Женя открыла глаза и увидела лицо склонившейся над ней девочки лет пяти. Большая уродливая голова с вмятиной с левой стороны и большим бугром с правой; две тощие пегие косички, подвязанные медицинским бинтом. Одета она была в длинный красный сарафанчик с вышитым передом. Девочка хихикнула и тронула Женин лоб травинкой.
- Наденька? Наденька Солнцева? – Женя приподнялась на локте. Она узнала ее – та девочка с фотографии на кладбище около интерната. Внучка Таисии Федоровны.
Девочка кивнула и снова улыбнулась; при всем внешнем безобразии улыбка у нее была невероятно обаятельная.
Женя поднялась и осмотрелась – они стояли на маленькой круглой полянке на пригорке, поросшем сочной невысокой травой, перемежаемой оранжевыми мухоморами. Ниже по пригорку виднелся деревенский двор с бревенчатой избой, а вдали темнела громада леса с догорающим закатом; опускались летние мягкие сумерки.
- Дом, – девочка тоже поднялась и двинулась вниз; поманила с собой Женю. – Пойдем.
Пахло не вечерней свежестью и листвой, а какой-то душной затхлостью и почему-то пылью; к этому примешивался запах больницы и йода. Они преодолели с сотню метров и оказались во дворе двухэтажного бревенчатого дома с резными наличниками. Около избы росли яблони карликового роста, доходившие Жене до пояса. Из сарая донеслось похрюкивание, и из приоткрытой двери высунулось престранное создание – совершенно голая, перемазанная глиной девушка на четвереньках, нос которой был вздернут и слегка сплющен. Она повела головой туда-сюда, втягивая воздух, еще раз хрюкнула и скрылась в сарае.
- Пойдем! – Наденька потянула Женю за руку.
Девочка взбежала на высокое крыльцо, и она последовала за ней. Через сени Женя попала в горницу, где увидела, как стоящая к ней спиной женщина, одетая тоже в русский сарафан, ставила ухватом что-то в печь. Женщина на несколько секунд обернулась, и Женя не смогла удержать радостного возгласа – это была Амалия. Она странно смотрелась в этом одеянии, так не шедшем ее коренастой некрасивой фигуре, с волосами, гладко зачесанными в пучок, но не узнать ее было невозможно. Амалия поставила ухват в угол и села на лавку.
- Я… – начала Женя, но Зельдович остановила ее движением руки.
- Я знаю. Дети рассказали. Про Ингу, про улей. Улей, надо же… Интересно, у прежних пациентов такого не было. Впрочем, они все уникальны.
Женя села на лавку, поерзала, рядом плюхнулась Наденька.
- Раз вы все знаете, то знаете, зачем я пришла.
Амалия примостилась рядом.
- За ответами пришла, значит. Ну что ж, изволь. Язык давно чешется кому-нибудь рассказать. Эта дура Таисья не понимает ничерта, тупая, как валенок.
Зельдович с досадой поморщилась.
- Это еще в детстве началось, когда я с дедом жила. Старик в маразм потихоньку впадал, и при свете чудилось ему всякое. Он тени ненавидел, считал, что они живые. Не давал мне ни свет зажигать, ни печку топить. А в деревне людей-то почти нет, тишина мертвая… И вот сижу я один раз в избе, темнота, хоть глаз коли, руку вытяни – не увидишь. И тишина такая, что кровь в ушах звенит. И вот тогда я почуяла первый раз, что Тьма не пустая. Чем-то наполненная. Но тогда перепугалась до чертиков, завизжала, а дед тумаков надавал. А потом привыкла, пыталась ее ухватить, потрогать. Ни черта не получалось, она всегда ускользало из моих рук. А когда наукой занялась, решила попробовать камеры депривации, в которых человека помещают в полнейшую тишину и темноту. Тут уже было лучше – я Тьму ощущала всей кожей, вот она, передо мной, такая плотная, пульсирующая, наполненная чем-то совершенно невыразимым. Тогда я поняла, что Тьма не дается мне из-за того, что полностью отключить чувства я не могу. Я все-таки ощущала прикосновение воды, слышала шум крови, биение сердца… И тогда родился план со слепоглухонемыми детьми. Я отрезала их почти от всех чувств, от всех ощущений, и циничный пьяница Богушов мне в этом помог. Мне с ним очень повезло, толковый мужик. И трахается хорошо, не то что этот импотент Нестор…
- А датчики на ихглазах..?
