Экранизации с Сунь Укуном
В этом ролике собраны почти все фильмы, мультфильмы и сериалы, в которых в том или ином виде появлялся Сунь Укун.
В этом ролике собраны почти все фильмы, мультфильмы и сериалы, в которых в том или ином виде появлялся Сунь Укун.
В истории Древней Руси Великий Новгород был одним из самых значимых центров формирования государственности. Этот древний город с его историческими улицами, архитектурными памятниками и богатым прошлым был колыбелью русской государственности, где власть, торговля и культурный обмен соединялись в уникальный для Руси политический строй. Ниже вы найдете оглавление статьи, которое поможет вам перейти к интересующей вас теме.
- История основания города и его первые упоминания
- Основание Великого Новгорода
- Торговые и культурные связи Новгорода
- Товары импорта в Новгороде
- Товары экспорта в Новгороде
- Князь
- Вече
Эта статья не может охватить все аспекты роли Новгородской республики, так как тема очень обширна и попросту не может быть полностью раскрыта в одной статье. Мы не будем углубляться во внешнюю политику республики, а сосредоточимся на её сердце — непосредственно на городе Новгороде. Расскажем о его значимости в истории, о том, почему он превзошел многие другие города Руси. Также обсудим политическую структуру города, особенности новгородского вече и причины того, почему князья в Новгороде играли формальную роль. Кроме того, коснемся ключевых торговых путей и товаров, которые были предметом экспорта и импорта в Новгороде. Эта статья служит вводным материалом к широкой теме и необходима для изучения контекста и понимания общих черт Новгородской республики.
1.1 Первые упоминания Новгорода.
Несмотря на то, что датой возникновения Новгорода считается 859 год, это является, скорее, формальностью, основанной на легендарных событиях. Дата взята из поздней Никоновской летописи, которая была составлена во второй половине XVI века. При этом в летописи под 859 годом упоминается не основание города, а смерть легендарного новгородского старейшины Гостомысла.
Кончина Гостомысла, Борис Чориков.
В контексте русской литературной традиции Гостомысл является героем аналогично римскому Ромулу — легендарной мифической личностью и инициатором призвания варягов. Гостомысл появляется только с середины XV века как старейшина ильменских словен и мудрый правитель. Одна из красочных легенд повествует о причине призвания варягов. Четверо сыновей Гостомысла умерли еще при его жизни, а три дочери были замужем за местными соседними князьями. Гостомысл скорбел о том, что не имеет мужского потомства, как мы видим, что это признак характерного феодального государства. Однажды Гостомысл увидел во сне, что из чрева его средней дочери Умилы (по другим источникам, её звали Ефанда) произросло огромное дерево, которое покрыло своими гигантскими ветвями огромный город. Волхвы истолковали данное сновидение как знак того, что один из сыновей Умилы будет могущественным наследником его земель. Перед своей смертью Гостомысл собрал старейшин племен, которыми правил, и рассказал им о сне, они послали гонца к варягам, чтобы просить в князья сына Умилы. По легенде, им оказался Рюрик.
Здесь мы имеем параллели со сном царя Астига, о чем нам повествует Геродот. Царь увидел во сне, будто из чрева его дочери Манданы выросла виноградная лоза, которая чрезвычайно разрослась, опутав собою землю. На другую ночь снова привиделось ему, будто «дочь его испустила столь огромное количество мочи, что затопила его столицу и всю Азию». Речь шла о Кире II.
Исторического Гостомысла в глубине веков нам трудно рассмотреть. Можно с полной уверенностью утверждать, что князь Гостомысл является позднейшим фольклорным персонажем. Возможно, его прототипом являлся некий Gestimulus из франкских анналов («Ксантенские» и «Фульдские анналы»). Согласно франкским летописям, Гостомысл был великим князем Союза ободритов (830—844 гг.) и погиб во время карательной экспедиции Людовика II Немецкого.
Возможно, что в землях бодричей жил известный нам Гостомысл.
Если авторы русских летописей и вдохновлялись франкскими анналами, сложно сказать, почему они взяли в качестве новгородского старейшины именно Гостомысла, а не любого другого средневекового вождя. Как бы там ни было, персона Гостомысла скорее является не исторической, а легендарной.
Ранний исторический Новгород упоминается не только в русских летописях, но и в скандинавских и арабских источниках. Давайте определим тот источник, где Новгород упоминается с самой ранней датировкой.
1. Скандинавские источники.
— Сага о Хрольве Пешеходе. Несмотря на то, что она скандинавская сага, была написана только в начале XIV века, но повествует она об историческом персонаже — викинге Ролло, который в 911 году захватил земли в устье Сены и основал собственное герцогство, которое и до сих пор называется Нормандией.
Главный стол конунга Гардов находится в Хольмгарда-борге, который теперь зовется Ногардар
— Руническая надпись из Эсты, Швеция. Датируется первой половиной XI века, то есть временем правления Владимира Святославовича или Ярослава Мудрого.
Ингифаст велел высечь камень по Сигвиду, своему отцу. Он пал в Хольмгарде, кормчий со своими корабельщиками
— Прядь об Эймунде Хрингссоне. Сага повествует о событиях, которые происходили на Руси в начале XI века. Она повествует об участии норвежского конунга Эймунда, потомка Харольда Прекрасноволосого, и его норманнской дружине в борьбе Ярослава Мудрого со своими братьями за великий престол.
Другого зовут Ярицлейв, а третьего Вартилав. Бурицлав держит Кэнугард, а это — лучшее княжество во всем Гардарики. Ярицлейв держит Хольмгард, а третий — Палтескью и всю область, что сюда принадлежит.
И когда собрались, увидели все, что Ингигерд княгиня — в дружине Эймунда конунга и норманнов. Было объявлено от имени Вартилава конунга, что княгиня будет устраивать мир. Она сказала Ярицлейву конунгу, что он будет держать лучшую часть Гардарики — это Хольмгард, а Вартилав — Кэнугард, другое лучшее княжество с данями и поборами; это — наполовину больше, чем у него было до сих пор. А Палтескью и область, которая сюда принадлежит, получит Эймунд конунг и будет над нею конунгом, и получит все земские поборы целиком, которые сюда принадлежат, «потому что мы не хотим, чтобы он ушел из Гардарики».
Карта рунических камней в Восточной Европе.
