Армия вновь двинулась вперед, туда, где находилась Черная Зона - сердце Хранителя. Было такое впечатление, что на равнине провели гигантским циркулем круг в лигу шириной. Из круга поднималась черная колонна, и только подъехав поближе, я понял, что это дым. Странный дым, клубами уходящий прямо в бесконечность, в серое небо, несмотря на ветер, свистящий в кронах редких деревьев.
Армия шла навстречу своей гибели. И тут я вспомнил главное. Вспомнил то, что теперь не Олег, а Рат - носитель той неведомой странности, которую различает и которую щадит неведомое нечто, скрытое в дымном столбе. Я завертел головой в поисках Лина, но ничего нельзя было разглядеть вкатившейся по земле лавине. Тут еще, на беду, открылся один из небесных каналов, и из него бесшумной мягко поплыли вниз гигантские треугольники зеркальной пленки, мягкой и невесомой. В них отражались верблюды, люди и дым, и безумный пейзаж стал еще безумнее.
Ну что же! Будем надеяться, что Лину удастся, как он обещал, скрыться и переждать, пока армия пройдет мимо.
Что дальше? Олега - на его "Землю". Это ясно. Древнего... Он говорил, что справится сам, но я все-таки ему помогу. Чтобы не возникло у него соблазна сделать что-нибудь лишнее. За шесть тысячелетий можно очень сильно невзлюбить людей...
И наконец, я. Я отправлюсь в мир Вечной весны и закрою за собой дорогу. Все справедливо...
Я нахмурился. Справедливо было не все. Оставался Лин, Воин, ребенок, которого я научил улыбаться Я представил, как он ждет у границы зоны. День, два... Может быть, месяц... И оставались Кланы.
И еще я представил себе себя. Рата. Бывшего торговца, а ныне и до самой смерти - жителя Самой Счастливой Долины... С толстыми, отвисшими щеками и с животиком до колен. Как этот самый Рат выходит на освещенную лунным светом тропинку и, затаив дыхание, делает шаг, другой, третий... И ничего не происходит. Он пробует еще раз... И еще... Но канала нет и никогда не будет. И тогда Рат падает на колени, бьет кулаками пыль и волком воет на дуну... Будь оно все проклято! Древний тосковал оттого, что не смог расстаться со всей Вселенной ради одного мира. Но я - человек, как-же я брошу всю Вселенную ради одной долины?!
"Что же мне делать?" - подумал я. Один из зеркальных треугольников спланировал сверху. На какое-то время в нем отразилась морда в неаппетитных хлопьях пены и задумчивый всадник-торговец по имени Рат, примостившийся у верблюда на спине. Затем зверь издал хриплый рев и выбросил вперед похожее на стенобитный таран копыто. Совершенно беззвучно зеркало распалось на множество мелких - не больше, чем с ладонь, треугольничков, и тысячи маленьких Ратов отправились в самостоятельный полет.
- Может быть, ты и прав, - сказал я верблюду. - Если не знаешь, как быть, бей наотмашь. В конце концов, поступать всегда следует так, чтобы потом не, было стыдно. Трижды проклятье!!! Похоже, из всех действующих в этой комедии лиц только бедный Рат ничего не выиграл. Ни смерти, ни победы...
Собственная жизнь представилась мне ослепительной Белой дорогой, уходящей в даль, в туман, в неизвестное. Почему же я счастлив и почему улыбаюсь, как последний кретин?!

Это перевод истории с Reddit

Я начинал свою карьеру с самыми высокими и благородными целями. Хотел продолжить семейную традицию служения обществу. Служить округу было моим предназначением задолго до того, как я понял, что это значит. В детстве мне казалось, что округ выживает лишь благодаря благословению неизвестного бога. Теперь я знаю, что на самом деле его поддерживает.

К моменту окончания колледжа рецессия уже изрядно проредила бюджет округа. Департамент здравоохранения, где моя бабушка работала медсестрой до самой смерти, закрыли. Моя мать служила в отделе парков и зон отдыха до недавнего переезда, но там осталось всего двое сотрудников. Когда дошла моя очередь, вакансия была только одна — охранник. И уже несколько десятилетий округ был единственным работодателем в Десмонде. В девяностые сам административный центр округа едва не исчез с карты.

Никто особо не думает о том, что происходит в здании администрации округа Мэйсон. Даже сами сотрудники. Мне стыдно признаться, но до сегодняшнего вечера я задумывался об этом меньше всех. Всё-таки я вырос в этой бетонной башне в стиле брутализма с потемневшими стенами, окрашенными в грязно-жёлтый цвет, который, возможно, казался кому-то приятным в шестидесятые. Сидя за стойкой охраны, я никогда не размышлял о том, что именно охраняю.

Любое чувство цели исчезло уже на первой неделе ночных смен, когда я изо всех сил пытался не заснуть в душном, тесном вестибюле. Остаток жизни слился в однообразный ритм работы: спать днём, ужинать за видеоиграми, в полночь ехать из квартиры в здание, восемь часов тускло-освещённого ничегонеделания, потом — обратно домой, пока весь остальной мир просыпается. И снова спать. Для кого-то такая рутина была бы удушающей. Я уже давно почти ничего не чувствовал.

И всё же я надеялся, что этой ночью будет иначе. Я собирался открыть письмо. Вики не позволила мне взять выходной даже после того, как я перевёз мать в дом престарелых «Хэппи Трейлз». Но перед уходом утром она протянула мне конверт от моей бабушки. Пожелтевшая, запятнанная бумага и размокший от воды конверт ясно говорили, что письмо старое. Мать назвала его семейной реликвией. Казалось, оно рассыплется у меня в руках. Когда я спросил, почему она так долго его хранила, ответ был равнодушно-загадочным: «Бабушка просила. Сказала, что это всё объяснит».

С этой мыслью я вдруг впервые за годы заметил пространство вокруг здания. Когда его построили, это был центр района для амбициозных — с элитными квартирами и модными ресторанами. Вокруг него вырос Десмонд. Но когда богатые уехали, здание осталось торчать, как надгробие среди заросших пустырей. Лишь этой ночью, глядя на потускневший серый фасад под жёлтыми натриевыми лампами, я понял, насколько оно странное. Оно куда выше и глубже, чем широкое, и врезается силуэтом в ночное небо, словно тупое лезвие. Это, пожалуй, самое близкое к сердцу органа города.

