разговора в супермаркете.
Кто-то смеет утверждать, что я не умею и не могу любить, и что моя любовь странная, запутанная и непонятная? Хорошо, я попробую доказать обратное.
Кирена – это моя жена. До того, как ею стать, она выучилась в институте, непонятно, как и чёрт его знает на кого. С красным дипломом в руках она пришла устраиваться на работу в отдел качества готовой продукции гигантского металлургического завода, где я занимаю далеко не последнюю должность.
Если коротко, то можно сказать, что я обеспеченный, довольный жизнью, бездетный, сорокадевятилетний человек с университетским образованием в области химии и металлургии, с широкими взглядами на жизнь. Стремясь оставить хоть что-нибудь после себя, вместе с лучшим другом я вложил немалые средства в больницу, кинотеатр, библиотеку и школу в нашем городке. Питаю я слабость к позолоченным табличкам с выгравированным: «школа имени меня», «больница имени меня». Можете называть меня рабом тщеславия, но, когда оно созидает добрые дела, это не грех.
В мои, пусть и не великие, годы я вполне отдаю себе отчет, что непрерывно напитывающиеся жиром нарастающего итога средства на моих счетах, я не смогу ни потратить до конца жизни, ни тем более унести с собой в могилу. Мои дети, если таковые появятся, или неожиданный хоровод родственников заработают деньги и славу, хорошую или дурную, очень даже самостоятельно, как это делает ваш покорный слуга. Может, впрочем, я оплачу их образование, но и точка.
На завод я пришел желторотым пугливым юнцом и протопал долгий путь по карьерному эскалатору. На ухабистом пути часто встречались персонажи с поцарапанными душами, смирившиеся с обреченной реальностью бытия в маленьком городишке без солнца, но, порой, встречались и выпуклые личности: музыканты, литераторы, педагоги, художники, в общем, все те, кого судьба заставила отбросить холсты и краски, рукописи и ноты в обмен на парящие от горячего раствора электролизные ванны, конвертеры с раскаленным металлом, огромные пролеты плавильных цехов, пронизанные кислым на вкус гнойно-желтым туманом сернистого газа.
Итак, Кирена стала работать у нас. Я познал разных женщин, проведя с некоторыми из них день, ночь, месяц и даже три. Но эта девушка настолько въелась в мои ровные до этого мысли, что я переставал на время думать о чем-то другом. В вспухшей голове с фатальным упорством всплывали только одно имя и лицо. Кирена, наглым взъерошенным воробьем, раскачивалась на тоненькой ветке внутри меня, не собираясь никуда улетать, и не было такой силы, чтобы прогнать непрошенного гостя.
Кому из нас не знакомо, почти физически болезненное, ощущение сгоревших предохранителей, лопнувших струн, рухнувших мостов? Когда гарь, пыль и сажа растворяются и оседают глубоко на самом дне, перед взором возникает светлый, начищенный как новая золотая монета, милый и уже не покидающий образ той, что взглядом блестящих осколков черных глаз могла спровоцировать глобальную катастрофу внутри отдельно взятого человека. Этим человеком был я, а мой тихий и уютный, как зацветшая вода, мирок рухнул, океаны вышли из своих берегов, я захлебнулся и утонул.
Я пропал, но внутренние рассуждения не давали покоя. Смущала разница в возрасте и в жизненном опыте. Она была рядовым, двадцати трех лет отроду, молодым сотрудником моего предприятия, неопытная, только-только открывшая дверь вагона, сурового и, зачастую, несправедливого поезда жизни. Глядя на детскую фигурку, корпевшую над ворохом бумаг на рабочем столе, я думал, сколько жестоких разочарований, разбитых надежд, переживаний, взлетов и побед ожидало маленькую, метр пятьдесят ростом, принцессу на пути к конечной станции. Но только так, пройдя через все испытания, может в полной мере раскрыться человеческий характер. Каждый раз, встречая ее в коридоре или кабинете, хотелось прижать к себе хрупкое тельце, укрыть от невзгод, защитить от всемирного зла в капсуле добра, раскрыть над милыми прядями темно-каштановых волос гигантский, шириной с небосвод, зонтик и нести его всю свою жизнь, пока хватит сил.