При дворе Новгорода жили такие знаменитые скандинавские личности, как Олав Трюггвасон, Олав Харальдссон, Магнус Олавссон и другие. Сохранился рассказ о викинге Бьёрне Гервинссоне, который в 880-920-ых годах торговал с Хольмгардом. Это самое раннее упоминание Хольмгарда в скандинавских источниках.
2. Арабские и западные источники.
— Ибн Хаукаль, «Китаб ал-масалик ва-л-мамалик». Новгород, упоминается арабским автором под названием Славия. Он описывает Славию как самую удалённую группу русов (две другие — Куйаба (Киев) и Арсания), которая поддерживает широкие международные торговые связи, в том числе и с мусульманским Востоком. Однако сложно сказать, имел ли в виду под Славией Ибн-Хаукаль Новгород или какой-то другой северный город.
— Славянская хроника Гельмольда. Да, это не арабский источник, однако он подтверждает то, что Славия располагался на территории северной Руси.
3. Славянские источники.
Что же касается русских летописей, то они на самом деле полны противоречий.
— Первая версия, согласно Лаврентьевской летописи, гласит, что город уже существовал ко времени призвания варягов в 862 году. Он был основан ильменскими словенами после миграции с Дуная.
— Согласно Ипатьевской летописи, Рюрик изначально княжил в Ладоге и только после смерти своих братьев — Синеуса и Трувора — он пришёл на реку Волхов и построил новый город — Новгород.
— Третья версия, пожалуй, наиболее мифологизированная и легендарная, основывается на «Сказании о Словене и Русе». В этом сочинении говорится о городе Словенске, который был предшественником Новгорода. Однако это сказание было записано только в XVII веке, спустя почти восемь сотен лет, и доверять ему нет никакого смысла.
В целом необходимо отметить, что исторические письменные источники не дают конкретного ответа на вопрос о том, когда и кем был основан Новгород. Поэтому нам необходимо обратиться к немым свидетельствам былого величия Господина Великого Новгорода. К археологии.
1.2 Жители древнего города. Ильменские словене и ближайшие важные города.
Расселение славянских племён в Приильменье происходило в VI–VII вв. нашей эры в зоне обитания финно-угорских племён. Поэтому этот регион стал зоной славяно-финского народного и культурного синтеза, к которому затем, спустя какое-то время, присоединились и скандинавы.
В первой половине VIII века в стратегически важном месте на порогах реки Волхов появилось поселение, которое в будущем стало одним из самых древнейших городов Северо-Запада Восточной Европы. Речь идёт о Ладоге, в которой изначально проживало смешанное славяно-финское население. Около 750-х годов в двух километрах от Ладоги появилось скандинавское поселение, жители которого, видимо, поселились здесь, чтобы торговать с Ладогой такими важными и престижными товарами, как мех, мёд, воск. К 770-м годам население Ладоги становится смешанным — скандинавы и славяно-финский этнос начинают производство стеклянных бус, которые использовались для торговли с финскими племенами. Варяги обменивали у финно-угорских народов эти стеклянные бусы на пушнину, которую затем вывозили по Волжскому пути в Багдад, где продавали её за дирхемы. Самый древний клад дирхемов, найденных в Ладоге, датируются 786 годом.
Арабские дирхемы IX века.
Уже около 800 года военное и торгово-ремесленное значение Ладоги увеличилось благодаря появлению торговых речных путей. Так начался формироваться знаменитый «Путь из варяг в греки». Судя по имеющимся данным, Ладога стояла в одном ряду с такими торгово-ремесленными центрами, как Хедебю, Бирка или Рюген. Славяне, включенные в развитую обширную сеть торговых и культурных контактов, от Англии и до Восточной Европы, начали активно развиваться, племенные роды начали распадаться, положив таким образом начало формированию государственности. Пока только племенной.
Однако история Ладоги ненадолго прервалась около 840 года, она была полностью сожжена в результате вражеского набега. В период 840–865 годов часть поселения отстраивается, а другая так и остаётся незаселённой. Скандинавы привносят свои традиции, например, характерные фибулы (застёжки), молоточки Тора и так далее.
Так называемый «Поющий Один» найден в культурном слое Ладоги VIII века, навершие неопределенного предмета. Стилистически связано с вендельской эпохой.
Нельзя ответить с предельной точностью и искренностью, но, вероятнее всего, в середине IX века в Ладоге и близлежащих окрестных землях, подчиненных этому городу, формируются зачатки настоящей государственности. Ладога к тому моменту, исходя из археологических данных, стала экономическим и военно-политическим центром. Вполне возможно, что недавний набег, уничтоживший Ладогу под корень, заставил одного из князей (а, возможно, и легендарного Рюрика) перенести свою резиденцию к истоку Волхова. Дело в том, что Ладога обладала отличным географическим местом не только для торговли и ремесла, но и открыта для набегов с Невы, Ладожского озера и Балтийского моря. Князь, возможно, тот самый легендарный Рюрик, перенёс свою резиденцию не на пустое место.
У истока реки Волхов существовало еще одно поселение ильменских словен, которое ныне называется Рюриково городище. Археологические раскопки городища говорят о том, что поселение уже существовало еще в VIII веке, здесь был найден небольшой культурный слой городка ильменских словен. Уже в начале IX века в Рюриковом городище были построены деревоземляные укрепления. Вполне вероятно, что местный князь Ладоги перенёс свою резиденцию в более безопасное место к югу, на берега озера Ильмень, основав в более безопасном месте город. Сейчас Рюриково городище располагается в двух километрах к югу от центра города.
Карта древнейших поселений на севере озера Ильмень.
Общий вид археологического памятника.
Княжий камень
В культурных слоях 850–860-х годов обнаружены три клада арабских дирхемов, предметы скандинавского, византийского и арабского происхождения. Например, части весов и гирек, скандинавские и балтийские фибулы, гривны с молоточками Тора, бронзовые подвески с руническими надписями, серебряная фигурка Валькирии, пряслица, счётные бирки и многое другое.
Это говорит о том, что Рюриково городище было вовлечено в активную торговлю. Необходимо отметить, что помимо берестяных грамот, на которых были записаны хозяйственные, семейные, денежные или торговые данные, долговые расписки, росписи денежных и натуральных поставок, были найдены и свинцовые княжеские печати, которым опечатывались амбары, казна или документы.