Я въехал на потрескавшийся асфальт стоянки. Для машины, что со мной ещё со школы, мой двухдверный седан держался на удивление неплохо. Поставил его на своё обычное место среди редких, меняющихся каждую ночь машин, что прячутся в тени. Слушая стрёкот цикад, обошёл ямы, которые расползлись за десятилетие запустения. Если бы я не ходил этим маршрутом столько лет, мог бы и провалиться в одну из них.

Датчик движения включил тусклую лампу, когда я вошёл внутрь. Небольшой квадратный вестибюль, и всё же одинокая лампочка не освещала углы. Я даже писал Дане, управляющей зданием, насчёт дополнительного света. Днём, конечно, всё заливают окна.

Проходя к своему посту, я вдохнул пыль и хлорку — уборщица только что закончила. Плексигласовый щит перед стойкой она натёрла до максимальной для его возраста чистоты. Металлоискатель, как всегда, взвизгнул из-за ремня. Я сел между стойкой и дребезжащим лифтом.

Взял журнал посетителей. Раньше меня злило, что охранники до меня закрывали его в конце смены. Неужели не знали, что люди приходят сюда и ночью? Теперь я понимал: в бессмысленной тишине дежурства невнимательность — способ сохранить рассудок.

Положил журнал между двумя пластиковыми горшками с искусственными цветами. Лифт издал дребезжащий «динь». Я даже не обернулся. Когда он впервые начал ездить сам по себе, Дана сказала не волноваться — старая проводка. Я и не сомневался: думал, это её работа — знать, чего хочет здание.

Достал телефон, протеиновый батончик, устроился поудобнее. Бумага хрустнула в кармане — письмо. Сердце чуть ожило. Я уже разрывал конверт, когда лифт с громким скрежетом открылся. Опять эта проводка. А потом я услышал шаги позади.

Вздохнул с досадой. Научился не слишком явно показывать раздражение — старожилы-чиновники жаловались Вики на мою «дерзость». Но и разговоров я не любил. Этот, впрочем, быстро закончился. Молодой, смутно симпатичный парень в синем поло и бежевых брюках выглядел бы дружелюбно, если бы не суровая, почти траурная складка бровей. Он молча вышел наружу, не подписавшись в журнале. Я проверил: единственное имя без отметки выхода — Адам Брэдли. Записал время: 00:13.

Вернув журнал на место, поднял письмо. Оно пахло тем «старыми деньгами», которых у нашей семьи никогда не было. И начал читать.

Дорогая Одри,

Я горжусь той женщиной, которой ты стала. Наши предки служат округу со времён войны, и округ отвечает нам благословением.

Это было странно — бабушка никогда не была особо религиозной. Единственная вера в нашей семье — рождественская месса, куда отец таскал нас с сёстрами. Мать и бабушка всегда оставались дома готовить ужин.

Ты спрашивала, почему мы всегда служим. Я отвечала: поймёшь, когда вырастешь. Ты больше не спрашивала. Я всегда восхищалась твоей покорностью.

Да, это была моя мать. Никогда не поощряла любопытство — любое «почему» пресекала решительным «потому что».

Теперь я чувствую, что время близко. Кости превращаются в пыль, сердце замедляется. И я могу сказать тебе, зачем мы служим. Жители округа должны приносить жертвы, чтобы он жил.

Вот это было ближе к правде. Сообщества держатся на вкладе людей. Без этого… я видел, что бывает: закрытые заводы, «смерти от безысходности».

Многие семьи, вроде Штрауссов или Уинскоттов, тоже служили. Их беды начались, когда молодые перестали верить в милость округа.

Я вспомнил Дэйва Штраусса. Он уехал в город, а вскоре буря снесла его дом вместе с родителями.

Мы не богаты, но округ нас сохранил.

Это правда. Семья Стэнли выжила, хотя многие либо остались навсегда, либо ушли и не вернулись.

Я не знаю, когда мы начали служить. Полагаю, всегда. Это наша суть.

Я вздохнул. Это я и так знал. Хотелось большего.

Если хочешь понять глубже, есть кое-что, что я могу тебе показать. Это на пятнадцатом этаже здания. Его красота развеет все сомнения.

Я отложил письмо и посмотрел на табличку у лифта. С детства знал: выше двенадцатого этаж не работает. Циферблат заканчивался на четырнадцати.

Убедив себя, что здание старое и нумерация могла измениться, я запомнил: бабушка сказала, куда идти.

Тут вернулся Адам, ведя подростка в чёрной футболке и рваных джинсах. Тяжёлые берцы громыхали по полу. Лицо светилось, будто его ждал великий путь. Адам записал их: Адам Брэдли, Кейд Уилер, 01:05. Кейд серьёзно сказал: «Спасибо за вашу службу».

Лифт увёз их, и я вернулся к письму:

…Передай наше призвание детям и их детям. Пока мы служим — мы живы.

Мать выполнила просьбу. Но была ли она сама на пятнадцатом этаже?

Я решил, что должен. Вместо привычного обхода вокруг здания нажал кнопку лифта на четырнадцатый. Дальше — стена из тёмного камня, жара снизу, ржавая лестница вверх.

Наверху пахло мокрым камнем. Что-то свисало с потолка, покрытое влажной плесенью. Узкий проход прижимал камень к моей спине. И вдруг я вышел… в вестибюль. Но за стойкой — не я, а охранница Таня. Позади неё, там, где должен быть лифт, — дверь в непроглядную тьму.

— Добрый вечер. Добро пожаловать в отдел распределения ресурсов. Подпишитесь в журнале.

В нём — только имя Кейда и время ухода: 01:15.

— Сколько сейчас? — спросил я.

— 03:31.

Он не возвращался.

Таня махнула к двери:

— Раз вы служите округу, проходите.

За дверью пахло гнилью под хлоркой. Тёплая ручка пульсировала в ладони.

