Спуск в подвал не хватал за сердце. Ничем, оно даже не ёкнуло. И это при моём знании жанра ужасов! И при том, что всё намекало на капитальное дерьмо: подвал был выкопан за домом и вёл аж под сарай. (Хозяин величал его "лабиринтом под зАмком".) Вход засыпан горой — высотой под крышу дома — сухих листьев, сваленных из мусоровоза (который водил хозяин) и сожжённых из самодельного огнемёта. "Это чтоб мы могли войти..."
И мы, эпично выражаясь, вошли. Спустились по отличной глубокой лестнице с перилами, ступеней на десять — но ноги завихляли уже на пятой, когда глаза привыкли к свету от шеренги лампочек на длинных шнурах. Хозяин дал полную иллюминацию.. Заёкало всё, что так предательски в теле молчало, клацнув зубами и коленками разом.
Среди бесконечных полок с сотнями банок, мешков картохи, морквы, репчатого, синеньких и тыблочков, инструментов по стенкам, верстака, собачьей конуры про запас, камина и оленя из веток нашлось пустое место. Его занимал скрюченный человек, полулежавший на старом тулупе мехом навыворот. Знакомый придурочный облик, тошнотворная улыбочка презрения... Мой бывший жених, мучитель и нравственный урод, выгрызший сам у себя сострадание к ближнему. Лишенец без шестого чувства милосердия (да и с остальными пятью не всё ясно), отрастивший себе во-о-от такенное самолюбие, уязвляемое любым чихом.
Прибалдев от настолько яркой галлюцинации, я уставилась на мотоблок, словно на рафаэлеву "Мадонну". Но тут галлюцинация завизжала, как манерная истеричка, которой испортили маникюр. И я узнала эту сущность, которую выталкивала из головы и забывала годами, бесповоротно. Пришлось признать — эта сценка снимается взаправду...
Однажды в рекламе, над которой я работала, снималась реальная семейная пара. Это была такая жара, не описать! За один съёмочный день все незамужние и неженатые члены группы чуть не дали обет безбрачия, не приняли целибат и не поклялись на крови, что они никогда в такое не вляпаются! Вот там герой, он же муж по жизни и по сценарию, так визжал, когда жена встала не на ту точку в кадре. Он же полез сразу указывать, куда ей, круглой дуре и дочери такой же дуры, надо перейти, а то без него подсказать некому... И уронил, гребя руками, как пловец кролем, рекламируемый товар. Не муляж, настоящий, в одном топовом экземпляре представленный заказчиком. Визжал он, будто зарезанный, булькал дворовым матом и кидался на наших глазах на жену, гладким ящером на дрожащего мышонка, пиная пусть муляжи "обычной комнаты", зато столь же дорогие, как и оригиналы. Этот "муляж" из подвала тоже попытался на меня броситься, выкатившись из овчины. Но хозяин буднично долбанул его ребром ладони ниже затылка. Хрясь, ааах, грых-пых, бух — и тихо.
"Ну-ка, избей его!.." Слышу хозяина глухо, издали, будто из другого помещения разговор. Не контузило бы меня, думаю, лопнувшей струной последнего звенящего нерва. А то скосоротит на фиг, и жив будешь — да не рад станешь. Надо как-то собраться, успокоиться, взять в руки текущее положение. Ну, хозяин своё продолжает, хочешь, давай прикопаем его на ночь. Вывезем подале и в листья бросим вон, наваландается вылезать да брести. Я ж не говорю прибить, но наказать надо, что ж он живёт вроде как человек, когда он нелюдь!!
Да не хочу я, Вов. Мягко с ним говорю, с хозяином замка, тепло, не поддаваясь гулу в ушах, а сама боюсь сознание потерять в любую секунду... Вова, дорогой мой праведник, нельзя так со злом бороться! Ты пойми, личину его сорвать — один ход, хотя в своё время не могла я этого сделать. Себя надо было спасать, я тебе рассказывала. О малодушии сожалею и переживаю как свой большой грех.. Но держать против его воли в подвале, бить — ход в сторону тюрьмы нам с тобой.
Вова, втолковываю я двухметровому дяде, как маленькому, придётся его отпустить, пригрозив. Трус он великий, испуг от подвала твоего не забудет. Давай помаленьку грузить его в твой мусоровоз, а, хороший мой?
Вова, смущённый и растерянный, красный, как пацан, застуканный мамкой с журнальчиком брата, начал тереть глаза. Он плакал, друзья. От несправедливости мира, от того, что гады всякие вечно уходят от возмездия, что сволота кромешная побеждает. А Бог, он всё видит, да нам не сказывает! Надо ведь помогать ему, а то он бросит нас, да и всё.. На этой не слишком религиозной сентенции, дав Вовке, шкафу с ключиком от колыбельки, поплакать, я его и обняла.
Пока Вова трепетал в моих дружеских объятьях, собираясь уже сказать лишнее, на меня упала нестерпимая глыба и придавила сразу. Забористо дыша и колотясь по полу, принимая временами падающие предметы и задетая не раз тяжёлой дракой, я путала свою возню с шумом над собой.
Когда (и как...) я выбралась из открытого подвала, Вова уже выключил свой огнемёт. Стоял с ним, как железный Арни в боевике "Коммандо", чёрный от копоти, но улыбаясь белыми зубами. Дворовые фонари за крытым забором из чистой жести покрылись плёнкой. Гарь тянула неимоверная над всем участком, хоть топор вешай, как заметил Вова. Только топор был ни к чему, да и привесить его тут не на что: от очередной горы листвы на здоровом куске оцинковки истлевали какие-то остатки. Останки...
Вова одними ногами допинал лист металла в свой второй огород. И снял с меня злосчастную овчину, тряхнув тулуп, готовясь бросить его в подвал. Но тут из него, из меня, отовсюду крУгом — полетела моль, привлечённая прогретым воздухом. Блёклая и неприятная, выныривающая на свет тучкой, освобождённым из затхлости роем.
Я показалась себе со стороны, как в зеркале времён, безвинно опороченной княжной. В драной наследной кацавейке вместо скользящего салонного манто, повелительницей моли, а не бабочек.. Да и какие бабочки, покойно сказал Вова, внимательно выискивая мои бегающие от него глаза, зима на носу. Меткое наблюдение, Вова! Необратимое.
И я из последних сил посмотрела на него, стараясь не видеть его и не вдыхать всю эту вонь. Но и не бежать простолюдинкой, не трепыхаться, а замереть властно. По-княжески, с выводком моли, съедающей всё, что найдёт, до узелка, завязанного на самой последней петле. Теперь это мой зАмок, в конце концов. Мой — и моли, конечно.
