Цикл: Эхо Последнего Падения

12 лет спустя …

Метро встретило его холодом и пустотой, в которой любой шорох казался чужим, как будто сам туннель слушал и не хотел отвечать; воздух пах ржавчиной, старой пылью и льдом, который за эти годы успел прирости к плитке, проползти по стенам и превратить капающий когда-то потолок в серый грот с острыми сосульками. Артём спустился по замершему эскалатору, держась за чернеющие гребёнки, и шагал медленно, потому что колени уже не любили резких движений, а подошвы на снегоступах слишком громко царапали металл, и ему приходилось ставить ногу осторожно, как ставят стакан на стол рядом со спящим ребёнком. Он был в толстой куртке, под курткой — подбитый мехом жилет, на спине — ранец с ремнями, к которым привязаны копьё, свёрнутый брезент и маленький топор; борода обмерзла усыпанной солью коркой, а волосы на висках давно отдали белизне всё, что могли.

Станция лежала глубоко, и звуки сверху доходили сюда только как слабая дрожь, но дрожь эта была знакомая — старый город зимой дышит ровно, как большое животное, которое давно уснуло и снится ему один и тот же сон; Артём остановился у сломанной турникетной линии, оглядел пустые арки и тёмные ниши и понял, что здесь никто не жил уже очень давно, потому что на полу не видно было следов, а на скамейке у стены всё ещё лежала чья-то варежка, ставшая каменной от инея и времени. Он присел рядом, потрогал её через рукав, и варежка даже не шевельнулась, словно выросла из плитки, и в этом простом жесте что-то тихо кольнуло под рёбрами: когда-то он бы поднял потерянное детское, сунул в карман и отнёс на стойку дежурной, а теперь стойки нет, дежурных нет, и всё, что можно, — идти дальше и молчать.

Ему нужно было выйти к старому пересадочному узлу и подняться в город с той стороны, где небоскрёбы давно проржавели в колючие каркасы, потому что там, среди замерзших стеклянных рек и мёртвых мостов, когда-то стоял дом, в котором они жили втроём, и откуда они ушли в тот последний день, когда лагерь ещё держал периметр, а люди ещё верили, что можно договориться. Он не говорил вслух имён, потому что от имен кружится голова и сердцу становится плохо, однако память упрямо вытаскивала мелочи — как дочь любила шуршать пакетами, как сын прятал в рукав сухари и считал, что никто не заметит, как жена поправляла ему шарф, чтобы не продувало шею, и ворчала, что он опять всё тащит сам, хотя можно попросить. Всё это осталось там, где ночь разорвалась на крики и огонь, где люди пришли за мясом и металлом, не оставив никого, кому можно было бы объяснить, почему они ошиблись дверью.

Он перешагнул через тёмную яму, где плитка ушла вниз вместе с бетоном, и, опираясь на копьё, стал продвигаться вдоль стены, потому что там легче держать равновесие и любой звук глушится камнем; фонаря у него не было — от света бывает лишняя тень, которую слышат те, кто идёт на звук, — поэтому он шёл по памяти и по холодному блеску льда, который иногда отдавал редкими отсветами от узкой щели где-то наверху. На путях, за ограждением, навсегда стоял поезд: в его окнах не было стёкол, двери расползлись, как губы у мёртвой рыбы, а внутри на сиденьях лежал снег, принесённый сквозняком; Артём знал, что в таких вагонах часто селятся крысы, но в последнее время и они куда-то делись, будто город съел не только людей, но и все их тени.

Он достал из кармана сложенную полоску ткани, пропитанную жиром, и намотал её на подошвы поверх ремней, потому что впереди был участок, где звук гуляет слишком свободно, — гладкий пол, пустые стены, длинный прямой пролёт; когда он шёл по такому месту, ему всегда казалось, что он идёт по сцене, а зрительный зал полон, только зрители не хлопают и не дышат, а щёлкают языком где-то в темноте. Он чувствовал эти щелчки много раз и научился отличать, когда они далеко и когда они близко; сейчас их не было, или они растворялись в гуле старой земли, и это было хорошо, потому что силы нужно было беречь на подъём, где ветер, как правило, превращал каждую ступеньку в отдельную гору.

На стене висела старая карта, покрытая белыми пятнами инея; подойдя ближе, он провёл пальцем по толстым линиям колец и веток, и ему даже стало чуть легче, потому что схема была знакомой, а знакомое в этом мире — почти что друг, который не предаст. Он отсчитал нужные станции, прикинул, где должна быть закрытая дверь в переход, и пошёл туда, стараясь не дотрагиваться до металлических поверхностей, на которых звук любит жить дольше, чем на камне. В переходе пахло старыми мокрыми досками и чем-то кислым, что обычно идёт от прогнивших рекламных щитов; узкие коридоры с низким потолком сжимали плечи, и воображение услужливо рисовало, как над головой висит тысяча тонн города, и если он сделает глупый шаг, всё это наконец решит опуститься.

Он остановился перед дверью, которую когда-то закрыли на три замка; замки ржавели и вытекли багряными слезами на серую краску, но один язычок ещё держался, и Артём долго мучил его ножом, стараясь не скрести слишком громко, и всё же металл дважды хрипнул так, что по спине побежали мурашки. Когда дверь подалась, из щели вышел воздух, лежавший там годами, и в этом воздухе было ничего — ни жизни, ни смерти, только пустота, в которой мерцали микроскопические иглы холода. Он проскользнул внутрь, прикрыл за собой, упёр копьё в пол и сделал несколько вдохов, длинных и тяжёлых, потому что сердце упорно напоминало про возраст и про долгие зимы, в которых он прожил себя почти до основания.

В новом коридоре звук возвращался иначе: он не летел вдаль, а ложился рядом, тёплой собачьей мордой прижимаясь к лодыжкам; где-то впереди посыпалась крошка плитки и прокатилось пустое эхо, как если бы по лестнице сбросили гайку, и он замер, считая между ударами пульса и пытаясь понять, это он сам задел стену или кто-то сверху поставил ногу на край ступени. Артём дождался, когда кровь перестанет биться в ушах, и двинулся дальше, держа копьё чуть впереди, потому что в таких местах полезно, чтобы первая встреча случилась не с грудью.

Подъём занял больше времени, чем он рассчитывал, поскольку ступени были занесены снегом, а перила покрыты прозрачным, как стекло, льдом, и рука то и дело соскальзывала, заставляя ненавидеть собственные пальцы за слабость; дважды он останавливался, чтобы унять дрожь в коленях, и оба раза думал об одном — если сегодня не дойти, то завтра будет ещё тяжелее, а послезавтра, возможно, уже нечем будет идти. Он шёл не за тем, чтобы сказать «я вернулся», потому что сказать это всё равно некому, и не за тем, чтобы найти что-то ценное, потому что ценного там давно нет, — он шёл для того, чтобы тишина, которая поселилась в нём после той ночи, наконец получила форму и перестала быть безличной, и чтобы дом, где они когда-то смеялись и ругались, снова стал домом хотя бы в его голове.

На верхней площадке дверь в город оказалась подпёрта арматуриной, и из-за неё трудно было пролезть; Артём потянул на себя, услышал, как железо скрипнуло, и отпустил, потому что такой звук тянется далеко, а наверху ветер разносит его по пустым улицам, как горсть сухих семян. Он вынул нож, срезал замёрзший бинт, которым кто-то когда-то примотал арматуру к ручке, и уже собирался попробовать снова, когда внизу, метрах в тридцати, где коридор слегка поворачивал, что-то коротко щёлкнуло, как язык о нёбо, и раз — второй — третий, будто кто-то на той стороне стены издавал простую и очень ясную команду.

Артём застыл с ножом в руке, прислушался, и понял, что щелчки не его, не эхо, не камень, а живой звук, который долго не забывается; он медленно опустил лезвие, взял копьё, зажал ремни ранца, чтобы не звякнули пряжки, и только тогда, собрав в лёгких тихий воздух, потянул дверь на себя. За дверью шёл снег, и снег этот шёл беззвучно, как идёт старость, и как падают звёзды, у которых больше нет сил светить.

Дверь поддалась не сразу, и когда железо наконец отпустило, в щель хлынул белый воздух, в котором снег не падал сверху, а летел сбоку длинными косыми нитями, и казалось, что город шьёт ими самого себя, стягивая рваные края улиц. Артём вышел осторожно, придерживая дверное полотно, чтобы не скрипнуло, и замер, давая глазам привыкнуть к серому свету, к движению метели, к рваным теням от торчащей арматуры. Тишина здесь была не пустой — она играла по металлу и стеклу короткими секундами звона, которые ветер вырывал у перил, вывесок и остовов машин, и каждый такой звук жил недолго, но жил достаточно, чтобы заставить сердце пропустить удар.

Впереди темнели колючие ребра Москва-Сити: башни с проваленными этажами и порванными фасадами стояли как сломанные иглы, застрявшие в сером небе, и в их окнах чернели квадраты, похожие на выбитые глаза. По правую руку, за снежной стеной, пряталась набережная с нависающим льдом, слева — дворы с вросшими в сугробы автобусами, гаражами и теплицами, у которых стекло стало матовым камнем. Артём выбрал дворы, потому что там ветер не сносил с ног и звук глушился снегом и кирпичом; большие улицы оставляли для громких и быстрых, а он давно разучился быть ни тем, ни другим.

Он перешёл через разломанный бордюр, ступил на наст, который держал плохо и ломался под каблуком влажной крошкой, и сразу снял перчатку, чтобы пальцами ощущать ритм шагов и управлять им, потому что от ритма зависела жизнь: длинный вдох — четыре счета, мягкий шаг — три, короткая пауза — два, и дальше снова, в таком темпе даже собственное дыхание становилось не звуком, а тенью звука. Вдоль стены торгового павильона ветер гнал мелкую ледяную крупу, и эта крупа стучала в треснувшее стекло как швейная игла, выбивая неровный узор, который хотелось назвать словом «живой», но он удержался, потому что живое теперь редко было добрым.