С каждым днем я все сильнее идеализировал Кирену, наделяя ее надуманными качествами полубожества. Такого со мной не случалось ранее, и я боялся своих порывов, непонятных перемен в себе, новых ощущений. Стоило ей, в таких уже привычных ботинках на пухлой платформе, пройти мимо, как сердце мое замирало, но я, умудренный жизненным опытом, ничего не мог ни сделать, ни заговорить с ней. Я не знал, чувствовала ли она мое состояние, но дальше так продолжаться не могло. Надо было побороть свою трусость и начать действовать.
Канун Нового года — лучшее время, чтобы раскрыться и показать себя романтичным, надежным и увлеченным. Я всегда предпочитал лету чистую безветренную и солнечную зиму с ее белоснежными одеяниями, в которые она причудливо облачает жадные до одежды нагие деревья, покрывает серебристым шершавым, как кошачий язык, инеем ежащиеся от холода здания, сковывает накрепко в тугие ледяные оковы реки и озера, наполняет пузырьками игристой свежести и терпким бодрящим ароматом острый воздух. Особая часть зимнего волшебства – звенящее декабрьское утро, пронизанное игривыми лучами малинового солнца. Они ласково щекочут крыши просыпающихся домов, скользят вдоль улиц и площадей заснеженного города, беззастенчиво заглядывают в лица еще сонных редких прохожих, улыбаются темным окнам и, ускоряясь, резвыми небесными гончими убегают в непостижимые дали.
Я давно перестал понимать идиотов, в середине декабря упрямо наряжающих тоннами мишуры и сгнившими от старости полинявшими игрушками живые елки, расклеивающих по всему дому розовых ангелов, дедов морозов, захламляя жилища гирляндами, воняющих дешевым пластиком. Радоваться, что к брюху добавилась очередная килограммовая складка сала и что приблизился еще на триста шестьдесят пять дней к смерти, — удел неповзрослевших кретинов. Но, как и многие, я делал вид, что с радостным нетерпением предвкушаю оглушительные фейерверки, долгожданное обжорство, стаи злых с похмелья праздных шатунов.
В один из предновогодних дней Кирена получила открытку с приглашением на ужин с руководством завода. В конце каждого года предприятие организовывало неформальное мероприятие, вечер, где лучшие сотрудники могли в свободном формате пообщаться с главными управленцами, задать волнующие вопросы, получить расплывчатые ответы, а на следующий день, но с головной болью и, одновременно, с чрезвычайным воодушевлением от вчерашних впечатлений, привычно занять позицию у станка.
Не могу точно сказать, насколько я был уважаем подчиненными, но все они знали мое неприятие раболепия, присущее тем, кто старается выслужиться за счет далеко не профессиональных качеств. Коленопреклонение всегда вызывает омерзение, даже у тех, перед кем ползают. Первые это тщательно скрывают, вторые их за это ненавидят. Сам я не пресмыкался перед руководством в молодости, а теперь – и подавно. От человека заискивающего, то есть ненадежного, стоит ждать беды, тылы оголены и неприкрыты. Именно поэтому я окружал себя думающими людьми, самоотверженными, опытными производственниками, многие из которых присутствовали сегодня на первом этаже заводского управления, превратившегося в ресторанный дворик по европейскому образцу.
