Начало - Казак-язычник

Продолжение.

Степану Тимофеичу уже за шестьдесят. Он высок, коренаст, силён и строен. Он гордится, что является потомком тех самых донских казаков, которые не приняли иудейское рабство, когда Русь силой и хитростью окрестили. Ведь до христианизации казаки на Дону жили по вековым традициям древних свободных воинов, — традициям, которые определяла родная кровь и природа, а не книжная лож обрезанных евангелистов. Именно жизнь в единстве с природой, укрепляла и тело и дух. Прежние казаки не ведали ни предательства, ни обмана, ни лжи, ни рабства, ведь в природе таких явлений нет. Ложь, лицемерие, а с ними и рабство принесли на своих библейских скрижалях проповедники новых «истин», превратив поверивших им казаков в рабов пучеглазого на иконах и его сановников. Так вольные воины стали мирянами — раболепной паствой. Новая религия не несла своим рабам знаний даже в необходимом: как сделать одежду, в которую, между прочим, любят рядиться проповедники этой самой религии; как и где нужно строить дом; когда и как растить хлеб, без которого не прожить ни попу с патриархом, ни святому отшельнику. Но самое неприемлемое для свободных воинов было то, что христианство призывало к рабской покорности перед врагом. Потому сильные духом не приняли чуждую веру и ушли со своими семьями в недоступные для проповедников иудейского пацифизма земли. Их, свободных, рабы презрительно нарекли чужаками, то бишь, язычниками.

