблит.

И вместе с тем «это была фигура приземистая, приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике», – уверял Лев Славин.

«Бабель не только внешностью мало напоминал писателя, он и жил иначе: не было у него ни мебели из красного дерева, ни книжных шкафов, ни секретаря. Он обходился даже без письменного стола – писал на кухонном столе, а в Молоденове, где он снимал комнату в домике деревенского сапожника Ивана Карповича, – на верстаке», – говорил Илья Эренбург.

«Невкусно, но любопытно»

Все как один отмечают глаза Бабеля, светившиеся не только доброй иронией, но и «жадным и доброжелательным любопытством».

«Кажется, что ему всегда любопытно жить и поглядывать на окружающее», – писала художница Валентина Ходасевич.

«И до чего же он был любопытен! Любопытными были у него глаза, любопытными были уши. Он все хотел видеть, все слышать», – вспоминал артист Леонид Утесов.

Утесов рассказывал, как Бабель однажды повел его к своему знакомому военному, у которого в клетке жил волк. Знакомый при гостях начал злобно дразнить зверя, просунув палку в клетку. «Мы с Бабелем переглянулись. Потом глаза его скользнули по клетке, по палке, по лицу хозяина… И чего только не было в этих глазах! В них были и жалость, и негодование, и любопытство. Но больше всего было все-таки любопытства». Когда же Утесов попросил писателя прекратить издевательство над животным, тот ответил: «Молчите, старик! Человек должен все знать. Это невкусно, но любопытно».

Это «невкусно, но любопытно» вспоминается, когда читаешь, как Бабель при первой встрече со своей будущей второй женой Антониной Пирожковой попросил ее показать содержимое дамской сумочки, а найдя в ней письмо от какого-то приятеля, попросил разрешения прочитать его, а также все прочие письма от этого адресата. Во время кремации тела своего близкого друга поэта Багрицкого он внимательно наблюдал за процессом в специальное окошко. Пользуясь знакомствами среди чекистов, Бабель ходил смотреть на допросы, пытки и казни подозреваемых. Кажется, для него не было грани, за которой для большинства людей начинается неприемлемое.

Паустовскому он объяснял, что, в отличие от других писателей, у него нет воображения. «Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать».

Но одно дело пережить, а другое – написать об этом, как Бабель. «Этот человек видел и слышал жизнь с такой новизной, на какую мы были не способны», – утверждал Паустовский.

«Литература не липа»

Бабель – признанный мастер короткой формы, рассказа или новеллы, которая, как он считал, была бедно представлена в русской литературе. «Здесь французы впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас – Чехов. У Горького большинство рассказов – это сокращенные романы. У Толстого тоже сокращенные романы, кроме «После бала». Это настоящий рассказ. Вообще у нас рассказы пишут плоховато, больше тянутся на романы».

Его короткая поэтичная проза рождалась в мучениях. Бабель долго вынашивал ее в голове, добиваясь предельной концентрированности.

«После каждого рассказа я старею на несколько лет, – признавался он. – Я где-то написал, что быстро старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в мое хилое тело еще в детстве. Все это – вранье! Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят все кровеносные сосуды. Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!»

«Писал Исаак Эммануилович трудно, я бы даже сказала – страдальчески. Был совершенно беспощаден к самому себе. Его никак не могло удовлетворить что-либо приблизительное. Он упорно искал нужное ему слово», – вспоминала актриса Тамара Каширина, с которой у писателя был роман.

«О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу», – рассказывал Паустовский.

Паустовский вспоминает, как Бабель показал ему толстую тетрадь, в которой были 22 варианта рассказа «Любка Казак». «Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа! Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это излишество! А вот я еще не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор и вызывает самостоятельную силу языка и стиля», – объяснял писатель.

Долгое молчание

Из-за болезненной требовательности Бабеля к языку писал он медленно и мало. Иные авторы на волне славы спешат завалить читателя своей продукцией, Бабель же, наоборот, надолго замолчал: известность еще больше обязывала к строгости и точности.