В центре мы можем видеть находки из Рюрикова городища: наконечник пояса, дирхемы, пряслица.
Скорее всего, в период с 920 по 930 год и начинает строиться новая резиденция для местного князя, вероятно, скандинавского происхождения. И этот город будет называться «Новым» не просто так, скорее всего, Рюриково городище будет являться для населения старым городом, ведь, по сути, их разделяло расстояние в два километра. Почему же князь и его администрация оставили Рюриково городище? Дело в размерах холма, на котором оно было расположено, так как он был довольно мал для достройки. Кроме того, при половодье и по весне много пахотных земель и проходимых дорог затапливались. Видимо, это являлось основной причиной переноса княжеского престола севернее на два километра.
1.3 Основание Новгорода.
Так как Новгород расположен в низине, где почва очень влажная, до нас дошли многочисленные подделки из кожи и дерева. Нам хорошо известно, что город строился не на пустом месте, на его территории были расположены более древние поселения, память о которых сохранилась в виде деления Новгорода на концы. Кстати говоря, история Новгорода в этом перекликается с историей Рима, где было подобное деление по семи холмам, где проживали различные группы людей. Новгородские концы были отдельными селениями, которые в будущем стали кварталами города. По данным археологии, они сформировались только в середине X века.
Древние курганы на берегу реки Волхов.
Эти поселения были объединены в одно и, вероятно, обнесены стеной. Для этого требовалась сильная местная власть, которой бы повиновались различные поселения. Судя по раскопкам в Рюриковом городище, где было найдено большое количество наконечников стрел, там стоял немаленький воинский контингент, который и мог бы объединить разрозненные поселения. Для понимания того, когда и каким образом формировался Новгород — будущая столица русских князей, нам нужно поговорить о тех самых поселениях, которые его и сформировали.
Для начала необходимо сказать, что река Волхов, на котором и ныне располагается Новгород, разделяет город на две части. Торговая сторона (или половина) располагалась на правом берегу Волхова и получила своё название от расположенного там Торга (нечто, что именуется сейчас городским рынком). Изначально называлась Славенской, видимо, по той причине, что на левобережье проживали финские племена. Очевидно, что заселение Торговой стороны напрямую связано с торговлей со скандинавскими и финскими племенами.
Софийская половина города располагалась на левом берегу Волхова. Получила своё название от древнейшего каменного храма России — Собора Святой Софии, который был построен при Ярославе Мудром. Вполне очевидно, что название Софийской половины не такое древнее, как у Торговой стороны, но мы не знаем, как называлось до постройки храма левобережье Новгорода.
— Славенский конец.
Один из трех древнейших районов Новгорода, получивший название от микротопонима Славно. Кстати говоря, в летописях часть именовалась просто Холм, что позволяет некоторым исследователям утверждать, что именно это название легло в основу скандинавского Хольмгарда. Славенский конец располагается в южной части Торговой стороны (то есть представляет из себя юго-западную часть Новгорода).
Около 930–950 годов был построен первый мост через Волхов, который связал Славенскую половину с Софийской. Согласно данным радиоуглеродного и дендрохронологического анализа, сосны и ели, из которых была срублена одна из опор моста, закончили свой рост в период с 932 года по 946.
Первая княжеская резиденция была построена при Ярославе Мудром, была построена на окраине Славенского холма, где располагался и двор его дружинников.
— Неревский конец.
Этот район Новгорода располагался на севере Софийской стороны. Большинство учёных сходятся в том, что Неревский конец назван по имени чудского племени нерева, которое дало название реке и городу Нарва. Другая часть историков предполагает, что нерева — неизвестное балтское племя, и это мнение имеет под собой глубокое основание. Дело в том, что нерева имеет очень много однокоренных слов, которые появились из единого праиндоевропейского языка (Нарва, Нерис, Неро, Нарев) и означает «место у воды». Древнейшая мостовая Неревского конца датируется 953 годом.
— Людин конец.
Вероятно, древнейшее поселение Новгорода располагалось на южной стороне Софийской стороны. О древности Людиного конца говорит:
Его название. Само название «Людин» восходит к глубокой древности, когда словом «люди» в противовес знатному сословию называли обычных свободных горожан.
Расположение. С южной и восточной стороны район окаймлялся рекой Волхов, на западе проходил ручей. Местоположение этого поселения было выгодно не только с военной точки зрения, но и земледельческой и торговой.
Раскопки и археологические данные. Самый древнейший район Людина конца — Троицкий начал заселяться в начале X века, а полное освоение Людина конца происходило в 930-ых годах. В западной части располагались пашни.
Из интересных исторических находок можно отметить берестяную грамоту с заклинанием, написанную на нижненемецком языке, и посвящение Меркурию-воину, написанное на греческом языке.
Посвящение Меркурию-воину (умер в 1239). Меркурий — православный святой из Моравии, пришедший в Смоленск на службу к князю.
Надпись на нижненемецком: «В цель попади, у него стрела». (Условная дата грамоты — 1050‒1075).
Итоги:
Я думаю, что теперь необходимо ответить на несколько вопросов.
— Когда началось заселение Новгорода?
Вероятнее всего, что оно началось в 920-930-ых годах.
— С чем была связано заселение?
Без сомнения, Рюриково городище играло значительную роль в становлении русской государственности. Здесь правили первые русские князья, в том числе и легендарный Рюрик, полулегендарный Олег и исторический князь Игорь. Городище представляло из себя отлично укрепленный город, расположенный на выгодном для торговли географическом месте. Заселение Новгорода могло быть связано с тем, что Рюриково городище начало разрастаться и там попросту могло не хватать места. Данные о том, что спустя столетие Ярослав построит в Новгороде собственную резиденцию, говорят о том, что Новгород изначально являлся колонией Рюрикова городища и лишь спустя какое-то время благодаря интенсивному росту (связанному с торговлей) стал новой столицей.
— Какие племена здесь обосновались?
Ответить на этот вопрос чрезвычайно трудно и опасно. Точно можно сказать, что там присутствовало славянское племя ильменских словен. В самом названии концов Новгорода идёт противопоставление славянских и неславянских племён. Можно однозначно утверждать, что на левобережье проживали финские племена. Однако расположение Новгорода на торговой магистрали может говорить о том, что с самых ранних времён истории города там проживало разное население, где доминировало славянское и финское население, постепенно смешавшееся друг с другом.