- Движение глаз – отражение работы сознания. Так осуществлялась связь с детьми.
- Как это связано с лечением умственно отсталых детей? Вы правда их исцеляли?
- Правда, – охотно кивнула Зельдович. – Дети передавали Тьме мои запросы и возвращались с ответами. Они – проводники. Те данные, что они приносили, были полным абсурдом. Я поначалу и пробовать не хотела, думала, они просто с ума сошли в полнейшей тишине и темноте. Но вся эта ерунда – цветные плакаты, повторения странных случайных фраз, телефоны… Все это неожиданно сработало. Ты не представляешь, что я испытала, когда увидела, как очнулся мой первый пациент – совершенно безнадежный идиот с синдромом Рубиштейна-Телби. Но все это было только подготовкой к четвертому, самому последнему этапу. Пациентов нужно было подключить к проводникам, и после погружения их в Тьму излечение было полным и окончательным. И с первыми слабоумными это сработало на отлично.
Мне нужно было больше подопытных, а брать пациентов интерната я больше не могла, появлялось слишком много вопросов у проверяющих органов, у персонала. Одна воспитательница растрезвонила по всему Заринску, когда очнулся первый наш пациент. Пришлось принимать меры… Тогда я начала привлекать родителей с больными детьми.
- А потом? Что случилось потом? Таисия заперла вас в подвале, мстила за внучку?
- Нет. Таисия помогала мне, ухаживала за детьми; при всей ее тупости одна положительная черта у нее есть – она умеет держать язык за зубами. Просто в один непрекрасный день проводники отказались меня отпускать, и Тьма тоже. Раньше я подключалась к ним без проблем, приходила и уходила. Чтобы выйти, достаточно было просто подумать о выходе. Но однажды я просто не смогла. Они ведь ничего не видели в этой жизни, буквально ничего не видели. Тьма наполнена энергией и невероятными знаниями, но они аморфны, абстрактны, не оформлены. А проводники всего лишь дети. Им нужен был мой разум, наполненный образами, цветом, формами, звуками. Они хотели жить, а не существовать в непроглядной темноте. Так я оказалась заперта здесь, а оставшиеся пациенты не смогли получить четвертый, завершающий и самый главный этап лечения.
Женя сжала руки, пытаясь осмыслить сказанное Амалией.
- То есть им нужен был кто-то, из чьего сознания они брали кирпичики для создания своего мира?
- Вон там вдалеке лес. Они бы не узнали и не поняли, как выглядит лес, если бы не покопались в моих мозгах. У них есть знания о нем из Тьмы, но цвет, запах, звук колышащихся веток – это все из моей головы. Я просила их отпустить меня, обещала вернуться, но их не трогают мольбы. Они не понимают просьб и уж тем более ничего не знают о сострадании.
«Ну еще бы», – зло подумала Женя. – «У тебя они точно ему не научились бы.»
- А как здесь оказалась Наденька Солнцева? Она же умерла.
- Это все нянька, Таисья. Залезла сюда, чтобы понять, что происходит. Ума у нее немного, и войти к проводникам он не побоялась. А так как образ девчонки так и горел у нее сознании, они взяли и создали ее. Таисья сюда иногда приходит с внучкой встретиться и надо мной покуражиться.
Амалия раздраженно бросила:
- А черт ее знает! Наверное, потому что она совершенно безмозглая идиотка, под стать своей внучке. Кажется, проводники воспринимают ее как еще один образ, созданный мной, а не как живого человека. Она им неинтересна.
- То есть я могу выйти отсюда, просто подумав о выходе?
- Только выходить тебе незачем. Смерть от голода и жажды не то чтоб быстрая. А эту идиотку Таисью я знаю, не выпустит она вас.
Женя задумалась, глядя на бледный догорающий закат над темно зеленой стеной леса.
- Послушайте, но почему они не могут вылечить себя сами, если лечили сложные органические патологии других детей? Они могли бы видеть и слышать, и жить эту жизнь самостоятельно, а не через вас.
- Они могут, – кивнула Амалия. – Но не хотят. Я говорила с ними на эту тему.
- Потому что им не с чем сравнить. Почему реальный мир должен быть лучше этого? Они же никогда его не видели. Им и здесь неплохо.
- Но ты могла бы показать им..!
- Что показать? Все, что я показываю, они реализуют здесь! Им и так нормально!
Зельдович издала нервный смешок:
- Такой вот парадокс. Так плохо, что даже хорошо!
Женя покрутила головой, оглядывая горницу:
- Как вы здесь живете? Что это вообще за место?
- Дети его создали. Больше всего им понравились русские народные сказки,вот и живем в избушке на курьих ножках и каждый вечер устраиваем сказочные посиделки.
- Сказочные посиделки? – Женя уставилась на Амалию.
- Ага. Они же дети, любят интересные истории. И моя задача – рассказывать им сказки. Правда, знала я немного и все, что знала, давно рассказала. Теперь приходится выдумывать.
- И когда они придут? Вечер ведь уже.
- А вечер тут, блин, всегда! – зло воскликнула Амалия. – И это еще хорошо, что я у них сумерки смогла выторговать, первое время ночь была и темнотища, в которой бродили мертвецы. Приходилось в избе постоянно сидеть. Но не переживай, придут скоро. Ты вон заскочила на огонек, а они гостей любят, новые впечатления все-таки.
Как бы в подтверждение слов дом затрясся, а вдалеке раздались равномерные глухие удары.
- Ну вот, пожаловали! – Амалия вынула из печи противень с пирогами, и Наденька ухватила один пирог.
Женя выглянула в окно и увидела огромную фигуру, чья голова терялась в вышине, словно горный пик. Великан был одет в длинный армяк и лапти с онучами. От его шагов подпрыгивала лавка, звенела посуда в буфете, а Наденька прикусила язык и ойкнула.
- Это Анвар, – вздохнула Амалия. – Ему нравится быть великаном. Остальные нормальных размеров, но выглядят тоже… Не очень.
Женя вскоре поняла, что Амалия имела в виду под «не очень». Великан дошел до избушки и сел рядом, сунув в окно огромное ухо, в котором копошились какие-то паразиты, похожие на креветок. Еще трое вошли в горницу, и Женя невольно вжалась в стену.
Первое существо, чей пол трудно было определить, представляло собой крепкого приземистого человечка в льняной рубахе до пят. Из короткой толстой шеи его росли три головы, словно гроздья: первая торчала из плеч, вторая росла из виска третьей, третья высунулась из темечка средней, но не полностью – из кости были видны глаза, нос, а рта и челюсти не было. У верхних голов заросли веки, и ресницы торчали прямо из гладкой плоти; рот второй стянулся в крошечное круглое отверстие с вздутыми, бесформенными губами. Нижняя голова была относительно нормальной – с живыми, внимательными глазами.
Второе существо было девушкой неземной внешности – длинные молочно-белые волосы, тонкие черты лица, струящееся перламутровое платье, туго перетянутое в талии. Она, увидев Женю, подняла ладони внутренней стороной к ней – прямо по центру располагалась целая россыпь крошечных глаз, выглядывающих из отвратительной корки загрубевшей кожи. Глаза вращались, изучали Женю, часто моргали. Лицо же самой девушки осталось безмятежным и неподвижным.
И третий – худой старик с висящей морщинистой кожей по всему телу. Он там и сям был обмотан грязными тряпками, словно бинтом, более ничего похожего на одежду на нем было. Плоть с левой стороны лица усохла и частично отпала, обнажив ряд потемневших зубов, челюсть непременно отвалилась бы, если бы ее не удерживала грязная тряпка, повязанная вокруг головы. Единственным глазом с несколькими зрачками он осмотрел Женю, и, как остальные, уселся на лавку.
Проводники не проронили ни слова, но Женя почувствовала, будто нетерпеливые и бесцеремонные пальцы залезли в голову, покопались и исчезли, оставив после себя мерзотное ощущение, будто ее облапали в общественном транспорте.
Наденька прожевала пирог и воскликнула:
- Сказка! Давайте сказку.
Амалия кивнула и завела рассказ.
- Жила была одна женщина и была очень толстая. Никому из мужчин она не нравилась, а мать ее постоянно ругала и шпыняла – давай, мол, худей, а то внуков так и не увижу. От таких слов женщина расстраивалась и от грусти начинала есть еще больше и еще больше толстеть. Мужчины к ней относились еще хуже – ей кричали обидное вслед на улице, оскорбляли в общественном транспорте и во врачебных кабинетах, говоря, что все ее болезни от того, что она много жрет. И она грустила и все ела, и ела, и ела. В конце концов растолстела так сильно, что едва могла встать с кровати и доковылять до туалета. Мать возненавидела ее и перестала кормить, но женщина воровала ее продукты из холодильника и кричала из окна прохожим, что ее морят голодом. Некоторые сочувствовали ей и приносили поесть. Однажды ее крики из окна услышал мужчина, который возвращался с работы; работа у него была тяжелая, а жизнь - безрадостная. Он поговорил с ней и на следующий день принес много-много вкусной еды. А потом еще раз, и еще. Он стал приходить каждый день и приносил ей много вкусного, жирного и калорийного. Ее мать была в ярости, но ничего не могла с этим поделать. Вскоре мужчина предложил той женщине руку и сердце, и она без промедления согласилась. Они много раз пытались зачать детей, но у них не получалось, и мужчина нашел знахарку. Она дала ему снадобье для жены, та выпила и вскоре забеременела. У них родился ребенок – вполне здоровый малыш, но уж какой-то очень маленький. Когда сын подрос, стало видно, что он совсем небольшого росточка, как карлик. Но никакой болезни у него врачи не нашли. Следующий ребенок женщины получился еще меньше, а третий был совсем как кукла. Вскоре у женщины сократилось время беременности – вместо 9 месяцев она вынашивала 8, 6 месяцев, а под конец и вовсе один месяц. Дом ее наполнился крошечными детьми, которые вырастали быстрее, чем человеческие дети – всего через пару недель они могли ходить и говорить. Иногда ее муж и мать случайно давили детей, потому что они расплодились по всей квартире, как мыши, и становились все меньше и меньше, а она рожала их каждый месяц, и не по одному. Аппетит у них был зверский, в холодильнике ничего не задерживалось, они съедали все моментально и подчистую, и от голода съели даже обивку дивана и их домашнюю собаку. Мужчина выбивался из сил, пытаясь прокормить свое многочисленное семейство, он худел, бледнел, силы его таяли, и однажды женщина нашла его на кровати мертвым и кое-где уже обглоданным. Дети вскоре доели отца, сожрали даже косточки, не осталось ничего. И когда пропала мать женщины, то она поняла, что с голодухи дети съели и ее. Женщина натаскала на кровать книг и одеял, сделав ложе повыше, чтоб дети не смогли добраться до нее. А они пытались и карабкались вверх, потому что совсем обезумели от голода, а она стряхивала их вниз, как мышей. Дети съели двери, ковер, съели занавески и одежду. И вскоре женщина почувствовала, как кровать трясется – они грызли ножки. Вскоре они съели деревянное основание, и кровать стала гораздо ниже. Они взялись за книги и одеяла, которые она натаскала, и скоро съели и их. Женщина сильно исхудала – уже много дней она питалась только за счет внутреннего жира и тоже была невероятно голодна. На простыню вскарабкался очередной ребенок, и женщина хотела смахнуть его ладонью, но вдруг схватила и засунула в рот. Захрустели тонкие косточки, на язык брызнула теплая кровь. Ребенок оказался довольно вкусным, и женщина схватила второго, который пытался взобраться на матрас. Она ела своих детей и плакала, потому что на самом деле очень любила их, любила всех, хоть у многих даже не было имени. Когда она насытилась, а оставшиеся дети разбежались и попрятались по норкам, она запела им колыбельную, потому что она была хорошая и заботливая мать.
Амалия замолчала. Потом хлопнула в ладоши:
- Ну, вот и сказочке конец.
- А кто слушал – молодец, – улыбнулась Наденька.
В окне показался огромный глаз великана – он смотрел прямо на Женю. Тонкая беловолосая девушка тоже вытянула свои жуткие ладони в ее направлении, а замотанный в бинты старик подошел близко-близко, обдавая ее еле слышным запахом гнили. Амалия хлопнула в ладоши:
- Ну ладно ребятки, вам пора уходить. Скоро ночь, пора баиньки!
Жуткие существа так же молча вышли из избы и дом снова затрясся – великан отмерял огромные шаги гигантскими ступнями.
Женя, посмотрела в окно на спины жутких тварей, повернулась к Амалии:
- Зачем ты рассказываешь им такие ужасные сказки?
- Такие им нравятся, – пожала она плечами. – Обычные сказки скоро прискучили, да и не знаю я их много. А вот такие жуткие проводникам особенно заходят.
- Может быть, если рассказать что-то более доброе, они научились бы состраданию и отпустили тебя?
- А то я об этом не думала! – Амалия всплеснула руками. – Пыталась я тут мать Терезу изображать и несла пургу про добрых девочек, помогающих щеночкам и котикам, про сострадательных принцесс, выпускающих узников из тюрем. Им это не нравится, они уходят голодными и потом требуют все больше и больше. Их насыщают только такие истории. А голодные проводники это… мягко говоря, жутковато. Они будут мучить твой разум, пока не вытянут то, что им нужно.
Женя посмотрела на Наденьку:
- А тебе, Надюш, нравятся такие сказки?
Девочка, не задумываясь, кивнула:
- В них все как взаправду.
Наденька повертела головой туда-сюда, тощие косички ударили по щекам, и она рассмеялась.
- Ужинать..? – спросила она тонким голоском.
- Ужинать, – пробурчала Амалия. – Ни завтраков, ни обедов, только ужины.
Зельдович вынула из печи чугунок со щами, порезала ржаной каравай. Разлила в миски похлебку, посыпала зеленым луком. Подвинула миску Жене, и та опасливо помешала варево ложкой.
- А мясо..? – она коротко взглянула в окно, откуда неслось тихое похрюкивание.
- О, нет! – рассмеялась Амалия. – Это обычная говядина.
- А откуда здесь все берется?
Она зачерпнула щей, осторожно проглотила. Суп оказался странного вкуса – слабого, будто несколько раз разбавленного. Женя заела куском хлеба, но и он напоминал пластилин со слабым оттенком лежалой засохшей корки. Амалия, глядя, как она поморщилась, усмехнулась:
- Что..? Невкусно? Тут все такое. Вкус определяют проводники, а они имеют о нем представление только через меня. Это как несколько раз отксеренная бумажка, четкость линий теряется.
Но Наденька наворачивала щи и хлеб за обе щеки и нисколько не тяготилась странным вкусом.
- А что там, за лесом? – Женя отставила тарелку.
- Ничего. Буквально ничего. У проводников нет мотива расширять пространство.
Женя задумалась, подперев подбородок кулаком.
- Амалия, кажется, им нравятся те истории, в которых ты особенно убедительна.
Зельдович высоко подняла брови.
- Ты не можешь рассказать им добрую сказку, потому что ты в нее не веришь. И они твою неискренность чувствуют.
- Хочу рассказать им принципиально иную историю, – твердо сказала Женя. – В которой добро будет выглядеть реалистично.
Амалия сказала, что для того чтобы обратиться к проводникам, не обязательно ждать их возвращения:
- Они и так все слышат, это место – их плоть и кровь. Оно создано ими из Тьмы, с которой они неразрывно связаны.
Женя громок произнесла в раскрытое окно:
- Я хочу рассказать сказку!
Проводники не заставили себя ждать – видимо, Амалия была права и сказки они очень любили. Великан снова уселся около избы, облокотившись на крышу, а трое остальных угнездились у него на плече. Женя снова почувствовала, как что-то коснулось ее солнечного сплетения и проникло в голову. Женя повела рассказ о русалочке, пытаясь вложить в историю все чувства, которые она испытала, когда смотрела в детстве чудесный Диснеевский мультфильм. Любовь, самопожертвование, дружба – ей казалось, это отличный выбор, чтобы показать проводникам, что в том мире существует что-то доброе и хорошее, и та, реальная жизнь стоит, чтобы ее прожить. Женя закончила сказку, ожидая реакции от проводников, и она не заставила себя ждать. По двору потекла обильно вода, и из-за угла дома показалось странное существо: с человеческими руками и торсом, но с рыбьим хвостом, оно должно быть, изображало русалку. Но голова существа была испещрена провалами язв и не имела ни глаз, ни носа, лишь маленький дегенеративный рот, а хвост представлял нечто чудовищное – короткий толстый отросток с плавниками там и сям, обтянутый серой бледной кожей, которая рвалась от малейшего движения и обнажала сероватое мясо, истекавшее белесой сукровицей. Чудовище глухо стонало, ползая на руках и оставляя за собой склизкий след.
- Господи… – прошептала Женя.
- Кажется, дорогуша, в волшебные сказки ты веришь не больше моего!
Женя отошла вглубь комнаты и тяжело опустилась на лавку; домишко снова затрясся от шагов великана.
- Я хочу вернуться, – жалобно протянула она.
Амалия, собирая грязные тарелки, равнодушно бросила:
- Так иди. Просто представь подвал и пожелай снова очутиться в обычном мире.
- А если я представлю свою квартиру?
- Не стоит. Тело твое в подвале, вернуться ты можешь только туда.
Женя закрыла глаза и постаралась вызвать в памяти лицо Матвея, темноту подвала с перекрещенными лучами фонариков. На нее опустилась нечто серое и удушливое, и она почувствовала, будто стремительно падает куда-то в бездну.
Когда Женя открыла глаза, то вместо подвала очутилась в месте, более всего похожем на декорации к плохому сну. Слева и справа – череда низких одноэтажных строений из бетонных блоков, как у пятиэтажных хрущевок, с прорубленными высокими дверными проемами, с плоскими крышами, на которых росли хилые деревца без зелени. Было серо и уныло – стояли уже поздние сумерки, земля, усеянная лужами, моментально облепила Женины кроссовки мокрой глиной. На некоторых строениях виднелись таблички с красным крестом, как у аптек. Раздалось похрюкивание, и из ближайшего строения вышло существо, уже виденное Женей на дворе Зельдович. Это была женщина, передвигавшаяся на четвереньках, совсем голая, с большими, отвисшими почти до земли, вялыми грудями. За ней вышел маленький мальчик, тоже без одежды и на четвереньках. Он тыкался вздернутым, пришлепнутым носом ей в ляжку и тоже тонко подхрюкивал. Женщина приблизилась к Жене, обнюхала ее и издала громкий визг. Из другого домика показалось еще одно существо, на этот раз старуха с седыми неопрятными патлами, прилипшими к круглому лицу. Нос ее был сплюснут еще больше, и от свиного пятка отличался лишь малыми размерами и слишком большими ноздрями; пальцы рук ее срослись и напоминали странноватого вида лапы. Старуха поползла к ней и Женя тихо чертыхнулась, когда увидела, что грудей у старухи было шесть. Из приземистых строений, похожих на гаражи, выползали новые свинолюди – молодые мужчины, женщины, дети, старики. Женя обернулась – и с той стороны к ней приближались свиноподобные уродцы. Они хрюкали, скалились, и стало видно, что вместо нормальных зубов у них крепкие желтые клыки. Женя охнула и попятилась к ближайшему домику, прижалась спиной к стене. К ней подползла старуха, дернула ее зубами за штанину, и она взвизгнула и ударила ее ногой по морде. Старуха разразилась серией визгливых воплей, и за джинсы рванули сразу двое – крошечная девочка и крупный пожилой мужчина с пятаком, из ноздрей которого выглядывал какой-то отвратительный серый мох. Женя подпрыгнула, вскочила на спину пожилого хряка и уцепилась руками за деревце, росшее на крыше. Как раз вовремя – хряк щелкнул зубами у ее ноги и оторвал кусок джинсы. Женя, напрягая нетренированные мышцы, взобралась на крышу и осмотрелась. С одной стороны, куда ни глянь, тянулись хлева свинолюдей, с другой к строениям подступал лесок. Женя спрыгнула с крыши со стороны леса и углубилась в густой ельник.
Долго идти ей не пришлось – через несколько минут блуждания среди елок она вышла на поляну, откуда виднелся дом Амалии. И хотя дом терялся в перспективе и по виду до него было не меньше часа ходу, Женя добралась минут за пять. Пространство здесь было особенное, как и говорила Амалия.
Когда Зельдович увидела Женю, ее оборванные джинсы и перепачканные в грязи кроссовки, она ахнула:
- Вот так вляпалась ты, дорогуша! Тебя тоже не отпускают!
Женя опустилась на пол около лавки и обреченно спрятала лицо в ладонях:
- Почему? Почему они не прониклись русалочкой? Почему не отпускают?
- Русалочка им понравилась, ты же видела! Поэтому ты теперь генератор сказок номер два!
И она рассмеялась громким издевательским смехом.
- Они мне не верят… Так же, как и тебе, – устало сказала Женя.
И вдруг ее осенило. Искренность. Настоящая искренность запрятана глубоко, в таких недрах души, где находится все сокровенное. Женя подскочила и снова позвала в окно проводников.