«Какие же мы язычники? — возразит тот, кто живёт в единстве с природой. Этим словом на Руси называли иноплеменников. А мы на родной земле. Мы — дети её любимые! Лес и степь, море и горы, — это живой наш дом». И это так. Все в этом доме, от незримой букашки до человека, связано меж собой природой. И связь эта естественная, простая и гениальная. Всё, что познал человек, что построил и, чем гордится, взято им от природы. И землю пахать научила природа, и летать по воздуху, тоже научила природа. Будь то лапти и сапоги, набедренная повязка и фрак, соха и плуг, конь и трактор, повозка и автомобиль, воздушный шар и самолёт, костёр и ракета, домашний очаг и реактор атомной электростанции… — всё это дары природы; ведь энергия, знания и материал в ней самой заложены. Здесь, и только здесь на земле наше царство жизни! И лишь вскормленному в пустыне манной моисеевой лжи кочевому народцу ненавистна благоухающая природа. Ренан заметил: «По представлению арабскому или семитическому природа не имеет жизни». Принося кровавые жертвы умозрительному божку Иегове — пустынному духу наживы и зла — они предрекают смерть всему живому. С целью манипулирования людьми, внедрили они в сознание многих чувство вины перед мнимым творцом и судьёй, поселив в душах страх неминуемой кары. Внедрив в сознание людей культ покойника на кресте, они за века низвели на свой первобытный уровень развитые народы. Религия ущербного сброда на протяжении многих веков уничтожала лучших, затормозив науку, культуру, развитие наций. Армия тоже не может быть сильной, если над каждым солдатом нависает меч неизбежной кары, будь то придуманный бог с его муками ада или же пулемёт заградительного отряда, нацеленный в спину, — одно от другого мало чем отличается, ибо оба они продукт азиатской ментальности. Армия жалких рабов берёт верх лишь ценой колоссальных жертв.
Степан Тимофеич родился в советское время, пройдя все этапы выплавки в пресловутом «плавильном котле» советского воспитания, побывав октябрёнком, пионером и комсомольцем. Отроком он любил смотреть воскресную передачу по телевизору «Служу Советскому Союзу», где с экрана под бравурную музыку отважные сильные воины выполняют поставленную задачу: как мужественны они в учебном бою! как красиво развивается победное знамя! И разве мальчишка, видя всё это, не будет мечтать служить в армии? И Стёпа хотел непременно стать командиром. Да и, какой казак не мечтает стать атаманом. Окончив школу, Степан год поработал в колхозе, и в восемнадцать с осенним призывом ушёл в армию. Служить довелось в Одессе, можно сказать, в элитном подразделении — в роте охраны самого штаба округа. Первый месяц — курс молодого бойца, или, как называли в части — карантин. Казарма на сто человек, двухъярусные железные койки. Бесконечные команды «отбой», «подъём»… до тех пор, пока взвод не уложится в сорок пять секунд, пока горит спичка в руке сержанта. Дни слякотные, короткие. С утра в моросящий дождь зарядка: бег, упражнения на снарядах… После — завтрак и изнуряющая на плацу строевая. Долгими ночами при тусклом свете электрической лампочки зубрёжка уставов. В казарме тяжёлая вонь от потных портянок. Через неделю у всех в кровавых мозолях ноги, и пальцы на них зудят от грибка. А с утра опять зарядка, уборка казармы, строевая… — и всё это густо приправлено топорным матом сержантов. Весь этот первый месяц службы Степану казалось, что это страшный сон, что вот он проснётся, и солнцем залитая родная деревня пахнёт в лицо морским свежим воздухом.
Но особенно тяжело приходилось не сумевшим отмазаться от армии маланцам. На их лицах читался ужас Бухенвальда, Освенцима, Треблинки и Майданека вместе взятыми. Они плутовали — маланили, кто симулировал ревматизм, кто сердечный приступ. Степан же думал по-суворовски: тяжело в учении — легко в бою. Через месяц приняли присягу, и молодой состав пополнил роту. Каково же было смятение молодого бойца Степана Шумилина, когда он лицом к лицу столкнулся с чудовищной несправедливостью, где каждый сам за себя, где над новобранцем издевается старослужащий, над которым не имеют власти ни сержанты, ни офицеры, ни генералы — эти полысевшие победители в прошлой войне, коих так много в штабе. «Где же солдатское братство? — задавался вопросом молодой солдат Степан Шумилин. — Где порядочность, честь?» Видать, осталось всё там, в телеящике. А здесь солдатская доля — унижения, мордобой. «На нас, на дедах, держится армия! Понял, салага, бля!» — эта фраза дембеля была ответом на все вопросы. «Но ведь и этот дембель был в начале молодым солдатом… Отчего же он под конец своей службы превратился в ничтожество?» — размышлял рядовой Шумилин, утирая кровь под носом. Конечно, были и среди старослужащих люди, не опустившиеся до дедовщины, но их роль была незаметной, они держались, не