Ссылка на вторую часть - Господин Великий Новгород. Часть 2. Торговля и политическая система Новгородской республики
Когда я сравниваю богов с мечтами или сновидениями, я не хочу сказать, что сны не могут сбываться. Когда я сравниваю их с рассказами о путешествиях, я не хочу сказать. что в таких рассказах нет правды или хотя бы правдоподобия. Скорее всего, они похожи на то, что путешественник рассказывает самому себе.
В наши дни почему-то совершенно забыли, что миф — плод воображения и потому — произведение искусства. Надо быть поэтом, чтобы создать его, и надо быть поэтом, чтобы его критиковать. В мире больше поэтов, чем непоэтов, — иначе народ не создал бы легенд, но мне никто не объяснил, почему только малочисленному непоэтическому меньшинству разрешается исследовать творения народа.
Мы не отдаем сонет на суд математика или песню на суд счетовода, но никого не удивляет, что народное творчество прежде всего рассматривают научно. На самом же деле поэзию народа прежде всего надо рассматривать эстетически. Если дикарь говорит профессору, что вначале на свете была только пернатая змея, профессор должен содрогнуться и наполовину поверить, иначе он не имеет права судить о таких вещах.
Если лучшие краснокожие авторитеты уверяют, что древний герой носил в шкатулке солнце, луну и звезды, он должен захлопать в ладоши или задрыгать ногами от радости. Это испытание не так уж нелепо. Первобытные дети и дети дикарей и смеются, и дрыгают ногами, как наши; мы должны проявить хоть минимум детской простоты, чтобы ПОЛУЧИТЬ право судить о детстве мира. Когда нянька рассказывала Гайавате, что воин забросил на луну свою бабушку, он смеялся, как смеются наши дети, когда няня рассказывает им, что корова перепрыгнула через луну. Ребенок видит шутку не хуже взрослых и гораздо лучше многих ученых.
Если ученый мне скажет, что маленький Гайавата смеялся потому, что экономика индейцев заставляла их уничтожать престарелых членов семьи, я позволю себе не согласиться. Если ученый скажет, что корова перепрыгнула через луну только потому, что молочный скот был связан с культом Дианы, я ему не поверю. Что же еще делать корове, как не прыгать через луну? Мифотворчество — одно из немногих действительно утраченных искусств. Но это искусство. Рогатый месяц и рогатая корова как нельзя лучше подходят друг к другу. Бросать бабушек в небо не очень похвально, но эстетически безупречно.
В отличие от художников и поэтов, ученые редко понимают, что одна из ветвей красоты — уродство. Им неведома законная красота гротеска; они называют дикарский миф грубым, нелепым и болезненным, потому что в нем нет красоты летящего Меркурия, и не видят, что в нем есть красота несчастной Алисиной Черепахи или сумасшедшего Шляпника. Люди прозаические всегда требуют от поэтов поэтичности. Мифы же пропитаны настоящим юмором.
У австралийских аборигенов, признанных безнадежно примитивными, есть сказание о гигантской лягушке, которая проглотила всю воду на земле и не вернет ее, пока не рассмеется. Самые разные животные проходят перед ней, но она держится серьезно, как королева Виктория. Пробрал ее только угорь, который стоял на хвосте, по-видимому, отчаянно стараясь сохранить собственное достоинство.
Из этой басни можно выкроить сколько угодно самой прекрасной литературы. Как глубоко и мудро видение сухого мира, тоскующего о благостном потопе смеха! Как прекрасно огромное чудище, извергающее воду! Как смешна раздутая пучеглазая морда, взирающая на пеликана или пингвина! Во всяком случае, лягушка рассмеялась; но фольклористы сохранили серьезность.
Если даже мифотворчество ниже искусства, его все равно нельзя судить с точки зрения науки. Многие мифы просты и незамысловаты, как первые детские рисунки. Но ребенок рисует, и мы не считаем его рисунки плохим чертежом. Ученый не может рассуждать о дикаре, потому что дикарь не рассуждает о мироздании. Он занят совсем другим делом; я бы сказал, что он сплетничает о богах. Если хотите, он поверил в них раньше, чем собрался о них подумать. Точнее, он принял их раньше, чем в них поверил.
Признаюсь, я не сторонник теории бродячих сюжетов или, вернее, бродячего сюжета. Действительно, многие мифы похожи; но это ничуть не доказывает, что они заимствованы. Человек совсем не обязательно крадет рассказ у другого; очень может быть, что с ним просто случилось то же самое. Доводы фольклористов нетрудно применить к литературе и превратить всех писателей в маньяков плагиата. Я легко отыщу в сотнях книг мотив цветка или цветов — от злосчастного букета Бекки Шарп до роз принцессы Руританской. Может быть, эти цветы выросли на одинаковой почве, но это не один и тот же цветок, захватанный многими руками.
Истинное происхождение всех мифов открывали слишком часто. В мифологии слишком много ключей, как слишком много криптограмм в Шекспире. Все — фаллический культ; все — тотем; все — воскресающий и умирающий злак; все — духи предков и погребальные обряды; все — золотая ветвь жертвоприношения; все — солнце и луна; все — это все.
Каждый мало-мальски разумный фольклорист, который видел, и читал, и понял больше, чем требует его мания, например Эндрью Ленг, признается, что от всего этого у него голова идет кругом. Но в том-то и беда, что мы хотим рассматривать мифы со стороны, как принято в науке. А надо увидеть их изнутри. Надо спросить самого себя: как бы я начал хорошую сказку? Начать ее можно с чего угодно и повернуть куда угодно. Можно начать с птицы, даже если птица не тотем; можно начать с солнца, не думая о солярном мифе.
Разрешите десяти тысячам детей рассказать о том, что они делали в лесу, и вы без труда найдете одинаковые сюжеты, которые прекрасно подойдут под поклонение солнцу и тотему. Будут здесь и очень хорошие, и глупые, и даже гнусные рассказы, но судить о них можно только как о рассказах, на современном жаргоне — о них можно судить только эстетически. В наше время вкус пустили в области, где он не имел никаких прав, позволили ему подтачивать разум прагматизмом и нравственность — распущенностью; тем более странно, что его не пускают в действительно подвластную ему область. Мы даем волю чувству прекрасного везде, кроме сказок.
