Семь смертей Якова Шпрута | Део V⁠⁠

Небольшое лирическое отступление. Почему Чичек сменил пол — смотрите здесь

Хвала Небу, раны телесные заживают быстрее душевных. Чичка сомневалась, что душевные вообще когда-то заживают. Но челюсть встала на место, сиреневая одутловатость лица ушла, оставив после себя редкие жёлтые пятнышки. Чичка смотрела на своё отражение в витрине мясницкой лавки и подмечала, что всё не так уж и плохо. В конце концов, две с половиной недели, пока она лежала в больнице, её кормили-поили. Да, паршивая баланда и чёрствый хлеб; да, горький дрянной отвар из степняцких трав, но, как говорили в Шоше, «Даром — не в морду паром». Смогла бы она заработать себе хотя бы на хлеб эти две недели? Хороший вопрос! Никто не знает, что у ветреной девицы Удачи на уме.

— Постой тут ещё минутку-другую, слюни на витрину попускай, и я из тебя остатки духа вышибу! — На пороге лавки стоял дородный пан с густыми вислыми усами; заляпанный кровью фартук выдавал в нём мясника. — И даже не думай просить! Знаю я вашего брата: сегодня дам тебе обрези с костями, а завтра вас тут очередь выстроится. Кыш, курва! — мясник сделал свирепое лицо и потряс в воздухе здоровенным топором.

Чичка хотела было отпустить что-то едкое и убежать, но рёбра всё ещё болели, дышать глубоко и часто не выйдет. Даже от грузного толстяка улизнуть сил едва ли хватит. Проглотив обиду, Чичка неторопливо побрела домой.

Старое платье, сшитое из красивого красного сукна, после нападения никуда уже не годилось. Не годилось и на панель ходить в казённой больничной пижаме, которую санитары, должно быть, побрезговали забирать.

В лачуге было темно и пахло плесенью. Запалив огарочек вонючей сальной свечи, Чичка рухнула на кровать, в воздух поднялось облачко пыли. В простенках шумно скреблись мыши, где-то пел невидимый сверчок. Хорошо-то как! Даже распроклятые клопы покинули свою крепость-матрас. Чичка сама не заметила, как уснула, а проснулась ближе к полудню.

Нужно было шить новое платье, но в этом доме не водилось даже паршивого медяка, чтобы купить ткань. Скрепя сердце, Чичка сняла занавеску с окна и вынула подушки из наволочек. Больничную пижаму пожалела: в конце концов, хотя бы дома хотелось побыть дочерью портного, а не шлюхой.

Платье, конечно, получилось простенькое, не сравнить с предыдущим: голубое с коричневым, без рюш и оборок, но тоже сгодится.

Вечером в Ядовитом башмаке народу было меньше обычного; Ночь уродов, конечно, выбивает почву из-под ног у многих, но жизнь имеет свойство потихоньку возвращаться в своё русло. Чичка понимала, что её безрадостная жизнь совсем скоро станет ещё тяжелее.

Одинокая, несчастная и злая сама на себя, Чичка позабыла уже про своё нарочитое распутство. За дальним столом возле уборной она сидела на колченогом табурете, скромно поджав под себя тощие ноги. Новое платье было словно новая кожа у змеи: Чичка его ещё не «обжила» и почему-то смущалась.

В кабак зашла стареющая, но всё ещё красивая женщина в сопровождении маленькой девочки. Должно быть, сердитая жена пришла выуживать из злачного места своего благоверного.

— Руян! — крикнула она корчмарю. — Мой у тебя налакался?

— А я почём знаю? — ответствовал корчмарь, судя по голосу — и сам пьяненький. — Их тут смотри сколько! Был вроде, ты смотри внимательно.

Тихонько матерясь себе под нос, женщина засуетилась возле столов, всматриваясь в фигуры спящих за столами пьянчужек.

Девочка тем временем, заинтересованная новым необычным местом, удивлённо вертела вороной головкой, трогала резные спинки стульев, подобрала с пола пуговицу и сквозь дырку на оной посмотрела на Чичку:

— Мам, смотри, какая смешная тётя! — крикнула девчушка звонко. — А почему у неё волосы жидкие?