Внутри был бетонный обод, уходящий кругом по периметру здания. Внизу — бездонная яма, полная скелетов в разных стадиях разложения.

Рядом стоял Адам.

— Наконец-то, Джексон. Наверное, есть вопросы?

— Что это?

— Для них — конец. Для нас — цель.

Он объяснил: округ живой, ему нужна пища. Эти — «паршивые овцы» семей. Кто не исполнил долг, кто отказался. Как Дэйв Штраусс.

Я увидел Кейда внизу. Пуля в голове. Пистолет в руке Адама.

— Не волнуйся, Джексон. Ты — из хороших. Твоя семья заплатила ещё на войне.

Я хотел бежать, но глубоко внутри чувствовал: я дома. Мой выбор сделали предки. Теперь я знаю своё предназначение.

Когда я вернулся в вестибюль, было 05:57. Я молюсь, чтобы округ простил моё отсутствие. Он показал мне мою цель, и я его слуга.

Сев за стойку, я улыбнулся. Я там, где должен быть.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

— Что я вообще сейчас вижу?.. — прошептал я, уставившись на грузовик, который только что остановился рядом. Было 3:53 утра. Главная улица, как и положено в этот час, пустовала — ни одной другой машины в поле зрения. И дело было не в передней части грузовика, а в том, что тянулось за кабиной.

Мой взгляд заскользил по контуру огромного прямоугольного контейнера из прозрачного стекла. Он напоминал аквариум для акул, только изнутри, со стороны, обращённой ко мне, его полностью закрывала красная штора. За шторой мелькали силуэты человеческих фигур. Они шагали взад-вперёд по длине всего этого восемнадцатиколёсного монстра, словно взволнованные рабочие за кулисами, готовящиеся к началу первого акта спектакля.

Холодный пот проступил на лбу. Я выкрутил кондиционер на максимум. Красноватое свечение светофора отражалось от лобового стекла. Моя нога зависла над педалью газа, и я почти рванул на красный, когда что-то в боковом зрении заставило меня замереть.

Штору отдёрнули.

Моё дыхание сбилось, в горле запершило от кислого жара. Судя по тому, что я увидел, этот контейнер точно не был аквариумом.

Сияющий стальной стол. Потолочные лампы с решётчатым узором, похожие на гигантские насекомьи глаза. Дрели. Скальпели. Мониторы с видеопотоками, показывающими стол под каждым возможным углом. Толпа медсестёр в стерильных халатах и резиновых перчатках.

Но хуже всего было увидеть хирурга.

Он был невероятно высок и слегка сутулился, чтобы головой не задеть верх контейнера. Его халат выделялся — кожаный, телесного цвета, в отличие от чистых белых халатов остальных. Из-за маски и яркого света, закреплённого на очках, я не мог разглядеть его лица.

Он тяжело двинулся к столу, толкая кресло-каталку.

В кресле сидел без сознания молодой парень с копной вьющихся каштановых волос, голый и бледный. Его голова безвольно болталась на груди, пока кресло скрипело, продвигаясь вперёд, дюйм за дюймом. Несмотря на неподвижность, я знал, что он в сознании. Я не видел его глаз, но был уверен — жизнь в них есть.

Он просто не мог двигаться.

Грузовик тронулся. Я даже не заметил, что загорелся зелёный. За мной никого не было, поэтому я включил «парковку» и смотрел, как они уезжают. Вскоре они исчезли в ночи.

По спине прошла волна облегчения, но назойливая мысль отравила этот миг.

Сейчас, наверное, они уже режут его. Он всё чувствует. Как рвётся кожа. Как течёт кровь. Его нервы кричат.

Он просто не может ничего сказать.

Точно так же, как это было со мной.

— Прости, Пит, повтори ещё раз? Что не так было с грузовиком? — спросил Джеймс, потирая висок, словно предчувствовал мигрень.

Я оторвал листок бумажного полотенца и протянул через кухонный остров.

— Опять течёшь, дружище, — сказал я.

Джеймс склонил голову, глянул на полотенце. Он не чувствовал, как из правого глаза тянется слизь — побочный эффект от лазерной коррекции зрения, сделанной месяц назад. Без очков он выглядел лучше, но если целью было привлекать внимание противоположного пола, то постоянные слизистые подтеки были явно обратной стороной сделки. Шаг вперёд, два назад.

Он осознал.

— А, чёрт…

Он вытер слезу-стекляшку и смял полотенце. А я в третий раз попытался объяснить, что произошло ночью.

— Еду после смены, стою на светофоре, и рядом останавливается грузовик. Огромная махина. Прицеп размером с нашу квартиру, колёса как у монстра-трака. Но сам прицеп — огромный стеклянный ящик. Внутри штора, как будто собираются показать «Гамлета» на колёсах. Но эти люди внутри… я забыл сказать, что там были люди… они явно не собирались играть в театр. Не знаю точно, но выглядело так, будто они собирались делать операцию… — я сбился, теряя нить.

Теперь у него оба глаза текли.

Я оторвал ещё полотенце и протянул ему. Он смотрел на меня пустым взглядом, как будто мозг отключился. Я подумал, не перестал ли он пить таблетки от СДВГ.

После паузы он понял, зачем я дал ему бумагу.

— Спасибо. Так что не так с грузовиком? — повторил он.

Прошла неделя, прежде чем я снова его увидел. На этот раз — средь бела дня.

Я свернул на Главную улицу, припарковался у кофейни, мечтая о порции кофеина перед ночной сменой.

Потянувшись к двери, я услышал за спиной знакомый звон мелочи в пластмассовом стаканчике. Чувство вины сжало сердце, как удав.

Я прошёл мимо Дэнни, будто его не было.

— Прости, приятель, весь в мыслях, — сказал я, роясь в карманах в поисках денег.

Дэнни улыбнулся, обнажив идеально белые зубы.

Я знал его столько, сколько жил в этом городе, но почти ничего о нём. Почему он бездомный, почему не говорит — загадка. Его борода была всклокоченной, но комбинезоны, что он носил, редко пахли плохо. Он был нем, но выглядел здоровым. Цельный набор противоречий. Обычно он сидел на лавке у кафе день за днём, и я ему что-то подкидывал.

