— Яромир, — тихо сказала Милослава, касаясь его плеча. — Если мы выберемся… что потом?
Он остановился, глядя на неё. Её лицо, измождённое, но живое, светилось решимостью, и Яромир почувствовал тепло, которого не знал с детства.
— Потом? — переспросил он, и голос его дрогнул. — Вернём Ладу. А там… жизнь покажет.
Милослава улыбнулась, но в улыбке была тоска.
— Я серьёзно. Ты всегда один, воин. Бродишь, сражаешься. А если всё закончится? Приходи к нам. Лада полюбит тебя. И я… — она замолчала, но глаза сказали всё.
Яромир сжал её руку, чувствуя, как сердце стучит.
— Если выберемся, Милослава, я подумаю. Но сначала — Жестана.
Она кивнула, сжимая куклу.
— Спаси мою девочку, Яромир.
Лес дрогнул, и ветер, что преследовал их, стал воем. Яромир стиснул оберег Радомира, чувствуя, как бронза жжёт кожу.
— Готовь обряд, — сказал он. — Я чувствую её.
Яма открылась перед ними — огромная, как пасть зверя, с алтарём из корней в центре. Ступа Жестаны стояла там, чёрная, с резьбой, что извивалась, как змеи, и источала смрад гниющей плоти. Вокруг кружились тени — десятки детей, их глаза были пустыми, как выжженные угли, а голоса, тонкие и надтреснутые, пели на мёртвом языке, от которого кровь стыла в жилах. Их песнь, низкая, как стон земли, звала к Чернобогу, и каждый звук резал душу, будто коготь. Среди теней Яромир увидел Ладу — её светлые косички дрожали на ветру, но лицо было мертвенно-бледным, а глаза, обычно ясные, теперь тонули в тенях. Она стояла, покачиваясь, словно кукла на нитях, и её губы беззвучно шевелились, повторяя слова чужой песни.
Милослава вскрикнула, рванувшись к дочери, её руки дрожали, а в голосе смешались боль и ярость.
— Лада! — крикнула она, но Яромир поймал её за плечи, удерживая с силой, которой хватило бы, чтобы остановить бурю.
— Не сейчас! — рявкнул он, его глаза горели, как угли. — Если подойдёшь, она заберёт вас обеих. Обряд, Милослава! Это наш шанс!
Но прежде чем Милослава успела ответить, лес взвыл, и Жестана соткалась из тумана, словно тьма приняла форму. Её тело, сморщенное, как кора старого дуба, шевелилось, будто под кожей ползали черви, а длинные руки, с когтями, острыми, как серпы, волочились по земле, оставляя борозды. Её глаза, горящие алым, как кровь на закате, впились в Ладу, и улыбка, растянувшая её чёрный рот, была голодной, звериной.
— Моя, — пропела Жестана, и голос её, низкий, как гул подземья, ввинтился в разум, заставляя сердце замирать. — Её душа… такая чистая. Она продлит меня.
Ведьма склонилась над тенью Лады, и воздух вокруг девочки сгустился, став тяжёлым, как смола. Изо рта Жестаны, чёрного, как бездна, потянулся дым — живой, извивающийся, словно сотканный из теней. Он обвил Ладу, как паутина, и её тень задрожала, будто рвалась из тела. Из груди девочки вырвался свет — тонкий, мерцающий, как звезда, душа, что Жестана начала высасывать, медленно, с наслаждением, словно пила мёд из кубка. Лада ахнула, её глаза закатились, а косички, пойманные дымом, застыли, покрываясь инеем. Тень девочки начала бледнеть, растворяясь в пасти ведьмы, и песня теней стала громче, как хор, славящий смерть.
Милослава закричала, её голос разорвал тишину, как молния. Она рванулась к Ладе, но корни, вырвавшись из земли, поймали её, обвивая лодыжки и запястья, словно змеи. Кукла выпала из её рук, и руна на ней вспыхнула алым, но обряд замер.
— Лада, держись! — крикнула Милослава, царапая землю, пытаясь дотянуться до дочери. — Я здесь, милая! Не отдавай ей себя!
Яромир, стиснув зубы, бросился к Жестане, его меч сверкнул, отражая свет рун.
— Тварь! — зарычал он, рубя воздух. — Её душа не твоя!
Жестана повернулась, и её глаза, как два адских огня, впились в его разум. Видения — мать, кричащая перед смертью, товарищи, падающие под варяжскими топорами, — хлынули в его голову, но Яромир, сжав оберег Радомира, прорвался сквозь них. Его клинок, вспыхнув светом Перуна, ударил по руке ведьмы, и дымящаяся рана заставила её отпрянуть. Дым, что тянул душу Лады, дрогнул, и девочка, ахнув, упала на колени, её глаза снова загорелись слабым светом.