Годами кормя издателей обещаниями, он, однако, не забывал брать авансы. «Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен – все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести», – поражался Вячеслав Полонский, редактор «Красной нови», «Нового мира» и других журналов.

Некоторым Бабель начал казаться ловким проходимцем. За затянувшееся молчание его журили на писательских пленумах, высмеивали в газетных фельетонах и даже эстрадных куплетах. Но Георгий Мунблит, которому однажды выпала нелегкая и, как выяснилось, невыполнимая задача взять у «молчащего» Бабеля рукопись для публикации в журнале «Знамя», свидетельствовал: «Я с полной уверенностью могу утверждать, что этот лукавый, неверный, вечно от всех ускользающий, загадочный Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже о своей писательской репутации».

«Романтизация бандитизма»

Изнывая под взятым на себя бременем безупречной словесности, Бабель находил жанры, где можно было быть не столь взыскательным, например, кино. Здесь он также выступал как популяризатор еврейского классика Шолом-Алейхема, двухтомник русских переводов которого он подготовил к выпуску в 1926 году.

Бабель написал титры для фильма Григория Гричер-Чериковера «Еврейское счастье» (1925) по мотивам рассказов Шолом-Алейхема и сценарий к следующей его картине «Блуждающие звезды» (1926) по одноименному роману того же писателя.

Он адаптировал к кино и собственные рассказы. Первым был «Соль» из конармейского цикла – снятый в 1925-м в Киеве фильм считается утерянным. Затем появился сценарий «Беня Крик», за который сначала взялся Сергей Эйзенштейн, но затем проект перешел к режиссеру Владимиру Вильнеру.

Вышедшую в 1926 году картину вскоре сняли с проката из-за «романтизации бандитизма». Сам писатель остался недоволен фильмом. Главным условием своих дальнейших экранизаций он поставил обязательное личное участие в проекте. Но экранизаций при жизни больше не было, хотя Бабель продолжал время от времени работать для кино. В 1935-м французский режиссер Жан Лодс снял документальный фильм «Одесса» по сценарию Бабеля, в котором писатель также читал закадровый текст.

Спектакли по его пьесе «Закат» в конце 1920-х шли в нескольких театрах, но московская постановка во МХАТ-2 (1928) была быстро снята с репертуара – опять за романтизацию криминала. Вторую его пьесу, «Мария» (1935), при жизни автора не ставили.

«Отравлен Россией»

Слава Бабеля скоро перешагнула границы СССР. В Германии его хвалили Томас Манн и Герман Гессе, во Франции – Ромен Роллан, Андре Мальро. В 1929 году «Конармию» перевели и на английский. «У него еще более лаконичный стиль, чем у меня», – удивлялся Хемингуэй.

В первый раз Бабель поехал в Европу в 1927-м, надеясь восстановить брак с Евгенией, эмигрировавшей двумя годами ранее. Попытка провалилась, однако ее результатом стала родившаяся в Париже дочь Натали. Это был первый ребенок Исаака и Евгении, но не первый ребенок Бабеля – до этого актриса Тамара Каширина родила ему сына Эммануила. Позже, выйдя замуж за писателя Всеволода Иванова, она переименовала его в Михаила.

Незадолго до гибели у Бабеля появилась еще одна дочь, Лидия, от Антонины Пирожковой.

Бабель трижды бывал во Франции. В третий раз, в 1935 году, власти уже не собирались выпускать его на Международный конгресс писателей, но французская сторона настояла на включении автора «Конармии» в советскую делегацию.

У Бабеля были все возможности остаться в Париже, особенно учитывая интерес к нему со стороны французских литераторов, которым не могло похвастаться большинство русских писателей-эмигрантов. На родине Бабелю было все труднее публиковать свои вещи: идеологический контроль и репрессии с каждым годом усиливались. Но переселяться за границу он не собирался, признаваясь в письме своему другу Исааку Лившицу: «Все здесь очень интересно, но, по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».