Ужин подходил к концу, когда спиртные напитки, коих было в избытке, сделали свое дело, и беседа приобрела теплый и где-то дружеский характер. Я, подогретый не одной порцией коньяка, был на высоте: безудержно шутил, метко стрелял комплиментами в присутствующих дам и незаметно следил за сидящей напротив меня Киреной. Каждый раз, при взгляде на нее, сердце мое отчаянно колотилось, что я, порой, не слышал себя и, несколько раз что-то сказал невпопад, судя по недоуменным выражениям не слишком еще пьяных сотрудников. Остальным же, находившимся во власти бесплатной чарки, было все равно, они готовы были рукоплескать любым моим изречениям, впрочем, без особого фанатизма (почему — см.выше).
Знакомо ли вам странное, неземного происхождения, чувство, будто вы в секунду становитесь невесомым и парите над объектом своего обожания словно белоголовый орлан? В мгновение обостряется обоняние, и вы алчно вдыхаете каждый атом распространяющегося и доступного только вам особого аромата, который кажется вам самым прекрасным, самым необыкновенным изо всех, что когда-либо порождала Вселенная.
Наконец, она обнаружила мой интерес к ее особе. Мне показалось, в ее черных зрачках вдруг зародились блестки лукавых искр осторожного, только зарождавшегося, любопытства. С нетерпением я ожидал завершения мероприятия, и после вручения обязательных дипломов в память о сегодняшнем событии, под мелодичный перезвон чашек с ароматным кофе, директор дал понять собравшимся, что неумолимо вечер подошел к концу.
Кирена, одеваясь у гардероба, замешкалась, и я нашел повод удержать ее разговором о наших производственных победах, о перевыполнении плана по производству электролитической меди и никеля, о блестящих перспективах и светлом будущем нашего любимого предприятия. Девушка, слегка наклонив голову, внимала каждому слову соловья-переростка. Металлургия была моей главной страстью, и я, выступая перед советом директоров, каждый раз пылко ратовал за приобретение, внедрение и развитие новых технологий, за качественное профильное образование, которые, как известно, – будущее любой промышленности. Благодаря разумным инвестициям и согласованным планам развития, завод выгодно отличался от подобных компаний известных металлургических магнатов, выжимавших, улыбаясь с экранов телевизоров в спортивных костюмах на фешенебельных курортах, все соки из своих комбинатов, и где рабочие по старинке, как в тридцатые годы двадцатого века, махали лопатами и ломами, хотя с этим давно справлялась автоматизация и современные машины.
Испугавшись, что рискую прослыть занудным стариком, я, спохватившись, поспешил свернуть монолог, который девушка вежливо поддерживала улыбками и кивками. Вместо уместного «до свидания», нелогично и коряво я пригласил Кирену поужинать в ближайшую субботу. Она согласилась и этим навсегда изменила мою и свою судьбу на «до» и «после», даже не подозревая об этом. Впрочем, я ведь тоже не подозревал. Говорят, – и это давно превратилось в банальность, – что жизнь состоит из цепи «неслучайных случайностей», что все предопределено, и что мы – лишь мельчайшие частички, перемалываемые жерновами истории. Фаталист отметит, что достаточно плыть по течению, зная, что от тебя ничего не зависит, – все произойдет так, как должно. Я же считаю, пусть меня казнят за подобную дерзость, что выдающимися личностями становятся только те, кто пытается изменить, нарушить, взорвать ход истории, повернуть русло заросшей тиной реки вспять. В постоянной борьбе с собой зарождается и закаляется характер воина, обреченного на подвиги, но вместе с тем, на страдания.
В одном лишь случае алгоритм бессилен. Если непроходимо туп, то ничего не поможет, не спасет. Глупость опасна, неизлечима и может породить только глупость. В сочетании с такими коварными ингредиентами как неполноценность, ущербность, нищета, зависть она сеет терроризм и войны. Со мной на курсе учился юноша, закончивший школу с золотой медалью. В университете он тоже пытался быть первым, шел к знаниям как ледокол. Но стоило кому-нибудь вырваться вперед по одной из дисциплин, он сразу, бледнея, угасал. Однажды он подошел ко мне (я как раз лидировал по сплавам) и попросил подтвердить, что он, при росте в метр семьдесят, выше меня. Я тогда вымахал под метр девяносто.