Под навесом, где сугроб лег гребнем, он увидел то, что не любил видеть: аккуратно посыпанная дорожка из гаек и болтов, протянутая к углу киоска, и тонкая растяжка — волосок, натянутый к жести ведра, спрятанного в снежной нише. Ветер здесь делал половину работы: чуть сильнее порыв — и металл отвечал звоном, как маленький колокол, а колокол звал тех, кто любит приходить на чужой звук. Артём присел, закрыл ладонью болты, перехватил растяжку ножом, перерезал одним плавным движением и прикрыл место снегом, чтобы следа почти не осталось; потом посидел ещё секунду, слушая, как кровь в висках возвращается к своему ходу, и только тогда поднялся, перенося вес с пятки на носок, чтобы ледяной наст не отозвался лишним хрустом.

Дальше по двору валялся автобус, превратившийся в ледяной саркофаг. Внутри, на заднем стекле, кто-то давно провёл ногтем по инею слово «ТИШЕ», и это слово, застывшее, как детский рисунок, держалось удивительно крепко, будто кто-то изнутри продолжал дышать на стекло только ради того, чтобы буквы не стёрлись. Под словом был знак из трёх коротких линий, нанесённых одной рукой: две параллельно, третья поперёк, и этот знак казался незнакомым, но тревожным, и Артём запомнил его, как запоминают тропу, по которой идти не хочется, но придётся.

Он шёл дворами, обходя открытые пространства, и каждый раз, когда ветер вырывал из-за угла и бил по лицу ледяной пылью, Артём прикрывал глаза и представлял, как город рисует ему карту жестами, понятными без слов: здесь — завал, там — проваленная крыша, вон — паркинг, из которого пахнет старым железом и мышами. На снегу встретилась свежая полоса, тянущаяся к техническому тоннелю: след был не от саней и не от зверя, а от чего-то тяжёлого, что тащили двое или трое, и эта полоса уводила вниз, под дом, к бетону и темноте. Он не стал идти по следу — свежий след всегда вопрос «кто» и «сколько их», и он выбрал противоположный край двора, где лежали перевёрнутые мусорные баки и за ними открывалась узкая щель между стеной и опавшим козырьком.

Проходя под козырьком, он вынул из нагрудного кармана тряпичную куклу, маленькую, неуклюжую, с вытертым носом и кривой вышивкой глаз, проверил пальцами, цел ли шов, и снова спрятал. Этот жест был нелеп и упрям, как привычка старика нащупывать кольцо, которого давно нет, но рукам нужен был якорь, и чем старше становился Артём, тем яснее понимал, что без этой маленькой тяжести в кармане шаги становятся пустыми. Ветер стих на миг, и в этом затише он услышал далёкий гул — не мотор, не поезд, а огромное, равномерное дыхание зимнего города, и это дыхание будто бы перекатывалось по пустым улицам, выравнивая грани сугробов и стирая следы, которым ещё не успели дать имена.

Над крышей павильона, в просвете между башнями, небо стянулось свинцом, и снег пошёл плотнее, оторвистыми лоскутами, как будто кто-то на высоте рвал старое полотно и бросал вниз. Он ускорил шаг, потому что вечер в такую погоду наступал не по часам, а по велению ветра, и через пять минут всё вокруг становилось на тон темнее; дворы смыкались, проходы превращались в белые трубы, где звук ходил кругами, и любая ошибка множилась эхом. У торца панельного дома он наткнулся на замысловатую цепочку следов — пять точек и длинный хвост — и понял, что рядом недавно прошла стая собак; собаки в городе стали осторожнее людей, они издали чужое и уходили, если не видели смысла в драке, но рядом с ними часто шли те, кого он не хотел видеть.

Артём остановился у распахнутых ворот подземного паркинга, посмотрел вниз, где в серой глубине белели столбы инея, похожие на тонкие деревья, и принял решение спускаться, потому что открытый двор дальше упирался в широкий проспект, а проспект был ветром и звуком, и там любая осторожность таяла быстрее снега на дыхании. Он надел поверх обуви пропитанные жиром тряпичные ленты, подтянул ремни ранца, чтобы пряжки не звякнули, и начал спуск — медленно, занося носок, проверяя пяткой, где держит лёд, и касаясь копьём ступени, будто щупом, которым слепой меряет глубину лужи. Внизу пахло железом и холодом, и этот запах был роднее многих слов, потому что с ним он провёл больше зим, чем хотел помнить.

Щёлчок прозвучал внезапно, но не громко — короткий, влажный, как язык о нёбо, и ему ответил второй, а за ним третий, и эхо подхватило их так, будто в глубине стояла целая толпа. Артём прижался к колонне, перевёл дыхание, заставляя грудь двигаться реже, и понял, что щелчки идут не хаотично, а связно, как команда, и что они смещаются вверх по рампе, туда, где ему нужно пройти. Он не был здесь желанным гостем, но и чужим не хотел становиться громко, поэтому пошёл вдоль стены, там, где краска вздулась пузырями и под пальцами рассыпалась в пыль, и где шаг можно было сделать так мягко, что даже собственная тень не разобрала бы, был ли он.

Метель снаружи вдруг набрала силу так быстро, будто кто-то открыл дверцу и впустил внутрь весь белый воздух разом; она ворвалась в проём, облизала бетон, запела в арматуре, и на мгновение это пение пересилило щелчки, смешав их в один длинный шорох, похожий на звук, когда кто-то аккуратно вытягивает лезвие из ножен. В этот момент по рампе стал подниматься один из них — силуэта не было видно, но шаги были слышны не ушами, а костями: лёгкий толчок носком, пауза, разворот головы, короткий клик, затем второй шаг. Артём застыл так, как учился много лет назад, когда тишина была ещё наукой, а не инстинктом: чуть согнутые колени, плечи расслаблены, дыхание в животе, рот приоткрыт, чтобы воздух не свистел в ноздрях.

Слева, где открывалась боковая ниша, кто-то когда-то втащил металлическую бочку и накрыл её брезентом, а потом ушёл и не вернулся; брезент задубел, превратился в серую корку, и ветер, проходя через щель ворот, тянул его туда-сюда, как руку умершего, которая не хочет отпускать. Он на цыпочках сместился в эту нишу, спрятал лезвие топора под ремень, прижал к телу копьё, чтобы не дрожало от порывов, и присел так, чтобы вес шёл в стены, а не в пол, потому что стены держат звук лучше. Щелчки поднялись почти на его уровень, но метель ударила вновь, налетела на проём и зашумела так, что сигналы рассыпались, и он услышал, как стая меняет направление, уходя к противоположному въезду, где, вероятно, громче и проще.

Он выждал ещё полминуты, досчитал до тридцати, потом до пятидесяти, потом до ста, и только тогда позволил себе вытянуть спину. Снаружи белело всё поле двора, и снег теперь шёл уже крупными хлопьями, мягко, но настойчиво, заполняя воздух до хруста, и в этом шуме было спасение и беда: спасение — потому что чужой слух теряет остроту, беда — потому что видимость ломается до вытянутой руки. Артём понял, что за эти полчаса город успел стать другим, и что идти дальше по открытым местам — значит просить у холода лишнее, которого у него давно нет.

В тот момент, когда он уже собрался перелезть через перевёрнутую тележку и уйти глубже, откуда-то с верхнего уровня донёсся короткий свист, не ветровой и не звериный, и почти сразу вслед за свистом по бетону вниз покатился маленький камешек, ударился о ступень и замер. Три быстрых щелчка ответили свисту, слаженно и уверенно, как будто кто-то раздал приказ, и воздух между колоннами стал гуще, потому что он понял: рядом есть люди, которые ведут стаю, и метель им не помеха. Он втянул голову в воротник, прижался к стене ещё сильнее и, не делая ни одного лишнего движения, посмотрел в сторону узкого белого проёма, где под коркой снега темнела какая-то дверь, — и понял, что укрытие сегодня придётся искать раньше, чем он планировал.

Метель к этому часу уже не просто летела, а будто вязала из снега плотную ткань, в которую легко провалиться взглядом и трудно вырваться дыханию, и Артём, выйдя к открытому двору, сразу понял, что шагать придётся не по линиям, которые помнит тело, а по коротким, выверенным дугам, каждая из которых держит вес, но не выдаёт его лишним хрустом. Сугробы лежали до пояса, и там, где был асфальт, его почти не чувствовалось, потому что сверху на него легли наст и ледяная крупа, и весь двор становился похож на широкое белое блюдо, на котором кто-то когда-то расставил машины, лавки, мусорные баки и не успел убрать, а теперь снег и время сделали за него всю работу. Глухая стена многоэтажки по левую руку давала прикрытие от ветра, однако любой выступ, любая арматурина, любой свисающий кусок вывески добавляли к шуму метели маленькую ноту железа, и эти ноты были тонкими, но живыми, и от них хотелось ступать ещё мягче, чем минуту назад.

Он обошёл перевёрнутую тележку, за которой метель наметала чистую подушку, и, прижавшись плечом к шершавой стене, двинулся к распахнутым воротам подземного паркинга, где в чёрной пасти глотки торчали белые сосульчатые столбы, и от них шёл тот особый, знакомый многим зимам запах железа и камня, который помогает ориентироваться лучше всякой карты. На самом краю въезда был виден след, похожий на длинную, неровную полосу: его оставляют не сани и не зверь, а тащимое на верёвке тяжёлое — короб, мешок, иногда тело, — и этот след уходил внутрь, теряясь между колоннами, где метель уже не пела, а только тихо шуршала, как пальцы по бумаге. Артём не любил ходить туда, где свежо, но открытым двором дальше было не пройти — за двором тянулся широкий проспект, на котором ветер рвал наст в клочья и забивал эти клочья в любую щель так, что из тебя становилась белая статуя, — поэтому он опустил взгляд, проверил бинты на обуви, подтянул ремни ранца, чтобы пряжки не ударились друг о друга, и пошёл вниз, занося носок и нащупывая пяткой тот самый ритм, который делает шаг не звуком, а его тенью.