Женщина, ненадолго прервав поиски, зыркнула в сторону Чички и беззвучно выругалась.

— Это плохая тётя, доча. Она от Неба отвернулась…  

— А почему плохая-то? Платье красивое! Я себе тоже такое хочу.

«О, красунечко, была бы ты моя доченька, я бы тебе в тысячу раз красивее сшила! Я бы тебе каждый праздник шила новое платье, и будь я твоя мама — отец бы твой точно не стал топиться в пиве и ракии».

— Ах, вот ты где, грязной пички материной клок! А ну живо пошли домой, скотина!

Безликий тощий мужик, как и многие в Башмаке — одетый в робу докера, вынул усы из кружки и сдул с них пиво.

— Руян, если ещё раз его напоишь до поросиной лёжки, я тебе клянусь — сломаю ему ноги, и больше он не придёт! Слышишь? Клянусь! Побойся Неба, коли к Отцам страх потерял. У нас дома — квас да полба, а ты ему наливаешь одну за одной.

— А, Йована, так это ты! Да ну прости меня, разве ж за всеми уследишь? Не ломай ему ноги, родная, он тебе здоровый нужнее. Не ломай, золотце!

Йована сверкнула на прощание чёрными блестящими глазами, вытолкала мужа в двери и вышла. Девчушка помахала Чичке на прощание, послала воздушный поцелуйчик и вышла следом за матерью.

— Ломай ему ноги, Йована, — негромко сказал корчмарь, когда шумного семейства и след простыл. — Ломай, а он ведь всё равно приползёт — даже с отрубленными ногами приползёт.

Чичка ещё долго смотрела на дверь. Как же ей хотелось сейчас оказаться на месте Йованы: дочка, муж, а у того какая-никакая — работа. Что ещё нужно для счастья? Не была Чичка от природы распутной, такой её судьба сделала: слишком тощая и слабая, чтобы работать на рыбозаводе и фабриках; слишком страшная, чтобы мужики звали замуж; продолжатель вымирающего ремесла — ненужная в этом городе. Вот и приходится идти против собственной натуры…

И ведь баба эта, поди что, думает про себя жалобно, какой у неё дрянной муж, как нагуляла себе дочь, чтобы замуж поскорее выйти за этакое ничтожество. Эх, вот бы с этой Йованой поменяться местами, чтобы она, курва безмозглая, полежала под паном пожирнее, чтобы тот приходовал её за пятьдесят паршивых медяков, а когда сделает дела — чтобы плюнул в рожу вонючей мокротой. Как же мало надо для счастья, а у Чички и того нет…

— Доброго вечера пани! — проскрипел-прохрустел знакомый голос. Чичка подняла глаза и увидела высокого сухощавого старика в бурых одеждах. Она узнала его, это тот самый пан, что спугнул душегубцев в подворотнях Шершнёвицы.

— И вам доброго вечера, пане, — ответила Чичка, сглотнув. Старик был с виду хрупкий, почти как Чичка, да веяло от него могильным холодом, чувствовалась в нём странная, пугающая, нездешняя сила. — Я пана поблагодарить не успела, каюсь… Спасибо большое! Как же хорошо, что пан тогда меня нашёл…

Старик молча слушал, принимая благодарность, и довольно кивал. Высокий, словно тополь, он оказался выше Чички на голову, даже когда со скрипом опустился на табурет.

— А ты ведь работаешь сегодня, достопочтенная пани? У меня интерес есть до твоих услуг.

— Работаю, пан, работаю! — страх понемногу уступал пробуждающемуся чувству наживы. — А ты не старый ли для такого? А то я давеча предлагала одному пожилому задаром — чтобы успокоить, так он меня чуть не поколотил!

— Нет, у меня там работает всё как надо, если ты про мужицкое. Но у меня, скажем так, свои вкусы имеются. Люблю, когда с нарядами.