Я кинул в стакан смятую пятёрку — и увидел это.

Грузовик ехал миль пятнадцать в час, но это не мешало им работать. Хирург спокойно оперировал, инструменты и каталка не дрожали от движения.

— Господи… — выдохнул я.

По мониторам сложно было понять, что именно они делают. Камеры были слишком близко, и я видел лишь пульсирующую красную массу внутренних органов.

Скорее всего, копались в брюшной полости.

Обычно я не скандалю. Бывшая жена называла меня человеком, избегающим конфликтов. Но это зрелище выбило меня из колеи.

— Эй! Что, чёрт возьми, вы творите? Тут школа в квартале! — заорал я, побежав за грузовиком.

Он включил аварийку и начал притормаживать. Я почти догнал его, когда за спиной раздались тяжёлые шаги.

Дэнни обнял меня за плечо, замедлил и заговорил хриплым, ржавым голосом. Он говорил бессвязно:

— Ну… да… и… ты понимаешь…

Я понял, что он просто делал вид, что мы разговариваем, и заставлял меня подыгрывать. Когда я попытался оглянуться на грузовик, он повернул моё лицо к себе.

Это было так странно, что я пошёл с ним, пока мы не зашли в переулок.

Я успел краем глаза увидеть грузовик: теперь они все стояли в углу и смотрели на нас. Хирург возвышался над остальными. Медленно машина проехала мимо, и, как только нас скрыла стена, Дэнни перестал играть. Он согнулся, задыхаясь, опёршись рукой о кирпич.

— Что, чёрт возьми, происходит? — прошептал я.

Он выпрямился, приложил палец к губам, достал из кармана мою пятёрку и ручку. Прижав купюру к стене, быстро нацарапал что-то, сложил и протянул мне.

Я взял. Он пробормотал «прости» и побежал вглубь переулка.

Я развернул купюру:

«Для каждого они выглядят по-разному».

«Если ты реагируешь — они поймут, что ты пустой».

«Если поймут — заберут».

«Для своих личинок они выбрали коричневый — самый распространённый».

«Тебе нужно уйти».

«Сегодня ночью».

На следующий день его лавка была пуста, а грузовик стоял у кафе. Я сделал вид, что не вижу их.

Но игнорировать стало трудно, когда они начали ездить кругами по моему району. По ночам я слышал жужжание дрелей и гул мотора под окнами.

Они не стояли прямо у двери, но казалось, будто я стал для них особым случаем. Они не были уверены, вижу я их или нет. Давление нарастало.

Я чуть не сорвался.

Дело было не только в абсурдности происходящего. Всё это будто подбирали специально под мои травмы.

Слышали о синдроме осознанной анестезии? Это когда ты остаёшься в сознании во время операции. У большинства — миг, и всё. Но даже без боли это ужасно. Паралитики — дьявольское изобретение: мышцы полностью парализованы, а мозг всё понимает.

Я не из большинства.

Я был в сознании всю аппендэктомию. Чувствовал всё. Первая прорезь была худшей. Я не стану описывать — это за гранью. И я не мог пошевелиться.

Два часа они копались во мне. Однажды я смог чуть дёрнуть ногой. Медсестра сказала хирургу. Он ответил:

— Принято.

Я надеялся, что грузовик уедет. Но денег, чтобы сбежать, не было.

Сегодня он опять был у кафе. Я решил не менять маршрут, чтобы не вызывать подозрений. Выходил с кофе, пытаясь выглядеть спокойно — и увидел, кто на столе.

Дэнни.

Я закричал.

До работы я не поехал. Вернулся домой за вещами — фото семьи и револьвером. Хотел попрощаться с Джеймсом.

Он не ждал меня.

Я распахнул дверь.

В квартире было темно, шторы закрыты. Я нащупал выключатель. Щёлк.

Он сидел на диване, голова на плече, по щекам тянулись следы слизи. Я проследил их до глаз… которых не было. Ни крови, ничего.

Раздалось бульканье. Я подумал, что это он, но губы были неподвижны. И тут из-за спинки дивана выползло нечто, похожее на гигантскую гусеницу, размером с толстую сосиску, бледное, сегментированное. Хвост сужался, как у осы, а на конце расширялся в сферу. Если смотреть прямо, она напоминала глаз с ореховой радужкой.

Существо заползло обратно в Джеймса. Хвост встал на место, и вид стал правдоподобным — как глаз. Джеймс моргнул.

Я бросился в коридор.

Ничего не взял.

Дэнни называл их «личинками». Может, поэтому те, что были в Джеймсе, не выдали меня. Возможно, им нужно созреть, чтобы общаться с другими.

Я не знаю, сколько людей уже заражены.

Если вы ещё нет — остерегайтесь странного. Это может выглядеть по-разному, но будет сделано так, чтобы привлечь именно ваше внимание.

Они точно знают, за что вас зацепить.

Ваш лучший шанс — не реагировать. Делайте вид, что этого нет.

Будьте как моё тело на операционном столе: в сознании, но парализовано. Что бы ни происходило, как бы больно ни было, как бы громко ни кричал ваш разум:

Просто не реагируйте.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Я вернулся из школы в то же время, что и всегда, — без десяти четыре. Школьный автобус за моей спиной громко вздохнул и поехал дальше по маршруту. Меня встретили идеально подстриженный газон и отмеченный наградами сад. Ничего в тот день не выбивалось из привычного порядка. Как и моя семья. У нас всё всегда было аккуратно организовано и учтено. Отец — бухгалтер, мать — библиотекарь. А я — спортсмен.

Домашняя жизнь у нас была воплощением рутины. Всё непредсказуемое учитывалось и нивелировалось оптимальным и эффективным образом жизни. Трава на газоне — бермудская, подстрижена ровно до двух дюймов. Обувь — у дверей. Домашние тапочки — обязательны. Для гостей — отдельные пары, которые регулярно дезинфицировались. Ужин — ровно в шесть вечера. После ужина — зубная нить и чистка зубов. В постели — в 23:00 по будням и в полночь по выходным. Утром — чистка зубов и ополаскиватель, завтрак в семь.