Н этот раз Женя рассказала, как она в семь лет с мамой и Стасом ходила в лес по землянику. Рассказывала про дачу в деревне, которую они сняли на лето. Про запах молока – мама покупала у местных парное молоко. Про рев Стаса, когда он ожегся о крапиву, и они вдвоем с мамой его утешали. И как потом приехал отец – немного поддатый, радостный, с авоськами. И как она целовала его в щетинистую щеку, ощущая запах курева и немного коньяка. Поднялась радость вместе с болью, осознанием того, что этих дней уже никогда не вернуть, но она рассказывала это в раскрытое окно тем странным, чудовищным созданиям, которых изуродовала Амалия Зельдович. Женя чувствовала, что они внимали ей – все больше призрачных пальцев копалось в ее мыслях, чувствах и воспоминаниях, огромных пальцев, будто бы листающих огромную картотеку. Котенок, найденный на помойке, радость, которую они испытали со Стасом, когда крошечное создание запищало, ожило и начало самостоятельно есть; боль, пришедшая, когда старый восемнадцатилетний кот умер у Жени на руках; могилка, которую они копали со Стасом под деревом на пустыре и куда опустили коробку с их Васькой. Она вспомнила даже восторженный взгляд Инги, тепло ее ладони, когда она брала Женю за руку; взгляд Матвея и его сильные руки, обнимавшие ее. Все это она говорила нескончаемым потоком в раскрытое окно, и слезы все текли и текли из ее глаз.
- Здесь нет радости, – наконец сказала Женя. – Здесь вы не сможете почувствовать ничего настоящего, этот мир слишком вторичен и бледен, будто сто раз размноженная копия. Но вы же знаете, как вернуть себе зрение и слух, как вернуться туда, в реальность.
Женя наконец замолкла. За руку ее кто тронул, и она увидела Наденьку, смотрящую на нее снизу вверх.
- А я? Я исчезну, если они уйдут в настоящий мир?
- О, нет! – Женя присела около девочки. – В воспоминаниях твоей бабушки ты будешь всегда.
Раздался тихий звук, будто шлепнули чем-то мягким, и, выглянув в окно, она увидела, что на землю упала галка. Потом еще одна и еще. Падали птицы, замер легкий ветерок, деревья обрели абсолютную неподвижность, будто в стоп кадре. Амалия Зельдович застыла с приоткрытым ртом, занеся ногу для шага. Женя быстро подумала о решетке, которая перекрывала им выход из подвала и успела мысленно крикнуть: «Решетка! Сломайте решетку!».
И тут же тело ее закаменело, будто залитое в гипс, а перед глазами замелькала пестрая мешанина красок.
Очнулась она на полу и сразу увидела взволнованное лицо Матвея, подсвеченное фонариком. Женя приподнялась, и он рывком поставил ее на ноги, придержав за талию, иначе она бы упала от приступа головокружения. Наверху раздался оглушительный лязг и грохот, и Женя пробормотала:
- Кажется, решетка вылетела…
На ближайшей кровати с табличкой «Анвар» заворочался проводник, и Женя бросилась к нему. Он сдернул датчики, открыл глаза и тут же испустил крик, прикрыв лицо ладонью. Тело его выгнулось, опершись на пятки и затылок. И он снова отчаянно закричал. Ворочались на своих кроватях другие проводники, прижимали ладони к глазам, комнатка наполнилась скрипом пружин и отчаянными воплями.
- Господи, что я наделала… – прошептала Женя.
Она бросила взгляд в угол, где висела на грязных занавесях Амалия – глаза ее закатились так, что в узкой полоске меж век был виден один белок, и она по-прежнему не приходила в себя.
…Уехала наконец последняя скорая, увезшая Проводников и Амалию, и от них наконец отвязался полицейский, который совал им для подписи то одну бумажку, то другую. Заведующая, которую сдернули в интернат посреди ночи, напоследок прошипела им проклятия сквозь зубы – они нарушили покой и благообразие ее заведения. И Женя вдруг почувствовала страшную слабость и села прямо в холодную влажную траву. И неожиданно для себя заревела в голос, размазывая слезы по чумазому пыльному лицу. Матвей присел рядом и прижал ее к себе:
- Матвеееей! Возьми меня замуж! Я научусь борщ варить! И картошку жарить! И… что ты там еще любишь! Я ребенка рожу!
Он отстранился, посмотрел в ее зареванное лицо:
- Женька, ты правда ненормальная! Тебя замуж пропятишь только под страхом смерти!
И рассмеялся. И она рассмеялась вслед за ним, продолжая всхлипывать и вздрагивать всем телом.