— И я хороший наряд люблю, — ответила Чичка довольным голосом. — Могу и сшить чего, если надо!

— Не надо, — ответил старик с едва заметной угрозой, отчего у Чички в жилах кровь застыла. — Мне только по главной твоей части, ну, ты поняла…

Чичка проглотила слёзы. Она хотела возразить, крикнуть на старика, мол, да какая же это главная часть? Я бы век людям шила наряды да шляпы, и днём и ночью бы трудилась, и пропади она пропадом эта шлюшья жизнь! У себя в голове она кричала и плакала, а здесь, в рыжем свете газовых ламп, покорно улыбалась беззубой улыбкой.

— Как пану будет угодно…

— Ай, и славно. Ну, пойдём-пойдём, я тут недалеко живу…

Небогатые домишки Кривого околотка сменялись одним другим: пёстрые, как горы фабричного мусора, но одинаковые в своей убогости. Старик шёл неторопливо, но один его шаг был как три шага Чички, и бедолаге приходилось чуть ли не вприпрыжку догонять долговязого спутника.

И всё-таки было тревожно. Да, старик спас её от душегубцев, да, старик готов платить. Но что же с ним не так? Почему у него нет одышки после такого далёкого променада, почему он не кряхтит и не жалуется на колени, как это делают шошцы его возраста? Действительно ли он стар или только притворяется, а если притворяется — то зачем?

— Погоди, пане! — крикнула Чичка. — Я за тобой не поспеваю.

Старик, напялив на иссушенное лицо благосклонную мину, остановился, глядя, как мелкая колченогая бабёнка смешно семенит, обходя лужи.

И тут Чичку словно бы кипятком ошпарило: старик ведь с виду совсем уж нищий. Дура! Повелась как голодная дворняга на доброту.

— Ты не подумай чего, пане, — прошипела беззубым ртом Чичка. — Но у тебя есть чем отплатить-то?

Благосклонная мина сменилась обиженным выражением лица. Из складок бурого холщового плаща старик достал серебряную маску и покрутил ею, словно подманивал голодное животное.

— Обслужишь как следует, я тебе хороший ломоть отломлю. Чистое серебро!

— Ох, матушка… И не жаль такую вещицу красивую ломать-то? Мне бы и пара монет сгодилась.

— Это бесполезный антиквариат, к тому же, когда-то он принадлежал плохому человеку.

«Украл? — подумала Чичка. — Впрочем, мне-то какое дело?»

Старик выудил из кармана длинный ключ с тяжёлой бородкой и отпёр большой амбарный замок на двери хижины, которую и хижиной-то язык не поворачивался назвать: так — сарай. У утлого зданьица не было даже окон, изнутри тянуло могильным духом, казалось, что сама тьма дышит в лицо земляной гнилью.

Старик пустил Чичку первой и, войдя следом, хлопнул в ладоши. В его руке тут же оказалась горящая свеча. Хлоп! — загорелась вторая, её он отдал Чичке.

— Я фокусник, — словно бы извиняясь сказал старик. — Бродячий артист. Сам не помню, когда пришёл в эту жизнь и в этот мир, но нам скоро предстоит отправиться в путь.

— Нам? — Чичка накапала воска на одинокий табурет, стоящий в углу, и закрепила свечу. В тусклом рыжем свете она различила нехитрое убранство стариковской хатки: убогий соломенный матрас на полу, два табурета и стол из необструганных досок. На одной из стен, повешенный на гвоздь, красовался шутовской костюм. Серебристо-перламутровый, весь в ярких бубенцах. И до того он был красивый — захотелось к нему прикоснуться, провести ладонью по этой искрящейся ткани.

— Не стесняйся, — сказали старик, усаживаясь на второй табурет. — Надень, а я посмотрю.

Чичка виновато улыбнулась, стянула через голову платье, сверкнув бледной наготой: худое тело, тонкие ноги-палки, неаппетитные угловатые бёдра, грудь — соски да рёбра без всякого намёка на мякоть. Чичка думала, что вот-вот заиграет под плащом рука старика, что захочет он взбодрить своего солдата перед тем, как отправить в дозор. Но нет: он сидел и отстранённо смотрел будто бы сквозь неё.

Чичка осторожно влезла в костюм, застегнула пуговицы, натянула на голову колпак-капюшон, задорно дзинькнув бубенцами.

— Ну, так чего, пане? Как дела делать будешь?  Тут даже дырок нужных нет.

— Этот костюм, — заговорил старик низким дрожащим голосом. — Принадлежал одной женщине, цирковой артистке. Была она как ты — тощая и нескладная, но прыгучая да ловкая. И вот случилась однажды Ночь уродов. Было это — одно Небо знает сколько лет назад. Понесла она, как это часто бывает в такой день. Потом ушла из цирка, решила, понимаешь, пожить обычной жизнью. И не в пример другим, таким же снасилованным бабам, не стала она нести полукровку в детский дом, не стала топить в Улите, да и не оставила распроклятого болдыря где-то на помойке. Полюбила, вырастила. А костюм шутовской спустила в канализацию, оставила от него лишь серебряную маску — ибо ценная вещь, стоящая. Сама баба померла, да велела перед смертью сыночку своему эту маску беречь, мол, память о её прежней жизни.

— Пан! Пан! А дела-то?... — спросила Чичка, леденея всем телом. — Я бы хотела до рассвета домой попасть…

Но старик её будто не слышал. Чичка дёрнулась было ко входу, но сухие узловатые пальцы вцепились ей в плечи и словно игрушку вернули на место.

«Ой, повелась я на сладкие речи спасителя, дура! Погубит ведь! А в этой глуши полицаев не докричишься. Безумец! Как есть безумец!», — думала несчастная.А старик всё продолжал.

— А отцы знали про неё и про сына-болдыря. И костюм спасли из тухлых потоков. Да не просто спасли, а вложили в него капельку своей колдовской мощи. Может он при мёртвом теле душу живой держать, и повиноваться эта душа тому будет, кто часть её испил.

— Пан! А дела? Давай сделаем дела, пожалуйста… Просто побыстрее сделаем и я уйду… Ты главное скажи как, а я уйду! Я и про тебя ничего не скажу! Я скоро в Чизмеград уйду, у меня даже путевая грамота от полицмейстера есть. Буду там портки да сорочки шить! Ты вроде добра мне желал, так и я отблагодарю. Как тебе хочется? В этом костюме, правда, все дырки наглухо…

— А мне и рта хватит…

Старик крепко схватил Чичку за горло, глаза его вспыхнули и загорелись зелёным светом, вместе с ними и свечные огоньки стали зелёными, заплясали по убогим стенам зловещие тени, и рычали они голосами Отцов. Чичка хотела дать коленом в пах распроклятому старику, да с места двинуться не могла, смотрела на душегубца как кролик на змею.

Старик второй рукой надавил на щёки, и от боли Чичка открыла рот. Его песочно-сухой язык заскользил по её нёбу, да и присосался как пиявка. Захотелось кричать, захотелось биться в истерике, но спустя мгновение на тело опустилась слабость, спустя ещё мгновение налетел морок безразличия, а ещё через секунду её не стало. Будто и не жила никогда.

Старик сыто отрыгнул, и эта отрыжка жизни шмыгнула обратно в бездыханное тело. Иссохший труп распрямил колени и вытянулся, словно двуногий пёс, ждущий команды.

— Видят Отцы, не нужна ты мне… Эти разбойники обещали мальчишку, и не вступись ты за него — всё бы сейчас было по-другому. Но долг передо мной — долг перед Отцами, а такие долги только жизнью отдают. Ты говорила про путевую грамоту? — Старик дважды громко хлопнул в ладоши, и труп в шутовском костюме послушно подошёл. Сухие пальцы споро заработали, прилаживая маску на мёртвое лицо шлюхи. — Ну, веди к своему дому. А там будем в дорогу собираться. В до-о-олгую дорогу.

Читать предыдущие главы:
Део I
Део II
Део III
Део IV