К счастью, родители позволяли мне самому решать, как обустроить мою комнату. Они трезво оценивали, что я просто гормональный подросток, и выделили мне пространство, где я мог предаваться привычным юношеским развлечениям. Проще говоря, мне разрешалось есть «Доритос» и играть в Super Nintendo в своей комнате. Конечно, убирать за собой нужно было регулярно — иначе «никакого бейсбола». Спорт считался у нас в доме баловством, но родители всё же позволяли мне заниматься.

Они понимали ценность спорта для социализации и здоровья. Однако любые мысли о карьере в этом направлении пресекались жёстко. Приходить на мои игры по бейсболу для них было чистой формальностью. Их присутствие означало, что они меня поддерживают, хотя им было всё равно, попаду ли я по мячу. Они не кричали и не болели, просто махали рукой и отвлекались на что угодно, только не на меня. Но не надо меня жалеть — это меня не беспокоило. Мои родители были странными тихими чудаками, больше похожими на автоматы, чем на людей.

Они заботились по-своему. По крайней мере, мама. Думаю. Она была ближе всех к тому, чтобы быть по-настоящему человеком. Возможно, в этом и была её ошибка.

Я распахнул входную дверь, и меня ударил в нос целый букет запахов. Лук, может, чеснок — привычное дело. Консервированный горох — его ни с чем не спутаешь, любишь ты его или ненавидишь. Был ещё лёгкий дымок, чуть подгоревшее мясо — говядина, может, свинина. Но под всем этим прятался странный, резкий, почти неуловимый запах. Остальные ароматы его мастерски маскировали, и я почти подумал, что придумал его. Как призрак.

— Обувь сними, — крикнул кто-то из кухни.

Я удивился, услышав отца. Обычно по понедельникам он возвращался не раньше 5:15.

— Пап? Что ты так рано дома?

— Раньше ушёл, чтобы приготовить ужин, — сказал он, выходя из-за угла. Вид у него был странный. Он всегда был немного отстранён, но сейчас это было какое-то… разбалансированное отстранение. Галстук ослаблен, один угол воротника торчит, как у клоуна Альфальфы. Обычно аккуратные волосы свисали на лицо, блестя от пота. На рабочем костюме — запачканный фартук, босые ноги.

— Ещё ведь и четырёх нет, пап.

Он постоял, будто не слышал, а потом вдруг ожил.

— Ты прав. Но я хотел сделать для тебя кое-что особенное.

— Для меня? Зачем?

Он повернулся и ушёл на кухню, ничего не ответив. Я пошёл следом. Стол уже накрыт, но всего на двоих. Он стоял и смотрел на меня пустым взглядом, словно чего-то ждал.

— Ладно, я пойду займусь домашкой, пока мама не пришла, — сказал я и закинул рюкзак на плечо.

— Ужин готов сейчас.

Я обернулся. Он смотрел с такой серьёзной сосредоточенностью, что я никогда раньше не видел у него ничего подобного. Но при этом оставался пугающе спокоен. Голос не повышал, злости на лице не было.

— Окей, — выдавил я и положил рюкзак на пол.

Сел. Через пару секунд сел напротив и он.

— А мама где?

— Опаздывает, — сказал он с такой ядовитой интонацией, что я едва поверил ушам. Родители ссорились редко, и даже тогда это было так вяло, что скучно. Я молчал от шока, потом начал разглядывать еду. Большая миска комковатого порошкового пюре с куском холодного масла наверху. Горох переварен, сморщился и высох. Но это было ничто по сравнению с главным блюдом. Несколько блюд с какими-то странными кусками мяса. Что-то подгорело, что-то — почти сырое, с кровью. Ничего из этого не выглядело аппетитно, а по сравнению с обычной едой казалось… чужим.

— Что… это?

— Свежайшее мясо. Травоядное. Никакой переработки.

Он стал наваливать себе всякое мясо и внутренности, даже не взглянув на горох или пюре. Меня чуть не вывернуло, когда он залил всё это густой тёмной жижей, назвав её «подливой».

— Пап… серьёзно, что происходит?

Он раздражённо бросил вилку и нож, глубоко вдохнул.

— Твоя мать уходит от нас.

Я остолбенел. Я бы не сказал, что они были влюблены, но они были как две половинки одного механизма, работали синхронно.

— Серьёзно? Вы ведь даже не ссоритесь. Что, просто развод?

Он покачал головой, глаза закрыты, голова перекатывается с плеча на плечо.

— Мы… разбираемся.

— Я хочу с ней поговорить. Мне что, слова не дадут?

— Её нет, Билли. И не будет.

Молчание. Часы на кухне тикали громко и равнодушно. Каждый тик отдавался в голове, растягивая секунды до бесконечности.

Отец схватил пригоршню… я решил, что это сосиски… и вцепился в них, как зверь, не евший днями. Они лопались и хрустели, он жевал смачно, лишь иногда выплёвывая мелкие кости. Я изо всех сил держал рвотный рефлекс. И вдруг — стук в дверь. Тук-тук-тук.

Отец замер, с соком, стекающим по подбородку. Тук-тук-тук, но громче, настойчивее. Он поднялся за секунду, взгляд устремлён к двери. Пошёл туда, целеустремлённо, как хищник. Я замер и слушал, как дверь скрипнула на петлях, пытаясь расслышать голоса. Слова были неразборчивы, и через пару секунд дверь захлопнулась. Отец вернулся молча и снова принялся за еду.

— Кто это был?

Он сплюнул кость, не глядя:

— Христиане.

Они оба были убеждёнными атеистами, но не возражали, что я хожу в церковь с друзьями. Я не был особо набожным, но атеизм, как и родители, казался мне скучным. В церкви хоть в лазертаг можно было поиграть.

— И что им надо было?

— Что? — резко вскинул на меня глаза.

— Ну, чего они хотели?

Он проигнорировал вопрос и продолжил есть. Запил всё это стаканом холодного молока, оставив жирные отпечатки на стекле.

— Растущему мальчику нужно мясо. Очисти тарелку, или никакого бейсбола. Никогда.

Я дошёл до предела.

Тук-тук-тук.