— Милослава, обряд! — крикнул Яромир, встав между Жестаной и Ладой. — Я держу её!
Милослава, борясь с корнями, дотянулась до куклы. Её пальцы, окровавленные, сжали лён, и она, задыхаясь, начала шептать:
— Мокошь, мать земли, прими мою кровь. Изгони тьму, верни души.
Кукла вспыхнула, руна загорелась ярче, и Жестана взвыла, хватаясь за грудь. Её тело затрещало, как сухая кора, но она, шипя, подняла руки, и яма ответила: тени детей слились в одно — огромное, с сотнями глаз, что смотрели из тумана, готовые поглотить всё живое.
Оно бросилось на Яромира, и он, рубя мечом, почувствовал, как клинок вязнет в их дымных телах. Жестана проникла в его разум, шепча: «Ты слаб, воин. Ты умрёшь, как все». Её голос был ядом, но Яромир, вспомнив Ладу, зарычал:
Он рванулся вперёд, но корни поймали его, обвивая, как змеи. Они сжимали рёбра, и воздух вырывался из лёгких с хрипом. Жестана, смеясь, шагнула к Милославе, и её когти, длинные, как кинжалы, блеснули в свете рун.
— Отдай куклу, — прошипела она. — Или твоя душа тоже станет моей.
Милослава, не останавливаясь, вонзила нож в куклу, и кровь хлынула, пропитывая лён.
— Лада, прости, — прошептала она, и руна загорелась ярче, ослепляя. Яма дрогнула, и земля застонала, будто сама природа запрлакала.
Жестана взвыла, её тело начало трескаться, как сухая кора, но она бросилась к Милославе, когти метили в её сердце. Яромир, борясь с корнями, достал пузырёк Веданы. «Пора», — подумал он, но Милослава крикнула:
— Яромир, держись! Я почти закончила!
Он стиснул зубы, разрубая корни, и рванулся к алтарю. Тени детей, теперь сотни, полезли из земли, их руки тянули его вниз, их голоса пели: «Останься… умри…» Яромир рубил, но каждый удар отнимал силы. Жестана, корчась, подняла руки, и яма взорвалась ветром, что ломал деревья. Корни, как хлысты, били по Яромиру, оставляя кровавые полосы на коже. Он упал, но, видя Милославу, что продолжала обряд, поднялся.
— Ты обещала мне жизнь! — крикнул он ей, и Милослава, с глазами, полными слёз, кивнула.
— Я держу слово, — ответила она, вонзая нож глубже в куклу. — Живи, Яромир!
Кукла вспыхнула, и Жестана, взвыв, рухнула на колени. Её тело распадалось, как пепел, но она, цепляясь за корни, потянулась к Яромиру. Её когти вонзились в его грудь, и боль, острая, как молния, пронзила тело. Он закричал, чувствуя, как кровь хлынула, но, собрав остатки сил, выхватил нож. Смешав свою кровь с зельем Веданы, он вонзил клинок в куклу, прямо в её сердце, рядом с ножом Милославы.
Яма взорвалась светом, и крик Жестаны разорвал лес. Её тело рассыпалось, как зола, уносимая ветром, а тени детей растаяли, их глаза, теперь живые, смотрели с благодарностью. Лада, светловолосая, с ямочками на щеках, появилась из тумана, живая, но слабая. Милослава, рыдая, бросилась к ней, обнимая.
Яромир рухнул, чувствуя, как жизнь уходит. Кровь текла из раны в груди, смешиваясь с землёй. Он посмотрел на Милославу, на Ладу, и улыбнулся.
— Ты сделала это, — прошептал он. — Живи… за нас.
Милослава, сжимая Ладу, упала рядом, её слёзы капали на его лицо.
— Яромир, нет! — крикнула она. — Ты обещал! Останься с нами!
Но он лишь покачал головой, чувствуя, как холод сковывает сердце.
— Лада… спасена. Этого хватит.
Свет в его глазах погас, и лес затих. Кукла, теперь серая, как пепел, рассыпалась в руках Милославы. Яма закрылась, и туман рассеялся, открывая небо, где звёзды сияли, словно глаза богов. Дети, один за другим, появлялись из теней — живые, но слабые, будто проснувшиеся от долгого сна. Они смотрели на Яромира, и в их глазах был страх и благодарность.
Милослава, рыдая, прижала Ладу к груди.
— Ты был героем, — прошептала она, глядя на Яромира. — Мы не забудем.
Но в корнях, что сплетались под землёй, что-то шевельнулось. Тьма отступила, но её эхо осталось, затаившись в тенях.
Рассвет пробился сквозь кроны Чёрного Бора, робкий, как дыхание ребёнка. Туман, что веками душил лес, рассеялся, и лучи солнца, золотые, как мёд, коснулись земли, прогоняя холод. Корни, что ещё вчера шевелились, как змеи, застыли, будто окаменев, а руны на них потухли, став просто царапинами. Лес молчал, но тишина эта была живой — не мёртвой, как прежде, а полной шороха листвы и далёкого пения птиц. Тьма отступила, но её тень осталась, затаившись в глубине.
Милослава стояла у капища, где старый дуб, священный для Перуна, пронзал небо. Рядом, на холме, покрытом мхом, лежал Яромир. Его лицо, спокойное, как у спящего, хранило следы битвы: кровь запеклась на груди, но глаза, теперь закрытые, больше не видели всего того ужаса который произошел. Лада, прижавшись к матери, держала её за руку, её светлые косички дрожали на ветру. Дети, спасённые из лап Жестаны, сидели вокруг, их лица, бледные, но живые, смотрели на Яромира с тихой благодарностью.
Милослава, сжимая узелок с остатками куклы — теперь просто пеплом, — опустилась на колени. Она коснулась руки Яромира, холодной, как земля, и слёзы, горячие, потекли по её щекам.
— Ты обещал мне жизнь, — прошептала она, и голос её сорвался. — А я просила тебя остаться. Прости, что не спасла тебя.
Лада, подняв глаза, тихо сказала:
— Он спас меня, мама. И всех нас.
Милослава обняла дочь, чувствуя, как её тепло прогоняет боль.
— Да, милая. Он был героем. Таким, о ком поют у костров.
Капище окружали люди — не только дети, но и их родители, что пришли из Берегини, узнав о чуде. Они несли цветы, хлеб и мёд, складывая дары у дуба. Волхв Радомир, опираясь на посох, вышел из тени. Его борода, седая, как иней, дрожала, а глаза, острые, смотрели на Яромира с печалью и гордостью.
— Духи леса молчат, — сказал он, поднимая руки к небу. — Баланс восстановлен. Жестана пала, её душа ушла в подземье, к Чернобогу. Но тьма… она никогда не умирает. Она спит, пока не найдёт новую тропу.
Милослава подняла взгляд, сжимая Ладу.
— Не скоро. Яромир заплатил своей кровью, чтобы запереть её. Но берегите детей. И помните его.
Он подошёл к телу Яромира, положил на его грудь венок из полыни и дубовых листьев.
— Ты был воином Перуна, — сказал волхв, и голос его эхом отозвался в лесу. — Твоя душа теперь с богами. Покойся, герой.
Люди начали петь — тихо, на старом языке, что помнили лишь старики. Песня, полная скорби и света, плыла над капищем, и Лада, слушая, заплакала. Милослава, гладя её волосы, шепнула:
— Он слышит, милая. Он всегда будет с нами.
К полудню дети начали возвращаться в Берегинь. Их шаги, лёгкие, как весенний ветер, звенели смехом, но в каждом смехе была тень — память о тьме, что едва не поглотила их. Милослава, держа Ладу за руку, шла последней. Она оглянулась на холм, где Яромир остался с лесом, и сердце сжалось.
— Мы будем помнить, — сказала она, и ветер, будто соглашаясь, коснулся её лица.
В Берегини жизнь возвращалась медленно. Дома, что казались мёртвыми, снова дымили очагами, а на площади, где когда-то Милослава просила Яромира о помощи, теперь собирались люди, рассказывая о герое, что победил ведьму. Бояре, прежде смеявшиеся над «бабьими сказками», молчали, а их лица, бледные, выдавали стыд. Старухи у колодцев шептались, что Яромир стал духом леса, стражем, что следит за Чёрным Бором. Дети, игравшие у реки, пели его имя, как заклинание.
Милослава вернулась в свою горницу, где кровать Лады теперь не пустовала. Она уложила дочь, напевая старую песню, что пела ей мать, и впервые за месяцы улыбнулась. Но ночью, когда луна залила Берегинь серебром, она вышла к реке, держа венок из полыни. Она бросила его в воду, шепча:
— Спасибо, Яромир. За Ладу. За всех нас.
Вода приняла венок, унося его в темноту, и Милослава, стоя на берегу, почувствовала покой. Но в Чёрном Бору, далеко за рекой, что-то шевельнулось. Один из мальчиков, спасённых из теней, стоял у опушки, глядя в лес. Его глаза, ясные днём, теперь были странно пустыми. Он слушал шёпот — тихий, как дыхание, но знакомый.
— Иди ко мне… — пел голос, и мальчик, не оборачиваясь, шагнул в тень.
Лес сомкнулся за ним, и Берегиня, спящая под луной, не услышала.
