Женщины, которые воевали не хуже мужчин
Воспоминания женщин-ветеранов . Вечная память и слава!
«Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам — кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло — я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала...»
«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. „Не ходи, убьют, — не пускали меня бойцы, — видишь, уже светает“. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: „Заслуживает награды“. В девятнадцать лет у меня была медаль „За отвагу“. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее — и не верю. Дите!»
«У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: „Ну, как? Чем тебе помочь?“ Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: „Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену...“ Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице...»
«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье — то появится, то скроется, — я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело — ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать...»
«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Я вам сейчас расскажу… Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет — это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием — медаль „За боевые заслуги“, за спасение двадцати пяти человек — орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль...»
«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: „Полк, под знамя! На колени!“, все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела „куриной слепотой“, это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души...»
Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы — вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять — «Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь".
«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров...»
«Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне — пятнадцать лет, а сестре — четырнадцать. Он говорил: „Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек...“ Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт...»
"У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал..."
«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте...»
«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
— Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое — карточки, что такое — блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: „Когда я дорасту до этой винтовки?“ И все вдруг стали просить, вся очередь:
— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали».
«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
— Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
— Куда ранило?
— Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься — зубы скрипят. Вспоминаешь — где ты? Там или здесь?»
«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я — тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы — понимаете?»
«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый — старший лейтенант Белов, мой последний раненый — Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов — балетный вес. Сейчас уже не верится...»
"Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…
«Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: „Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь“. Брат на фронте погиб. Она плакала: „Одинаково теперь — рожай девочек или мальчиков“.
»А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?"
«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью „За боевые заслуги“ и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: „А за что ты получила свои медали?“ или „А была ли ты в бою?“ Пристают с шуточками: „А пули пробивают броню танка?“ Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: „Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел...“
»Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
— Ты хоть пробовала?
— Чего? Что пробовала? — А есть хотелось страшно.
— Не чего, а кого… Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
— Не-е-ет…
— И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…
— Да пошел ты, дурак! — До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила..."
«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме...»
«Был организован Отдельный отряд дымомаскировки, которым командовал бывший командир дивизиона торпедных катеров капитан-лейтенант Александр Богданов. Девушки, в основном, со средне-техническим образованием или после первых курсов института. Наша задача — уберечь корабли, прикрывать их дымом. Начнется обстрел, моряки ждут: „Скорей бы девчата дым повесили. С ним поспокойнее“. Выезжали на машинах со специальной смесью, а все в это время прятались в бомбоубежище. Мы же, как говорится, вызывали огонь на себя. Немцы ведь били по этой дымовой завесе...»
«Перевязываю танкиста… Бой идет, грохот. Он спрашивает: „Девушка, как вас зовут?“ Даже комплимент какой-то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя — Оля».
«И вот я командир орудия. И, значит, меня — в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все — конец!»
«И пока меня нашли, я сильно отморозила ноги. Меня, видимо, снегом забросало, но я дышала, и образовалось в снегу отверстие… Такая трубка… Нашли меня санитарные собаки. Разрыли снег и шапку-ушанку мою принесли. Там у меня был паспорт смерти, у каждого были такие паспорта: какие родные, куда сообщать. Меня откопали, положили на плащ-палатку, был полный полушубок крови… Но никто не обратил внимания на мои ноги… Шесть месяцев я лежала в госпитале. Хотели ампутировать ногу, ампутировать выше колена, потому что начиналась гангрена. И я тут немножко смалодушничала, не хотела оставаться жить калекой. Зачем мне жить? Кому я нужна? Ни отца, ни матери. Обуза в жизни. Ну, кому я нужна, обрубок! Задушусь...»
«Там же получили танк. Мы оба были старшими механиками-водителями, а в танке должен быть только один механик-водитель. Командование решило назначить меня командиром танка „ИС-122“, а мужа — старшим механиком-водителем. И так мы дошли до Германии. Оба ранены. Имеем награды. Было немало девушек-танкисток на средних танках, а вот на тяжелом — я одна».
«Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали».
«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались… „
“У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку...»
«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: „Скорей, сестра. Я еще повоюю“. В горячке...»
«Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине — что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно — герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба...»
«Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все...»
«Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую — кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда — в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло...»
«Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:
— Вы когда перенесли инфаркт?
— Какой инфаркт?
— У вас все сердце в рубцах.
А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое-то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши „По-2“ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика-аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле».
«Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: „Ах, эти женщины!“ И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: „Навоюют эти бабы...“
»Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала — дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была! Приехал как-то командир дивизии, увидел меня и спрашивает: «А что это у вас за подросток? Что вы его держите? Его бы надо послать учиться».
«Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава...»
«Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок — тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: „Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали“. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины — кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло...»
«Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами — сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: „У-у-у-у...“ Один даже сплюнул: „Тьфу!“ А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились».
«Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: „Воздух! Рама!“ Я подняла голову и ищу в небе „раму“. Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та „рама“? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: „Хлопцы, наших бьют!“ Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: „Взвод, стать в строй!“ Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: „Кто здесь старший?“ Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: „Что тут произошло?“ Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое „рама“, какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство...»
«Про любовь спрашиваете? Я не боюсь сказать правду… Я была пэпэже, то, что расшифровывается „походно-полевая жена. Жена на войне. Вторая. Незаконная. Первый командир батальона… Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно, когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: “Сестричка! Сестренка!», а после боя каждый тебя стережет… Из землянки ночью не вылезешь… Говорили вам это другие девчонки или не признались? Постыдились, думаю… Промолчали. Гордые! А оно все было… Но об этом молчат… Не принято… Нет… Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью от того, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?"
«Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: „Ты — первая!“ У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый...»