Внутри было темнее, чем хотелось, и свет, что просачивался из двора, хватал за бетонные кромки, расплющивался и исчезал, оставляя в углах серые лужи полутени; по этим лужам скользил холодный воздух, чуть тяжелее, чем снаружи, и он пах плесенью, ржавчиной и старой резиной, которую время превратило в твёрдый, без запаха камень. Эхо здесь ходило короткими шагами, поэтому любой звук, даже собственный вдох, возвращался не сверху и не издалека, а как будто из-за плеча, и именно в этом возвращении Артём услышал то, что ждал и чего надеялся избежать: короткий, влажный щелчок, за ним второй, и после маленькой паузы третий, как будто кто-то на другом конце рампы сказал «сюда» и «стой» одним и тем же языком, на котором в этом мире умеют говорить не люди. Он остановился, положил ладонь на шершавую колонну, дал сердцу взять спокойный темп, и, когда гул крови в ушах спал, понял, что щелчки идут не разрозненно, а связно, и что стая малая — три, может, четыре особи — и что они находятся как раз там, где ему хотелось бы пройти прямой линией.

Он не стал спорить с обстоятельствами, потому что спорить в этом возрасте — значит платить телом то, что не покрывается никакими запасами, и поменял траекторию: ушёл ближе к правой стене, где старый штукатурный слой вздулся пузырями и под пальцами превращался в мягкую, почти беззвучную пыль, а пол, наоборот, был подтаявший, и наст на нём не ломался с резким треском, а оседал, как постель после долгого сна. Чтобы каждый шаг был мягче предыдущего, он сдвинул бинты на обуви, подтянул узлы, и тряпка, пропитанная жиром, снова села правильно, превратив подошвы в широкие, чуть липкие площадки, которые любят снег и не любят громкий лёд. Копьё он прижал к телу, чтобы его древко не резонировало на переходах, топор поджал ремнём, и даже куклу в нагрудном кармане придавил ладонью, потому что в такие минуты иногда кажется, будто даже она может зашуршать своим кривым швом и выдать тебя тому, кому ты не собирался ничего отдавать.

Щелчки тем временем перестали быть счётными и превратились в шорох — не потому, что их стало больше, а потому, что метель, ворвавшись через распахнутые ворота, наполнила здание белым шипением, и на этом фоне любой короткий звук расплывался, как рисинка в воде. И всё же различить можно было многое: один из Слушателей поднялся почти на его уровень, потому что звук короткого «тук» ступни по бетону пришёл близко и мягко, и за ним сразу последовал поворот головы, который слышится не ушами, а кожей — как будто кто-то сдвинул взгляд на полшага и замер, проверяя, где в воздухе живёт чужая дрожь. Артём слегка согнул колени, дал животу взять вдох, который не свистит, и сделал полшага в сторону бочки, накрытой разодранным временем брезентом: когда-то бочку тянули сюда как укрытие, но не досидели до конца зимы, и остался только этот серый купол, под который можно залезть, если очень тихо, и переждать то, что нельзя переиграть.

Он опустился рядом, проверил брезент пальцами — ткань была как стекло, однако под ней оставалась сухая полость, в которой не скользили хлопья и не стучал лёд, — и, скользнув внутрь, уложил копьё вдоль ребра, а топор положил рукоятью к себе, чтобы можно было взять, не царапнув металла. Воздух под брезентом был на градус теплее, и именно этого хватило, чтобы дыхание стало мягче и кровь перестала толкаться в висках; снаружи метель в этот момент ударила по воротам, и вся рама разом загудела низко и равномерно, как струна, которую завели ветром, и на этот гул мелкие щелчки ответили нерешительно, будто потеряли опорные точки. Он лежал неподвижно, прижимая плечи к бетонному борту, и считал во времени то, что можно считать без звука: вдох на четыре, задержка на два, выдох на четыре, маленькая тень паузы — и снова, и снова, пока голова не отвяжется от мыслей, а тело не поймёт, что оно не цель, а часть стены.

Стая прошла на расстоянии, которое сложно измерить в метрах, но просто — в коже: по левой стороне рампы промелькнула чужая тень, не тень даже, а смятение воздуха, и вслед за ней, чуть позади, двинулся второй, и оба они шли так, как ходят те, кто не думает о глазах, — поворачивая головы часто и мелко, работая щёлками и паузами, переводя внимание не от света к тени, а от звука к его отзвуку, и это делало их похожими не на хищников, а на людей, которые строят дом в темноте на ощупь. Третий задержался ниже, и его короткий, грубый клик ударил в бетон рядом с бочкой так, будто кто-то попросил ответить, и Артём почувствовал, как каждая мышца в теле решила стать камнем, и как старые колени заныли от пребывания в одной позе, но он не сдвинулся ни на волос, и в следующую секунду метель снова рванула по воротам, сливая все звуки в одну белую полосу, и чужие шаги ушли вправо, туда, где, вероятно, ветер сделал им сигнал проще и яснее.

Он не радовался и не расслаблялся, потому что знал: пока метёт, они будут возвращаться, сворачиваться, слушать, и любая мелочь — сосулька, сорвавшаяся с потолка, небольшая крошка льда, столкнувшаяся с перилом, — может стать причиной хода, который тебе не понравится. Поэтому он переждал ещё, дал минутам сложиться в необязательные числа, и только когда в груди стало пусто и тяжело, как становится после долгого бега, позволил себе чуть сесть, не вылезая из укрытия, и протянуть руку туда, где в кармане лежала кукла. Пальцы нашли ткань, зацепились за прошитый крестиком глаз, и этот маленький, смешной контакт сделал то, на что не хватало ни воли, ни сил: внутри стало тише, потому что тишина наконец получила имя, а имя — форму, и с формой можно разговаривать без слов.

Снаружи снег продолжал шить город своими косыми нитями, и звук шитья то усиливался, то стихал, словно невидимый портной менял длину стежка, а вместе со звуком менялся и рисунок опасности: когда метель брала верх, Слушатели теряли резкость, когда ослабевала — возвращали её и ходили ближе. Он понимал, что идти дальше в такую пору — значит отдать здоровью ещё один кусок, а завтра получить в ответ только усталость, и потому решил сделать то, чего давно не делал без крайней нужды: остаться на месте до перемены, сохранить тепло, пусть и минимальное, и дать ногам, спине и сердцу хотя бы несколько часов, в которых они не будут платить своей ценой за каждый метр. В бочке было тесно, но теснота держала звук, а брезент, хоть и старый, не дрожал так, чтобы его видно было с рампы, и это было достаточно, чтобы назвать это место укрытием, а не просто дырой в холоде.

Он подтянул к себе ранец, проверил, как лежит топор, положил рядом копьё так, чтобы ладонь нашла его во сне, если сон всё же придёт, и ещё раз прислушался к тому, что делала метель возле ворот, и к тому, как отзывается бетон под чужим шагом. Где-то далеко, на верхнем уровне, мягко звякнула железная полоса, упавшая с потолка, и этот звук пошёл по колоннам, как по струнам, теряя силу, но не смысл; почти следом, уже ближе, прозвучал короткий свист — человеческий, уверенный, и за ним пришли три быстрых щелчка, очень слаженных и очень спокойных, как если бы кто-то рядом решил проверить, кто прячется в этом холсте белого шумa. Артём втянул голову в воротник ещё глубже, положил ладонь на куклу, другой рукой нашёл рукоять топора, а потом закрыл глаза и дал телу стать камнем, потому что иногда единственный ответ — это не ответ, и в условиях, где звук выбирает, кому жить, молчание — единственный язык, который всё ещё понимает ночь.

Так он и переждал первый час метели, а потом второй, и, когда гул за воротами стал ровнее, а щелчки ушли к дальнему въезду, позволил себе провалиться в короткий, неровный сон, в котором снег шёл уже не сбоку, а сверху, и лица тех, кого он потерял, смотрели не укором, а тем спокойным взглядом, который всегда приходит из прошлого, где нет ни ветра, ни стаи, ни железа. Укрытие держало, и это было единственное правильное решение для конца этого дня: переждать, сохранить себя и дождаться такого утра, при котором дорога домой опять станет возможной.

Если вам понравился этот отрывок

Полный текст по ссылке - https://author.today/work/492627

Это перевод истории с Reddit

В первое утро это был тупой серый зуб, усыпанный песком и резко пахнущий солью, аккуратно положенный на мой подоконник, словно подарок. Я не понимал, как он оказался внутри дома, если окно всю ночь было закрыто и на замке.

Я постарался не думать об этом.

На следующее утро? Это был влажный белый сгусток размером с мяч для гольфа, с мутным зрачком и радужкой цвета мха — сочной, знакомой зелено-коричневой.

В то утро я проснулся раньше, до рассвета. Их всё ещё было слышно — стаю. Они клекотали на моём переднем газоне. Цокали по черепице. Суетились где-то внутри дома, хотя трудно было понять, где именно. Казалось, будто они в стенах, но пространство там всего в пару дюймов. Им не пролезть. Лежа в кровати и отчаянно притворяясь спящим, я решил, что они, должно быть, в вентиляции; это единственная пустота, куда они могли бы поместиться.

Хотя какая-то тихая часть меня знала, что это неверно.

Они были в стенах.

Даже если им туда не следовало бы помещаться.

На третью ночь это был палец, распухший от морской гнили и неестественно прямой, словно указывающий, отрубленный на полуслове обвинения. Они оставили его на подоконнике, как глаз, как зуб. В этот момент я больше не мог отрицать правду.

На пальце туго сидело обручальное кольцо, и я узнал эту вещь.

Они возвращали её мне.

