- И я никому не скажу, - добавила девчушка. И тут же осеклась, но было поздно. Вскользь брошенная фраза стерла следы сомнений с лица мужчины. Он повернулся к своей спутнице и, точно извиняясь, произнес:
- Не могу я, дочка. Сама знаешь… Если не ты – так мы все… Эх… - задумался на секунду и добавил преувеличенно-бодро, как будто кроме девушки и серой лошади его мог услышать кто-то еще. – Выйдешь, Настенька, замуж за Морозку – в серебре, в жемчугах станешь ходить, горя не ведать! Он жених завидный, богатства при нем несметные! Ну, бывай, невестушка, поеду я… Не обессудь, коли что не так.
Поспешно прыгнув обратно в сани, мужик неопределенно махнул рукавицей в сторону поляны, видневшейся из-за изумрудных елочек, затем тронул вожжи, и лошадь неторопливо направилась в обратный путь.
Настенька, как вкопанная, замерла посреди дороги. Не закричала, не позвала… Только слезы, беззвучно стекавшие по щекам, падали в снег и застывали на нем, точно крупные жемчужины.
Всю ночь бушевала за окном злая вьюга. А к утру улеглась, и с восходом солнца мир вокруг засиял чистой снежной красотой.
Еще только спустив ноги с печи и пытаясь нашарить на полу валенки, Евпатий вместо приветствия был встречен упреками любезной супруги:
- Ишь, заспался, старый ты хрыч! В гробу отоспишься! Запрягай кобылу!
- Дай хоть глаза продрать, старая, - незлобно, в привычку скорее, огрызнулся в ответ мужик.
- Да чтоб тебя, окаянного, медведь в лесу задрал! Видит Бог, мне б легче было. Поезжай, сказано тебе, дураку, в лес, да буди молодых. Мне вон еще блины на поминки готовить…
- Никакого покоя с тобой, старая ведьма! Ну да делать нечего…
«И почему нельзя оставить ее там до весны? - с некоторой досадой думал Евпатий, понукая пожилую неторопливую лошадь. – А весной, глядишь, и хоронить уже не надо, лес сам позаботился… А тут - соседей на поминках корми, попу, опять же, выложи копеечку за отпевание… А он-то тоже устроился, из соседнего села к нам кататься! Отвези да привези его, окаянного…. Барин выискался! Безбожники, вишь, вы – говорит. Эхе-хе…»
Вот и знакомые ёлки показались уже на дороге. И полянка за ними… Не видать только на ней на снегу свернувшейся в клубочек человеческой фигурки. «Ахти! – расстроено всплеснул руками мужик. - Замело небось! Так это ее тут еще полдня ищи да откапывай!»
- Ну здравствуй, тятенька! – звонкий девичий голосок прозвенел над поляной, точно свирель пропела.
Мужик замер, затем охнул и медленно осел в сугроб, судорожно прижав к груди левую рукавицу.
С оглушительным в наступившей тишине хлопком рухнула на него снеговая шапка с еловой ветки. Несмело поднял старик глаза - и увидал сквозь снежные искорки на другом краю поляны статную девушку в белой меховой шубе и ослепительно переливающемся на ярком зимнем солнце головном уборе. Блеск драгоценностей, которыми убран был дорогой кокошник, слепил глаза, мешал рассмотреть лицо девицы.
- Настенька... - выдохнул хрипло, не смея верить. - Дочка? Ты ли?! Как!
- Я, тятенька. Неужто не признал меня? - а сама улыбается, идет навстречу, точно плывет над поляной.
И вдруг подступили к горлу нежданные слезы - не то от радости, что видит родную душу, вышедшую вдруг невредимой из холодных северных лесов на свет Божий, не то от суеверного страха.
- Дочка... Доченька... Как же так?
- Ну полно, тятенька. Не ты ли говорил - Морозко жених завидный да щедрый. Вот и жемчуг, и серебро, и алмазы - всё его подарки... Не только мне в приданое - на всю деревню хватит. Гляди, какой сундук!
А сундук и впрямь знатный - кованый да узорочьем украшенный. Точно неизвестный мастер переплавил в твердый металл те снежные кружева, что плетет мороз зимой на окнах.
Ахнул старик, поднялся, засуетился... Похорошевшую нежданно, богато наряженную дочь, точно барыню, под белы руки принялся в дровни усаживать, грузить туда же увесистый сундук. Споро понеслась по санному следу всхрапнувшая и растерявшая свои сонные повадки от таких дел серая лошадка. Еще бы! Ведь везет старик селянам радость нежданную - вернулась Настенька из зимнего леса красавицей-невестой.