Отец ударил кулаком по столу, стекло зазвенело. Стул отлетел назад, когда он встал.

— Сиди тут, — бросил он.

Дверь распахнулась, он начал повышать голос — и вдруг дверь хлопнула. И снова — тот запах. Должно быть, сквозняк вытащил его из-под двери. Я поднялся и пошёл по следу.

Запах вёл к их спальне. Дверь была закрыта. Раньше она всегда была открыта — мне и в голову не приходило туда заходить, настолько там было скучно. А сейчас рука сама повернула ручку. Сердце грохотало в ушах, живот скрутило. Я открыл дверь — и запах ударил так, что меня вывернуло. И тогда я увидел… голову моей мёртвой матери.

Восково-бледная, на серебряном подносе, окружённая алыми свечами. Глаза вырваны, вокруг глазниц — рваные следы. Рот приоткрыт, на языке — два окровавленных глазных яблока.

Меня вырвало фонтаном. Ковёр пытался впитать рвоту, но он уже был напитан кровью. Красные потёки складывались в какой-то знак — почти пентаграмму, но сложнее, переплетённую с мелкими символами и рунами.

Рука из-за спины захлопнула дверь. Я обернулся — отец. Свежая кровь на губах.

— Мама отдыхает! — заорал он мне в лицо.

Я бросился в свою комнату и захлопнул дверь. Осел у двери, сердце колотится, мысли рвутся на клочки. Слышу, как открывается шкаф в прихожей. Шлёпанье босых ног приближается по коридору.

— Билли, выйди, поговорим. Пожалуйста, сын, — спокойно говорит он у двери.

Я хотел ответить, но не смог. Это было как сонный паралич, только демон был настоящий, и он — мой отец.

— Может, сыграем в мяч?

Сердце забилось так, что больно, дыхание сбилось.

— Или потренируемся с битой.

ГРОХ!

Бита врезалась в дверь, щепки посыпались мне на голову.

— Помогите! — хрипло выкрикнул я, надрывая голосовые связки. Но едва слышно.

Удары следовали один за другим, быстрее и быстрее. И вдруг — рука вцепилась мне в волосы. «Всё, конец. Боже, нет».

И тогда — вдали завыли сирены. Рука замерла, исчезла. Гаражная дверь, визг шин — он уехал.

Сирены становились громче, пока не стихли прямо у дома. Я выскочил — и понял, что это скорая. Полиция приехала минут через десять.

Оказалось, что те «христиане» — свидетели Иеговы. В первый раз они просто предлагали поговорить, отец их отшил, и они ушли. Но одному из мужчин вдруг захотелось пить. Торговый автомат напротив работал только за четвертаки, а у него были купюры. Он вернулся, чтобы разменять. Это была ошибка, которая спасла мне жизнь.

Во второй раз отец выскочил агрессивно. Мужчина стал извиняться и объяснять ситуацию, но отец сорвался, заорал, а потом набросился на него. Они повалились на землю, второй мужчина попытался оттащить отца, но тот зубами откусил первому нос. Второй в ужасе побежал за помощью к соседу, вызвали 911.

Когда полиция приехала, они думали, что это просто драка, пошедшая не так. Пока не увидели меня — в щепках, с выдранными волосами, в рвоте.

Потом я жил у бабушки с дедушкой. Мне предложили остаться в своей школе или перейти туда, где никто не знал бы о случившемся. Я остался. Пусть шепчутся — лучше, чем остаться без друзей. И, как ни странно, дальше жизнь стала лучше. Я живу довольно счастливо. Бабушка с дедушкой замечательные. Но он всё ещё где-то там. Я часто думаю об этом. Особенно когда всё идёт хорошо. Где он?

Думает ли он обо мне? Жив ли? Иногда я хочу, чтобы он вернулся. Не ради мести или справедливости за маму. А чтобы узнать — зачем? Что это было в спальне? Он ведь не был религиозным. Или был? Может, дело вообще не в религии? Не знаю. Но этот вопрос «почему» заставил меня полезть в кроличью нору оккультизма.

Я гоняюсь за тенями уже давно, но, кажется, нашёл культ, который может помочь. Они называют себя сатанистами или чем-то вроде. Уверяют, что смогут объяснить тот ритуал. Судя по всему, им очень интересно со мной встретиться. Сегодня ночью — моё посвящение. Хотя скорее — проникновение. Я просто хочу ответов. Пожелайте мне удачи.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Глава 11. Песнь горна

Осень вступала в свои права, окутывая Вальдхейм холодным дыханием перемен. Крестьяне, согнувшись под тяжестью мешков, собирали последние плоды урожая, их натруженные руки срывали желтые колосья и багряные яблоки с ветвей. Листья, обугленные золотом и кровью закатов, устилали землю густым ковром, шурша под ногами одиноких прохожих. Ветер, резкий и пронизывающий, нес с севера предчувствие скорой зимы, его вой вплетался в тишину города, словно предупреждение о чем-то неизбежном. Вальдхейм казался вымершим: лишь из редких труб над покосившимися крышами поднимались тонкие струйки дыма, а по улицам, кутаясь в тяжелые шерстяные плащи, бродили стражники, чьи шаги гулко отдавались в пустоте. Воздух был густым, пропитанным запахом сырого дерева и угасающих очагов, но за этой внешней тишиной таилось нечто тревожное, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть.

Городские дома делились на два мира, разделенные невидимой, но ощутимой пропастью. За древними стенами Вальдхейма ютились крестьянские лачуги — хрупкие строения, наспех сложенные из старых, потемневших бревен, покосившиеся под натиском времени и непогоды. Их крыши, покрытые соломой, протекали при каждом дожде, а щели в стенах пропускали ветер, заставляя жителей кутаться в лохмотья у скудных очагов. Внутри города, ближе к центру, возвышались величественные каменные особняки знати и богатых купцов. Их фасады украшала искусная резьба — завитки листьев, лики богов, горделивые статуи с мечами и свитками, — а над входами красовались массивные гербы, высеченные в граните. Контраст между бедностью и роскошью был виден на каждом шагу: грязные переулки, где босоногие дети играли в лужах, сменялись вымощенными булыжником улицами, по которым катились лакированные кареты. Оборванные ребятишки с любопытством заглядывали в окна этих экипажей, но дворяне, укутанные в бархат и меха, не удостаивали их даже мимолетного взгляда, их лица оставались холодными, как мрамор.