«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: „Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные...“ Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. „Что с тобой?“ — »Да ничего. Натанцевалась". А это — мои два ранения… Это — война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились — сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин — крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай».
«Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза — бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: „Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет“. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной...»
Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать:
— Товарищ генерал, по вашему приказанию…
Услышала:
— Отставить…
Вытянулась по стойке «смирно». Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу:
— Где же тот командир саперов?
Я снова попыталась доложить:
— Товарищ генерал…
Он наконец повернулся ко мне и с досадой:
— На черта ты мне нужна!
Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался:
— Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов?
Генерал уставился на меня:
— Ты кто?
— Командир саперного взвода, товарищ генерал.
— Ты — командир взвода? — возмутился он.
— Так точно, товарищ генерал!
— Это твои саперы работают?
— Так точно, товарищ генерал!
— Заладила: генерал, генерал…
Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу:
— Видал?
«Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: „Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую“. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: „Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом“.
»Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает — пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома...» Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька...» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это — чудо. Чудо!!! Она живет вопреки всем законам медицины...» Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза..."
«Пробыла я у него один день, второй и решаю: „Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь“. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу — идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось? Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу — упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит: „Куда ты прешь, чертова баба!!“ Подползу — живой… Живой!»
«Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: „Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!!“ Одним словом, праздничное настроение я им испортила… Начальник штаба вот на твоем месте сидел. „Ты мне покажи, — стучал кулаком по столу, — кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!“ Прощения просил: „Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез“.
»Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: «Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… » Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах..."
«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу — оставляю, потом — другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: „Возвращаться за немцем или нет?“ Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые. Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе — для любви. У человека оно одно».
О письмах любимому человеку
Как-то на улице меня узнала одна бывшая остроносая девочка, выросшая в роскошную даму.
Сначала я возликовала – столько лет, а люди меня узнают с лёту, годы пролетели мимо, не коснувшись.
Но Т. сказала:
– Ты стала так похожа на свою бабушку, прям одно лицо!
Это несколько девальвировало радость встречи.
Однако речь о другом.
Когда нам было лет по 8-9, Т. влюбилась в моего соседа, Алика.
Алик учился в другой школе, посему Т. каждый божий день после уроков прибегала ко мне и мы с ней, две малолетние дуры, по часа два вышагивали взад-вперёд под его окнами в надежде обратить на себя внимание.
Результата ноль.
Зато мы много времени проводили на свежем воздухе.
Я подумывала, не влюбиться ли и мне в Алика, чтоб наполнить хоть каким-то смыслом моё присутствие в нашем фланировании, но по трезвом размышлении от этой идеи отказалась.
Во-первых, Алик был занудлив, тосклив и туповат.
Во-вторых, из-за минимальности моих шансов в плане ответного чувства: Т. щеголяла в неземной красоты синих туфельках с белыми бантиками. Туфелькам мне было решительно нечего противопоставить.
Потом пошли дожди, не до гуляний, но сердце Т. пылало не угасая.
И она решила написать Алику письмо с признанием.
Чтоб хоть как-то подтолкнуть.
Понятия не имею, что она взяла за образец, но образец этот был творчески переработан и дополнен дивными сравнениями упомянутого Алика с алым маком, высоким кипарисом и быстрокрылым красавцем-сайгаком. Ещё, если не ошибаюсь, там присутствовали чистая душа и благородство крови.
Письмо было переписано начисто красивым почерком, по краям листа украшено сердечками и цветочками, подписано «Твоя загадочная абажательница» и брошено в почтовый ящик предмета нежной страсти.
Но после бросания у меня возникли подозрения, что с сайгаком что-то не так.
В библиотеке открылась страшная правда.
Как выяснилось, с крыльями у сайгака не сложилось, но унылой мордой своей он, должна заметить, чем-то неуловимо напоминал Алика.
То есть подсознание у Т. сработало верно.
Я ей сообщила об отсутствии у сайгаков лётной практики, и Т. сначала не поверила, а потом смертельно на меня обиделась.
Заявила, что я всё знала, но скрыла, что недаром она сначала хотела сравнить Алика с легкокрылым газелем и что нашей дружбе конец навеки.
И, насколько мне известно, года полтора страдала по Алику в одиночку, без подлых подружек-завистниц.
Как прореагировал на сайгака Алик, я не в курсе.
Так вот сейчас, после первых распросов Т. вдруг помрачнела и сказала:
– А ты помнишь Алика? Через дом от тебя жил. Видела его недавно. Ужас! И на вот это я потратила два учебных года! Типичный сайгак!
На волне постов про дефолтные адреса электронных почт
С электронными почтами хотя бы понятно. А у меня обычный почтовый адрес, причём не какой-то там особенный типа ул.Ленина д.1 кв.1. Нет, адрес сложный, его прям специально как-то нужно угадывать, ещё и дом с корпусом. Так вот в ящик постоянно кидают уведомления/письма для посторонних людей.
Моя "любимая" жительница, большая любительница посылочек с алика и фанатка камер видеофиксации нарушений. Ей приходит всегда много чего. А однажды даже прислали платёжку от энергосбыта, и теперь я знаю её другой адрес, в Подмосковье.
Есть несколько должников микрофинансовых контор и обычных банков. Тут примерно 50/50 русских и гостей нашей страны.
Одной женщине уже два раза присылали отказ в начислении пенсии из пенсионного фонда, внутри были номера всех её документов плюс документов её детей.
Есть два студента, один учится в универе, второй в колледже, письма были про хвосты и угорозы отчисления.
Однажды пришёл квиток человеку о пришедшей телеграмме.
Ещё у одного ИП запланирована выездная налоговая проверка и вот его вызывали в связи с этим. Этому ИП ранее присылали так же из налоговой что у него чего-то там не уплачено. Он, вероятно, не отреагировал, ну и теперь они по-взрослому за него взялись.