Чем человек проще, тем он тоньше. Каждый должен помнить это, потому что каждый был ребенком. Как бы мало ребенок ни знал, он знает больше, чем может сказать, и ощущает не только атмосферу в целом, но и тончайшие ее оттенки. Вы не поймете моих слов, если не испытаете того, что испытал всякий поэт или художник. Когда мы видим прекрасное, нам не терпится отыскать в нем смысл, узнать его тайну, и мы места себе не находим, когда дерево или башня ускользают от нас, не рассказав о себе. Для поэта и художника нет совершенства там, где нет души.
Бессознательная красота мира — как обезглавленная статуя. Только в высшей степени второстепенного поэта удовлетворит безголосая башня или безглазое дерево. Часто говорят, что языческие боги олицетворяют силы природы. Это верно и все же неточно; можно подумать, что для древних силы природы — абстракция, олицетворение — искусственно. Мифы — не аллегория. Дриада — совсем не то, что какой-нибудь бог тяготения. Дух водопада — не дух падения воды. В том-то и суть, что он одухотворяет воду, придает ей смысл.
Ведь и Рождественский Дед — не отвлеченная идея снега или святости и не просто белое мягкое вещество, слепленное по образу и подобию человека, как снежная баба. Он придает новый смысл белому миру и вечнозеленым веткам; из-за него самый снег кажется нам теплым. Конечно, мой довод взывает только к воображению, но это не значит, что он произволен. Это не значит, что он субъективен, как говорят теперь, когда хотят обвинить во лжи.
Каждый настоящий художник сознательно или бессознательно чувствует, что касается потусторонних истин, что его образы — тени реальности. увиденной сквозь покров. Мистик, создавший мифы, знал: что-то да есть за облаками и в листве деревьев. И ему казалось, что, погнавшись за красотой, он это отыщет, вызовет магией воображения.
Теперь мы его не понимаем, даже когда сами так чувствуем. тем более когда читаем о наших далеких предках. Потому и опасно раскладывать по полочкам такие вещи; нам начинает казаться, что никаких загадок тут нет. Даже настоящее, глубокое, тонкое исследование — «Золотая ветвь», например, — оставляет у читателя смутное впечатление, что миф о спрятанном сердце колдуна или великана что-то «значит», «выражает» какое-то глупое поверье под названием «внешняя душа». На самом же деле мы не знаем, что значат такие вещи; мы не знаем, почему они так сильно трогают нас самих.
Представьте, что кто-нибудь говорит: «Сорви этот цветок, и в далеком замке умрет принцесса». Мы не знаем, почему нас охватывает тревога и невозможное кажется нам неизбежным. Представьте, что мы читаем: «И когда король погасил свечу, его корабли погибли далеко у Гебридских островов». Мы не знаем, почему воображение примет это раньше, чем оттолкнет разум, но что-то очень глубокое задевают эти слова — смутное ощущение, что большие вещи зависят от маленьких: темное чувство, что окружающие нас предметы значат гораздо больше, чем мы думаем, и многое другое. Сила таких поверий подобна силе метафоры.
Как часто душа метафоры — поистине «внешняя душа»! Лучшие критики замечали, что у лучших поэтов многие образы не имеют никакого отношения к тексту, связаны с ним так же мало, как замок с розами или дальние острова со свечой. Шелли сравнивает жаворонка с юной княжной, и с ворохом роз, и со многими другими вещами, которые, по-моему, меньше всего на свете похожи на жаворонка.
Наверное, нет в английской литературе слов, равных по магической силе зацитированной уже строчке из Китсова «Соловья» о «волшебных окнах над скалой морской» (перевод Г. Кружкова.), и никто не замечает, что и этот образ совершенно ни на чем не держится. Он идет сразу же после таких же загадочных замечаний о Руфи и с сюжетом ничем не связан. А главное, если и есть на свете место, где ни за что не найдешь соловья, то это подоконник на морском берегу. Но никто и не собирается его там искать.
В том же самом смысле никто не ждет, что отыщет сердце великана в ларчике под водой. Когда Шелли говорит, что облачко встает, «как младенец из чрева» и как «тень из могилы», легче легкого объяснить первый образ так называемым «обрядом умножения», а второй — поклонением духам предков. Но мы не станем уподобляться Полонию и не согласимся слишком быстро, что облако похоже на верблюда или на кита.
Мы не должны забывать о двух очень важных особенностях таких снов наяву. Во-первых, они связаны с определенным местом. Это не аллегории отвлеченных понятий, скорее это конкретизированные метафоры. Поэт чувствует тайну этого, вот этого леса, а не науки о лесоводстве или департамента лесных угодий. Он поклоняется своей любимой горе, а не отвлеченной идее высоты. Тот или другой бог — не столько вода, сколько река или, может быть, море, потому что море неповторимо, как ручей.
Конечно, многие божества превратились в стихии, но они больше чем вездесущи. Аполлон не просто разлит повсюду, где светит солнце, — его дом в Дельфах. И Диана так велика, что может быть в трех местах сразу — на земле, под землей и в небе; но выше всех — Диана в Эфесе. Это ощущение конкретности в самой низшей своей форме породило фетиши и талисманы, такие же, как безделушки в автомобилях наших богачей.
Но оно может вызвать к жизни серьезную, высокую веру, связанную с высоким и серьезным долгом, — веру в богов города и даже богов очага.
Во-вторых, верования язычников предельно искренни и предельно неискренни. В каком смысле верил афинянин, что должен приносить жертвы Афине Палладе? В каком смысле доктор Джонсон действительно думал, что должен трогать все столбы на улице или собирать апельсиновую кожуру? В каком смысле верит ребенок, что он должен ступать через одну плитку на тротуаре? Ученому трудно ответить на это; но более или менее ясно вот что; во-первых, в более простые времена такие действия могли стать весомей — и не стать серьезней.
Грезить наяву можно было и днем, гораздо свободней, но это не избавляло вас от легкого шага сомнамбулы. Облачите доктора Джонсона в древнюю мантию, увенчайте (с его разрешения) цветами, пустите по улицам под древним утренним небом — и он будет трогать священные столбы, украшенные лицами странных богов, охраняющих землю и жизнь человека. Выпустите ребенка на мрамор и мозаику древнего храма, и он с удовольствием обнародует свою тайную привычку, исполнив на черных и белых квадратах серьезный красивый танец.