Не знаю, стала ли Кирена результатом того самого течения предопределенности или моего особого пути, но я благодарен провидению за все произошедшее. Это — моя жизнь, и я ни разу не помыслил прожить ее кем-то другим.
Новогодние дни мы провели на родине белоснежных горных вершин, Швейцарии, в маленьком двухэтажном шале, который отшельническим островом располагался вдали от грозди остальных строений прямо у подножия одного из склонов. Повсюду – необычный для городского жителя ослепительно белый снег. Хрустящими трелями в полнейшей тишине он разлетался под нашими ногами и лыжами. Мы наслаждались друг другом, упиваясь топленым спокойствием окружающего высокогорного мира.
По утрам, — Кирена, как и я, оказалась жаворонком, — мы уходили на лыжах в небольшой лесок неподалеку от нашего домика. Она, как любой житель северного российского городка, прекрасно владела лыжами еще со школьных лет. Я и сам с великой радостью ощутил себя юношей и вспомнил, насколько это занятие бодрит и поднимает настроение. Но больше всего мне нравилось наблюдать за маленькой кнопкой в красно-белом спортивном костюме, несущейся по лыжне навстречу просыпающемуся солнцу. Мы наматывали круги, огибая величественные ели, спускались с некрутых склонов, падали, застревая в непроходимых сугробах и напоминали неутомимых игривых белок.
Взмокшие от приятной физической нагрузки, мы вваливались в наше пристанище и с благоговением замирали перед уютным камином на пушистых коврах. Обжигающий янтарный чай с едва уловимым запахом дыма бодрил и напоминал походы с друзьями в лес в такой уже далекой и недостижимой юности. В те времена мне хотелось быстрее вырасти, стать взрослым. Только в зрелом возрасте понимаешь, что любое мгновение жизни уникально и никогда не вернется назад. Милая разрумянившаяся от мороза и стремительного конькового хода девочка рядом со мной не осознавала этого, энергично перелистывая насыщенные событиями страницы жизни. В отличие от ее нетерпения, я многое бы отдал, чтобы снова вернуться туда, где зарождается чистое (но тебе это не ведомо), но хрупкое и уязвимое будущее.
Днем мы колесили по округе, по пути заглядывая в различные ресторанчики, где проводили время уставшие от горных ралли лыжники, швейцарские пенсионеры-энтузиасты, юркие парочки всегда в темных очках и богато, с вывертом, экипированные оболтусы, беспощадно транжирившие средства родителей в одной из самых дорогих стран. Мы с Киреной оказались одинаково неприхотливы в еде. Может, в силу далеко не дворянского происхождения, мы с одинаковым аппетитом сметали все, будь то простая деревенская яичница с черным кофе или поданные с пиететом диковинные омары по-королевски с безумно дорогим вином урожая черт его знает какого года.
Я ощущал себя удивительно счастливым рядом с Киреной, замирая от мягкого обволакивающего тепла шелковых прикосновений. Мне нравилось в ней все: высокий мелодичный голос, милые детские гримасы, когда она, паясничая, ела, ее неподдельное изумление как реакция на вновь открытые элементарные вещи. Ее цветущая, распирающая юность придавала мне заряженный молодостью импульс, и я воспринимал себя ее ровесником, готовым к дурачествам и приключениям. Впрочем, я и сейчас был бы не прочь побегать с друзьями детства вечером по пустынной школе с водными пистолетами, попасть с крыши тухлым яйцом в спешащего на свидание с цветами в руках прохожего, превратить стену подъезда в неприличную фреску от пятнадцатилетних художников-вандалов, поджечь почтовый ящик.