Присылали две повестки в военкомат. Причём в одном случае на конверте был один человек, а повестка внутри для другого, а у того который на конверте, ещё и опечатка в отчестве. Бардак, однако)
Чуваку с его старой работы прислали письмо с просьбой забрать свою трудовую.
Ну и массе людей кидают извещения о посылках и письмах счастья.
Эту квартиру купили два года назад. С момента постройки дома в этой квартире жила одна семья, они же имели постоянную прописку, временно прописан в ней был один человек, соответственно давно выписан. К моменту продажи все были выписаны, я выписки/справки брала. Сначала очень этот бумажкооборот меня напряг, сходила ещё раз проверила что никто не зарегистрирован ни в каком виде. Сейчас отношусь спокойно, коллекционирую имена)) среди этих моих "жильцов" есть Юрий Гагарин) а в общем списке уже почти 40 человек.
Тюрьма в Аргентине. Mentira. Адвокат. Ты не один. Часть 15
В этой тюрьме у нас была возможность общаться с семьей или друзьями по видеосвязи. Раз в неделю, через скайп-конференцию. Чтобы не устраивать длинной очереди, заключенных приглашали в отдельное помещение группами, по 8-10 человек. На все про все давалось 2 часа, которые нужно было разделить между собой. В 9 утра заходила одна группа, в 11 другая, и так далее, на протяжении всего дня.
Однажды Эрнан спросил, не хочу ли я поговорить с женой по скайпу? Объяснил, что для этого нужно пройти с группой заключенных, которая собралась у двери.
Мы вышли из павильона, прошли по коридорам и дошли до небольшого кабинета. Там стояло несколько старых компьютеров - 4 или 5, за которыми сидела предыдущая группа звонящих. Они громко прощались с собеседниками, перекрикивая друг друга.
Наконец, они закончили, и пригласили нашу группу. Чтобы позвонить жене, мне нужен был аккаунт в скайпе, но у меня его не было. Эрнан предложил мне позвонить с его компьютера, но почему-то поиск в скайпе не сработал, и я не смог найти ни аккаунта жены, ни делового партнера. У Эрнана на счете были подарочные деньги, которые скайп начисляет при регистрации, что-то около 5$. И тогда я просто позвонил жене со скайпа на мобильный телефон.
Разговор получился коротким, 5$ хватило всего на несколько минут. На полуслове связь оборвалась, и возможности снова набрать жену не было. Я сидел за компьютером, смотрел, как другие заключенные общаются с близкими и улыбаются, и понимал, что невозможность ни поговорить, ни увидеть своих в очередной раз проявляет мою уязвимость в тюрьме.
В тот момент я в очередной раз вспомнил историю про одного русского, который находится в Аргентине в ожидании экстрадиции. Его также искал Интерпол, а потом его задержали. Он уже больше двух лет сидит в тюрьме, его и не экстрадируют, и не отпускают. Тоже не знает языка. Знакомый, который к нему приезжал, рассказывал, что у него даже одежды толком нормальной не осталось, вся истрепалась…
Мы пошли обратно в камеру. Эрнан молчал, только легонько сжал мое плечо: не расстраивайся так сильно, мол. Но в тот момент я действительно остро чувствовал свою уязвимость.
Это был не первый звонок жене. До этого мы общались через Надежду. Но, когда мы созванивались через чужой мобильный, нам почти никогда не удавалось по-настоящему поговорить. Это были короткие, сухие отчеты и планы, строго по делу. Поэтому я очень надеялся на видеозвонок по скайпу, когда я смогу увидеть детей, посмотреть в глаза жене.
За те несколько минут, что мы говорили, жена успела предупредить, что у нее есть опасения насчет Надежды. Что та каждый раз говорит разные вещи. И что не стоит ей слишком доверять. Рассказала, что партнер по бизнесу в удрученном состоянии – в компании проходит проверка, и он сильно переживает.
Этот тревожный разговор, то как он оборвался на полуслове, невозможность тут же перезвонить – все это погрузило меня в тяжелые мысли. В голову лезли только негативные сценарии: что я потеряю бизнес, потеряю команду, потеряю деньги. Я уже представил, как выйду на свободу, а у меня не останется ни бизнеса, ни денег, я буду старым и мне больше нечем будет заняться. В общем, накатило. Когда я вернулся в павильон, я долго сидел в камере и курил. Курил-курил-курил…
В воскресенье, когда мы сидели за общим столом, ко мне подошел пожилой аргентинец лет 60-ти, Густаво. У него был автосалон, и он сидел за отмывание денег. Сказал, что завтра ко мне из Буэнос-Айреса приедет адвокат. Я подумал, что это бесплатный защитник. Почему-то мы с Эрнаном решили, что это женщина, и постановили, что я должен одеться поэлегантнее.
Однако чуть позже Эрнан сказал, что проанализировал ситуацию и решил, что это вряд ли бесплатный адвокат. С какой стати? Кто ему будет оплачивать эту поездку? Возможно, кто-то решил втереться в доверие, чтобы заполучить доверенность?
На следующий день мы с Эрнаном пошли на встречу с адвокатом. Когда я уже ожидал увидеть женщину, оказалось – это мужчина. Лет 55-ти, пузатый, невысокий, с бегающими глазками. Эрнан сразу сказал, как отрезал, что это – мошенник, это жулик.
В общем, Эрнан начал разговор с адвокатом, а я присел рядом, пытаясь понять, о чем они говорят. Было похоже на допрос с пристрастием:
– Ты кто такой? Зачем пришел?
Адвокат ответил, что он от моей жены.
Эрнан, тут же: – Как зовут жену?