На одной из таких улиц, ближе к сердцу города, стояла кузница Роберта — мастера, чье имя гремело далеко за пределами Альгарда. Его клинки славились не только остротой и прочностью, но и необычайной красотой, в которой сочетались сила и изящество. Люди — воины, купцы, даже иноземные вельможи — приезжали в Вальдхейм из самых дальних земель, чтобы заполучить оружие его работы, готовые платить золотом и драгоценностями за меч или кинжал, вышедший из-под его молота. Кузница была как сердце города — живое, пульсирующее, полное огня и мощи. Ее стены, сложенные из грубого камня, почернели от копоти, но не потеряли своей крепости. Тяжелые кованые балки поддерживали крышу, а внутри, в полумраке, никогда не угасал огонь горна, его алые и золотые всполохи освещали пространство, отбрасывая причудливые тени на стены. Воздух внутри был густым, пропитанным запахом раскаленного металла, гари и древесных углей, смешанных с легкой кислинкой пота подмастерьев, которые сновали туда-сюда с ведрами воды и грудами руды.

Роберт был мужчиной внушительного телосложения, его широкие плечи и могучие руки казались выкованными самой природой для тяжелого труда. Грубое лицо с глубокими морщинами говорило о годах, проведенных у горна, жар и дым оставили на нем свой след. Его темные волосы, тронутые сединой, были собраны в короткий хвост, а борода, густая и жесткая, обрамляла подбородок, делая его похожим на одного из древних героев, о которых пели барды. Он редко говорил — слова для него были лишними, когда молот и наковальня могли выразить все. Но его взгляд, темный и глубокий, как угли в топке, говорил больше: в нем горел огонь, не только кузнечный, но и внутренний — страсть к ремеслу, понимание металла не просто как материала, а как живого существа, способного чувствовать, сопротивляться или подчиняться.

Кузница Роберта была его царством. Здесь, среди грохота молотов и шипения закаляемой стали, он чувствовал себя свободным. Огромный горн, высеченный из камня, возвышался в центре помещения, его жаркий поток огня вырывался наружу, обжигая лица подмастерьев. Рядом стоял массивный молот, которым Роберт ковал металл в форму, заставляя его принимать нужные очертания. На полках, прибитых к стенам, лежали слитки — серебро, золото, сталь, редкие сплавы, собранные за годы странствий и торговли. В углу, как трон ремесла, возвышалась наковальня — черная, отполированная тысячами ударов, с выщербинами, каждая из них хранила историю сотворенного шедевра. Вокруг нее валялись инструменты — клещи, напильники, долота, изношенные, но все еще годные для работы, словно старые друзья, верные своему хозяину.

Шум в кузнице не умолкал ни на миг: стук молота по раскаленному металлу, грохот, когда заготовка падала в воду для закаливания, шипение пара и рев пламени, пожирающего угли в горне. Подмастерья, молодые парни с обожженными руками и сосредоточенными лицами, бегали от верстака к горну, выполняя указания мастера. Но стоило работе завершиться, как наступала странная тишина, глубокая и звенящая. В ней каждый звук — шорох кожаных фартуков, скрип половиц под тяжелыми сапогами — становился острым, отчетливым, почти осязаемым.

Роберт был в своей стихии. Здесь, среди молотов и наковален, он ощущал, как металл оживает под его руками, как из бесформенной массы рождается нечто большее — не просто орудие, а произведение искусства, хранящее частицу его души. Он создавал не только клинки, но и магические артефакты, в которых таилась сила стихий, и порой в кузнице витала мистическая аура, неуловимая, но ощутимая. Здесь ковались не просто мечи — здесь рождались легенды.

В тот день он работал над очередным личным заказом — кинжалом для одного из военачальников короля, когда тишину нарушил стук в дверь. Роберт, не отрывая глаз от верстака, где остывал раскаленный клинок, буркнул:

— Да, входите!

Дверь скрипнула, и в проеме появилась фигура Совикуса — первого советника короля. Его худощавое тело, закутанное в черный плащ, казалось тенью, скользящей по стенам. Узкие, змеиные глаза вспыхнули в полумраке кузницы, отражая свет горна, а на губах застыла холодная, едва заметная улыбка, от которой по спине пробегал озноб.

— Уважаемый Роберт, — голос Совикуса был мягким, но в нем чувствовалась скрытая угроза, — король доволен вашей работой и посылает вам пять тысяч золотых орлов. Мы надеемся с новым заказом вы справитесь столь же блестяще.

Роберт медленно поднял голову, отложив клещи. В груди сжалось нехорошее предчувствие, тяжелое, как свинец. Совикус никогда не приходил сам — обычно заказы передавали через гонцов или стражу. Значит, король не в курсе. Или… уже не в курсе ничего: по городу уже давно ходят слухи о том, что правитель не в своем уме.

— Что нужно сделать? — спросил он, вытирая ладонь о грубый передник, пропитанный гарью и потом.

Советник внимательно посмотрел на него, затем вынул из-под плаща небольшой кусок черного металла. Тот блестел в свете кузничного огня, но не излучал ни тепла, ни холода — он казался чужеродным, вырванным из другого мира, где законы природы не действовали.

— Это мой личный заказ. — Совикус протянул металл, его пальцы, тонкие и бледные, слегка дрожали. — Нужно сделать наконечник для посоха. Первый слой — серебро, второй — золото, третий — этот металл.

Роберт осторожно взял кусок в руки. Прикосновение вызвало странное чувство — не боль, не холод, а давление, будто что-то сместилось внутри его груди. Металл был тяжелым, но не физически — он давил на разум, на душу, как невидимый груз.

— Что это за металл? — спросил он, с трудом сглотнув ком в горле.

Глаза Совикуса вспыхнули ярким, почти ядовитым светом.

— Не твоя забота, кузнец, — отрезал он, голос стал резче, как лезвие. — Делай, что сказано, и ты будешь вознагражден.

Когда советник ушел, оставив за собой легкий шорох плаща и холодный сквозняк, Роберт вернулся к верстаку. Он стоял, разглядывая черный металл, и чувствовал, как рука слегка дрожит. Это было не просто ремесло — это было испытание. Что-то темное поднималось в глубине его души, шептало о беде, о том, что эта работа изменит все.

Он положил металл в горн, и кузница словно ожила. Тишину разрезал вой ветра в трубе — высокий, пронзительный, как крик заточённых душ. Стены, всегда казавшиеся нерушимыми, задрожали, мелкая пыль посыпалась с балок. Роберт знал: магия в металле — как узник в клетке. Правильный узор, температура, форма — и дух стихии становится слугой. Но этот металл был иным. Он не содержал магию — он сам был клеткой, пустой и голодной, жаждущей заполнить себя.

Работа началась мучительно. Роберт встал к наковальне, сжимая тяжелый молот, и ударил. Металл сопротивлялся, не поддавался, словно живой. Он был тягучим, как расплавленная ночь, и холодным, как сама смерть. Первый удар отозвался не звоном, привычным для стали, а низким, гулким шепотом, который пробрался прямо в голову. Роберт вздрогнул, но продолжил. С каждым ударом шепот становился громче, слова — непонятные, древние — кружились в сознании, как призраки. Воздух наполнился чуждым запахом — не гарью, не металлом, а чем-то забытым, это вызывало смутное воспоминание о тьме. Пламя в горне вспыхнуло алым, затем исказилось, вытянувшись в призрачные очертания — лица, руки, фигуры, растворяющиеся в дыму.

И тогда это случилось. Когда он занес молот для последнего удара первого слоя, металл завибрировал сам по себе. Воздух сгустился, сдавив грудь невидимой рукой. Сердце забилось резкими, тяжелыми толчками, глаза заслезились, мир перед ним потемнел. Голос — не человеческий, не свой — прорезал тишину:

— Плата внесена.

Рука дрогнула, молот выскользнул и с глухим стуком упал на пол. Роберт закашлялся, ощутив, как нечто ледяное прошло сквозь него, будто вырвав частицу его сути. Но в следующий миг все исчезло. Перед ним осталась лишь наковальня и раскаленный металл, медленно остывающий в ночном воздухе.

— Чертов жар, — пробормотал он, смахивая пот со лба, но голос дрожал, выдавая страх.

Он еще не знал, какую плату заплатил, но чувствовал — что-то ушло из него безвозвратно.

Работа продолжилась. Каждый удар молота отзывался в его теле тяжелой болью, руки горели от усталости, спина ныла, но он не останавливался. Пламя в горне вспыхивало все ярче, багровые и кровавые оттенки плясали в его глубине, отражаясь в глазах кузнеца. Время потеряло значение — дни и ночи сливались в одно бесконечное испытание. Подмастерья, заметив, что мастер не выходит из кузницы, начали шептаться, но никто не осмелился войти. Роберт работал без отдыха, мысли затуманивались, тело двигалось на автомате, подчиненное ритму ударов.

Когда металл наконец принял форму, он не сразу понял, какое оружие создал. Наконечник для посоха лежал перед ним — изысканный, с тонкими прожилками серебра и золота, пронизанными черным металлом, который теперь пульсировал, как живое сердце. Роберт вынул его из горна, пальцы дрожали от усталости. Он был идеален, но едва кузнец прикоснулся к нему, мир снова потемнел. Молния вспыхнула в сознании, и он оказался в пустом пространстве — черном, беззвездном. Перед ним стояла фигура в плаще, ее багровые глаза сверкали, как темные звезды, а вокруг извивались тени.

— Ты позволил этому случиться, внес плату, — голос резал тишину, как клинок. — Теперь все изменится.

Роберт отшатнулся, выронил наконечник и рухнул обратно в реальность. Сердце колотилось, грудь сжимало от тревоги. Он вытер пот с лица, поднял изделие — рука дрожала, как у старика. В его пальцах пульсировала магия, но тело сопротивлялось, будто знало: этот металл — не просто работа, а нечто древнее, вросшее в него самого. Мысли путались, расползались, как пламя по углям. Это был не просто заказ — это было проклятье, и оно уже не отпустит его.

Он завернул наконечник в грубую ткань и направился в замок. Ноги подкашивались от усталости, в голове гудело, как от удара колокола. Когда он вошел в зал Совикуса, советник уже ждал, стоя у окна. Его темные глаза блеснули, как у зверя, почуявшего добычу.

Роберт молча протянул сверток. Совикус развернул ткань, и его губы тронула довольная усмешка.

— Ты сделал это, — прошептал он, голос дрожал от предвкушения. — Теперь остается лишь ждать.

— Чего? — спросил Роберт, чувствуя, как горло пересыхает.

Советник не ответил. Он спрятал наконечник в складки мантии, и тени в комнате дрогнули, словно приветствуя его.

Кузнец вышел в ночь. Холодный ветер пронесся по улицам, но Роберту казалось: его касается нечто другое — невидимое, липкое, цепляющееся к коже. Что-то в нем изменилось, но он не мог понять, что именно. Эти перемены уже нельзя было остановить.

Ночь над Вальдхеймом опустилась быстро, словно черное покрывало, разорванное лишь огнями факелов. Тишина была слишком густой, улицы — слишком пустынными. Ветер, гулявший между домами, звучал приглушенно, будто боялся разбудить нечто, дремлющее в тенях.

Совикус стоял в своем зале, задумчиво глядя на посох. Новый наконечник из темного металла был прикреплен, и магия внутри него дышала, пульсировала, как живое существо. Работа была закончена, но это был лишь первый шаг. Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах начали извиваться, и он почувствовал присутствие.

— Ты справился, Совикус, — голос Моргаса зазвучал в его голове, низкий и раскатистый, как гром. — Теперь нам нужно время. Король и его верный пес священник мешают нам. Их нужно убрать из города на несколько дней.

Советник медленно кивнул, его пальцы сжали посох.

— Какова ваша воля, мой господин?

— Скоро ты увидишь, — ответил голос, и тени в комнате сгустились, обретая форму. — Скоро…