Когда ты поворачиваешься к кому-то задом, это приносит монету, когда удача поворачивается задом к тебе, монеты обходят стороной твой кошелёк.
Бордели толстухи Лу всё ещё оставались закрытыми, но в Шоше имелось в достатке ушлых баб без якоря совести: кто-то начал принимать на дому, кто-то обслуживал прямо на улицах. Конечно, в любовных утехах они не могли тягаться с многоопытными профурами, но голодному мужику всего-то и надо — пара мягких сисек да дырка между ног.
Когда известные слухи доползут до толстухи Лу, то всех нелицензированных профур накажут, а лицензированных матушка знала поимённо, потому что только её заведения выдавали лицензии. Но это потом, и кого волнует это далёкое «потом», когда одним хочется есть, а другим трахаться здесь и сейчас?
Чичек устало брёл в свою халупу; усталость эта была от безделья, а лодырем он отнюдь не был. Уже несколько дней без клиентов; эх, хоть бы у кого портки прохудились — и то хлеб. Он действительно был хорошим портным, но в нынешние времена, чтобы конкурировать с фабрикой, нужно работать себе в убыток. На тощий зад и беззубый рот хотя бы был покупатель; не всегда, но был.
Осталось ещё приличную сумму накопить, чтобы уехать навсегда из этого кошмара. Хотелось шить и чинить одежду, жить за надёжными стенами и среди людей, которые предпочитают убивать чудовищ, а не поклоняться им. Славный Чизмеград! Всегда есть кусок хлеба и никакой тебе Ночи уродов: что ещё нужно для счастья простому человеку?
Утлые домишки Шершнёвицы, понаставленные как попало, почти утопали во тьме. Островки света электрических фонарей Чичек обходил стороной: тебя не видят — у тебя нет проблем. Силы у доходяги едва бы набралось и на треть мужика, зато пронырливости Небо послало на пятерых. Только поэтому он и был жив до сей поры.
— На помощь, — пропищал детский голосок откуда-то из подворотни. — На пом... — пропищал и тут же умолк.
Чичек очень хотел попасть домой без приключений, но когда и кто справлялся о его желаниях?
— Нет, нет, нет, твою мать, нет, — шептал Чичек, дрожа всем телом. — Не моё дело, я не лезу...
— Мама! — не прокричал — промяукал ребёнок.
— Да чтоб тебя курцом вдоль и поперёк! — прошипел Чичек самому себе.
Ночь на дворе стояла безлунная и беззвёздная, про такие народ Шоша говорил — «Отцы все искры прибрали». И видит Небо, не был Чичек храбрецом, но когда-то и он был ребёнком, когда-то и над ним надругались в тёмных переулках Шершнёвицы.
В кромешной тьме легко быть незаметным, даже если одет ты в вызывающее платье с рюшами и оборками. Поступь Чичека была легка — и камня не вылетело из-под его босых ног. Он шёл на звук, стараясь угадать откуда кричали. Ещё несколько аршинов, и из-за угла камышовой мазанки Чичек увидел двоих: один из них был едва выше Чичека ростом, но очень толстый, с внушительными валиками жира на затылке, второй — старый знакомый. Юнга рыболовного флота, тот самый, что хотел получить любовь бесплатно, хотел убить человека за два чёртовых гривенника... Выглядел он неважно; должно быть, его корабль уже слишком долго стоял в доках Улиты.
Эти двое копошились чуть поодаль от одинокого электрического фонаря. За руки и ноги они держали мальчика лет десяти. Толстяк неторопливо тянул верёвку из кармана, и о том, что будет дальше, Чичек думать не хотел совершенно.
— Что же делать, курва? Курва, курва, курва! — шипел он себе под нос.
Впервые за много лет хотелось совершить действительно хороший поступок, но что предпринять, когда не умеешь драться, а мускулов у тебя как у новорождённого котёнка?
— Думай, курва, думай!
Чичек глянул под ноги: булыжная мостовая, камни подогнаны друг к другу как попало, местами дорога становилась откровенно щербатой. Трясущимися пальцами он подцепил нетяжёлый с виду камень, поднял, взвесил в руке.
Толстяк в это время дал брыкающемуся мальчишке хорошую оплеуху, перевернул его на живот и стал методично вязать ему руки. Для верности он уселся сверху так, что бедолага не мог и шелохнуться под многопудовой тушей. Мальчишка, лёжа лицом в землю, пытался кричать, но из его глотки вырвалось лишь приглушенное кукареканье.
— На тебе, курче! — Отступив на несколько шагов для разбега, Чичек прицелился, двинулся вперёд и вложил в бросок всю силу.
Глухо просвистев, камень пролетел по дуге и угодил матросу аккурат в темечко. Тот ойкнул, схватившись за голову, его повело в сторону, и он рухнул на колени.