вступая в противоречия с армейской системой. Считалось, что дедовщина появилась после того, как глава генсек Никита Хрущёв направил в армию уголовников: мол, паханы установили такой порядок. «Паханы установили порядок? — удивлялся Степан. — А что, законы советского государства бессильны перед зоновскими понятиями? Почему государство — самое мощное в мире — не в силах навести порядок в своей армии? Тот порядок, который каждое воскресение показывает по телевизору». Ответов не было. Степан понимал, что государство обмануло его и тысячи таких же, как он, молодых парней, тем не менее он не оставил своей мечты стать офицером. И он твёрдо верил, что получив военные знания, он уж точно сделает так, что в его части не будет изъянов.
Служба была не из лёгких — через день на ремень. Заступая в караул, каждый получал в оружейной комнате свой автомат, прописанный в военном билете, к нему штык-нож и соты с патронами на два магазина. Постов было семь: первый — охрана знамени Краснознамённого одесского военного округа, остальные посты — проходная, подъезды, полукилометровый коридор пятого этажа и двор штаба. Караул состоял из двадцати четырёх автоматчиков с боезапасом тысячу четыреста сорок патронов, да ещё гранаты в сейфе начальника караула на случай нападения на караульное помещение. При таком количестве вооружённых парней опасно издеваться над молодыми солдатами, но унижения были и в карауле. Спать не давали даже отдыхающей смене, специально поднимая в ружьё, и не выспавшихся бойцов отправляли на пост, где маменькины сынки «бурели» — засыпали стоя, а то и на ходу, как это случалось во дворе с часовыми шестого поста. Особо тяжело давались предутренние часы — с четырёх до шести; в это время спал даже начкар, уткнувшись лицом в подшивку газеты «Защитник Родины». В эти часы выспавшиеся деды выходили на проверку постов. Застукав дрыхнущего салагу, они тут же били его: «Да тебя, зёма, за сон на посту во время войны, бля, вообще расстреляли бы, нах… Так что тебе ж на пользу», — аргумент был бесспорный, потому применить оружие против напавших на часового никто из молодых не решался, хотя, согласно уставу караульной службы часовой имел на то все основания. Степан был от природы выносливым, ночи без сна давались ему легко, и на посту он бодрствовал. Год службы пролетел быстро. Но как-то и его деды испытали на прочность. В ту ночь он заступил на седьмой пост, в штаб тыла. Безлюдное двухэтажное здание, длинные коридоры, много опечатанных дубовых дверей… То вздохнут старые рамы под порывом ветра на втором этаже, то пробежит в конце коридора крыса и… тишина. До смены караула оставался час. Вдруг ночную тишину огласил звон разбитого стекла. Степан понял — кто-то пытается залезть в пустую комнату через окно первого этажа и уже успел вынуть из рамы шибку, уронив её в темноте. Степан вспомнил рассказ замполита, как на этом посту два года назад часовому размозжили голову, забрав автомат с патронами. Степан соображал быстро: «Лазутчик может находиться уже внутри комнаты, потому войти в неё, значит, разделить судьбу своего предшественника». И Степан, не открывая двери, навёл на неё автомат и передёрнул затвор…
Как потом выяснилось, бравые старослужащие решили в шутку снять сонного часового и как следует проучить его. Один из них уже влез через окно, но лязг затвора вмиг прочистил мозги романтикам. Отличник боевой и политической подготовки ефрейтор Шумилин едва не отправил в потусторонний мир трёх дедов, за что получил бы внеочередной отпуск домой. С той поры уже не шутили над казаком деды, отмахиваясь: «Да он больной».
Демобилизовавшись, Степан вернулся в родную деревню. И приглянулась ему девушка из благородной семьи староверов, Фрося. Когда он в армию уходил, она была неказистым гадким утёнком, который за время его отсутствия превратился в прекрасную лебедь. Вскоре сыграли свадьбу. Через год сын родился. Но у Степана была ещё мечта. Ни советская школа, ни служба в советской армии не сломили волю природного казака, — сонм трудностей лишь закалил характер; и через полтора года после армии Степан поступил в училище. В военном училище, как и в советской армии, в те времена господствовала коммунистическая идеология — марксизм-ленинизм. Курсант Шумилин понимал — это продукт всё той же иудейской ментальности, что и христианство, потому в партию вступать отказался. А беспартийным в Советском Союзе большая карьера была закрыта, и молодой выпускник был направлен командовать ротой в дисбат.
Вызвал к себе жену и сына, поселившись в малосемейном общежитии для офицеров.
Дедовщина срочной службы показалась раем по сравнению с той преисподней, что предстала перед глазами лейтенанта Шумилина в дисбате, где врождённый садизм одних служил средством перевоспитания других.
.............................