И в другом письме: «Жить здесь в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы – из России – тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей».

Темные годы

Буквально через пару лет после того, как Бабель стал знаменит, в советской литературной среде началась дискуссия о так называемых «попутчиках», то есть писателях не рабоче-крестьянского происхождения, в которых, несмотря на их внешнюю лояльность власти, подозревали скрытых отщепенцев. С годами дискуссия набирала обороты, пока не вылилась в откровенные преследования неугодных.

Если уж РАПП – образованная в 1925 году Российская ассоциация пролетарских писателей – позволяла себе нападки на соловья революции Маяковского, тем более доставалось Бабелю, Пастернаку, Пильняку и другим «попутчикам».

Подстраиваться под новую политику Бабелю было не по нутру. Он сравнивал ее с детской игрой в фанты: «Барыня послала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет не говорите, белое, черное
не называйте, головой не качайте. По такому принципу я писать не могу».

Школьному другу Мирону Беркову объяснял: «У меня плохой характер. Вот у Катаева хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и отнесет свою работу редактору, и тот ему скажет, что советский мальчик не должен быть худым и голодным, Катаев вернется к себе и спокойно переделает мальчика, мальчик станет здоровым, краснощеким, с яблоком в руке. У меня плохой характер – я этого сделать не могу».

В поисках темы, которая устроила бы и его, и бдительных советских идеологов, Бабель ездил в командировки в Донбасс, Кабардино-Балкарию, Абхазию с целью воспеть жизнь и подвиги местных коммунистов. Но не успел он приступить к рукописи, как его герои и друзья объявлялись «врагами народа»: были убиты председатель ЦИКа Абхазии Нестор Лакоба и главный большевик Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков, покончил с собой, узнав о предстоящем аресте, донбассец, секретарь Горловского горкома Вениамин Фурер.

«Заговорщик» и «шпион»

Бабель видел, как сгущаются тучи. Арестовывали не только чиновников, но и друзей-писателей: драматурга Николая Эрдмана увезли прямо со съемок «Веселых ребят». В 1936-м умер главный заступник Бабеля Горький. Возможно, пытаясь найти новую «страховку», в 1937-м он написал статью «Ложь, предательство, смердяковщина», присоединившись к осуждению «троцкистов-заговорщиков».

У коммуникабельного Бабеля было много знакомых в ЧК. Вроде бы он даже писал роман о чекистах, рукопись которого пропала после ареста, как и рукопись предполагаемого романа о коллективизации. Бабель интересовался у шефа НКВД Генриха Ягоды, как лучше вести себя на допросах, и получил совет: ни в коем случае не признавать своей вины.

Казалось, что он самоуверенно ходил по краю, особенно когда стали поговаривать о его романе с женой нового главы НКВД Ежова Евгенией, старой знакомой по Одессе. Но вряд ли именно эта авантюра стала для Бабеля роковой: супруга Ежова крутила романы со многими, в том числе и с Шолоховым, но для них это катастрофой не обернулось. Скорее всего, за 15 лет со времени выхода «Конармии» Бабель, несмотря на все свое верноподданничество, сумел «утомить» Сталина, тот лично подписал его расстрельный лист.

Писателя арестовали в середине мая 1939-го. Под пытками вопреки советам Ягоды (к тому времени уже расстрелянного) писатель признал вину и в «шпионаже на Францию», и в «антисоветской заговорщической террористической деятельности». 27 января 1940 года 45-летнего Бабеля расстреляли. Его вдове несколько лет говорили, что он жив и отбывает срок, а потом – что умер в лагере.

Бабель написал мало, но мог бы написать еще меньше и все равно войти в историю. Одних рассказов об Одессе и Первой конной хватило бы, чтобы явились толпы подражателей, пытающихся, подобно ему, писать о смешном, не опускаясь до вульгарного хохмачества, писать о страшном так, чтобы хотелось жить.