Я швырнул эти кощунственные трофеи в мусор, с грохотом захлопнув стальную крышку, будто они могли выпрыгнуть за мной следом. Через час я уже говорил с риелтором. Он всё задавал вопросы, но я не мог разобрать ни слова. Нашу связь искажала пронзительная статика. По крайней мере, у меня. Он уверял, что слышит меня отлично.

И вдруг, ни с того ни с сего, меня осенила мысль.

«Можете повисеть на линии секундочку?»

Я положил трубку, прошёл через кухню, открыл мусорное ведро и засыпал размокшую плоть толстым слоем молотого кофе — импровизированное захоронение нескольких долей моей давно пропавшей матери.

Когда я вернулся к телефону, связь стала кристально чистой.

«Да, теперь слышу. Наверное, ловило плохо».

Я вышел на задний двор, прикрыв за собой дверь с москитной сеткой. Чайки ещё не приносили ухо, но я не считал, что это мешает плоти меня слышать.

«Тим, вытащи меня к чёрту из этого дома», — прошептал я.

Дикая дрожь страха отдавала в основании черепа. В голове мелькали самые разные варианты.

Солнце садилось.

Я гадал, что стая принесёт мне сегодня ночью.

Не прошло и недели, как я переехал на противоположный край города. Не знаю, почему решил, что это хоть чем-то поможет, но сидеть сложа руки я не мог.

Они не пропустили ни шага и начали сначала.

В первую ночь — зуб.

На следующую — глаз, а потом — указывающий палец с обручальным кольцом.

Была лишь одна разница.

Каждый кусок был слегка припудрен молотым кофе.

Тогда я переехал ещё раз. Даже не стал распаковываться. Ясно, я уехал недостаточно далеко. Нужно было отбраться от моря дальше, в глубь материка. Там я буду в безопасности.

Добравшись до нового дома в двух штатах отсюда, я ощутил слабую надежду. Но ничего не изменилось.

В первую ночь — зуб.

Хуже того, казалось, стая злилась из-за моих бесплодных перемещений. Думаю, я не сомкнул глаз в ту первую ночь, и всё же, когда утром заглянул в зеркало в ванной, обнаружил, что кожа покрыта порезами и синяками. Щипки и клювы — вдоль обеих предплечий, по груди, по спине — везде, и боли я не чувствовал, пока не увидел раны. Стоя перед отражением, с открытым от изумления ртом, чувствуя, как кровь отливает от лица, я вдруг испытал боль, накрывшую меня, как прилив: сотня клювов тянет и тычет в кожу, пока та не лопнет.

Во вторую ночь я попытался поймать их с поличным.

Заслышав клекот на лужайке, я выскочил из постели и бросился к окну, дёрнул жалюзи так резко, что оборвал шнур.

Снаружи я не увидел ни одной чайки, но над головой услышал россыпь мягких взмахов крыльев. Они метнулись прежде, чем я успел разглядеть. Обезумев от усталости, я вылетел из спальни к окнам на противоположной стороне дома. Я был одержим — хотя бы увидеть их.

Ковыляя по коридору, запыхавшись, спотыкаясь о собственные ноги, я услышал рядом мягкое, приглушённое цоканье когтей по дереву.

Они были в стенах.

Ухмыляясь и заходясь неконтролируемым смехом, я сбежал вниз и вытащил молоток из наполовину распакованной коробки. Застыл. Выравнял дыхание и навострил уши. Ещё несколько приглушённых щелчков донеслись где-то у меня за спиной.

Я развернулся и вонзил гвоздодёр в штукатурку. Когда выдернул, в маленьком рваном отверстии что-то мелькнуло.

Мягкая белая пернатая мякоть, сплющиваясь, скользила по полости с неестественной скоростью.

Что-то в этом зрелище погасило мой раж.

Руки ослабли. Молоток с грохотом упал на пол. Я рухнул следом.

Осторожно, со слезами, выступившими на налитых кровью глазах, я подступил к дыре. Достаточно приблизившись, прижал к краю отверстия дрожащие губы.

«Эй… М-мам… М-мам… Я… я прости», — пробормотал я, умоляя, унижаясь.

«Больше никакой сделки… больше никакой сделки…»

Я повторял это снова и снова, и снова, и снова, пока меня наконец не сморил сон.

Через какое-то время яркий свет ударил в закрытые веки; тело было свернуто в колыбельку, голова лежала на полу.

Веки скрипнули, открываясь. Зрение прояснилось.

На меня смотрел один мутный зрачок.

Хотите знать, что хуже всего?

Я даже не помню, из-за чего мы тогда поругались, много лет назад.

Мне было восемь, чёрт возьми.

Мы были на пляже, только она и я. Я не помню поездку на машине. Не помню, как мы шли по набережной или ставили зонтик в песок.

Я помню только злость. Лютую, кипящую, белую от жара злость.

Я сидел на полотенце, закипал, и ярость мариновалась в своей ядовитой жижице. Она меня игнорировала, читала книгу, потягивала тёмный алкоголь из серебряной фляжки. А может, это она пыталась заговорить, а я игнорировал. Может, фляжка — деталь, которую я добавил потом, чтобы легче было вынести мою роль в её исчезновении. Всё такое смутное.

В какой-то момент она поднялась. Пошла в туалет, кажется.

Пока её не было, ко мне через пляж поползло нечто.

С виду это было похоже на чайку — бусинки глаз, серые крылья и кривой клюв, — но в нём было что-то принципиально неправильное. Я видел, как под грудью пульсируют хаотичные пучки переплетённых кровеносных сосудов. Дыхание у него было хриплым, тяжёлым и глубоким. Оно шло на паре шестипалых ног, большинство пальцев — когти, но некоторые напоминали длинные человеческие пальцы.

Никого его присутствие не смущало. Дети пробегали мимо, не моргая. Взрослые разговаривали, смеялись, метали фрисби вокруг него — совершенно равнодушные к существу.

В конце концов оно остановилось прямо перед нашим зонтом, не мигая, уставившись в мои глаза, и я как-то… понял.

Оно что-то предлагало.

Сделку.

А я всё ещё был так, так зол.

Я хотел, чтобы мамы не стало.

Сгинь. Исчезни.

Я желал ей смерти.

Клюв существа с шорохом разошёлся. Изо рта высунулся влажный розовый язык, разворачиваясь, как пожарный рукав, скрученный в тугую спираль. Блестящий от слюны отросток извивался ко мне, пока не лег у моих ног.

Он хотел что-то взамен.

Ему требовалась дань.

Что-то, чтобы скрепить сделку.

Мне было нечего особо предложить, но вскоре я придумал.

Я залез в рот и ухватил один из верхних клыков. Это был молочный зуб. Частичка меня, которая и так должна была вот-вот выпасть. Я крутил и тянул, пока нитяные связки не лопнули. Не раздумывая, положил кусок окровавленной эмали на язык. Как щелчок кнута, слюнявая лента с добычей метнулась назад, в чёрную пасть. Звук, с которым он жевал мой зуб, истирая его в мелкую пыль, был невыносим.

Внезапно что-то на периферии отвлекло меня от чайки.

Это была мама.

Она шла к океану, вытянув руки на уровне плеч, будто распятая. Шаги — вялые, но целеустремлённые. Как и с чайкой, никого странность её походки не тревожила. Даже когда вода дошла ей до головы, даже когда она целиком скрылась под приливом — никому не было дела.

А мне было. Кажется, было.

А может, я улыбался.

Как я уже сказал, память у меня мутная.

Это было так давно.

Опасаясь, что будет ещё хуже, если я не останусь на месте, я не решился на четвёртый переезд.

За последние месяцы они вернули мне почти всю её. Не зная, что ещё сделать, я решил похоронить маму по-настоящему.

Её собранное по кускам тело покоится под землёй на моём заднем дворе.

Пока я печатаю это, я слышу её сквозь закрытое окно спальни.

Строго говоря, она не говорит.

Звук выше. Пронзительный, гортанный, сочащийся злобой и недоумением.

Что-то вроде клекота.

Мама хочет, чтобы я знал: она чувствует то же, что чувствовал тогда я.

Такую, такую злость.

И когда она наконец станет целой, думаю, она найдёт меня.

Поднимется из земли, протопает через дом по глухой ночи.

Из мнимой безопасности кровати я услышу, как она поднимается по лестнице, идёт по коридору и входит в мою комнату — с вопросом, горящим на кончике её гниющего языка.

Мама захочет знать, почему я так с ней поступил, почему согласился на эту сделку.

Думаю, ей будет любопытно узнать, почему я был так, так зол.

И когда она поймёт, что мне нечего ей сказать, когда по-настоящему осознает, что объяснения у меня нет,

кажется, у меня будут очень, очень большие неприятности.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Чувствую себя немного глупо, что пишу это, но я на пределе и мне нужно кому-то рассказать.

Для контекста: я женщина пятидесяти восьми лет из Северной Каролины. Две недели назад мой муж (назовём его Дон) пропал во время работы в национальном лесу Писга. Он — старший биолог-зоолог Службы рыбы и дикой природы США. Он шёл по следам семейства красных волков, когда вечером не вышел на связь по рации, и сразу же объявили поиски. Искали больше недели, и мне сказали готовиться к худшему. Но на десятый день его нашли — на автозаправке в Бреварде, как ни странно.

Говорят, он буквально вышел из лесной кромки, и, видимо, люди сразу поняли, в каком он состоянии, потому что тут же вызвали скорую.

Естественно, когда мне позвонили, я испытала огромное облегчение и немедленно поехала в больницу Mission в Эшвилле, где нашла мужа измученным и растерянным, но живым, укутанным в спасательное одеяло, которое на него накинули парамедики. Он похудел на девять килограммов и был в таком сильном переохлаждении, что никто из персонала не мог объяснить, как он вообще выжил. По всем признакам он должен был умереть. К тому же было ясно, что в какой-то момент он падал: всё тело было в мелких царапинах и ссадинах, хотя он этого не помнил — вообще ничего не помнил, ни что случилось, ни где он был почти две недели.

Врачи подержали его под наблюдением ещё несколько дней, а потом нас наконец отпустили домой.