Умение выбирать нужные моменты, делать паузы, где необходимо, быстро приходит к человеку, каждый день принимающему решения. Мое предложение, в этот раз лишенное оригинальности, прозвучало в первую минуту наступившего нового года. В малиновых всплесках пылающего камина, когда наши тени причудливо бились о стены уютного обиталища, я поведал о своих чувствах, о том, что не представляю свою жизнь без нее. В тот момент она смотрела на пылающие поленья, но я и так все понял. Она робко согласилась стать моей женой. Мне вдруг стало так мало целой земли для обретенного счастья, и другие планеты, и даже галактики не вместили бы преподнесенного на девичьих раскрытых ладонях магического блаженства.
В последние дни отпуска мы исследовали города чудесной Швейцарии. В каждом из них я с изумлением открывал для себя не достопримечательности, а неизвестную, новую для себя Кирену. В Люцерне мы целую вечность простояли у памятника умирающему льву. Если мне композиция показалась интересной, то неиссякаемый фонтан слез, низвергавшийся из прекрасных глаз чувствительной девушки, стал для меня полной неожиданностью.
Еще большим открытием стали строчки ее сочинения, поразившие своей фатальностью, взволновавшие и навсегда запавшие мне в душу:
Время вырывает годы из суставов,
Так, я умру несвойственной мне смертью,
На полпути к надежде корабли мои застрянут,
Исчезнут, растворившись в море черной тенью.
Это четверостишье отозвалось в ней на рассвете до поездки. Позже она нередко читала мне из своей коллекции. В основном, стихи были пронизаны печалью, но в этой грусти кружилась нестандартная, задумчивая, безысходная красота. После моей неудачной шутки, что поэтами в России становятся только после смерти, она задумалась, но после рассмеялась. Мне от этого смеха почему-то стало неуютно, и я предложил срочно пообедать, хотя, на самом деле, мучительно захотелось выпить.
В Монтрё мы, укутанные морозным, с ароматом жасмина, туманным облаком, выползающим из чрева Женевского озера, бродили по набережной, любуясь видом на противоположный берег, окантованный горными вершинами.
В старинном тихом Бьене я не удержался от подарка любимой девушке. В поезде Кирена с восхищением вглядывалась в тонкое запястье, которое сверкающей позолоченной змейкой обвивали новые часы. Искоса я любовался ею, и ее эмоции с удвоенной энергией передавались мне. Женева показалась Кирене казенной, а в Берне ее порадовали символы города — бурые медведи, живущие под открытым небом. В Мартиньи нас обоих поразил музей сенбернаров, бесстрашных и надежных спасателей.
За ту неделю, что мы провели в удивительной стране, где даже воздух сладкий и тягучий, как вишневое варенье, и его можно загребать ложкой и лакомиться от души, мы узнали друг друга с разных сторон. Недаром, один философ однажды изрек, что «путешествие — лучший способ разобраться в человеке». Наше волшебное приключение закончилось, но карманная Швейцария для меня оказалась слишком спокойной страной, чтобы там могла обитать и чувствовать вечно неспокойная русская душа.
Под воздействием странствований мы бурлили впечатлениями, и наши взгляды, действия отражали отношения и чувства. Но, с каждым днем, мы становились все ближе к неотвратимым и предопределенным событиям. Равновесие и покой превратились в пенный след уходящей высоко в небо гигантской железной птицы. Кирена стала для меня тем милым солнцем, что всегда сияет, греет и манит сплавом из золотисто-серебряных лучей.
Свадьбу сыграли в нашем же загородном доме без пафоса, обильных речей, канкана и дурацких конкурсов. Родители Кирены погибли в автокатастрофе, возвращаясь из отпуска, когда ей исполнилось двенадцать лет, поэтому со стороны невесты приехали ее бабушка, да несколько смазливых подружек по университету. Я же пригласил родного брата, работавшего хирургом в городской больнице, и нескольких близких друзей, что прошагали со мной путь от суровой школьной скамьи до светлых заводских кабинетов. Наши с братом родители развелись много лет назад, и, – зловещее тождество, – их тоже не было в живых: мама умерла от тяжелой болезни, а отец, изрядно выпив накануне, замерз насмерть, заснув февральской ночью перед подъездом своего дома.