Но столбы и плиты древности и серьезней, и легче нынешних. Они серьезны, как серьезно искусство, выражающее в символах вполне реальные вещи, лежащие под внешней пленкой жизни. Они серьезны, как искусство, — но не как нравственность. Чудаческая страсть к апельсиновым шкуркам может обернуться апельсинами южного карнавала или золотыми яблоками южного мифа. Но тот, кто собирает корки, и тот, кто их не собирает, отличаются друг от друга совсем не так, как тот, кто дает апельсин нищему, и тот, кто аккуратно разложит корки на земле, чтобы нищий поскользнулся и по возможности сломал себе ногу.
Ребенок не думает, что ступить на черную плитку так же плохо, как наступить собаке на хвост. И что бы ни чувствовал, ни думал, ни выдумывал Джонсон, трогая деревянные столбы, это было совсем не то, что чувствовал он и думал, когда протягивал руки к странным полоскам дерева, которые дали смерть Богу и вечную жизнь людям.
Скажу еще раз: это совсем не значит, что в мифах не было реальности или даже веры. Церковь с огромным успехом переняла эти глубоко народные традиции — она тоже дает людям местную легенду и прекрасную церемонию. Пока такое язычество невинно и естественно, оно может находиться под покровительством святых, как находилось под покровительством богов.
Вообще же сами поверья не одинаково серьезны. Можно верить, что в лесу живут феи, — нередко это просто значит, что соседний лес очень подходит для фей. Можно делать крюк в милю, чтобы его обойти. И красота, и страх — вещи реальные, и тот, кто коснется их, даже в сомнении или сказке, коснется глубин души. Это понимаем мы, понимали и язычники. Вся разница в том, что язычники, в сущности, только этими сомнениями и сказками касались глубин души; вот почему, говоря об античности, ученые замечают у величайших поэтов Эллады очень странное для нас, христиан, отношение к богам. Люди и боги постоянно враждовали, и не совсем ясно, кто был прав, кто виноват.
Эту неясность мы находим не только у скептика Еврипида в «Вакханках» — от нее не свободен умеренный консерватор Софокл в «Антигоне» и даже такой твердолобый тори, как Аристофан в «Лягушках». Иногда мне кажется, что греки прежде всего верили в поклонение, а поклоняться было некому. Все зыбко и смутно, все дробится и расплывается, потому что все это — гадание и грезы. Нет архитектурных правил для воздушных замков.
Могучее древо мифологии раскинуло ветви над всем миром. Как пестрые птицы, расселись на них драгоценные идолы Азии и грубые фетиши Африки, короли и принцессы лесных сказок, лары латинян, полускрытые оливами и виноградом, и веселые, властные боги греков. Все это мифы; а тот, кто не любит мифов, не любит людей. Но тот, кто особенно любит мифы, понимает, что они никогда не были религией, если мы называем религией христианство или даже ислам.
Они утоляют некую часть тех нужд. которые удовлетворяет религия. Так, человек непременно хочет делать определенные веши в определенное время, он должен во что бы то ни стало упорядочить свое веселье. Мифы дают календарь, но это еще не вера. Никто не говорил: «Верую в Юпитера, и Юнону, и Нептуна», так, как мы читаем Символ Веры. Многие верили именно в этих богов, многие верили в любых, а в сущности — все верили во всех.
Языческие боги не знали священной иерархии, за неприкосновенность которой люди отдали бы жизнь и претерпели муки. Еще менее вероятно, что кто-нибудь говорил: «Верую в Одина, и Тора, и Фрейю», — вне Олимпа даже олимпийский порядок кажется слишком строгим. Мне кажется, Тор был не богом, а героем. Самое захудалое божество самой захудалой религии не стало бы ползать, как пигмей в темной пещере, которая оказывается рукавицей гиганта.
Этот миф пропитан героическим неведением приключения. Тор — великий искатель приключений, на Ягве он похож не больше, чем Джек Победитель великанов; Один же кажется мне настоящим варварским вождем, каких было много в Темные века первого тысячелетия. Политеизм чахнет, разветвляясь в сказки и предания; никто не охраняет его так, как охраняют монотеизм убежденные монотеисты.
Мифология удовлетворяет и другую потребность — выплакать кому-нибудь свои печали или воззвать к кому-то в трудный час, когда рождается твой ребенок или гибнет твой город. Но очень и очень часто люди взывали только к имени. И наконец, удовлетворяла она, хотя бы отчасти, очень глубокую потребность человека: поделиться с неведомыми силами, вылить вино на землю, выбросить кольцо в море — потребность в жертве. Люди чувствуют и мудро, и верно: нельзя пользоваться всем, надо положить хоть что-нибудь на другую чашу весов, чтобы уравновесить нашу утлую гордыню или заплатить дань природе.
Все великие греческие трагедии знали, что наглая вседозволенность опасна, что она нам не по плечу, — потому они и велики. Но этой глубокой догадке вторит глубокий подсознательный агностицизм: жертвующий не ведает, кому приносит жертву. Нередко нам кажется, что человек станет лучше, потеряв быка, но вряд ли бог станет лучше, получив его.
Иногда говорят, что очень глупо и грубо верить, что боги на самом деле едят жертвенное мясо. Те. кто так говорят, не понимают психологии грез. Ребенок, верящий в то, что в дупле живет леший, может делать ему грубые, вполне вещественные подарки, например оставить кусок пирога, тогда как утонченный, достойный поэт принесет дриаде фрукты или цветы. Оба одинаково серьезны или несерьезны. Конечно, язычники — не атеисты, но они и не верующие в нашем христианском смысле. Они ощущают присутствие каких-то сил, и гадают о них, и выдумывают.
У греков был алтарь неведомого бога. На самом деле, все их боги — неведомые; и изменилось это лишь тогда, когда апостол Павел сказал им, Кого они, не зная, чтили.
Сущность язычества можно выразить так: оно пыталось открыть тайны высшей реальности с помощью одного воображения. Очень важно понять, что разум отделен от религии даже в самых рациональных из языческих цивилизаций. Только задним числом, когда культы вырождаются и вынуждены защищать себя, неоплатоники или брамины пытаются рационализировать их, точнее, выразить их в аллегориях. На самом же деле реки мифологии и философии текли параллельно и смешались они только в христианстве.