Источник: https://profile.ru/culture/zhizn-i-smert-kavalerista-ljutova...

Данный рассказ открывает масштабный цикл «Известный космос». Также это мое первое знакомство с автором. Сам Нивен в предисловии к сборнику называет рассказ слабым, с чем я полностью согласен. Знакомство с циклом я тем не менее продолжу, так как по отзывам впереди ждёт много интересного.

Действие рассказа происходит на холодной стороне Меркурия. По задумке автора, это одно из самых холодных мест в солнечной системе, с чем я не согласен, но при чтении решил принять точку зрения автора. Это царство вечного холода, где даже газы принимают твердую кристаллическую структуру. Кто может жить в столь негостеприимных условиях? Однако посланный сюда зонд передал на Землю изображение неких движущихся объектов. На холодную планету отправляется экспедиция, чтобы выяснить в чем же дело.

По сути, это даже не полноценный рассказ, а скорее зарисовка. Художественная ценность его сама по себе весьма незначительна, но он должен сложиться с другими рассказами в масштабную историю «Известного космоса». В нем есть интересные идеи, которые должны будут ещё сыграть в других произведениях.

Итог: «Самое холодное место» – довольно слабый рассказ. Читать его отдельно не имеет смысла. Но если вы все же решите ознакомиться со всем циклом, то рассказ читать нужно: возможно без него картина «Известного космоса» будет не цельной.

Также подписываемся на мой ТГ-канал. Там ещё больше интересного.

The cold hard lands,
they bites our hands,
they gnaws our feet.
The rocks and stones
are like old bones
all bare of meat.
But stream and pool
is wet and cool:
so nice for feet!
And now we wish –

Перевод в этот раз будет из нового перевода ВК Эремунда Младшего. Стихи Эремунда Старшего и Эремунда Младшего (ЭМ и ЭМ). Потому что этот перевод песни Голлума гораздо ближе к сути, чем те, что у КамКар, ГриГру и даже Гриншпуна. Этот новый перевод ВК можно найти сейчас в сети.

ЭС и ЭМ: Дикий край без дорог —
просто пытка для ног;
волдыри на руках.
Груда голых камней,
ничего нет на ней,
как на старых костях.
Но прохладна вода,
что в глубинах пруда
и в текучих ручьях!
Ну, а в заводи зыбкой…

На первый взгляд, песня о еде. Он же из хоббитов, поесть любит. Всё верно. Но если вникнуть. Он поёт о том, как ему плохо, холодно, голодно, но в ручейке и озере очень хорошо, и он хочет… на этом он делает паузу и переходит к одной из загадок, которую он загадал когда-то Бильбо, потом снова прерывается, говоря, что Бэггинс угадал, а потом даёт ответ – он хочет поймать сладкую рыбку juicy-sweet.

Alive without breath;
as cold as death;
never thirsting, ever drinking;
clad in mail, never clinking.
Drowns on dry land,
thinks an island
is a mountain;
thinks a fountain
is a puff of air.
So sleek, so fair!
What a joy to meet!
We only wish
to catch a fish,
so juicy-sweet!

ЭС и ЭМ: Без воздуха живёт она;
и, как могила, холодна;
не пьёт, хотя вводе сидит;
в броне, хотя и не звенит.
На суше утопает,
про остров полагает,
что это гора;
водицы игра
для неё дуновенье.
Вкусная, объеденье!
В заводи зыбкой,
в водичке проточной
мы свежей и сочной
отведаем… рыбки

Не слишком ли много внимания любимому блюду Голлума? Ведь суть Фродо в его пути, суть Сэма в неугасимой надежде, и Голлум - он же тоже не про еду. Не слишком ли много пауз, подчёркивающих значимость ответа? Зачем противопоставление, что всё плохо, а рыбка сладкая, и вода даёт облегчение? Зачем уже загаданная когда-то загадка, которую угадали и ответ не скрывается? Только для того, чтобы сказать о том, что это… загадка, а Бэггинс читатель должен снова угадать. Несколько раз сделана пауза и ударение на рыбе. Да ещё в конце контрольное созвучие. И помним, да, что Властелин Колец является "по сути своей глубоко религиозным, католическим произведением, что сразу не бросается в глаза, но при ближайшем рассмотрении очевидно, и что "религиозный элемент растворён в сюжете и символах…" Символах! Конечно! Христианское искусство всегда было полно символов.