И вот причина этой записи…

Немного о Доне — он вечно ворчит. Ещё с тех пор, как мы только начали встречаться — больше сорока лет назад, если можете поверить, — он жаловался на всё: на жару, на холод, на опоздания, на дождь. Не злобно, конечно, и всегда чуть-чуть: проворчал, кинул косой взгляд. Бывало, сидим в ресторане, я смотрю — он задумчиво таращится на тарелку; мы встречаемся глазами, и он ничего не говорит, но я знаю, что его что-то раздражает. Моя бабуля называла бы такого «кисляком».

К чему я это: с тех пор как мы вернулись, он не пожаловался ни разу. Понимаю, вам это может показаться мелочью, но учитывая, какой он обычно мастер поворчать, сказать, что это на него не похоже, — ничего не сказать. Теперь он в основном сидит перед телевизором и смотрит старые ситкомы и шоу — от чего раньше бежал как от огня, считая это занятием уровня «смотреть, как сохнет краска».

И, конечно, есть ещё кое-что.

Я говорила вчера с его психиатром — доктором Вайс. Приятная женщина. Она сказала, что потеря памяти после травмы — не редкость, и что память, скорее всего, вернётся со временем. И хотя я это понимаю, это не объясняет, почему у меня ощущение, что Дон мне врёт — хоть убей, не понимаю, зачем.

Я знаю своего мужа. Спросите любую женщину, которая давно в браке: женская интуиция не подводит.

Зачем бы ему лгать о таком, ума не приложу (ну, смущается, понимаю, но всё же — я же его жена, Господи).

Я пыталась поговорить с ним, но он настаивает, что ничего не помнит. Хочу надавить, но не уверена, стоит ли. Например, сегодня утром я читала в Psychology Today, что потеря памяти после травмы может быть связана с естественным стремлением мозга защитить себя.

Я не знаю, что делать. Ощущение, что с его возвращения он стал совсем другим человеком. Наверное, это ожидаемо после всего, что он пережил, но всё равно — я схожу с ума?

Буду очень благодарна за любые советы!

Заранее спасибо!

—B

Обновление №1

Прежде чем начать, хочу сказать огромное спасибо всем, кто ответил на мой прошлый пост. Так приятно знать, что я не схожу с ума! А женщине, которая написала, что я «бесчувственная», раз пишу о пережитом мужем, — милочка, засуньте своё мнение себе поглубже.

А теперь, когда мы это прояснили, — новости! Во-первых, во вторник пришли последние результаты анализов Дона из больницы, и помимо слегка пониженных лейкоцитов (что и ожидалось) всё в норме. То есть — никаких инфекций, никаких последствий — по крайней мере, физических.

Например: вчера утром я вернулась из магазина и не нашла Дона дома. У меня был момент слепой паники, прежде чем я обнаружила его во дворе — он стоял у лесной кромки на границе нашего участка (наш двор выходит прямо в национальный лес Писга — это вообще была одна из причин, почему мы купили этот дом). Он просто стоял под дождём и смотрел на лес, совершенно неподвижно. Мне пришлось окликнуть его раз шесть, прежде чем он «проснулся».

Конечно, я почувствовала себя ужасно: я же «дежурю за ним», а он, между прочим, взрослый мужчина, и я подумала, что его можно оставить на тридцать минут одного и он не умудрится схватить очередное переохлаждение — ан нет! На мой вопрос, что он делает, он пробормотал что-то про «свежий воздух» и пошёл обратно на диван, будто ничего не было. Я потом рассказала об этом доктору Вайс — она обеспокоилась, но без паники, и снова заверила меня, что всё в порядке.

Ещё одно: он стал вставать по ночам; что особенно странно, потому что за все годы брака я не помню, чтобы он когда-нибудь лунатил (и если в детстве лунатил, его мать мне об этом не рассказывала — а она бы точно рассказала, царствие ей небесное).

Понятия не имею, как на всё это смотреть.

Часть меня хочет списать его поведение на травму головы, но в больнице ему сделали КТ, и всё чисто — значит, не оно.

Наверное, я сейчас выгляжу законченным ипохондриком, и вам уже надоело слушать мою болтовню. Уверена, я просто всё накручиваю.

Это всё на сейчас. Отпишусь, как только смогу.

Ещё раз спасибо!

—B

Обновление №2

Не знаю, как начать, поэтому скажу прямо.

С моим мужем что-то не так.

Я пошла за ним прошлой ночью — очередная из доновых «ночных прогулок». Я встала в туалет и уже возвращалась в постель, когда заметила, что дверь в его спальню приоткрыта (мы спим в разных комнатах из-за его апноэ сна). Я нашла его на кухне у раковины, он стоял ко мне спиной. Сначала мне показалось, что он смотрит в окно на что-то — на енота, может, — но потом я увидела его отражение и поняла, что он делает: Дон разговаривал сам с собой.

Точнее… не совсем.

Его рот двигался, да, но звука не было. Это напомнило мне тех кукольных чревовещателей: пустые, стеклянные глаза, резкое, щёлкающее смыкание челюстей после каждого беззвучно «произнесённого» слова.

И пока я стояла в коридоре и смотрела на него, меня осенила странная мысль.

Репетирует, — подумала я. Он репетирует.

Почему именно такая мысль и что она означает — не знаю. Скажу лишь, что ночью, в темноте, это ощущалось правильным.

Утром я потащила его к доктору Вайс. За завтраком я заговорила с Доном о его поведении, но он, конечно, ничего не помнил, и, похоже, искренне удивился, когда я рассказала о его ночной вылазке. Про кухню я не сказала; помимо прочего, остальную ночь я пыталась об этом не думать и не горела желанием переживать заново — да и к чему лишний раз его расстраивать.

Доктор Вайс, понятно, списала всё на обычный лунатизм — или «сомнамбулизм», как она сказала; опять же, не редкость после сильного стресса. Не уверена, верит ли она сама или просто пытается меня успокоить.

Сейчас 23:58, и всё ухудшается. Я слышу, как Дон ходит по коридору, сопит и трётся о мою дверь, как дикое животное.

Я совершенно не знаю, что делать. Я на секунду подумала позвонить в полицию, но что я скажу? Что боюсь: мой муж больше не мой муж?

Если у кого-то было что-то подобное или вы понимаете, что происходит с Доном, пожалуйста, напишите. Я серьёзно беспокоюсь.

Отпишусь, как только смогу.

—B

Обновление №3

Пожалуй, для начала я должна извиниться перед всеми.

Пробежав глазами мой прошлый пост, вижу, что в волнении я, похоже, перегнула палку.

Помните историю с лунатизмом? Я поговорила вчера с сестрой Дона, и, оказывается, в их семье действительно есть склонность к лунатизму — так что это объясняет ночные «прогулки».

Ещё мы с Доном поговорили. Оказалось, в больнице ему прописали какие-то сильные успокоительные/снотворные, и среди побочек — острая парасомния: лунатизм, разговоры во сне, разыгрывание сновидений и прочее. Я погуглила — и да, всё чёрным по белому.

Чувствую себя такой дурой. Я показала ему эти посты, он посмеялся, назвал меня чокнутой старой птицей. И ведь прав.

Так что да — с ним всё в порядке. У нас всё в порядке. Не знаю, что на меня нашло.

В любом случае спасибо за все комментарии (и за терпение к моей тревожности). Девочки, вы классные.

—B

Обновление №4

Не знаю, с чего начать. С прошлой записи столько всего произошло, и я до сих пор пытаюсь во всём разобраться.

Вчера вечером мне позвонил мистер Хэнли, начальник Дона.

Дон мёртв.

Его тело нашли в лесу, примерно в сорока милях от участка, где он работал, когда пропал. Он свалился в овраг у Лорел-Гэп и сломал ногу, а остальное сделал холод. Когда его нашли, он был совершенно голый; сперва подумали о «парадоксальном раздевании» при переохлаждении, но быстро отвергли — рядом не было никакой одежды.

Предварительно говорят, что он умер уже давно — и, если вы читали эти записи, у вас наверняка вопрос: если Дон всё это время был мёртв, кто жил в моём доме?

Я не могу это объяснить. И не уверена, что захотела бы, даже если бы могла.

Вчера ночью я нашла Дона в ванной.

Он скорчился над раковиной, дрожал и стонал, его голое тело покрывала испарина. Я слышала, как будто трещали кости, пока его тело дёргалось и выворачивалось.

Конечно, я говорю «его» тело.

Даже со спины я отметила знакомую ширину бёдер и тонкие пряди русовато-седых волос, свисающих по спине.

Я увидела в зеркале его лицо.

Лицо, которое он носил, было моим.

Я только успела вскрикнуть, как «дон-существо» развернулось на корточках и одним движением вылетело через окно в ванной.

Я подбежала к подоконнику, успела на мгновение его увидеть, прежде чем оно исчезло в лесу, сопя и повизгивая; и прямо перед тем, как оно скрылась, клянусь, я увидела, как его силуэт сменился — во что, сказать не могу.

Я больше не знаю, во что верить.

Я поговорила с сестрой в Спокане и поеду к ней с мужем, пока буду готовить похороны Дона.

Это будет мой последний пост.

Только что, пока я дописывала это, я услышала смех со стороны лесной кромки.

Он звучал, как мой.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Слушай, я не буду называть настоящие имена, потому что мы занимались довольно мутными делами там, в пустыне. Но можешь звать меня Джей — для госработы и так сойдёт, понимаешь, о чём я?

Первое, что нужно про меня знать: я ненавижу жару. Прям ненавижу. Не выношу, когда солнце лупит по тебе, как злой бог, пытаясь расплавить мозги в суп. И я никогда, никогда не вернусь на юго-запад. Ни за весь зелёный чили в Хэтче, ни за всё серебро в Сандиас, ни за что.