Я подумал, что скорее всего и правда оттуда ветер дует. Когда-то я познакомился с русским парнем в Аргентине, который еще до моего ареста говорил, что у него есть проверенные адвокаты. Уже сидя в тюрьме, я дал его телефон жене. Видимо, она с ним созвонилась.
Я не мог детально объяснить это Эрнану, поэтому сидел и наблюдал, как он допрашивает адвоката.
«Почему ты не знаешь имя жены?», «А сколько тебе заплатили?», «Кто тебе оплатил перелет?», «А проживание в Кордобе?», «Почему ты пришел без переводчика?», «Что ты пришел обсуждать без переводчика?».
Адвокат вообще рассчитывал на быструю встречу, что я подпишу доверенность и на этом его работа будет сделана. Но не тут-то было. Мы сказали адвокату, что, во-первых, пусть принесет письмо от жены, а во-вторых, что я уже работаю с Кристианом. Но он не очень хотел светиться в деле. Поэтому я сказал, чтобы они с ним связались, и если Кристиан мне подтвердит, что они действуют в моих интересах и он согласен со стратегией, то будем работать.
На этом мы распрощались. Мы заметили, что адвокат разочарован встречей, но пытается сохранить лицо. Вышел, обнял на прощание, улыбнулся: завтра увидимся.
Он приехал на следующий день с молодым коллегой. Они привезли письмо от жены, что это адвокаты от того русского парня. В письме она писала, чтобы я сам принял решение, работать с ними, или нет. А я не мог ничего решать, пока не знал их условий. Спрашивал у адвоката, он сказал, что это обсуждается с женой, и мне просили не говорить. Какая-то лажа. Но у меня не было защитника, доверенность была сделана на бланке фирмы Кристиана… в общем, я все подписал.
Самым сложным в тюрьме было то, что ты никогда не знаешь, кому можно доверять, что происходит снаружи на самом деле. Со стороны это может показаться легким, но…
Мне все время говорили: верь, никого не слушай, верь. А чему верить, если я не могу получить внятную информацию? Это сильно выматывало. Я начинал смиряться с обстоятельствами. А это лишало воли.
Например, мне сказали, что в какой-то день мой адвокат поехал с бумагами в Буэнос-Айрес, а потом я узнал, что он в этот день был в Кордобе и встречался с другими заключенными. Вроде бы мелочь. Но когда эти мелочи накапливаются, то вместе с отсутствием доверия появляется еще и чувство опасности. Стоимость их услуг мне по-прежнему не говорили, в детали дела не посвящали. Я чувствовал себя участником какого-то эксперимента, реалити-шоу, где я не могу влиять на правила и задавать вопросов, а должен принимать на веру все, как есть.
После обеда приехала Марта. В эту тюрьму можно было приезжать либо утром, либо уже после 13 часов. Чтобы попасть до обеда, нужно было приехать к 8 утра и простоять в очереди 3 часа, чтобы попасть внутрь. Чаще всего, Марта так и поступала. Она привозила мне большие тяжелые сумки – все, что приготовила, чтобы меня порадовать. Когда я возвращался в камеру, неся их в обеих руках, даже мне было тяжело, не представляю, как она их довозила.
Я не знал, сколько пробуду в тюрьме. Как-то я спросил у Марты, сколько она будет приезжать? Когда ей это надоест? Сколько времени у меня есть?.. Она сказала, что будет приезжать, пока я нахожусь здесь.
Я просил её связаться с Кристианом, мы говорили о делах. Еще я писал через нее письма. Один раз передал письмо для партнера, для своей помощницы. Какие-то сообщения передавал жене.
Марта могла пол ночи готовить для меня еду, прилечь на пару часов, чтобы поехать к восьми утра в тюрьму. Конечно, мне были очень важны ее приезды. Эта забота, готовность потратить свое время, лишь бы сделать мне приятно, очень поддерживали. Я знал, что где-то за пределами тюрьмы в Аргентине есть человек, которому не все равно. И это не давало сломиться.
Продолжение следует...
Методика "письмо себе"!
Где-то слышал методику, когда в жизни или на работе всё достало-пиши письмо. Например, от начальника себе. Написал. Длинное такое: 2 листа с двух сторон исписал. Как они все там передо мной извиняются, как зарплату повысят, как ценят и любят. Про все их косяки и т.д. Перечитал. Ничего. Перечитал через месяц Ничего. Не помогла ни капельки ваша методика. Уволился к херам. Теперь и полегчало.
12 писем к Тебе
Письмо 3
Твоя осведомленность меня поражала. Ты знал ответ почти на любой вопрос и умел заинтересовать, даже скучными рассказами про свой любимый футбол. Конечно, я уже ничего о нем не помню.
Зато помню, как обменивались книгами, гуляли по музеям и смотрели спектакли. А потом пили вино и обсуждали увиденное, лежа на старом диване в полной темноте. Тогда я думаю, мы оба были счастливы.
Ты всегда был открыт и честен со мной и торопил события. Меня это пугало. После первой нашей встречи ты уже планировал жизнь со мной, нашу свадьбу, детей. А я жила сегодняшним днем и все твои планы казались чем-то невозможно далеким. Как будто знала, что не сбудется.
Ты всегда заботился обо мне, пусть даже навязчиво. А меня это раздражало. И я назло снимала шапку, ложилась под утро, напивалась до беспамятства, курила, возвращалась поздно домой. Ведь, кто ты такой, чтобы указывать мне, как жить. Я хотела доказать, что и без тебя справлюсь. Ты злился, и мы ссорились. По-детски. Бросали трубки, молчали по несколько дней, расставались и снова сходились.
Наверное, ты просто хотел со мной жить нормально, по-человечески. А во мне все еще играл юношеский максимализм.
Безответные письма часть 1
Как всегда во вторник, после завтрака, Лилия села за секретер, смахнула несуществующую пыль со стопки чистых листов и сосредоточенно прикусила нижнюю губу.