Простодушные секуляристы еще твердят, что Церковь внесла раскол между разумом и верой. На самом же деле Церковь первая попыталась объединить веру с разумом. До нее жрецы и философы не были в союзе. Мифология искала Бога на путях воображения; она искала истину через красоту, если понимать под красотой и совершенное, причудливое уродство. У воображения свои законы и свои победы, которых не понять философам и ученым.
Мифы бесконечно причудливы и неправдоподобны, как пантомима — свинья съедает месяц, землю кроят из коровы. Но в судорогах и странностях азиатского искусства, в застылости египетских фигур, во всех надтреснутых зеркалах, искажающих землю и смещающих небо, мифология остается истинной в том же смысле, в каком художник, остановившись перед домом или деревом, говорит: «Моя мечта сбылась». Вот почему нам так нелегко противиться магии мифов, пока мы достаточно мудры, чтобы не спрашивать об их смысле.
Все мы чувствуем, почему Прометей украл огонь с неба, пока какой-нибудь умник, или пессимист, или поборник прогресса не полезет с объяснениями. Все мы знаем, почему Джек взобрался по бобовому стеблю, пока нам это не растолкуют. В этом смысле верно, что сказки — любимое чтение невежд; ведь именно невежды поистине ценят поэзию. У воображения свои законы и свои победы.
Огромная сила лепила все эти образы из мечты или из глины, плела из бамбука, высекала в мраморе Эллады. Но что-то было неверно — эти победы не приносили полной радости. Я никак не могу это выразить; попытаюсь сказать яснее хотя бы в заключение.
Вся суть, все дело в том, что для человека естественно поклоняться. Пусть идол суров и уродлив — молящийся добр и прекрасен. Человек ощутил, что, склоняясь, он свободнее, более того, он выше. Безверие — рабство, и вынести его нелегко. Если человек не может молиться, он задыхается; если он не может встать на колени, он в оковах. И вот все язычество пропитано странной смесью неверия и веры.
Когда древний грек выливал вино на пиру или поднимал меч, он знал, что делает достойное дело, одно из тех дел, для которых человек создан. Воображение его не обманывало. Но именно потому, что начал он с фантазии, он кончил насмешкой. В высшей своей форме эта насмешка оборачивается почти нестерпимой иронией греческой трагедии, где алтарь не под стать жрецу или бог не под стать алтарю. Так и кажется, что жрец важнее, даже священнее бога.
Весь порядок храма весом и здрав, он сообразен каким-то долям нашей души — весь, кроме сердцевины, зыбкой, словно пляшущее пламя. Храм построен вокруг вымысла, порою вокруг причуды. Человек встречается здесь с богом, но сам он величавей и достойней своего кумира. Быть может, он застыл в естественной и благородной позе Молящегося мальчика, но поклоняется он Протею, даже если называет его Зевсом, Аполлоном или Аммоном.
Молитва его не удовлетворяет, а выражает потребность; руки воздеты, но они пусты. О природе этой потребности я скажу дальше, сейчас только замечу: этот верный инстинкт, это чувство, что молитва или жертва дают нам свободу, напоминают, хоть и смутно, об огромной, полузабытой идее всеобщего Отцовства, которая все больше бледнела в утреннем небе. В идее этой истина, но не вся.
Язычник, прирожденный поэт, чувствовал, что прав, отводя своему божеству определенное, укромное место. Это — в самой душе поэзии, если не в душе благочестия. Величайший из поэтов говорил, что поэт дает нам не абсолют и не вечность, а дом и имя. Ни один поэт не может быть только пантеистом. Даже тот, кто называет себя. так, вдохновляется чем-нибудь очень местным, конкретным, как вдохновляется язычник.
Шелли писал о жаворонке, и мы не можем переложить эти стихи для Южной Африки, заменив его страусом. Мифологическое воображение движется как бы кругами, оно что-то ищет или хочет куда-то вернуться. Словом, мифы — это поиски; потому и слито в них неутомимое желание с неутолимым сомнением. Миф жадно и честно ищет какое-то место и, отыскав его, проявляет глубокую, странную, загадочную беспечность.
Только до этой границы может довести одинокое воображение, дальше приходится обратиться к одинокому разуму.
Вот почему сами по себе мифы не похожи на религию или на реальность, где разные измерения сочетаются, словно в объемном теле. Пейзаж на картине может быть точно таким же, как пейзаж в природе; но картина — не природа. Портрет может быть совсем «как живой», с той лишь разницей, что он — не живой. В этом загадочном, зыбком мире портрет предшествовал Лицу и потому был довольно туманным. Но каждый, кто дышал и жил атмосферой мифа, поймет меня, если я скажу, что они, в определенном смысле, и не претендовали на реальность.
Язычники видели сны о жизни и первыми признали бы, что одни сновидения проходят через врата из слоновой кости, а другие — через врата из рога. Сны — живее живого, когда они касаются сокровенных и мучительных вещей. и ты просыпаешься, словно у тебя разбилось сердце. Снова и снова возвращались древние к неизбывно трогательным темам прощания и встречи, обрывающейся жизни и смерти, открывающей новую жизнь.
Деметра бродит по миру, ищет пропавшую дочь, Изида тщетно собирает расчлененное тело Озириса, горы плачут по Аттису, леса — по Адонису, и скорбь сочетается с глубоким, мистическим чувством, говорящим, что смерть может даровать свободу и мир, а вся радость в том, чтобы собирать разрозненное тело бога. Мы можем по праву назвать это тенью истины, только надо помнить, что тень не больше чем тень.
Сравнение очень подходит здесь, ибо тень повторяет форму, но сама она невещественна. Тень подобна предмету, а значит, они различны. Если что-то похоже на собаку — это не собака. Именно в этом смысле бог мифа — не Богочеловек. Никто не думал об Изиде как о реальной женщине; никто не искал Деметру в истории; никто не видел в Адонисе основателя Церкви. Словом, и мысли не было, что кто-либо из них изменил мир; скорее их смерть и жизнь несли печальное и прекрасное бремя мирской изменчивости.
Мы вообще ничего не поймем, если не увидим, что для мифа мы — только тени, гоняющиеся за тенью. В некоем священном и здравом смысле миф намекал, что какой-то бог нужен людям, но и слова не сказал о том, что этот бог у них есть. Всякий же, кто это скажет, плохо разбирается в поэзии.