Понимаешь, меня до сих пор мучают кошмары. Они приходят на закате, когда солнце становится оранжевым и мерзким, когда облака вспыхивают, как сахарная вата на каком-то перекособоченном карнавале. В этих снах я снова там, пот льёт ручьём, и там есть… штуки. Тёмные, глубоко под пустыней, а жара — как расплавленный свинец, льющийся на всё. Я просыпаюсь весь мокрый, даже когда за окном в Портленде снег.

Но в 2005-м, когда мне было девятнадцать и я думал, что я весь из себя… Бро, я считал, что со мной ничего плохого случиться не может. Эта бравада молодого идиота, знаешь? Казалось, я неуязвим, и мир мне должен просто за то, что я пришёл.

Я жил в одном городке Нью-Мексико — не скажу, в каком, так безопаснее, — кочевал по диванам, торчал у мутных типов и хватался за любую халтуру, чтобы было на рамэн и на травку.

С родителями я рассорился годом раньше, когда признался им. Сказал прямо: «Слушайте, я не особо придирчивый. Иногда мне нравятся красивые парни, иногда — красивые девчонки». Дипломатично так. Родаков просто переклинило: грех, ад, буду гореть вечно. Ё-моё! Будто я признался, что стану серийным убийцей.

Так что в восемнадцать меня выставили, и вот я, молодой да тупой, торчу на высокогорной пустыне. Тусуюсь с друзьями, накуриваюсь, думаю, что у меня куча времени, чтобы привести жизнь в порядок. Жара там всегда, давит, как груз, от неё всё вдалеке дрожит и пляшет. Я думал, привыкну, знаешь? Переродюсь, как ящерица, или типа того.

Я и так почти всё время был обдолбанный, так что жара была просто частью дымки. Плюс я же бессмертный девятнадцатилетний, да? Что может пойти не так?

Чёрт побери, если бы я мог вернуться и прописать тому пацану пощёчину… Но так каждый думает, верно?

В общем, я жил от руки до рта. Сегодня ландшафтные работы, завтра — помочь кому-то переехать, всё, что давало денег на бензин и пожевать. Но работы становилось всё меньше, пересыхала быстрее, чем слюна на асфальте в июле, и я отчаялся. Тогда мой дилер — назовём его Мигель — сказал, что знает одного, кто знает другого, у кого есть работёнка. Без оформления, хорошие деньги, лишних вопросов не задают.

«Типа физическая работа, вато, — сказал Мигель, передавая мне жёсткий косяк, на вкус как будто его крутили в старых носках. — Но платят налом и щедро».

Я был достаточно накурен, чтобы решить, что это норм, и говорю: «Лады, сведи меня».

Встреча была в раздолбанной забегаловке на окраине — там кофе на вкус будто его фильтровали через вонючие кроссовки, а пирог выглядит старше официантки. Я пришёл около двух дня, весь мокрый после прогулки через весь город.

Мужик сидел в дальней кабинке, и, чувак, он был странный. Прям очень. Кожа — белая, как у брюха рыбы, что офигенно для этих мест: тут все превращаются в кожу-дублёную просто дойдя до почтового ящика. Глаза бледно-голубые, почти белые — как лёд зимой. Волосы — чёрные-чёрные, зализаны помадой, будто нефтяное пятно.

«Вы должно быть тот молодой человек, которого рекомендовал Мигель», — сказал он голосом со дна колодца. Ни акцента, ни окраски — просто… плоско. «Он говорит, вы работаете как надо, держите рот на замке и не мутите воду».

«Да, это я», — сказал я и сел напротив. Винил на сиденье был потресканный и липкий, бедра к нему тут же прилипли. «И что за работа?»

Он подался вперёд, и я клянусь, температура будто упала на десять градусов. «Пустынная. Физическая. Ты и маленькая бригада поедете в глухое место, проведёте одну ночь в лагере, выполните работу и вернётесь. Платят десять тысяч долларов».

У меня в мозгу предохранители щёлкнули. Десять штук? За одну ночь? Я в удачные недели поднимал триста. В этом деле маячили красные флаги как на китайском параде, но за десятку? Я в деле.

«И в чём подвох?» — спросил я — совсем уж тупым я не был.

«Без подвоха. Просто тяжёлая работа в тяжёлых условиях. Придётся выдерживать жару». Его бледные глаза впились в мои, я почувствовал себя букашкой под микроскопом. «Справишься с жарой?»

Как он это сказал, у меня по коже мурашки побежали, но за десять тысяч? Это же как лотерейный билет.

«Да я всё выдержу», — соврал я.

Он протянул визитку. Пустая, только адрес. «Завтра утром, ровно в семь. Не опаздывай».

И всё — он поднялся и ушёл, оставив меня сидеть и думать, во что я вписался.

Утром я подошёл к складу в промышленной зоне — вроде заброшка, но слишком много свежих следов колёс, чтобы быть пустым. Асфальт уже дрожал от солнца, а ещё и восьми не было.

Снаружи стоял белый фургон-«коробка», рядом топтались ещё трое — выглядели такими же непонимающими, как и я.

«Орале. Железо тут серьёзное», — сказал коренастый латинос с тату на предплечьях. Протянул руку: «Педро».

«Джей», — пожал я. Рука крепкая, мозолистая от настоящей работы.

Другой латинос представился Ксавьером — тихий, с умными глазами, всё отмечал. Ещё был Рэд — выжженное солнцем лицо человека, прожившего всю жизнь в пустыне. Черты коренного, но я не знал какого племени. И, наконец, Кейт — сразу было ясно, что она хефа, босс-леди. Невысокая, как пожарный гидрант, руки будто может «Хонду» жимануть лёжа.

«Ладно, слушайте, — сказала Кейт, постукивая по списку на планшете-планшетке, — три часа до места. Берём еду, воду и кемпинговое снаряжение: остаёмся на ночь. Это серьёзное дело, не уик-энд-пикник. Если кто не тянет — сейчас же разворачивайтесь».

Никто не ушёл.

«Хорошо. Грузи».

Она начала руководить погрузкой: лебёдка, кувалда, бухты каната толщиной с моё запястье, блоки, лагерное барахло, столько бутылей воды, что бассейн наполнить.

«Мы тоже в кузове поедем?» — спросил я.

«Нет, в лимузине… конечно в кузове, это не прогулка», — отрезала она.

Поездка была адская. Кейт за рулём, мы в жестянке сзади, как сардины. Кондея нет, только маленький лючок из кабины открыт — гонит горячий воздух, как фен из самого ада. Я хлестал воду и смотрел, как пейзаж становится всё чужей, чем дальше от людей.

Периодически Кейт брала рацию и говорила что-то шифром: «Сойка к орлиному гнезду, проверка», или «Цветок кактуса чист». Ответ приходил таким же криптосуржиком. У моего параноидального накуренного мозга сразу завертелись теории, чем же мы на самом деле занимаемся.

«Куда именно едем?» — спросил я у Педро, который напротив вытирал пот банданой.

«Далеко, к лавовым полям, — сказал он. — К Мальпайс. Знаешь, там на границе мёртвые вулканы? Я вот тоже не знал до сегодня».

Ксавьер поднял взгляд от оборудования: «Вулканизм прекратился тысячи три лет назад. Остались лавовые трубы и формации. Идеальное место, чтобы что-то спрятать».

«Что спрятать?» — спросил я, но он только пожал плечами.

Рэд заговорил впервые, голос тихий, хриплый: «На таких раскопках людей убивают, но деньги громче здравого смысла».

Это и должно было стать моим первым настоящим предупреждением, но я был девятнадцать, тупой и уже мысленно тратил свои десять тысяч. От жары мутило, я просто хотел доехать, выбраться из этого духовки на колёсах и в тень.

Мы прибыли около десяти утра, и, честно, было как на Марсе. Чёрная вулканическая порода до горизонта, вывернутая древним огнём в странные формы. Когда распахнули двери, жар ударил как стеной, я моментально залился потом.

«Ставим лагерь в тени того выступа, — велела Кейт, показывая на камни, от которых едва футов шесть тени. — Пейте постоянно. Никто не должен свалиться от теплового удара».

Я пытался шутить с Педро и Ксавьером, но Кейт быстро прикрыла лавочку.

«Хватит трёпа, соберитесь, — рявкнула она. — Это серьёзно. Люди здесь умирали из-за беспечности».

Что-то в её тоне остудило мне кровь при всей этой жаре. Речь была не просто о камни потаскать или ямки покопать. Тут было кое-что ещё.

И я вот-вот должен был узнать что.

Когда мы «поставили лагерь» — громко сказано, фактически просто кинули спальники в единственное пятно тени — Кейт собрала нас и начала раздавать снаряжение. Тяжёлые перчатки, налобники, ещё воды.

«Отсюда — ярдов двести, — сказала она, показывая в сторону, где, казалось, не было ровно ничего. — Там спрятанный каньон в лавовых полях. Пройдёшь мимо — и не заметишь, если не знаешь».

И она оказалась права. Мы шли по жаре несколько минут, пот с нас тек как будто мы таяли, я уже думал, что она ведёт нас на заклание, как вдруг земля… раскрылась. Шли по твёрдой вулканике — и тут трещина футов шесть шириной, валуны и навесы образуют естественные укрытия.

«Ого», — пробормотал Педро, глядя вниз во тьму. — «Как вообще кто-то нашёл это место?»

Кейт спустилась первой, потом позвала остальных. Глубина — футов тридцать, и как только я оказался внизу, температура упала градусов на пятнадцать. Всё ещё пекло, но после поверхности — как кондиционер.

«Сюда», — сказала Кейт и повела к щели в стене каньона. Ближе — это было устье пещеры. Лавовая труба, наверное, когда-то лава тут текла.

Ксавьер провёл рукой по входу. «Это не естественно, — тихо сказал он. — Кто-то расширял. Видны следы инструмента».

Он был прав. Кромки проёма срублены, сглажены, расширены от исходной формы.

«Испанские колонисты, — сказала Кейт, щёлкнув налобником. — Мы здесь, чтобы достать кое-какие артефакты, которые они оставили».