Она всегда знала, о чём написать Виктору, но каждый раз, прежде чем взяться за перьевую ручку, сосредоточенно обдумывала свою речь.
Это был своеобразный обряд. Не только размышление о написанном, но и сам акт написания письма. В течение года Лиля исправно писала по одному длинному и подробному письму в неделю, хотя так и ни разу не получила ответа. Но тот факт, что её письма остаются безответными, больше не беспокоил девушку.
Она вкладывала в эти пространные письма всю свою обыкновенную, ничем не примечательную жизнь. Всю без прикрас. Не было в этих маленьких эссе ни капли преувеличения, ни слова лжи. Такая честность стала своего рода исповедью, тем самым освобождением души от извечной потребности притворяться перед другими.
Лилия сделала глубокий вдох, расправила безупречно ровный лист бумаги, обмакнула ручку в ароматизированные чернила и неторопливо вывела первые буквы приветствия.
«Дорогой Виктор!
Я рада что, наконец, могу посвятить всё своё время письму к тебе.
Это была тяжёлая неделя, которая не принесла мне радости. Не было в этих осенних днях ничего светлого и хорошего. Одна лишь рутинная работа, которая поглощает меня всё больше и больше. Совершенно пресные дни, наполненные бесконечным притворством перед коллегами, что моя жизнь удалась. Я не нахожу в себе сил признаться этим холёным, успешным и чрезмерно уверенным в себе женщинам, что всё не так гладко и не так весело в моей жизни. Поэтому, письма к тебе — это отрада. Уголок истины, в котором я могу быть честной.
У меня ничего не изменилось. И никаких новостей нет. Я с нетерпением ожидаю приезда тёти Ланы, она обещала появиться в нашем городе к октябрю. Не скрою, что её появление сильно разнообразит моё свободное время. И у меня появиться много историй и сплетен, которые я с удовольствием смогу пересказать тебе.
В ту пятницу Инга опять спрашивала, чем я буду заниматься на выходные и даже пригласила меня на пикник к озеру. Но я отказала. Даже не знаю почему. Ведь я хотела поехать…. Но когда эта блондинка обратилась ко мне своим тонким мерзким почти сочувственным голоском, меня словно окатили холодной водой, и я сказала «нет», сославшись на занятость. Сама её фраза была отвратительной, словно разоблачающей меня в несостоятельности: «Лиля, что в эти выходные? У нас собирается грандиозная компания. Восхитительный пикник у озера. Поедешь? Или опять будешь скучать дома?»
И я не сдержалась. Это было как оскорбление, так словно она знала, что я провожу свои свободные дни в одиночестве.
«О, нет, спасибо, - ответила я, стараясь скрыть нарастающий гнев, который родился из-за того, что Инга считала меня отщепенкой не способной на развлечения. - У меня планы на субботу и воскресенье. Ко мне приезжает один знакомый и мы собираемся на частную вечеринку его друзей из соседнего города».
Вот так я солгала. Просто не смогла сказать, что я всегда свободна по выходным. Была не в силах признаться этой безмозглой стерляди, что у меня нет друзей и что я до безумия хочу пойти с ними на пикник.
Не могу поверить, что у этой абсолютно пустой девицы событий в жизни больше, чем у меня! Как такое может быть, Виктор?
Я отнюдь не дурна собой и не похожа на «синий чулок» со мной есть о чём поговорить. Недаром же я получила два высших образования и степень магистра. А Инга с горем пополам закончила колледж, она совершенно безграмотна и не в состоянии поддержать простую беседу. Она может рассуждать только о косметике и одежде. И, тем не менее, она всегда - в центре событий. Всегда сияет.
Это угнетает меня.
Но меня совсем не мучает совесть, что я вру им о своей жизни, главное, что я могу быть откровенна с тобой. Этого достаточно. Я не хочу, чтоб, кто-то кроме тебя, знал меня настоящую.
Мне нравятся эти спокойные вторники, которые стали моими постоянными выходными. Весь день я провожу так, как мне нравится, не подстраиваясь ни под кого. И у меня появилось новое увлечение!
Недалеко от моего дома я нашла чудесный магазин, там продаются картины, рамки для фотографий и множество милых открыток, выполненных в разных стилях. Особенно мне понравились те, что сделаны под старину. Я уже купила несколько штук и собираюсь сделать из них коллаж.
Выходные я планирую провести дома, просматривая старые фильмы по двадцать пятому каналу. Ещё я купила пару книг на «развале», так что в субботу приготовлю пирог с брусникой и придамся чтению.
Так что, дорогой мой, в следующем письме я перескажу тебе всё, о чём узнала.
До новых встреч!
С любовью, Лилия».
Девушка аккуратно сложила лист бумаги пополам и вложила его в широкий конверт молочного цвета с тонкими чёрными полосками в правом углу. Адрес она написала мелким разборчивым подчерком, в котором не было и намёка на завитушки.
Запечатывая конверт, она всегда представляла, как тонкие ухоженные пальцы Виктора проводят по шероховатой бумаге, и он с бережной нетерпеливостью распечатывает его, боясь порвать бумагу. Ей чудилось, как он вдыхает аромат чернил, чуть прикасаясь к написанным словам губами, и только потом, замерев на мгновение, начинает читать.
Позволив себе эту минутную мечту, Лилия встала из-за стола и начала тщательно собираться перед выходом на улицу.
Для начала она приняла душ и сделала укладку в стиле пятидесятых годов. Затем подвела брови, накрасила ресницы и добавила чуть румян на щёки, чтоб не казаться бледной.