Вот так, тихо и по-домашнему, в обществе приятных людей, мы стали мужем и женой. Я всегда подозревал, что счастье похоже на мягкую неагрессивную форму безумия, и нашел этому подтверждение. Меня преследовала мания творить немыслимые доселе глупости. Я купил дорогую гитару и по полночи бренчал, сочиняя на ходу незамысловатые песни. Едва дождавшись рассвета, будил юную, обескураженную моей беззастенчивостью, жену очередным «шедевром», и дом наполнялся теплотой ее заразительного смеха.
Никогда не подумал бы, что любовь управляет человеком как инженер, меняет образ жизни, выдавливает неведомые до сих пор чувства и желания, заставляет творить, сгорая дотла, но каждый раз воскресая. Каждый вечер, возвращаясь с работы, я предвкушал встречу с Киреной, не в силах дождаться момента, когда, наконец, увижу мягкий блеск смеющихся глаз, услышу шелест бархата любимого голоса. Вместе мы ужинали, читали, наслаждались музыкой, делились впечатлениями за день. После того, как на наших безымянных пальцах заблестели символы семейной радости, я посчитал увольнение Кирены хорошим дополнительным подарком, и теперь она была предоставлена днем сама себе. Если б я знал тогда, какую чудовищную ошибку допустил.
Сам я происходил из рабочей семьи, и, сколько себя помнил, постоянно чем-то занимался. Труд у нас был в почете. Первые деньги я заработал в четырнадцать лет, когда мы с братом за два летних месяца выкрасили в ядовито-желтый цвет все ворота огромного складского комплекса. С тех пор я не мог представить себя не занятым ничем, а бездействие раздражало и мучило. Возникало странное чувство оторванности от мира, казалось, жизнь утекает в землю, плесневеет словно забытый на столе кусок сыра. Эту модель поведения я после проецировал на остальных: никто не может существовать без дела.
Много раз потом я задавал себе вопрос, почему я забыл про свой принцип, когда избавил Кирену от необходимости каждый день ходить на работу. Возможно, глядя на друзей, чьи жены блаженствовали в праздности или занимались воспитанием потомства, я решил, что и для моей любимой половины наступила пора отдохнуть от заботы зарабатывать на жизнь. Через несколько недель после нашей свадьбы, она, уже изнывая, мучаясь от безделья, — даже стихи перестали рождаться в ее голове, — решила получить еще одно образование в одном из престижных московских университетов. Конечно, я поддержал желание милой супруги, но невозможно было и предположить, что ее стремление обернется настоящей бедой. Если б только я мог повернуть время вспять…
С трудом преодолев мое нежелание, Кирена стала ездить в Москву на обучение, закрывать сессии. Ее отсутствие в три, а порой и в четыре недели наводило на меня уныние, граничащее с безысходностью. Меня пугал пустой дом и, стараясь оттянуть с ним неизбежную встречу, где все напоминало о Кирене, я работал каждый день до самой ночи, сознательно изнуряя себя тяжкой ношей неисчислимых дел. Дома я сразу рушился в постель от чрезмерной усталости, но, таким образом, забываясь глубоким, спасительным сном. Иногда, мозг был не в состоянии отключиться, и сон превращался в муку. Мысли о Кирене просачивались сквозь искусственно возведенные барьеры полусмертельной усталости вконец отчаявшегося человека. Не думал я, что способен мучиться в отсутствие жены и напоминал запертую в квартире непрерывно лающую собаку, которой казалось, что ее навсегда бросил хозяин, отлучившийся на полчаса в магазин.