Старуха сноровисто шуровала у печки, управлялась с ухватом и квашнёй, сновала от печи к столу. Поминки дело ответственное - соседи придут, нельзя в грязь лицом ударить. А блины сами себя не испекут... Чай, скоро уж Евпатий явится, привезёт свою раскрасавицу синюю... Старуха не смогла сдержать довольной ухмылки: уж теперь некому будет глаза мозолить да женихов у Марфиньки отбивать.
Тут из-под печки, из темноты, раздалось глухое ворчание. Через мгновение в темноте зажглись два тускло-жёлтых глаза. "Тьфу ты, пакость!" - в сердцах сплюнула старуха.
- Тяв, - хрипло донеслось из-под печки.
- Сгинь, нечисть, дьяволово отродье, - старуха схватила свежеиспечённый блин и ловко метнула его в темноту. В темноте клацнули чьи-то зубы.
- А и хорошо, что явилась. Ты, Тяпа, слушай сюды! Ты вот что поди налай! Скажи: «Стариковой дочери косточки везут, а старухину дочь женихи возьмут!»
Ещё один блин привычным движением полетел под печь. Из-под печи раздалось то ли ворчание, то ли чей-то смех.
- Так бы оно так, да не так. Старикову дочь замуж берут - а старухиной-то косточки везут!
- Эх ты, пропасть! Всё напутала, чучело шерстяное! - старуха погрозила в сторону печи кулаком. - Сгинь тогда, бестолковая, а то ухватом получишь у меня!
Сподобилось же дурню-супружнику в базарный день с пьяных глаз вместо порося выиграть в карты этакое отродье. И не черт, и не собака - лукавый один ее и разберёт, кто она из себя есть.
Лохматая серая морда высунулась из-под печки, зыркнула желтыми глазищами, облизнулась с аппетитом.
- Пользы от тебя никакой, - проворчала старуха. - Ни дом не сторожит, ни огород - несёт только чушь всякую! Надоела, сил нет!
О том, что собаки, как правило, не разговаривают, женщина давно уж и не думала - поначалу дивились странной твари, конечно, а затем пообвыкли, перестали замечать. Человек - он ко всему привыкнуть может. Да и каких чудес нет на белом свете! Всякое бывает. Но только сегодня почему-то закралась, заставив невольно поёжиться, мысль о том, что собаки не только не говорят человеческим голосом, но и не живут так долго.
Погремев для острастки ухватом, старуха ещё раз досадливо сплюнула.
- А ну налай как следует, ты, мешок с костями!
- С костями? - серая морда с любопытством повернулась к женщине. - Кости - это очень хорошо... Дай, бабка, блинок, а я тебе всю правду скажу?
- Хоть ты и речиста, Тяпа, а глупа как пробка! - старуха швырнула очередной блин. Собака поймала его на лету - только зубы клацнули.
- Говори: старухину дочь женихи возьмут, а стариковой в мешке косточки везут!
- Везут, везут! - радостно подхватила собака. - Старухиной-то дочке косточки везут!
- Эх, да видно, нет от тебя нынче толку! А ну пшла, а то получишь у меня кочергой-то!
Клочковатая серая морда убралась под печь, как кукушка в ходики. Оттуда донеслась тихая возня, а затем послышался неразборчивый не то шёпот, не то ворчание:
- Везут, косточки везут... Скоро будут в деревне косточки! Вкусные сахарные косточки...
Но старуха уже не слушала брехливую собаку. Ведь в этот миг на дворе раздался гомон голосов и звон колокольчика.
- Где ж ты, Марусенька, долго ходила?
Где ж ты, Марусенька, долго ходила?
Долго ходила, кого полюбила?
- разносилось над заснеженными верхушками елей. Ваня поправил шапку с меховой опушкой, которая опять чуть съехала на затылок и, стянув зубами толстую рукавицу, полез за пазуху. Выудив оттуда небольшую бутылочку с мутно-белой жидкостью, он выдернул пробку и сделал большой глоток.
- Уххх! Бррр! - фыркнул он и замотал головой. Из глаз брызнули слёзы, в переносицу ударило, язык зажгло, а по телу раскатилась волна тепла. Остановившись, парень убрал хреновуху в карман, проморгался и, смахнув выступившие слёзы, зашагал дальше. Снег под сапогами хрустел, сабля оттягивала ремень, ножны били по ногам. Ох, и надоела Ване за службу эта железяка! Но всё же в холодном зимнем лесу, на пустой дороге, было приятно ощущать тяжесть оружия. “Ну, ничего, вот она - побывочка родненькая. И до деревни родной недалеко, сейчас в избе под лавку брошу, и добрую седьмицу этой сабельке отдыхать,” - улыбался Иван, глазея по сторонам. Вот нахохлившийся красногрудый снегирь перепрыгнул с ветки на ветку, осыпав снег. Где-то около верхушки мелькнул рыжий беличий хвост. А морозец-то крепчает. Вскоре над макушками елей Ваня различил высокие, тонкие столбики дыма и зашагал быстрее.
Затем показались и укрытые снегом избы. Притаилась деревушка в долине, со всех сторон окруженной лесом, возле узкой речушки, сейчас затянутой серебром льда. Десятка полтора домишек, крытых у кого тёсом, а у кого и запросто – соломой, хлевы, сараи – всё заботливо укутала зима пушистой снежной шубою. Как хоть дом-то родной? Мамка с папкой да племяш Николка? Настёна-то, небось, уж замуж вышла… Еще издали различил Иван, что у колодца собралась большая толпа. Все почти - и стар и млад - толпились, всматриваясь куда-то в лес.
- Неужто меня встречают?- хихикнул Ваня, потирая красный от мороза нос. Но подойдя ближе, увидел, что с северной стороны в деревню въезжают небольшие дровенки, запряжённые серой лошадью в яблоках. А там… Ванька ускорил шаг, присмотрелся – и аж рот раскрыл от удивления! Неужто?! Настёна! Сидит в кокошнике, какого и у самой царицы не сыщешь, в шубе песцовой белой и сапожках, бисером вышитых. Сидит, улыбается, щёки румяные и глаза голубые ярко так сверкают, как две льдинки под солнышком.
Новость, точно порыв ветра, тут же облетела всю деревню. От околицы до двора тётки Тамары добралась уже внушительная толпа, собравшая и восторженно ахавших подружек, и праздных зевак, и возбужденно галдящих молодух, и хохочущих ребятишек. Ваня, вклинившийся в толпу, на секунду даже испугался, что та утащит его в своем потоке. Но потом любопытство пересилило, и он двинулся за дровнями и гомонящими односельчанами. Каждому хотелось не только услышать, но и увидеть своими глазами небывалое – Настенька, вечная сиротка при живом отце да без вести сгинувшей матери, замарашка и тихоня, приехала в родную деревню разряженная, будто княжна, и с богатым приданым. Поэтому Ивана сразу оттеснила, придавив к забору, целая толпа тёток и девок – не то чтобы совсем задавили, просто стало тесновато и места, чтобы что-то толком разглядеть, не оставили.
Евпатий, несуразный в своем потрепанном тулупе на фоне богатого одеяния дочери, правил лошадкой, а Настасья сидела в санях, улыбаясь всем светло и ласково.
Когда дроги наконец остановились, она все с той же неизменной улыбкой распахнула кованый сундук. Толпа так и ахнула! Белые меха, серебро, самоцветы и жемчуга, бусы и серьги - какого только девичьего убора там не оказалось! А Настя между тем достала меховую накидку и шлейфом опустила на плечи подружке Марье. Все ахнули вторично. Такие богатые дары - и подругам! Тут же и остальные девушки восторженно загомонили, потянулись к Насте, плотным кольцом обступив сани со вполне понятным рвением. Не все в толпе были Настины подружки - мало кто водился до этого со стариковой дочкой, что уж там греха таить - но желающих с оказией хапнуть на дармовщинку богатый дар оказалось предостаточно. Кому же не хочется подарков!
А Настасья всем была рада, всех щедро оделяла - кому невесомый белый пуховый платок, кому серьги с каменьями, блестящими, словно веселые льдинки на морозном солнышке, кому гривна на шею, кому гребень, кому чеканные височные кольца или богатые зарукавья. И всё это блестело, переливалось, в воздухе витал какой-то хмельной ярмарочный дух.
Старуха и сводная сестра Марфушка замерли на крыльце, как громом пораженные. Но падчерица не обошла ни мачеху, ни сводную сестрицу. Тётке Тамаре с церемонным поклоном поднесла теплый полушалок, точно сотканный из тысячи ажурных снежинок, а сестрице - гривну, искусно сделанную в виде серебряной змейки. Дары были приняты, хотя до конца кислую мину с лиц родственницам не удалось стереть даже под пристальными взглядами соседей.
Наконец никто не остался обделенным, и толпа понемножку начала расходиться - всё же мороз нынче был знатный. А кованый сундук, казалось, и до половины не опустел.
Не решился Иван подойти к бывшей своей зазнобушке, а стоял только у плетня да глядел во все глаза. Какой же красавицей стала Настенька! И откуда такое богатство? Знать, богатый жених приискался девице - как тут теперь подойдешь, много ль ей теперь дела до простого солдатика?
Да только уже на крыльце своей избы обернулась Настасья и взглянула - Ваня мог бы побожиться, что это так - поверх толпы прямо на него. Взглянула - и как ледяной водой окатили Ивана эти глаза. Повернулась молча и ушла в дом.
А служивый, понурившись, зашагал по улице в сторону родной избы. Всё-таки надо повидать и матушку с батюшкой. Да и порасспросить их после первой радости встреч и объятий - что за жених такой завидный теперь у Настеньки...
- Пень старый! Головёнка плешивая, бородёнка паршивая! Да у колоды ума побольше, чем у тебя! - ругалась Тамара Антоновна полушёпотом. - Кудыть девку возил, хрычара?
- Так в лесок, как доселе делал, - потупившись, отвечал Евпатий, ковыряя мыском валенка снег под ногами, словно провинившийся ребёнок.
- А чего ж тогда она здесь шастает? Привёз разодетую, что твоя княгиня, с сундуками богатыми. Где ж она в лесу-то набрала этого добра?
- Да не знаю я, Тамара, вот те крест, не знаю! - старик быстро перекрестился. - Чертовщина здесь какая-то, сама, что ль, не видишь?
- А на кой ляд ты, пенёк покатый, тогда эту чертовщину в избу приволок? - старуха отвесила Евпатию смачный подзатыльник, так, что его шапка съехала на бок.
- Дык а чтось мне ещё делать-то? Девка-то, вишь, живая!
- Так сам бы её там и схоронил! Нож на что за поясом таскаешь?
- Не могу, дочь ведь, как-никак.
- Дочь! - Тамара всплеснула руками. - А как в лесу с ней....
- Матушка! Батюшка! - прервала их Настенька, появившись на крыльце. На ней был белоснежный сарафан и всё те же сапожки. - Хватит уж носы морозить, пойдёмте в избу! Как раз репа в печи поспела!
Старуха замолчала и тут же, кивнув, направилась в избу, зыркнув на Евпатия со злым прищуром, мол, поговорим ещё. Сам Евпатий чуть помешкал, но заметив, что Настенька так и продолжает стоять на крыльце, внимательно глядя на него с неизменной своей ласковой улыбкой, всё-таки зашагал вслед за женой.
- И не холодно тебе, дочурка? - спросил он, быстро прошмыгивая в сени мимо девицы.
- Тепло, батюшка, - вновь улыбнулась Настенька, прикрывая дверь на засов. И от этого ответа у Евпатия мороз побежал по коже. Весь день ему было не по себе, а тут что-то в голосе дочери окончательно убедило, что нужно действовать сегодня. «Сегодня ночью», - решил он, вешая тулуп на гвозди.
Ужинали все в тишине. Даже Марфа, обычно за столом трещавшая без умолку, сегодня молча жевала, искоса поглядывая на Настеньку, которая даже не притронулась к еде.
- А ты, Настён, чего не ешь? - опасливо спросил Евпатий.
- А я, батюшка, не голодна, - вновь улыбнулась Настенька. И вновь колени Евпатия затряслись от тревоги.
- Ну, коль не голодна, то свиньи голодные, - буркнула Тамара. - Иди корми.
- Хорошо, матушка, - Настя встала из-за стола и вывалила содержимое своей тарелки в ведро с очистками.
- Ну куда! Где это видано, чтоб свиньи как люди ели! - крикнула бабка, жадно провожая глазами порцию репы.
- Не беспокойтесь, матушка, - улыбнулась Настя. - Моя ведь доля, считайте, что я и съела.
- Да ты и правда что свинья! - огрызнулась Тамара. Евпатий было открыл рот, чтобы осадить жену, но та впилась в него гневным взглядом. - Цыц! Пень старый! Всё извести меня, бедную, хотите, житья от вас никакого нет! Иди отсюда! - махнула она ложкой на Настеньку, и та быстро, чтобы не навлечь на себя ещё больше гнева мачехи, выскочила за дверь.
- Мороз по коже у меня от неё, маменька, - впервые открыла рот Марфа.
- Не бойся, доченька, спать ложись и не бойся. Небось, устала за денёк-то? А завтра ни свет ни заря этой змеюки подколодной и в избе уже не будет.
- Как? – удивленно переспросила Марфуша.
- А это пусть пень плешивый позаботиться, - сурово глянула Тамара на старика.
- Так я-то… Как же? Куды?
- А вот как привёз - так и увози. Всё, уморили вы меня. Настька чтоб со стола прибрала, а я почивать пойду.
Старуха стукнула кулаком по столу и вышла из горенки. Марфуша, какое-то время посидев, пошла вслед за матерью, оставив старика одного. Евпатий тут же залез на печь и закрыл глаза. Вскоре скрипнула дверь - Настенька вернулась. Евпатий тут же притворился, что крепко спит. Какое-то время она гремела посудой на столе, а потом всё затихло, и девица задула лучину. Подождав ещё с полчаса (для надёжности), Евпатий открыл глаза. Пора!