Выбор одежды занимал немало времени, хотя весь её гардероб состоял в основном из классических костюмов в пастельных тонах. Её особой страстью были шерстяные свитера цвета слоновой кости и футболки из хлопка. В целом стиль молодой женщины можно было назвать элегантным и женственным. Она не следовала современной моде, но в её шкафу можно было встретить потёртые джинсы, к которым прилагалась красная кофта с широким вырезом. Но эту яркую вещь девушка надевала исключительно дома, считая, что она слишком сексуальна, чтобы надевать её на работу.
Откровенно говоря, Лилия смотрелась органично в безупречно отглаженной одежде классического стиля, которая, несомненно, была ей к лицу и дополняла образ нежно-печальной барышни из интеллигентной семьи.
После неторопливых сборов Лиля положила конверт в небольшую сумочку на тонком ремешке, накинула на плечи бежевое лёгкое пальто и вышла на улицу.
Закрыв дверь на два замка она легко спускалась по лестнице, довольная, что не встретила своего нового, недавно въехавшего, молодого соседа, который уже успел доставить ей некоторые беспокойства, её глаза светились от радости, а на губах то и дело мелькала улыбка.
***
Илларион, мужчина тридцати лет, работал на почте в отделе писем уже больше года. Его полностью устраивало это место и в его планы даже не входило что-то менять в своей жизни. Ему нравилось размеренное спокойствие почтового отделения и его атмосфера. Специфический запах документов и бумаг наводил на глубокие размышления, а эхо голосов, проносившееся по залам сосредоточенным шёпотом, создавало впечатления серьёзности и важности. Он обожал держать в руках чужие письма и представлять себе жизнь и планы посторонних людей.
Его коллеги давно поняли, что мужчина замкнут и не любит шумное общество. И если по началу они пытались завязать с ним дружеские отношения, то потом, наткнувшись на безразличие, оставили попытки.
Такое положение устраивало Иллариона полностью.
Он воспитывался в религиозной семье со строгими правилами и ограничениями. Детство его прошло в замкнутой системе: дом, католическая школа, церковь, дом, и это наложило серьёзный отпечаток на личность. Сначала Илларион страдал из-за отсутствия друзей и простых радостей подростка, но потом привык. И теперь окружающие люди были для него просто объектами для изучения человеческой натуры и никак не могли стать чем-то большим. Молодой мужчина полностью сосредоточился на своих убеждениях, которые неторопливыми ростками взросли в его сложном, но замкнутом разуме. Илларион никогда не распространялся о своей жизни, презирал шумное и беспечное времяпрепровождение и предпочитал чтение и глубокие как он считал размышления о прочитанном. И если сначала его как-то беспокоило то, что он замкнут и возможно, закомплексован, то позже Илларион пришел к выводу, что он - особенный. Он полагал, что обладает качествами, присущими только людям глубоко образованным, которые могут считать себя на порядок выше всех остальных. Именно из-за этого он казался слегка надменным, а порой в его взгляде откровенно проскальзывало презрение к окружающим. Но человек наблюдательный мог разглядеть за этой надменностью застенчивость и неуверенность в себе; и те самые комплексы, которые как считал Илларион, покинули его ещё в юности.
Тем не менее, он был милым и приветливым, когда хотел, и при всём своём старании казаться надменным, не мог скрыть ярко выраженную доброту, свойственную его характеру.
Для людей посторонних он создавал впечатление человека, которого можно назвать «странным» или «немного не в себе». Но никто из его коллег никогда не мог отозваться о нём плохо, так как для этого не было совершенно никаких предпосылок.
Уже давно, Илларион обратил внимание на привлекательную женщину, которая приносила на почту письма, всегда отправляя их «первым классом» и с объявленной ценностью. Разумеется, он заметил, что все письма адресованы одному и тому же человеку, и, конечно, он давно знал, что они всегда возвращаются обратно с пометкой «вернуть отправителю».
Когда такое произошло в первый раз, он не обратил внимания. На второй, тоже. На пятый раз он забеспокоился, и когда девушка принесла очередное письмо на отправку, то учтиво уведомил её, что письма не находят своего адресата. На что получил довольно резкий ответ, что это его не касается и касаться не должно.
Такой ответ его смутил, но разбудил ещё больший интерес к женщине. Он стал думать о ней чаще обычного и с нетерпением ждал вторников, чтоб увидеть женщину по имени Лилия.
Илларион очень хотел завязать с ней беседу, только ничего у него не получалось. Ему отчаянно хотелось познакомиться с ней, и он придумывал сотни способов идеальной встречи. Также он думал о безответных письмах, о причинах и следствиях, пытался вообразить себя какая она на самом деле – загадочная Лилия, почему отправляет эти письма, и кто такой Виктор?
Однажды он решил, как бы невзначай, пройтись мимо её дома - а вдруг получится встретить её, и тогда он бы смог поздороваться, и возможно, им удалось бы познакомиться. С того дня он стал выбирать дорогу домой так, чтоб проходить мимо её дома несмотря на то, что это занимало больше времени. Наконец в один из редких солнечных сентябрьских дней ему удалось встретить её.
Лилия выходила из парадной. На ней было надето бежевое пальто и белый шарф, а на лице явственно читалось встревоженное выражение.
- Добрый вечер, – превозмогая стеснительность, поздоровался Илларион. Он очень хотел добавить что-нибудь ещё, но не знал, что же ещё, можно сказать.
- Добрый… – в голосе Лилии явственно проступала нота недоумения. – Мы знакомы?
- Да… немного… – совсем смутился мужчина. – Я работаю на почте. В отделе отправки корреспонденции. Вы приходите каждый вторник, чтобы отправить письмо.
- Ах, да, – кивнула Лилия. – Да. Простите, я вас не узнала.
- Ничего страшного.
- До свидания, – сказала женщина и поспешила уйти.
- До свидания… – произнёс ей вслед Илларион.
Молодой человек раздосадовано прикрыл лицо руками и быстрее обычно пошёл домой. Совсем не так он представлял себе это знакомство. Он посчитал, что повёл себя очень глупо, и теперь не знал, как ему быть.
В следующий вторник он особенно нервничал, потому что знал, что она придёт. Ему было не по себе от мысли, что они снова встретятся, но он хотел её увидеть и не мог ничего с собой поделать.
Она появилась в обычное для себя время с письмом в руке.
- Добрый день! – Лилия улыбнулась.
- Добрый!
- Простите, что не узнала вас в прошлый раз и так быстро ушла, – её слова были полной неожиданностью для Иллариона. – Я спешила.
- Вы не должны извиняться, – сказал Илларион.
- Мне просто показалось что я была груба.
- Нет, нет. – Заверил её мужчина. – Это совсем не так.
Возникла неловкая пауза, и было не ясно было как из неё выйти. Первым опомнился Илларион, сказав:
- Ваше письмо, будьте добры.
- Да, да… конечно… – и Лилия протянула в окошко запечатанный конверт, продолжая улыбаться.
Илларион оформил отправление и отдал ей чек.
- Возьмите, пожалуйста.
- Спасибо.
- Не за что.
- Увидимся.
- До свидания.
После этих чрезмерных любезностей Лилия ушла, а Илларион весь день прибывал в отличном расположении духа.
В тот же день он получил пачку писем с пометками «вернуть отправителю» и среди них, как и ожидалось, было письмо Лилии. Увидев его, Илларион сильно занервничал, его ладони вспотели, а тело бросило в холодный пот.
Стараясь откинуть непрошенное волнение, Илларион взял тонкий канцелярский нож, оглянулся по сторонам чтобы убедиться в том, что он один, и аккуратно вскрыл чужое письмо.
***
Утром, после завтрака до того, как отправиться на почту Лилия, как всегда, села за секретер, смахнула несуществующую пыль с листка бумаги и глубоко задумалась перед тем, как начать писать. Сегодня она не знала, как выразить свои чувства и вдруг неожиданно для самой себя почувствовала, что в мыслях, а, следовательно, и в словах, старается замаскировать свои эмоции. Её рука слегка дорожала, и она боялась, что это отразится на подчерке, так что старалась выводить буквы, как можно медленнее, хотя она торопилась закончить письмо.
«Здравствуй, дорогой Виктор!
Последнее время я от чего-то встревожена. Для этого душевного беспокойства нет никаких оснований, просто я чувствую некую неопределённость и путаницу в собственных мыслях. Признаться, я не помню, чтоб такое происходило со мной до этого момента. Это немного напоминает мне наши первые встречи, но там не было тревоги и неопределённости, я помню, что в мыслях у меня царил беспорядок, но я не испытывала беспокойства. Хотя чувства, владевшие мной тогда, и сегодняшнее состояние сравнивать нельзя! К сожалению, я не могу подобрать другого примера. Может, это всего лишь осенняя хандра, и мне не стоит придавать этому большое значение.
У меня появились различные мысли по поводу прочитанного, и мне так хотелось передать их тебе, но сейчас я понимаю, что не могу сосредоточиться, что мне совершенно несвойственно.
Я сделала коллаж! Получилось очень красиво, и я сначала хотела повесить его на стенку в кухне, но решила, что будет лучше, если я подарю его тётушке. Я уже немного скучаю по ней и с нетерпением жду её приезда.
Сегодня очень дождливый день. Мне хочется остаться дома, завернуться в плед, но не хочется быть одной. Это опять так не похоже на меня, наверное, ты сразу заметил, что это письмо не такое, как все!
Мне кажется, что я выпила слишком много кофе, меня переполняет энергия, но я не хочу делать ничего конкретного. Мысли скачут, закручиваются в клубок, стягиваются и распускаются! Я - то довольна собой, то меня раздражает то, что приходит мне в голову, это так странно. Надеюсь, уже к вечеру моё моральное состояние придёт в норму.
До новых встреч!
С любовью, Лилия».
Её письмо было непривычно коротким, но самое необычное заключалось в том, что она впервые скрыла свои истинные мысли и чувства, не доверив их бумаге. Никогда раньше она не писала так завуалированно о том, что с ней происходит. Любопытно то, что она скрывала это не от Виктора, а от самой себя. Лилия не могла разобраться в себе, не могла разобраться в своих эмоциях, потому что не понимала, что они плохо поддаются точному анализу. Она привыкла сортировать мысли как вещи стараясь держать их с строгом порядке, по привычке она пыталась разложить их по темам, значению и весу, но не могла определить, как они зарождаются и от чего, откуда приходят и что же со всем этим делать, если они так стремительно осаждают её, не давая покоя.
Лилия хотела скорее сходить на почту, но боялась, что опять встретит своего соседа Стаса на лестничной клетке. А поскольку все эти эмоциональные всплески происходили именно от существования Стаса в этом мире и непосредственной близости от неё, Лилию охватывала приятная паника. Сама себе она не признавалась в том, что эта паника приятная, она твердила, что это от того, что он очень настойчив, непредсказуем, и мало ли что там у него на уме!
Лилия и до этого предпочитала с соседом не встречаться, потому что он вызывал у неё стеснение, а после вчерашнего вечера она и вовсе боялась, увидеть его, хотя очень хотела.
Стас поселился здесь недавно, это был молодой мужчина очень привлекательной наружности, он был весёлый и беспечный, и постоянно пытался флиртовать с Лилией, прозрачно намекая ей на то, что был бы не против познакомиться с ней поближе.