Мы оба страдали от жестокой разлуки. Я чувствовал, что еще немного, и она не выдержит, возьмет билет на самолет и улетит ко мне, бросит проклятый университет. Наши непродолжительные разговоры по телефону, — я прекрасно это понимал, —отвлекали ее от процесса обучения, поэтому, несмотря на мои одиночество и уныние, я старался меньше тревожить студентку.
На работе, в кабинете, словно тигр в вольере, не мог я найти себе места: ходил беспокойно взад и вперед, рычал и был готов растерзать любого, кто вызывал даже малейшее раздражение. Коллеги, заметив резкие перемены в поведении руководителя, избегали и сторонились меня, а друзья предлагали помощь. Но, никто не был в силах помочь моему временному (я себя утешал подобным определением), но такому обескровливающему горю.
Как известно, всему приходит конец, и очередная сессия Кирены завершилась. Я снова упивался возможностью лицезреть милые черты, обнимать и прикасаться к объекту моих лучших устремлений и желаний. Мир, любовь и покой воцарились в нашем доме, наполнив теплым уютом каждый уголок. Все стало как прежде: каждое утро, бодрый и счастливый уезжал на завод и по вечерам возвращался в родную обитель, туда, где с нетерпением меня ждала Кирена.
Когда Кирена в следующий раз отбыла в Москву, мне приснился ужасающий жуткими подробностями сон, оправиться от которого я не мог несколько дней. Проводив жену, я потерял сон. Даже тонны дел, что я перемалывал за день, увеличивая их дозировку словно наркоман на пути в лучший мир, не приносили долгожданного забытья ночью. Это напоминало поворот рычажка выключателя в положение «вечное бодрствование», а возврат в исходное положение инструкцией не предусматривался.
Я, вернее моя оболочка, ездила на работу, общалась с коллегами, раздавала указания, по вечерам звонила Кирене и чрезвычайно боялась наступления ночи, беспощадной мучительницы. Бестелесной тенью бродил я по безмолвному дому, безуспешно пытался отвлечься чтением, хватал и тут же отбрасывал гитару. Но самое страшное заключалось в том, что неведомая, могущественная сила не позволяла заснуть, а между тем, на вторые сутки почти непрерывного бодрствования я уже валился с ног от усталости. Так, проведя почти шестьдесят часов в сомнамбулическом состоянии и находясь уже на грани бреда, не различая границы между реальностью и фантазиями, я все-таки случайно заснул, сидя на стуле в столовой.
Снилось, как я держал в руках какие-то свитки. Развернув их, мне открылись тексты, испещрённые странными, но смутно знакомыми символами. По соломенного цвета пергаменту плыла бесконечной морской волной с барашками арабская вязь, плавная, мудрая и спокойная. Оторвавшись от манящей глубины букв, я взял с деревянного стола предмет и вдруг понял, что нахожусь посреди провинциальной квадратной площади, окруженной низкими домами из белого камня. В углах площади росли пальмы, под ними, в спасительной тени, затаились дети, старики, оборванцы. С восточной стороны возвышался минарет, опоясанный голубыми и золотыми кольцами.
Стоял знойный полдень, я чувствовал жар, исходивший от раскаленного солнца, а может, от обступившей меня бесчисленной, казалось, толпы. Периметр бдели безмолвные и неподвижные, вооруженные саблями, охранники, зорко наблюдая за гудящим человеческим ульем. Почему я здесь? Чего требовали все эти люди с пеной исступления на иссушенных губах и с ненавидящими взглядами? Я не мог разобрать ни слова, хотя только что прочитал три текста на незнакомом доселе языке. Наконец, я увидел, а скорее, почувствовал почти неуловимое движение на площади. Следуя за десятками любопытствующих взоров, я повернул голову к центральному входу, откуда возникли три рослые вооруженные фигуры с тремя прямоугольными коврами в красно-синих узорах. Расстелив ковры в линию, они удалились в шатер, временно разбитый на площади, и вывели оттуда три сгорбленные, закутанные с ног до головы в белые одеяния, фигуры.
Каждую из фигур поставили на колени на ковры, склонили их головы, и я увидел алые нити, перетягивающие их шеи. В лучах немилосердно палящего солнца, нити выглядели темными, зловещими. Рассмотрев коленопреклоненных внимательнее, я заметил, что руки всей троицы туго стягивали за спиной прочные веревки, а в их позах застыла неотвратимость неизбежного.
Вдруг толпа, словно по команде, стихла, и над площадью замерла гнетущая тишина. Даже листья пальмы словно окоченели, а птицы потеряли голос. Подали свитки, что я уже видел. Мне предстояло огласить их перед горожанами. Свободно, привычно и легко, громким голосом, неспешно зачитал я документы, которые, к моему глубочайшему изумлению, оказались тремя…смертными приговорами.
Внезапно я все осознал. Площадь с ее прекрасными домами, арками и колоннами в стиле мудехар, притихшая в ожидании волнительного действа толпа, мрачные в своем спокойствии стражники, арабская вязь в свитках, — все вдруг поплыло, закачалось перед глазами, а огненный шар пылающего, раскаленного добела солнца заполонил собою все пространство, и молить его о пощаде было бесполезно.
Отдав свитки с приговорами очутившемуся рядом охраннику, я увидел, что предмет на столе, который я уже держал ранее в руках, был остро наточенной саблей палача, сверкающей смертельным серебром. Я огласил приговоры, и я же приведу их в исполнение на глазах у жаждущей крови толпы.
Я встал на изготовку возле первой жертвы. Из толпы послышался тяжелый вздох, но резко оборвался, а один из охранников насторожился. Красные нити на белом пылали подсказками, безжалостными ориентирами для рокового лезвия. Необходимо рубить строго по линии, но главное правило — ни капли крови на моей одежде. Откуда-то я знал это. Для государственного палача нет ничего более позорного, чем кровь казненного на одеянии, ибо идущий на казнь — презреннейшее существо, хуже плешивого барана.
Напряжение достигло апогея, кислота пота струилась по лбу, скапливалась в глазах, безжалостно разъедая их, но я нечего не чувствовал. Вся моя напряженная сущность сосредоточилась на красных линиях, обвивающих шеи приговоренных. Горе тем, кто идет против правителя, говорилось в приговоре. Беда тому, кто заходит за красную линию.
Короткий, профессиональный взмах, — и первая голова упала на ковер, за этим следуют еще два сверкающих выпада, — и тот же результат. Словно разрезанные арбузы, головы гулко падают на восточные узоры, напитывая ковры кровавой мякотью. Их прополощут в реке, думаю я машинально. Обмякшие тела извергают из себя остатки жизни, но не это заботит меня. В ноздри бьет едкий запах. Смерть пахнет аммиаком и ржавым металлом. Кровь повсюду, а что с одеждой? Незаметно осматриваю себя и не замечаю ничего вокруг, не слышу рева ликующей удовлетворенной зрелищем толпы. Стук собственного сердца перекрывает шум и становится самым оглушительным звуком во Вселенной, угрожая моему существованию.
Каждый получил свое: жертвы — быструю смерть, я – чистую одежду, толпа — потеху. Тела вместе с коврами засунули в холщовые мешки и уволокли, а головы насадили на колья. Неделю они будут вялиться на солнцепеке в назидание законопослушным горожанам. В день казни нет торговли, но уже завтра здесь развернется базар с бойкими торговцами, ароматами пряностей и диковинных фруктов, выкриками торгующихся за медную монету и суетой. До следующей казни. Так было, есть и так будет, пока существует мир.
Из страшных объятий дикого Востока меня вырвала настойчивая трель телефона. Звонила Кирена сообщить, что не вернется.
Из-за ограничения по количеству символов, последняя, пятая, глава будет чуть позже.