© Сергей Никулинъ

Отрывок из романа «Расовая война»

Последнее время Степан Тимофеич Шумилин, станичный атаман, чутко спал. Вот и сегодня под самое утро его разбудил глухой рокот мотора, доносившийся с улицы. Луч света от фар пробежал по белой занавеске на окне спальни. Атаман осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить жену, и, слегка отодвинув занавеску, стал всматриваться в предутреннюю мглу. Окно выходило на центральную деревенскую улицу, на другой стороне которой из ворот пансионата выезжал чёрный джип.
В комнате, на тумбочке подле кровати, засветился экран смартфона, озарив потолок спальни, и «Полётом валькирий» возвестил подъём. Атаман оторвался от окна, отключил побудку.
— Куда спозаранку? — спросила спросонок жена.
— Сегодня важная встреча, — ответил Степан Тимофеич. — Гость должен прибыть из города. А ты это… поспи ещё.
Он не торопясь надел банные тапки, захватил махровое полотенце и, как был в семейных трусах, вышел во двор. Набрав ведро студёной воды из колодца, он разом опрокинул его на себя; и, будто тысячи тонких иголок вонзились в кожу, от холода перехватило дух, атаман крякнул и принялся растирать полотенцем тело. Глубоко вдохнул утренней свежести и, глядя вдаль на мглистое море, над которым уже посветлело небо, готовое принять восходящее солнце, Степан Тимофеич мысленно прославил природу, богов и род: «Слава богам! Слава пращурам! Слава казачьему роду!» Затем зашёл в дом и стал облекаться в справу. Закалялся атаман каждое утро и почти в любую погоду. К закалке приучил его в детстве отец Тимофей Логвинич, а того научил дед Логвин Иваныч, который унаследовал этот здоровый обычай от прадеда. От отца узнал Степан Тимофеич, что род их древний, что корнями уходит в привольные донские степи, и что казаки во времена Муромца были грозной и справедливой силой на русской земле, как о том упомянуто в древних былинах. И ещё узнал от отца, что дед Логвин Иваныч служил в Белой армии офицером, остался жив, избежал сталинских лагерей, а когда пришли братья-освободители, то одним из первых вступил в Вермахт — землю родную казачью отвоёвывать у комиссаров. И геройски погиб в боях в Сталинграде, где в рядах немецкой армии каждый четвёртый был русский или казак.
Отца Степан Тимофеич потерял, когда ему, Стёпе, было одиннадцать лет. На всю жизнь врезался ему в память тот октябрь 1969 года. Стоял хмурый осенний день. Стёпа возвращался из школы домой по берегу. Море насупилось, позеленело, и в тёмном высоком небе парили белыми точками чайки. Возле одной из байд, прямо у самой воды, мальчишки силками ловили этих самых чаек. Силки были из медной проволоки в виде вертикальной затяжной петли, с палочкой на конце, которую зарывали поглубже в мокрый песок. Под петлёй, как под аркой, клали хамсину. Чайка, завидев с высоты рыбу, пикировала, хватала добычу, но взлететь уже не могла, беспомощно трепыхая крыльями. Высвободив из петли шею бьющейся птицы, ей тут же за спиной сцепляли одно за другое крылья, чтобы не улетела, и в таком виде сажали в стоящую на берегу лодку, по чёрному смолёному дну которой уже переминалось красными лапками с пяток пойманных чаек разных размеров.
— Зачем вам их столько?» — спросил Степан.
— «А так», — ответил конопатый Савка Жадыман, — готовя новую затяжную петлю. — Отнесу мамке, она надерёт с них пуха в подушку.
Глядя на беспомощных испуганных птиц, которые только что так красиво парили в высоком небе, Стёпа вспомнил, как когда-то отец сказал, что человек отвечает перед природой за всякую душу, которую сделал для себя подневольной, и что настоящий человек неволить слабых не станет.
— Отпустить их надо, — сказал Степан.
— Не ты ловил — не тебе отпускать, — обозвался Мишка Катыка.
— Могу продать тебе своего мартына, — предложил Савка и ткнул пальцем в голову большой чайки, но тут же отдернул: — Кусается! Ишь, свирепый какой! Давай двадцать копеек.
— У меня только пять, — и Стёпа вынул из кармана штанов медные пять копеек, которые берёг на субботний киносеанс в клубе.
— Не, — отмахнулся обладатель мартына. — За пятак я и кирлочки не отдам.
Стёпа с жалостью посмотрел на птиц, сунул в карман пятак и пошёл своей дорогой. Свернул к амбулатории, прошёл сквозь её кривой дворик, заросший серебристым лохом, и вышел на центральную улицу. Он был уже метрах в ста от дома, как вдруг налетел неистовый шквал, подняв в воздух пыль и опавшие листья, заставив Стёпу прижаться к стене забора. Через минуту-другую ветер внезапно стих. Степан добрался до дома. А дома мать в тревоге: «По радио штормовое предупреждение передали, а наши-то в море, — с тревогой в голосе говорила она. — Не стряслось бы лихо». Отец с утра, ещё до восхода солнца, ушёл с бригадой в море. «Горел», как тогда говорили, план по заготовке рыбы — не поспевали ко Дню Октябрьской революции — и председатель колхоза отправил рыбаков в море на фелюге и двух дубах гундеры ставить: новый ставник должен был выправить ситуацию с планом. Стёпа не понимал, отчего мать волнуется: вон, мальчишки на берегу чаек ловят. Тут он подумал, что в копилке у него наверняка будет целый рубль, и он сможет выкупить всех невольников. Он едва успел переодеть школьную форму, как за окном потемнело и новый неистовый шквал загудел, ударив песком о стёкла. Ветер дул, набирая силу: по двору покатилась собачья будка, что-то лязгнуло вдалеке, и задрожали оконные рамы. Быстро стемнело. Электричества не было; видать, где-то ветром оборвало провод. Мать зажгла керосиновую лампу. Ждали отца, чтобы всей семьёй сесть за стол вечерять. Но отца всё не было. Потом Стёпу отправили спать. Ему было страшно: ветер неистово выл в трубе и заслонка чугунная всё бренчала, не давая уснуть.
Когда он утром проснулся, за окном всё так же свирепствовал ветер, и мать сидела, опустив голову за столом; она не спала всю ночь. Днём пришёл моторист дядя Ваня с фелюги и сообщил, что дуб, гружёный гундерами, накренило волной, он черпанул воды и пошёл ко дну. Все пятеро, кто был на нём, сгинули в хляби морской. Он виновато успокаивал мать: «Та може и выплыл, глядишь, и объявится». Но старый рыбак понимал: разве выплыть в двенадцати бальный шторм, когда на тебе фуфайка ватная да тяжёлые сапоги.
На третий день вода поднялась и море затопило улицу — волны пенились у порогов хат. С амбара, что у пристани, ветром сорвало крышу, а в домах окна наспех забивали досками. И где-то там, далеко в открытом море, ураган со скоростью ветра сорок метров в секунду готовил людям ещё беду. Ночью многометровая нагорная волна шириной более ста километров и высотою четыре метра прошла вскользь берега деревушки и со всей своей мощью обрушилась на мирно спящие рыбацкие посёлки Кубани, унеся сотни жизней. Разрушая дома, коммуникации, дороги, мосты и заводы, волна прошла вверх по реке Кубани на семьдесят километров и подтопила города хутора и станицы. С той поры прошло почти полвека и на месте смытых стихией посёлков вновь возвели дома и живут в них люди, не ведая, что в любой момент трагедия может повториться снова.

Продолжение - Атаман Шумилин (Казак-язычник)

© Сергей Никулинъ