Лилию это нервировало. Она оценила его привлекательность, но тут же одернула сама себя, заметив, что он слишком уж похож на модель, но ей нравились его длинные волосы, загорелая кожа и подтянутое тело. В разговоре с тётей она не замедлила заявить, что он - не в её вкусе, да и к тому же аморален, чересчур много веселиться и водит к себе фривольных девушек вульгарного вида. Естественно, она не упомянула, что сама хотела бы быть одной из этих девушек. Эта подсознательная мысль была немедленно откинута как глупость и спрятана в глубины подсознания.
Вчера вечером Стас распахнул дверь своей квартиры именно в тот момент, когда Лилия открывала свою.
Он был, как всегда, очарователен и небрежен. Он поздоровался и поинтересовался насчёт проблем с домофоном, решение которых Лилия взяла на себя. Она ответила, что в скором времени всё починят и беспокоится не о чем. Стас не спешил уходить и задал ей кучу вопросов, попутно флиртуя. Как назло, дверной замок заело, и девушка была вынуждена попросить помощи.
Лилия чувствовала себя не комфортно и не знала, как себя вести, в большей степени потому, что мужчина действовал на неё магнетически, и она не знала, чего ей больше хочется – поскорее уйти и оказаться дома в одиночестве или побыть с ним подольше?
Стас сказал, что у него намечается вечеринка, он её приглашает и отказа не потерпит.
Лилия испытала целую гамму чувств от встречи со Стасом, но это были совершенно другие эмоции, отличные от тех, что она чувствовала рядом с Виктором.
Раньше она не чувствовала ничего подобного, хотя, по сути, это было лишь сексуальное влечение и ничего больше.
У Лилии не было богатого сексуального опыта с мужчинами. В университете она встречалась с одним сокурсником. Это было похоже на вялые встречи двух скучных людей, но Лилия убедила себя в том, что она им очарована. Первая близость с ним её разочаровала, а немногочисленные следующие не принесли ничего, кроме неприятных ощущений.
Второй серьёзный роман у неё завязался уже с Виктором. Когда она его встретила то была так поглощена возвышенной стороной их романа, что и секс ей показался чудесным, но по факту она так и не ощутила того самого яркого возбуждения, граничащего с безумием, которое решило посетить её в лице соседа Стаса. А ведь она даже ещё не прикасалась к нему по-настоящему, не была в его объятьях и не целовала его! Но думала об этом почти каждую минуту после вечерней встречи.
Разумеется, она не могла написать об этом в письме. Ведь она не знала, как об этом писать. А вдруг это глупо? Разве можно такое думать? Что за странности? Ведь ничего подобного никогда не случалось и ничто не нарушало её душевного покоя, а роман с Виктором наоборот дополнял идеальный порядок её мыслей и чувств, которые проходили строгий невидимый контроль самого предвзятого цензора – её саму.
Так что намного проще сделать вид что ничего такого и нет в мыслях, а всё что есть, лишь мутное беспокойство без всякой причины.
Лилия отнесла письмо на почту чуть позже обычного времени, что раздосадовало её, так как такое поведение может привести к тому, что весь распорядок жизни собьётся и придётся его восстанавливать.
Ей было приятно видеть Иллариона, с которым в этот раз она поговорила немного дольше, обсудив погоду и времена года.
Далее, сделав всё, что было запланировано на этот день она направилась домой и весь вечер смотрела старые фильмы, думая только о них.
Следующее её письмо к Виктору было написано во вторник утром. Лилия всю неделю не видела Стаса, её бурные чувства немного улеглись, и она стала раскаиваться в том, что не была откровенна в прошлом письме. Но признаваться в этом она даже не собиралась. На неё нахлынули воспоминания и лёгкая меланхолия.
"Дорогой Виктор!
Мне не хватает наших разговоров. Я с удовольствием и лёгкой тоской вспоминаю, как замечательно мы проводили время вдвоём. Мне не вспоминается ничего плохого, все гадкие события не могут омрачить мою память. Было в нашем общении нечто глубокое, вдохновенное, всё было ясно и полно романтики в самых лучших проявлениях. Мне приятно осознавать, что у нас такие чистые и возвышенные отношения, которые достойны того, чтобы о них написать.
Я дорожу мгновениями, проведёнными вместе, мне приятно и радостно от того, что я пережила их именно с тобой.
По правде говоря, ни с кем другим и не могло бы быть так как с тобой. Я больше нигде не встречала такой чуткости и понимания, такого родства душ. Как же сложно найти в этом мире того человека, который разделит твоё существование, не пытаясь его сломать и переделать. Ты же знаешь, как сложно сходиться с людьми! Сейчас люди такие приземлённые, неприличные, выставляющие на показ то, что совсем не следует показывать. Они делаю мир неуютным, превращая всё вокруг себя в бардак. Я не хочу подстраиваться под них, мне это неприятно, гадко думать, что иногда и мне приходится притворяться такой же как они. Иногда я думаю, что подвержена этому губительному влиянию, и боюсь, что это изменит меня, лишит индивидуальности, и я стану тем, кого презираю. Как хорошо, что мне удаётся не пускать всю отвратительность в себя! Мне очень помогло то, что мы однажды встретились. Тогда я поняла, что есть ещё хорошие люди, ты принёс в мою жизнь свет. Жаль, что он постепенно блёкнет, но я не даю ему угаснуть!
Я познакомилась с очень милым молодым человеком по имени Илларион. Он работает на почте и живёт где-то недалеко от меня. Мне приятно говорить с ним, хотя мы не очень много общались. Мне импонирует то, что он очень сдержан, к тому же он чем-то напоминает мне тебя. Не внешнее сходство, а что-то внутреннее, похожий блеск в глазах, в чём-то одинаковые жесты. Я бы не отказалась узнать его поближе, что мне не очень свойственно, но я прекрасно понимаю, что в последнее время мне не хватает живого общения"...
***
Конец первой части
вторая часть в следующем посте