Рыба символ чего и кого? juicy-sweet

Рыба – символ Христа. Это тайный знак, с помощью которого христиане узнавали друг друга.
Песня Голлума в книге о стремлении к освобождению от зла и о спасении души.

Голлум изломанное, изуродованное Кольцом и своей собственной злобой создание, он пожираем одной единственной страстью, которая не оставила в нём почти ничего живого, отобрала у него всё, жизнь его – это бесконечная мука, он заживо горит в аду. И освободиться, спастись от этого было бы для него невероятным подарком судьбы, о котором он сам даже не мечтает, но душа его нуждается в спасении. Его голод символичен – его душа жаждет спасения, искупления и освобождения. Он спрашивает рыбу с Фродо и Сэма. Да они только что со скал слезли все вместе, какая рыба в самом деле? Рыба здесь - чистейший ярчайший символ. Его история в книге началась с рыбалки! Тот Бэггинс действительно угадал – он проявил к Голлуму милосердие.

Эта пропащая жалкая тварь, которая ползла по следу Фродо, чтобы убить его и забрать Прелесть, подспудно, не осознавая этого, ждёт от него и Сэма протянутой руки, чтобы выбраться из своего ада. Она ждёт от него христианского отношения, милосердия, сострадания и подаренной возможности выбраться на Свет. А христианское отношение заключается в том, чтобы не оттолкнуть, принять и пожалеть. Дать шанс. Что Фродо и делает. Если вникнуть в суть этого голода - Голлум ищет во всех тех, кого встречает, образ Христа. Чтобы спастись.

Но легендариум Толкина – это дохристианский мир. Поэтому «рыбы» у них нет, Фродо предлагает ему лембас –пища этого мира, исцеляющая душу и дающая силы бороться. Но Голлум не может проглотить ни кусочка, настолько он изувечен Тьмой. Всё эльфийское, всё то, что исходит от Света, причиняет ему страдание. Принять Свет он сможет только через боль и преодоление себя. Фродо огорчён, что Голлум не может съесть лембас, но принимает в нём и это. Он вообще принимает своих попутчиков обоих такими, какие они есть.

Но несмотря на то, что действие происходит в дохристианскую эпоху, суть отношений Фродо и Голлума от этого не меняется. Толкин дал понять, что это такое. Фродо – единственный шанс Голлума на искупление и Свет. Фродо идёт спасать мир, мир, в котором есть Свет. Сам Фродо необычный персонаж. У него есть дар зажигать в сердцах любовь. Его выделили из всех остальных Бильбо и Гэндальф, его очень любили друзья и пошли за ним в опасный поход, Сэм готов был разделить с ним любую участь, Элронд считал, что только Фродо под силу донести Кольцо. Арагорна он чем дальше, тем больше восхищал, Фарамир ему поверил и отпустил с Кольцом в Мордор.

В нём было нечто, что побуждало окружающих раскрываться и проявлять себя с самой лучшей стороны. В нём самом был свет любви, такой, что зажигала ответный огонь в душах тех, с кем его сводила судьба. Любовь его к миру стала оружием, с которым пошли выносить Саурона. В Новом Завете между словами Бог и Любовь стоит знак равенства. То есть любовь в книге это основное оружие против зла. И такой любовью можно было попробовать помочь Голлуму, душа которого была порабощена Злом, с условием, если он тоже сделает шаг навстречу, поможет Фродо в его квесте. One good turn deserves another, сказал ему Фродо в предыдущей главе.