И тогда меня накрыло, что мы тут на самом деле делаем.

«Охренеть, — сказал я, пока замороченный жарой мозг допирал. — Мы гробокопатели, да?»

Кейт пожала плечами: «Назови это археологическим изъятием. Но да, примерно так. Проблемы?»

Я подумал о десятке, ждущей меня, и покачал головой: «Да ну. Мёртвым испанцам их барахло не надо, верно?»

«Я работал на паре точек, где народ калечило на таких вот нелегальных копях, — сказал Рэд, глядя на меня серьёзно. — Надо аккуратно».

Мы вошли в лавовую трубу, и свет налобников резал абсолютную тьму. Пещера раскрылась шире, чем я ожидал — футов сорок поперёк, песчаное дно и гигантский каменный потолок, теряющийся в чёрном над светом. Стены — грубая вулканика, но местами срезаны, сглажены рукой человека.

«Копаем здесь», — сказала Кейт, указав на участок в центре пола, где песок отличался — темнее, плотнее.

Мы копали два часа в этом подземном аду, по очереди махали лопатами и глушили воду, как будто от этого зависела жизнь. Что, оглядываясь, так и было. Первым во что-то упёрся Педро.

«Есть что-то», — крикнул он, разгребая песок руками. — «Что-то большое».

И то, что мы откопали, остудило мне кровь при всей жаре.

Это был саркофаг. Каменный, футов шесть длиной, два шириной, глубиной около фута. Но не похожий ни на один «испанский», что я видел в музеях. Он был… странный. Камень — тёмная вулканика, почти чёрная, вся покрыта резьбой, на которую больно смотреть. Не испанские письмена, не кресты, ничего христианского. Символы, которые будто извивались в свете налобников, геометрия, от которой глаза слезились, если глядел слишком долго.

«Не похож это на испанцев», — сказал Ксавьер, озвучив мои мысли.

«Испанцы находили много местных артефактов, — сказала Кейт, но и в её голосе прозвучало сомнение. — Наверно, анаса́зи или пэ́бло. Доколумбово».

Рэд стоял на краю раскопа, смотрел вниз с напряжённым лицом. «Это не анасази, — тихо сказал он. — Не пэбло. Не из того, что я знаю у племён».

Всё в этой штуке было неправильным. Хоть лежал он в песке, в пещере под девяносто по Фаренгейту, камень был холоден на ощупь. Как будто из морозилки. И тяжёлый. Мы едва половину обнажили, но уже было ясно — весит он как пол-тонны, а то и тонну.

«И как мы его подвинем?» — вытер я пот. — «Тут, должно быть, две тысячи фунтов».

«Для этого лебёдка, — сказала Кейт. — Поставим блоки под потолок, используем грузовик якорем снаружи. Придётся всем пятером и почти весь день, но вытянем».

Педро водил пальцами по символам, нахмурившись: «Разметка… не стёртая, как у очень древнего. Будто вчера резали».

«Может, из-за сухости?» — сказал Ксавьер, но уверенности не было.

Я хотел ещё что-то сказать, но Рэд опять заговорил, почти шёпотом:

«Не сто́ит это делать. Это федеральная юрисдикция — BLM, ФБР. Мой шурин за такое два года схлопотал».

«Поздно сомневаться», — жёстко сказала Кейт. — «Работу надо сделать».

Но пока мы ставили блоки и готовились к долгой волоките, вытаскивая эту проклятую штуку из логова, я не мог отделаться от чувства, что Рэд прав. От саркофага тянуло давящей, липкой тревогой, будто он вытягивал жизнь из воздуха вокруг.

И символы… Господи, эти символы. Даже сейчас, через двадцать лет, я их вижу, стоит закрыть глаза. Они будто шевелились на периферии, менялись, когда не смотришь прямо.

Мы должны были послушать Рэда. Надо было засыпать яму и уйти.

Но мы не ушли. А дальше… дальше начался настоящий ад.

До заката мы тащили эту проклятую штуку из пещеры к нашему лагерю. Даже с грузовиком и лебёдкой, даже с блоками и кувалдой, даже всем пятером, меняясь — работа была убийственная. Саркофаг сопротивлялся на каждом дюйме, будто хотел остаться зарытым. Верёвки скользили, блоки клинило, дважды приходилось всё перенастраивать, когда вырывались точки крепления.

К тому моменту, как мы дотащили его к лагерю и накрыли толстым брезентом, мы едва держались на ногах. Солнце садилось за вулканические гряды, окрашивая небо в цвет засохшей крови, и жара наконец спадала с «поверхности Меркурия» до «внутри духовки».

«Завтра затащим эту штуку по трапам в фургон и смоемся к чёрту, — сказала Кейт, открывая тёплое пиво из кулера». Даже она выглядела выжато — привычный «гидрант» пригас от усталости и жары.

Педро уже разводил костёр, укладывая мескит в кольцо из лавы: «Мечтаю о цивилизации, — сказал он, чиркнув спичкой. — Первым делом найду самый большой, самый холодный бассейн и проживу в нём неделю».

«А ты на что потратишь свой кус, Джей?» — спросил Ксавьер, устроившись на спальнике и сняв ботинки. Ступни белые и сморщенные от пота.

Я осушал, наверное, двенадцатую бутылку воды за день, пытаясь вернуть хотя бы половину того, что вытекло. «Чувак, сниму квартиру с кондиционером размером с «Бьюик» и больше не выйду. Ещё маленький холодильник для пива. Король в раю климат-контроля».

«Десятка улетает быстро», — тихо сказал Рэд. Он стал ещё замкнутее после раскопа, сидел отдельно и косился на брезент, будто тот вот-вот отрастит ноги и уйдёт. «Надеюсь, оно стоит злить федералов».

«Да брось, эрмано, — сказал Педро, раздувая огонь. Пляски теней на чёрной лаве. — Это лёгкие деньги».

Кейт рылась в еде, доставала банки с фасолью и упаковки хот-догов. «Рэд, ты на что деньги?»

«Задолжал за пикап, надо его не потерять, — сказал он, — плюс лекарства ребёнку…» — но не договорил. Только смотрел на огонь.

«А я знаю, — сказал Ксавьер, беря у Кейт пиво. — Свою Марию отвезу в Вегас. Номер с видом, буфеты эти шикарные, может, удачу на столах попробую. Она давно хочет».

«Вегас летом?» — фыркнул Педро, нанизывая сосиски. — «Это ты одну духовку на другую меняешь, вато».

«А в казино кондиционер, там мясо можно вешать. И бассейны. И рум-сервис, — улыбнулся Ксавьер. — Да и Мария в бикини — это зрелище».

Даже Кейт улыбнулась. Настроение стало легче с закатом, когда адская жара отпустила. Фасоль булькала в котелке, запах жарящихся сосисок смешивался с дымом мескита. После такого дня это казалось почти нормальным. Будто мы просто друзья в кемпе, а не гробокопатели, вытащившие кое-что, от чего меня морозило.

«А ты, хефа?» — спросил я Кейт. — «На что босс потратит?»

Она помолчала, помешивая фасоль. «Погашу долги. Может, возьму настоящий отпуск где есть деревья и настоящая трава. Я так давно зелени не видела, забываю, как она выглядит».

«Где выросла?» — спросил Педро, раздавая хот-доги.

«Мичиган. У озёр. Плавала в такой чистой и холодной воде, что дух захватывало». Она смотрела в сторону: «Иногда мечтаю нырнуть, чтоб вода закрылась над головой, смыла всю эту пустынную пыль».

«И зачем ты тогда на этот адский крыльцо переехала?» — спросил я, откусывая. Даже лагерная еда вкусна, когда ты так устал и голоден.

«По той же причине, что и мы все, наверное. От чего-то бежала, что-то искала. В пустыне удобно исчезнуть, если надо», — сказала она.

Рэд снова включился, приняв тарелку с фасолью и хот-догами: «Мне эти деньги нужны. Туго. Семья. Они ждут».

«Чего ждут?» — спросил Ксавьер.

«Пока я соберусь, — усмехнулся он впервые за день».

Еда была тёплой, костёр трещал, температура опустилась до почти комфортной. Звёзды высыпали в ясном пустынном небе — столько, сколько в городе не увидишь, от горизонта до горизонта.

«Знаете что? — сказала Кейт, откинувшись на рюкзак. — Может, Рэд и прав, что осторожничает, но мы сегодня сработали чисто. Эта штука лежала там бог знает сколько, а мы её подняли. Без обвалов, без травм, без серьёзных проблем. Завтра грузим и обратно в цивилизацию, и каждый уходит богаче на десятку».

«Под это дело и выпить можно», — сказал Педро, подняв банку.

Мы чокнулись — даже Рэд, хоть он и продолжал коситься на брезент. Костёр треснул, искры взлетели в небо, и на минуту показалось, что, может, всё действительно будет нормально.

Может, у нас получилось.

Может, Рэд просто параноик.

Может, те символы — просто древняя резьба на тему «здесь покоится такой-то, да будет мир».

Блин, насколько же мы ошибались.

Я проснулся около трёх ночи, и первое, что заметил, — запах. Не привычный пустынный — дым, пыль, мескит. Другой. Ненормальный. Как химия, смешанная с блевотиной.

Второе — свет.

Из-под брезента, накрывающего саркофаг, сочилось свечение. Не яркое, слабое, пульсирующее, как дохлый фонарик, но цвет… я даже описать не могу. Не красный, не синий, не зелёный — никакой из известных. Цвет лихорадочных снов и плохой кислоты, цвет вещей, которые не могут… не должны существовать.

Я сел в спальнике, протёр глаза, подумал, что, может, ещё сплю. Но нет — запах бил в нос, заставляя морщиться. Костёр угас до углей, остальные спали вокруг лагеря.

Кроме Педро.

«Педро?» — прошептал я. Его спальник пустовал.