Чичек громко закричал и понёсся вперёд. С разбегу, как пьяница пинает под брюхо брехливого пса, он ударил толстяки ногой в правый бок. Вес у Чичека был петушиный, но на скорости удар получился увесистым. Толстяк, обиженно крякнув, завалился набок. Времени было мало, и все, чем сейчас можно помочь ребёнку — ослабить путы, поднять на ноги. Чичеку стоило неимоверных усилий развязать крепкие узлы; рыча, он поставил мальчишку на ноги.
— Беги, малыш, давай: ножками, ножками, ножками!
Не потребовалось повторять дважды. Босоногий малец шальной пулей понёсся прочь от освещенной части улицы и растворился в тенях.
— Ба, фрумоаса, вот это встреча! — протянул матрос издевательски-ласковым голосом. — Соскучилась?
Чичек искал глазами путь к отступлению, но толстяк и юнга заходили с двух сторон, зажимая в угол.
— Мы старику мальчика обещали, — пропел толстяк неожиданно высоким, почти бабьим голосом. — Грошик мимо корчем, шлюха, а я страсть как покушать люблю. Жизнью заплатишь!
Толстяк бил первым. Огромный как кастрюля кулак сшиб с ног. В детстве отец рассказывал про правило первого удара: если тебя непрерывно бьют, то остро ощущаешь боль только в начале. Правило это ни хрена не работало: Чичек чувствовал каждый удар, и казалось, что каждый последующий болезненнее предыдущего.
Чичека катали по полу ударами ног, и спустя несколько мгновений он стал похожим на грязную тряпичную куклу. Его на мгновение перестали бить, и когда он открыл глаза, в лицо прилетел увесистый ботинок матроса. Бортик подошвы прилетел аккурат в переносицу, у Чичека почти мгновенно заплыли оба глаза. Он уже не чувствовал, как его бьют. Сознание ускользало, чёрная бездна обморока сжимала объятия все крепче. Где-то на границе разума и небытия Чичек услышал полицейский свисток, а через мгновение чихание мотора паровой машины.
«Удача, шлюха ты эдакая», — подумал Чичек и потерял сознание.
Когда Чичек пришёл в себя, он горько об этом пожалел: болело буквально всё тело. Больно было даже дышать; сломанные ребра то и дело противно щелкали в груди. Мир сплющился до узкой полосы, а это могло означать лишь то, что лицо распухло ещё больше. Если бы во рту были зубы, Чичек наверняка потерял бы и их.
— О! Пан очнулся, здорово, — сказал некто. Чичек повернул голову к источнику звука и увидел молоденького подпоручика в отутюженном зелёном мундире с золочеными эполетами. Полицай. — Вы лежите, лежите. Доктор сказал, что вам вредно шевелиться. Хочу вас обрадовать: обоих ваших обидчиков поймали и арестовали. Вы знаете кого-то из них? Видели раньше?
— Да, матроса... — ответил Чичек и удивился звуку собственного голоса: говорил будто другой человек. — Мой бывший клиент. Уже пытался меня убить. Сначала расплатился, а потом удавкой на шею... Скотина.
Подпоручик провел пальцами по лицу, приглаживая усы жиденькой эспаньолки.
— А пан знает, что проституция без лицензии карается штрафом?
— Плевать уже...
— Впрочем, с этим и правда можно потом разобраться, — тон молодого полицейского стал извиняющимся, видно, что недавно из академии, работа ещё не успела задушить совесть. — Ваш бывший... друг говорил, что вы вступились за ребёнка.
— Да, — Чичек закашлял, сломанное ребро чиркнуло по другому ребру, кашель стал сильнее. — Этот матросик и очень жирный пан с лысеющей головой. Поймали какого-то мальчишку. Говорили про какого-то старика.
— Пока ваши версии сходятся. Не врали они, стало быть. Но это неважно. Скажите, а мальчик этот был болдырь или человек?
Чичека начали раздражать эти вопросы. Он едва пришёл в себя, а его тут пытают-перепытывают! Но, учитывая обстоятельства, ссориться с офицером не хотелось.
— Да пёс его знает, темно же было... Человек вроде.
— Так. А руки у него какие были, ладони то бишь, больше обычного?
— Обычные... Точно обычные. Толстяк его очень легко пенькой связал: запястья — что воробьиные щиколотки.
Полицай разочаровано вздохнул, ещё раз провел пальцами по усам и встал со стула.
— Что ж, спасибо вам большое за показания. Выздоравливайте. И будьте уверены: этих ублюдков накажут по всей строгости закона!
Вечерний променад — одно из лучших средств от тревоги. Помогает проверить мысли и хорошенько успокоиться. Мероприятие, безусловно, полезное, но для пущей уверенности в своих силах Яков пошёл гулять с карабином на плече, который спрятал под плащом.
Он шёл вдоль улиц Кривого околотка, наблюдая за исцелением родного района: подпалины покрыли свежей зелёной краской, уложили новую черепицу на прохудившихся крышах. Традиционным шошским плетарам залатали дыры в плетёных стенах, обмазали глиной и покрасили все той же зелёной краской. Заново застеклили окна, вернули на место резные наличники и ставни.
В Азаревичах народ обитал зажиточный: мелкие купцы, ремесленники и офицеры полиции. И здесь традиционные срубы и дома из плетня можно было встретить, но все чаще попадались здания из дорогого жёлтого кирпича. Полицаи в Азаревичах попадались сплошь вежливые до оскомины; днем с огнём не встретишь тут оборванца, а рестораны и корчмы расположились так, что куда бы ты ни пошёл — всенепременно окажешься в плену душистых дымов и обязательно зайдёшь перекусить. Яков давным-давно прознал про эту хитрость, и потому на прогулку пошёл после плотного обеда: в Азаревичах миска постного супа стоила как тарелка копчёной свинины с гарниром в самой дорогой корчме Кривого околотка.
Где-то здесь в стенах элитного госпиталя лечился Цверг. Торговец редкостями был членом купеческой гильдии, а посему, несмотря на бродяжнический образ жизни, имел право на лучших врачей и лучшие лекарства.
Яков неспешно шёл по тротуару, отсалютовал парочке знакомых воров, накопивших себе на безгрешную жизнь. Проходя мимо очередной корчмы, Яков повёл своим длинным горбатым носом: болдырь, в подворотне есть болдырь! Чутье его никогда не подводило, а этот запах... Он казался очень знакомым.
Свернув с проспекта в подворотни, Яков тихо, насколько мог, пошёл по следу. Запах становился сильнее.
Задворки корчмы уже не имели той деловитой аккуратности, что и остальной район. Хлам, плесень и грязь: словно портал в Шершнёвицу. В этом плане приют нищих и отверженных был куда честнее: всегда одинаковый — что снаружи, что внутри.
Яков подошёл ближе, и в полумраке различил низенькую фигурку, укутанную в плащ. С виду обычный беспризорный ребёнок, но огромные ладони, похожие на две снеговые лопаты, выдавали в нем кровь Отцов. Мальчишка лет восьми увлечённо копался в помойке, и его огромные руки оказались неожиданно ловкими.
— Эй, братец, — окликнул его Яков. — Как дела?
Мальчик тут же ретировался, громко зашипев. Его руки, и без того огромные, наливаясь кровью, становились все больше и больше.
— Я тебя не обижу. Мы уже встречались, помнишь? Ты был с девчонкой...
— Присоска! — не сказал — пискнул мальчик. — Сестра...
— Да, с ней, наверное. Одежду я вам продал. Себе в убыток, между прочим.
Руки маленького болдыря стремительно теряли объём, возвращаясь к изначальным размерам.
— Ты должен был умереть. Отцы так говорят. Тебя убил старик.
— Но я жив, как видишь. Какой старик? Сильно старше меня?
— Не так, нет, всё совсем не так. Он родился старым, там, под городом. У его матери мёртвое чрево. Он не должен был родиться.
Яков терял терпение. Ему хотелось пристрелить чёртового мальчишку, рука под плащом почти инстинктивно нащупала спусковую скобу карабина.
— Зачем он меня убил? Что я ему сделал?
— Он... Он не специально, он хотел просто забрать маску. Но ты... Отцы шепчут, что ты не дал. Они знают о тебе. Они помнят и чувствуют всех болдырей.
— Послушай, братец, ты ведь голодный? Мы сейчас можем пойти в Кривой околоток, и я куплю тебе целый копчёный окорок. Новую одежду, все, что захочешь. Взамен ты мне расскажешь про этого твоего старика и маску. Идёт?
— Нет! Отцы запрещают, мне нельзя... Они не пустят обратно, не могу!
Яков выученным движением вскинул карабин, и едва пятигранный вороненый ствол выглянул из складок плаща, он спустил курок. Но мальчишка оказался чудовищно ловок. Он будто бы знал заранее, куда угодит пуля: высоко подпрыгнул на месте, и словно мартышка, споро перебирая руками, пополз вверх по водосточной трубе. Какое-то мгновение, и он исчез за рваным краем крыш.
Яков с тоской глядел на то место, где секунду назад стоял маленький болдырь. Он проклинал себя за несдержанность: зачем, зачем выстрелил? Можно же было договориться, можно же было встретиться снова и попробовать лаской выкупить доверие. Но Яков был слишком зол на себя и мир: единственная вещь, которую он действительно ценил в своей жизни, чёрт знает где и чёрт знает у кого.
— Ничего, братец. От меня не спрячешься, никто не смог спрятаться...
Читать предыдущие главы:
Део I
Део II
Део III