Заметим, он не ведёт с Голлумом никаких душеспасительных бесед, он просто обращается с ним по-человечески. Единственным способом, каким он умеет обращаться с окружающими. Он прекрасно понимает, кто такой Голлум, поэтому относится к нему строго, не даёт ему язык распускать и говорить гадости про кого-либо. (Ну как тут снова в фильм не плюнуть, а? Ну невозможно же! Это представить себе только, чтобы Голлум начал вот этому Фродо нашёптывать на Сэма, да он так по ушам бы огрёб, что обет молчания бы дал на всю жизнь).
Можно рассмотреть поподробней символизм некоторых строк песни:
The cold hard lands,
they bites our hands,
they gnaws our feet.
The rocks and stones
are like old bones
all bare of meat.
Несчастная Голлумова доля, враждебный мир вокруг.


But stream and pool
is wet and cool:
so nice for feet!
Вода символизирует очищение, вечную жизнь, и учение Христа


And now we wish —
Театральная пауза
Alive without breath;
as cold as death;
Крещение водой символизирует смерть для прошлой греховной жизни, очищение сердца и соединение с Христом в Его смерти и воскресении.

never thirsting, ever drinking;
Иисус сказал ей (Самарянке) в ответ: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную» (Инн. 4:6-14).

clad in mail, never clinking.
Здесь можно увидеть в беззвучной кольчуге невидимую защиту

We only wish
to catch a fish,
so juicy-sweet!
Созвучие со Sweet Jesus

Фродо и Голлум не могли не встретиться. Фродо нуждался в проводнике в Мордор – туда вёл его долг и его судьба. Голлум же, как любая живая душа, пусть и заблудшая, нуждался в проводнике к Свету, и таким проводником стал для него Фродо. Голлум Фродо повёл в ад, а Фродо Голлума повёл к Свету. Сэм и Голлум в какой-то мере оба последователи Фродо, их обоих связывает с Фродо стремление к Свету, пусть у Голлума оно абсолютно неосознанное, но с Голлумом вообще всё непросто, в его случае огромной силой противодействия выступало Кольцо. Оно одновременно и привязывало его к Фродо и отталкивало от него. Но связав себя клятвой и став проводником Фродо, он столкнулся с тем, с чем раньше не сталкивался. Он столкнулся с источником чистого Света и Любви и оказался в его лучах. И всё это в опасной близости Кольца. У меня тут уже вдруг какие-то космические аналогии пошли со звездой, гибнущей в чёрной дыре.

Сэм не доверяет Голлуму и предлагает Фродо отдыхать по-очереди. Фродо не считает, что Голлум сейчас опасен, но принимает предложение Сэма, а не спорит и ничего ему не доказывает. Сэму так спокойней, значит пусть будет так. (Тыща балрогОв, кто-то ещё находит общие черты у Фродо и джексоновского Феди?) Просит дать ему пару часов и сразу засыпает. Сэм проверяет свернувшегося клубочком недалеко от них Голлума легким тычком и словом «рыба». Голлум не реагирует. Кстати, Голлум верит хоббитам, что они не сделают ему ничего плохого! Сэм здесь самый подозрительный.

Sam scratched his head. `Must really be asleep,' he muttered. `And if I was like Gollum, he wouldn't wake up never again.' He restrained the thoughts of his sword and the rope that sprang to his mind, and went and sat down by his master.

Сэм почесал в затылке. «Похоже и правда спит», - пробормотал он. – «И если бы я был как Голлум, он бы больше и не проснулся никогда». Он постарался отогнать мысли о мече и верёвке, вернулся к хозяину и сел рядом с ним.

"Если бы я был как он". Сэм противопоставляет себя Голлуму. И гонит мысли о верёвке и мече, которые сразу появились в голове. Сэм, конечно, умеет справляться с искушениями, но вот так довериться Голлуму, как Фродо, он не в состоянии.

Сэм садится рядом с Фродо сторожить… и просыпается через несколько часов.
И снова поражает то, как Фродо реагирует на эту Сэмову оплошность. Он говорит, что всё обернулось к лучшему и просит его не вспоминать, как его в подобных случаях обзывал папаша. А ведь это было первое, что пришло Сэму на ум, но вслух это он не высказывал. Как хорошо знает его Фродо и как мягко он утешает Сэма, расстроенного из-за собственного промаха. И это такие бытовые проходные ситуации, казалось бы, можно было бы просто ничего не говорить, не высказывать недовольство и достаточно, но Фродо считает нужным найти доброе слово, поддержать и утешить, понимая, что Сэм себя за это жрёт и чувствует вину. Не просто так Сэм считал Фродо до слепоты добрым. А дальше случается разговор о еде, в конце которого мы можем увидеть, как Сэм относится к Фродо в ответ.

Сэм обеспокоен тем, что припасы тают, а сколько ещё идти – не понятно. Лембасов, он посчитал, должно хватить недели на три. За это время, возможно, они смогут дойти до цели, но как-то же нужно идти обратно. Ответ Фродо абсолютно искренний, без всяких попыток смягчить сказанное, в чём мне видится только бесконечное уважение к Сэму, как к ближайшему другу и равноправному участнику похода, ошеломляет и доводит Сэма до слёз. Сэм идёт с ним и заслуживает полной откровенности. На Парт Галене Фродо говорил про дорогу в один конец. Тогда Сэм возражал ему. Перед Мёртвыми болотами Фродо говорит ему о том же, но уже объясняет, почему он уверен в этом. Во-первых, задача слишком тяжёлая и выполнить её надежды мало. Во-вторых, уничтожение Единого Кольца, если оно произойдёт, вызовет катастрофу, в которой они без вариантов погибнут. В-третьих, он не чувствует в себе достаточно сил, чтобы дойти до цели.

И вот тут Сэм осознаёт, что только что подсчитал не количество дней, на сколько хватит еды, а примерное время, сколько Фродо и ему осталось прожить. Три недели. Примерно. При любом раскладе.
(Три тысячи балрогОв! Помните диалог в кино? Я подсчитал, говорит Сеня. Чего? Спрашивает Федя. Еды хватит на обратную дорогу. И улыбка такая благодарная в ответ. Бедное дитё, его используют вслепую).

И Сэм в ответ только молча кивает. Как же это ценно, когда никто не делает вид, что всё хорошо тогда, когда всё очень плохо. Никто ни перед кем не притворяется, что мы вот туда, и сразу обратно, когда «обратно» невозможно в принципе. Их силами невозможно. Когда люди смотрят опасности в глаза, а не прячут голову как страусы в песок. Это страшно, но насколько же это лучше, чем притворяться друг перед другом, что всё хорошо. Сэм берёт руку Фродо и склоняется над ней, роняя на неё слёзы. Он только что осознал, что вот этот его бесконечно добрый Master Frodo (в этом слове, в отличие он русского хозяин, присутствуют значения и хозяин, и наставник) проживёт в лучшем случае недели три, а потом погибнет в попытке спасти мир, удачной она будет, или нет, погибнет всё равно. И Сэм погибнет вместе с ним. Такого проявления чувств со стороны Сэма в книге ещё не встречалось. Сэм и раньше восхищался Фродо и любил его всей душой, но теперь его отношение начинает качественно меняться – он начинает испытывать благоговение перед ним и его самопожертвованием. Он склоняется перед ним. И оплакивает.

Десять тысяч балрогОв! Что делает Сеня в кино? Выжирает Феде чайной ложечкой всю дорогу мозг. Уважение? Не, не слышали. Благоговение, преклонение? Вы о чём? Сеня вообще лучше знает, как бороться с Кольцом, и возмущён поведением Фёдора до глубины души, и это всё у него на лице написано. Кто эти люди, почему их называют Фродо и Сэм? Зачем между ними нагородили конфликт, которого в книге отродясь не бывало и возникнуть не могло? Ведущийся на нашёптывания Голлума Фёдор и читающий ему нотации Сеня это вообще за гранью добра и зла. Кто-то ещё удивляется, что Фёдор Сеню домой послал? Я считаю, долго ещё терпел.