И тут я услышал. Скрежет. Как камень о камень. Из-под брезента. Медленный, нарочитый, как будто что-то тяжёлое двигает кто-то, кому плевать на шум.

Свет под брезентом запульсировал ярче, скрежет усилился.

Надо было будить остальных. Надо было схватить Кейт, трясти, орать. Вместо этого я просто сидел, как идиот, и смотрел, как невозможный свет просачивается через ткань.

Потом скрежет стих.

Тишина после него была хуже. Та, что давит на барабанные перепонки, густая, тяжёлая, полная ожидания.

Что-то шевельнулось во тьме за лагерем. Что-то большое.

«Педро?» — позвал я уже громче. Голос сорвался, как у двенадцатилетнего.

Ответом стал крик где-то в лавовых полях. Высокий, испуганный, человеческий. Начался он голосом Педро — я бы узнал его после целого дня рядом, — но по мере того как тянулся, менялся. Становился выше, звериным, как будто его рвут на части, пока он орёт.

И оборвался.

Снова тишина. И тот ужасный запах. И пульсирующий под брезентом свет, на который больно смотреть.

«Какого…» — Кейт уже села, потянулась к фонарику.

«Не надо», — прошептал я, но она уже щёлкнула, поводя лучом по лагеру.

Брезент сдвинулся. Саркофаг был частично открыт, и даже в слабом свете было видно: крышка распахнута. Не просто приоткрыта — настежь, как пасть каменного хищника. Символы на боках светились тем безымянным цветом, пульсировали, как сердце.

«Где Педро?» — спросил Ксавьер — он тоже проснулся, голос натянутый от страха.

Ещё один крик эхом прокатился во тьме, дальше. Сначала точно человеческий, затем растворяющийся во что-то другое. Мокрое, сломанное.

Рэд уже был на ногах, хватал ботинки: «Нам надо уходить. Прямо сейчас».

«Куда?» — спросила Кейт, но уже собирала вещи, пихая спальник в рюкзак. — «Что, чёрт возьми, происходит?»

На краю света от костра двинулся силуэт. Не человеческий — слишком высокий, широкий, двигался странно, за пределом понимания.

«К грузовику», — резко сказал Рэд. — «К грузовику».

Но я не мог сдвинуться. Я пялился на открытый саркофаг, на эти светящиеся символы, в абсолютную тьму внутри, где что-то лежало бог весть сколько. Запах густел, въедался в поры, глаза жгло, и я понял, что меня колотит.

И тут я услышал крик Ксавьера.

Он рванул к грузовику, когда из тени вырвалось нечто огромное. Миг назад он был — и вот его уже утащило в темноту, он бился и вопил. Крики отражались в ночи, сырые, затухающие, становились всё отчаяннее — пока тоже не скатились в то самое мокрое, звериное блеяние, которое я уже слышал.

«Бежим!» — крикнула Кейт. — «Все бежим!»

Рэд уже мчался к грузовику. Я попытался за ним, но ноги были ватные, а тьма давила, не давала думать, дышать. За спиной что-то огромное двигалось через лагерь, сдвигая камни, приближаясь.

Я спотыкался об лаву, Рэд был метрах в шести впереди, когда тень его догнала.

Я увидел краем глаза — тёмная масса текучей кошмарной формы, скользящей по земле. Рэд даже крикнуть не успел: она обвила его и дёрнула в сторону, в темноту. Хлюпающий, рвущий звук, как когда мясо рвут руками, — и тишина.

Вот это заставило меня бежать быстрее, чем я когда-либо бегал.

Я добрался до грузовика как раз когда Кейт подбежала с другой стороны, лицо — маска ужаса в звёздном свете. Ключи были у неё.

«Заводи!» — прохрипел я, плюхаясь на пассажирское.

У неё тряслись руки так, что ключи дважды упали, прежде чем попали в замок. Двигатель схватил с третьего — фары прорезали тьму.

«Где они?» — прошептала она. — «Где все?»

Я не ответил. Не мог. Потому что в свете фар шевелились формы, странные, невозможные, и я прекрасно знал, где «все».

«Просто поехали!» — прошипел я.

Кейт воткнула передачу и тронулась, но мы успели проехать метров пятнадцать, когда что-то врезалось в водительскую сторону с такой силой, что нас опрокинуло.

Грузовик заскользил, металл заорал по лаве, и мы легли на бок. Голова у меня стукнулась о стекло пассажира, и на пару секунд всё искрилось и темнело.

Когда зрение вернулось, Кейт висела на ремне, кровь лилась из рассечённого лба. Лобовое стекло пошло паутиной, снаружи что-то двигалось.

«Джей, — прошептала она. — Джей, помоги отстегнуть».

Я попытался дотянуться, но левая рука не работала. Наверно, перелом. Сквозь треснувшее стекло я видел огромные тени, кружащие вокруг грузовика, терпеливые, методичные.

И тут водительское боковое взорвалось внутрь.

Что-то тёмное, невозможной силы, потянулось сверху через разбитое стекло и схватило Кейт за плечи. Её ремень лопнул как бумага, и она закричала, когда «это» начало вытаскивать её через рамку, складывая, как шезлонг.

«Джей!» — завизжала она, лицо на миг попало в свет фар. Кровь залепила его, как маска, глаза круглы от ужаса. — «Помоги!»

Потом что-то рвануло её назад, в темноту, и начался настоящий крик. Высокий, отчаянный сначала, а затем растворяющийся в тех же нечеловеческих звуках абсолютного ужаса и боли, что я слышал у остальных. Звуки того, как тебя рвёт что-то древнее — не торопясь.

Я лежал в перевёрнутом грузовике, слушал, как Кейт умирает, слишком сломанный и напуганный, чтобы шевельнуться. Фары ещё горели, указывая под дикими углами, выхватывая пятна лавы и тени. И в этих тенях что-то шевелилось. Большое. Голодное.

То, что ждало во тьме тысячи лет.

Крики смолкли.

Стало тихо — только потрескивание остывающего металла и моё судорожное дыхание.

Я лежал там, казалось, часами, уверенный, что вот-вот что-то влезет в разбитое окно и вытащит меня к остальным. Но ничего не происходило. Тени двигались, но держались на расстоянии.

Может, «оно» наелось на ночь. А может, смаковало страх, давало мне вымочиться в ужасе перед финалом. Я не знаю, почему меня не взяли.

Но по мере того как тянулись часы, и небо начинало светлеть, тени редели. К моменту, когда солнце поднялось, раскрасив пустыню в золото и кроваво-красные — слишком напоминавшие тот невозможный свет под брезентом — я был один.

Совсем один.

Мне потребовалась вечность, чтобы выбраться из грузовика. Левая рука явно сломана, наверняка и сотрясение, но я мог идти. Типа. Я схватил наполовину полную бутылку воды и поднялся.

Должно быть, я был в шоке, когда пошёл к дороге, оставив позади перевёрнутый грузовик, пустой лагерь и проклятый саркофаг с крышкой, раскрытой как каменная пасть, наконец насытившаяся.

Я шёл два часа под пустынным солнцем, пока дорожный патруль не нашёл меня полумёртвым от обезвоживания, бормочущим про монстров в темноте. Меня увезли в больницу, и почти сутки двое мрачных детективов задавали одни и те же вопросы, ясно давая понять, что считают меня либо обдолбанным, либо сумасшедшим, либо убийцей.

Я сказал, что у нас был несчастный случай. Переворот машины. Остальные ушли ночью за помощью и не вернулись. Поисково-спасатели нашли грузовик, но тел — нет. Ящика — тоже, или, по крайней мере, так они сказали.

И вот, когда меня уже собирались везти в окружную камеру, появился он. Бледный человек из закусочной. Он вошёл в палату в строгом чёрном костюме, как будто жары не существует. Со мной не сказал ни слова — просто вывел старшего детектива в коридор. Я видел, как он показал какое-то удостоверение в кожаной обложке. Коп, который минуту назад собирался шить мне четыре убийства, побледнел и кивнул.

Через минуту детектив вернулся, сказал, что я свободен, и что мой рассказ о «трагическом происшествии» подтверждён. Он не мог убраться из палаты быстрее.

Бледный вошёл, когда копы ушли, ледяные голубые глаза уставились на меня. Он кинул на кровать тугой рулон налички.

«Пятьсот за время, — сказал он голосом, будто гравий со дна колодца. — Работа не выполнена».

«Выполнена? — сипло выдавил я, пытаясь приподняться. — Они мертвы. Все. Что, чёрт побери, было в этом ящике?»

Он не моргнул. «Риск входил в сделку. Ты думал, десятку платят за пикник?»

У меня пересохло во рту, горло саднило: «Что это было? Кто вы? Что это всё?»

Его взгляд потемнел. «Слишком много вопросов».

Он шагнул к двери.

«У меня много работы, — сказал он тише, почти себе. — И тебе не стоит оказаться под раздачей».

Я смотрел на него. Я был сломан, растерян, перепуган. Он задержался, рука на ручке, и на миг во взгляде мелькнуло что-то вроде жалости.

«Возьми деньги. Уезжай. Не оглядывайся. Найди, куда податься, парень. И поменьше думай».

И он ушёл, оставив только больничный антисептик и тяжесть всего, что он не сказал.

Я купил на эти деньги билет «Грейхаунда» до Портленда — так далеко от пустыни, как только мог себе позволить. Десятки я не получил, но получил другое — знание, что в тёмных местах этого мира есть вещи, на фоне которых смерть — милость.

И иногда, когда солнце опускается оранжевым, а облака розовеют, как сахарная вата, мне снова снятся сны. Про символы, светящиеся несуществующими цветами, про лица в крови во тьме и про звуки, которые издаёт человек, когда что-то древнее и голодное его забирает.

Вина выжившего — та ещё сука.

Я никогда не возвращался в Нью-Мексико. И не вернусь.

Жёсткий урок, но некоторые работы не стоят тех денег, какими бы они ни казались.

И некоторые вещи точно должны оставаться зарытыми.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit