Помнишь, в девяностые ходила такая легенда? Её пересказывали шепотом на кухнях и в школьных раздевалках, как тайное знание, прорвавшееся сквозь железный занавес с опозданием на двадцать лет. История про японских учёных и обезьян на острове Косима.
Бросали они обезьянам батат — сладкую картошку. Та вся в песке. И вот одна молодая самка, этакая обезьянья отличница-рационализатор, догадалась помыть её в речке. Показала матери. Та — подружкам. И пошло-поехало. Сначала двое, потом пятеро, потом двадцать... Молодёжь перенимала быстрее, старики ворчали и держались за песок. Но самое главное — когда число «продвинутых» обезьян достигло некоей критической массы, условно «ста», мытьё картошки вдруг, магическим образом, появилось у обезьян на соседних островах! Без всяких телефонов и телеграфов. Эффект сотой обезьяны. Коллективное сознание.
Мы, пацаны из двора девяностых, слушали это с раскрытыми ртами. Звучало как научное подтверждение магии.
— Представляешь, — говорил Колька, надувая пузырь из жвачки «Love is...», который с треском лопался на его лице, — если мы всем двором будем думать, чтобы у Витька с третьего этапа велосипед появился, так оно и случится!
— Ага, — хмыкал старший Саня, — а если всем двором думать, чтобы ты уроки делал, сработает?
А потом я вырос и узнал, что всё это — красивая сказка. Что учёные наблюдали за обезьянами долгие годы, и навык распространялся медленно, через обычное подражание. А на соседние острова его занесли не волной коллективного разума, а самые обычные мигрирующие самцы. Никакой магии. Сплошная биология.
И тут меня осенило. Да мы-то и были теми самыми «обезьянами». И наш «остров Косима» — это было наше советское и постсоветское детство. И «батат» наш был разный: фантики, игры, песни.
Вот, например, великое знание — игра в фантики «Turbo».
Оно не упало с неба. Оно пришло в наш двор с появлением Олега, который летом гостил у дяди в Москве. Мы столпились вокруг него на корточках.
— И чего с ними делать? — скептически спросил я, разглядывая яркий бумажный кораблик.
— Да ты глянь! — загорелся Олег. — Кидаешь в стену. Чей фантик упал ближе к стене, тот и забирает все, что в игре участвовали. Или вот, сбивать можно!
Через день мы все рылись в карманах, выискивая самый мятый, самый «пристрелянный» фантик. Через неделю играли уже два двора. Через месяц — весь микрорайон. Критическая масса была достигнута не по воздуху, а через Олега, который был нашей «сотой обезьяной», только под номером один.
Но был и другой, высший пилотаж. Настоящее алхимическое знание, которое рождалось не в столицах, а прямо в наших гаражах и на пустырях. Дымовухи и карбид.
Помнишь? Кто-то приносил заветный серый камень, украденный у сварщиков с ближайшей стройки.
— Это карбид, — с важностью произносил главный экспериментатор. — Бросаешь в банку с водой, закрываешь крышкой... и ждешь!
Мы с трепетом наблюдали,как камень шипит и пузырится, выделяя вонючий газ. Потом подносили спичку к отверстию. Раздавался громкий хлопок, и синевато-желтое пламя вырывалось наружу. Это было чистое волшебство. Мы чувствовали себя богами огня и химии.
А потом, летом, в пионерлагере, я разговорился с пацаном из другого города, за тысячу километров.
— А мы тоже баловались с карбидом, — небрежно кинул он. — Только мы его в пластиковые бутылки засовывали, они здорово раздуваются и бабахают громче.
У меня отвисла челюсть.
— Стойте... А откуда вы узнали?
— Да Васька с нашего двора показал. Ему старший брат.
Вот это был настоящий шок. Никакого интернета, никаких мобильных. Две группы пацанов в разных точках страны, независимо друг от друга, придумали одно и то же. Не сговариваясь. Как будто это знание витало в воздухе, ожидая, когда его откроют. Та самая «сотая обезьяна» в действии, только объяснимая: общий технологический уклад (сварщики с карбидом), общие потребности (искать приключения) и общая детская изобретательность.
Помнишь, как возникали другие игры? «Ножички», «колечко», «вышибала», «казаки-разбойники». Каждая игра была вирусом. И у каждого вируса был свой нулевой пациент.
Наши «бататы» — это были жвачки «Love is...», покемоны, сленг из «Клана Сопрано». Знание о том, как пройти «Денди» на 100%, не передавалось телепатически. Оно перерисовывалось в школьную тетрадку в клеточку.
— У босса в конце третьего уровня есть уязвимое место — справа, под левой рукой, — шепотом делился открытием сосед по парте. — Только туда и целься.
И ты верил. Потому что это был не мифический «морфический резонанс», а живой опыт, переданный тебе лично.
Миф о сотой обезьяне был так притягателен, потому что обещал лёгкое чудо. Что стоит лишь достаточному числу людей в мире поверить в мир — и война прекратится сама собой.
Но наше детство, лишённое интернета, показало нам другую, более честную и человечную правду. Правду живого контакта и параллельных открытий. Чтобы знание распространилось, нужна не сотая обезьяна, а первая. Та, что не побоялась попробовать помыть картошку. И вторая, которая увидела в этом смысл. И Васька, который поехал в соседний район и привез оттуда новую схему для «секиры».
И это, может быть, даже прекраснее, чем миф. Потому что это — про нас. Про наших мам, передававших рецепт «Праги» через клочок бумаги. Про наших отцов, учивших соседа чинить «Жигули». Про нас, пацанов, которые верили, что если всей улицей крикнуть «Ау-у-у!» — нас услышат.
И ведь слышали. Не по морфическому полю. А просто потому, что кричали достаточно громко, были достаточно близко и где-то там, в соседнем городе, другие такие же «обезьянки» уже швыряли в стену фантики «Турбо» или травили карбид, готовые поделиться этим знанием. Лично. По-соседски. По-братски.
ВЗЯЛ ТУТ 👈