`I don't know how long we shall take to – to finish,' said Frodo. `We were miserably delayed in the hills. But Samwise Gamgee, my dear hobbit – indeed, Sam my dearest hobbit, friend of friends – I do not think we need give thought to what comes after that. To do the job as you put it – what hope is there that we ever shall? And if we do, who knows what will come of that? If the One goes into the Fire, and we are at hand? I ask you, Sam, are we ever likely to need bread again? I think not. If we can nurse our limbs to bring us to Mount Doom, that is all we can do. More than I can, I begin to feel.'
Sam nodded silently. He took his master's hand and bent over it. He did not kiss it, though his tears fell on it. Then he turned away, drew his sleeve over his nose, and got up, and stamped about, trying to whistle, and saying between the efforts: 'Where's that dratted creature?'

«Я не знаю, сколько нам ещё идти до… конца», ответил Фродо. «Эта ужасная задержка в горах.* Но Сэмуайз Гэмджи, дорогой мой хоббит – нет, Сэм, мой самый дорогой хоббит, лучший мой друг, - нужно ли нам думать о том, что будет после? Сделать дело, как ты говоришь – а есть ли надежда его сделать? А если всё-таки сделаем, то что тогда? Если Единое будет гореть в огне рядом с нами? Как ты думаешь, Сэм, понадобится ли нам после этого хлеб? Я думаю, что нет. Если мы будем в состоянии продержаться на ногах до Горы Судьбы, это всё, что мы сможем сделать. Я начинаю понимать, что это больше, чем смогу сделать я».
Сэм молча кивал. Он взял руку Фродо и склонился над ней. Но вместо того, чтобы поцеловать, залил слезами. Потом отвернулся, вытер рукавом нос и встал. Он начал ходить туда-сюда, пытаясь насвистывать, между этим приговаривая – «Где эта поганая тварь?»

*здесь пассивный залог, дословно, «мы были задержаны в горах».

Такое удивительное отношение Фродо и Сэма друг к другу и для Голлума ещё один культурный шок. Он, который сам знал только подлость и злобу, вдруг видит вот эту искреннюю безусловную доброту друг к другу. И ему этот свет режет глаза.

Какая деталь: он к ним не подошёл, пока не отмылся в ручье. Казалось бы, мерзкие хоббитцы, украли Прелесть. Но он, перед тем, как подойти и заговорить с ними, идёт и смывает с себя грязь! Ему хочется как-то соответствовать им! Ему хочется, чтобы его не отталкивали, не брезговали им, не гнали от себя.

А вообще насколько книга кинематографична. Такая красивая глубокая сцена этот диалог о еде, Сэм плачет, пытается взять себя в руки, а тут Голлум, чудо такое чумазое, вылезает. И вот это его наблюдение Фродо и Сэма со стороны – в книге оно полунамёками, в фильме (сферическом в вакууме, я не про Джексона, там Голлуму смотреть не на что было, разве что на постоянные скандалы с битьём посуды) это можно было бы показать и раскрыть великолепно средствами кино. Это ж такая глубокая драма. У режиссёра, который бы всё это на свет божий вытащил, зритель бы рыдал над Голлумом. А на сцене на Ступенях сердечный приступ бы словил. Это же Голлумова сцена.

Gollum said nothing to them, until he had drunk deeply and washed himself in the stream. Then he came up to them, licking his lips. 'Better now,' he said. `Are we rested? Ready to go on? Nice hobbits, they sleep beautifully. Trust Sméagol now? Very, very good.'

Если б я был, как он… Всё-таки, Сэм не совсем прав в отношении Голлума. Они спали оба без задних ног, и он их не тронул.

И вот на болотах они оказались полностью в его руках.