Те, кто толкуют о «языческих Христах», понимают язычников еще меньше, чем христиан. Они меньше, чем мы, понимают, что сделало греческую и римскую древность такой человечной и почему античная поэзия до сих пор звенит в воздухе, как песня.
Немилосердно доказывать голодному, что голод ничем не хуже пищи. Вы не поможете юноше, если станете его убеждать, что надежда заменяет счастье. С таким же успехом можно сказать, что мальчик, играющий в разбойников. — то же самое, что солдат в окопах, а первые мечты о «ней» — то же самое, что таинство брака. Эти вещи глубоко различны именно в том, в чем поверхностно похожи; можно даже сказать — различны, когда вполне похожи.
Дело не в том, что в одно я верю, а в другое — нет. Разница проста: одно — реально, другое — нет. Я хочу сказать, что миф никогда и не считали реальным в таком смысле. В каком смысле он реален, я пытался описать, но вряд ли смог, слишком это неуловимо — так неуловимо, что ученые этого не уловили. Но мы, неученые, знаем лучше их, что звучит в гулком крике над мертвым Адонисом и почему у Великой Матери дочь обручилась со смертью.
Мы проникли глубже, чем они, в Элевсинские мистерии, которые, дверь за дверью, охраняли то, что ведал Орфей. Мы знаем последнюю тайну, которую слышит человек на высшей ступени посвящения.
Он слышит не голос священника или пророка, возвещающий: «Это — есть», но голос мечтателя и поэта, взывающий: «О, если бы это было!»
Продолжение следует...
P.S.
✒️ Я перестал читать комментарии к своим постам и соответственно не отвечаю на них здесь. На все ваши вопросы или пожелания, отвечу в Telegram: t.me/Prostets2024
✒️ Простите, если мои посты неприемлемы вашему восприятию. Для недопустимости таких случаев в дальнейшем, внесите меня пожалуйста в свой игнор-лист.
✒️ Так же, я буду рад видеть Вас в своих подписчиках на «Пикабу». Впереди много интересного и познавательного материала.
✒️ Предлагаю Вашему вниманию прежде опубликованный материал:
📃 Серия постов: Вера и неверие
📃 Серия постов: Наука и религия
📃 Серия постов: Дух, душа и тело
📃 Диалоги неверующего со священником: Диалоги
📃 Пост о “врагах” прогресса: Мракобесие
Обложка рассказа
«В высокой траве» — новелла ужасов американских писателей Стивена Кинга и его сынаДжо Хилла. Первоначально он был опубликован в двух частях в июньско-июльском и августовском выпусках журнала Esquire за 2012 год . Это вторая совместная работа Кинга и Хилла послеThrottle (Газ) 2009 года . 9 октября 2012 года книга « В высокой траве» была выпущена вформатах электронной книги иаудиокниги, последнюю прочитал Стивен Лэнг .Он также был опубликован в сборнике рассказов Хилла « Full Throttle» (Полный Газ) за 2019 год.
И если я всегда обычно читала книгу/рассказ, и только потом смотрела экранизацию, то в случае Высокой травы все наоборот. Просмотрела фильм и только потом узнала, что есть рассказ, который незамедлительно нашла и прочитала.
О чем сюжет? Кэл и Бекки Демут — неразлучные братья и сестры. На втором курсе колледжа Бекки узнает, что беременна, из-за чего родители близнецов предлагают ей жить с тетей и дядей, пока не родится ребенок. Поскольку сейчас весенние каникулы, Кэл решает сопровождать ее в путешествии по стране. По пути они останавливаются во многих туристических местах.
Проехав три дня, они останавливаются у поля с травой высотой более девяти футов после того, как слышат, как мальчик по имени Тобин зовет на помощь. Близнецы также слышат, как его мать Натали кричит ему, чтобы он прекратил шуметь, предупреждая, что «он тебя услышит». Кэл думает, что Тобин находится всего в нескольких футах от поля, и идет туда, чтобы спасти мальчика, крики Натали загадочным образом затихли. Тобин звучит близко, поэтому он ныряет за ним, только чтобы никого не найти и понять, что голос Тобина теперь звучит далеко.
Это завязка сюжета и рассказа и фильма.
Экранизация вышла 04 октября 2019 г Сценарист и режиссер Винченцо Натали.
Обложка экранизации фильма 2019 г
Рассказ и фильм отличаются финалом, парой моментов в повествовании. И все же ни рассказ, ни фильм не теряют от этого гнетущую, мрачную атмосферу и историю.
История имеет цикличный стиль по рассказу: в финале хиппи также войдут в траву и все повториться. В фильме, благодаря Трэвису (отцу будущего ребенка Бекки), выживают Тобин, Кел, Бекки. Тобин переместился в Церковь и предотвратил вход в высокую траву Кела и Бекки, и они все вместе уехали подальше от этого места.
Для меня рассказ более зловещий, пугающий, не оставляющий и мысли о счастливом (насколько это возможно) финале. В фильме сцену с родами Бекки немного смягчили, а также более чувствуется временная петля, тревога и безумие персонажей. И тем не менее фильм мне понравился, это отличная экранизация. Я действительно сопереживала героям, верила, что абсолютно все смогут выбраться живыми.
Камень - это древний языческий символ, видимо, в стародавние времена напротив Камня построили Церковь, где прихожане поклонялись ему (Злому Духу) и отдавали подношения. Судя по количеству машин у церкви, людей, погибших в высокой траве, множество. Сама по себе высокая трава - это уже страшно, заблудиться легче легкого. Лично я не зашла бы в высокую траву.
Предполагаю, что трава - это погибшие люди, которые коснулись Камня. Видимо, Камень наделял их тайными знаниями в обмен на их жизни. Или люди не справились с знаниями и силой и сами, впав в безумие, устроили массовые жертвоприношения, а почва, как и Камень, пропиталась кровью и требовала еще новых жертв.
Больше всего было жаль пса. Тобин и его верный друг.
Все персонажи отлично прописаны, каждый действует в соответствие со своими мотивами. Итак, если вы окажитесь на трассе, вдали от цивилизации, и услышите просьбу о помощи, не заходите в Высокую траву. Вполне вероятно, это само Зло заманивает Вас в свои лабиринты.
Доброго времени суток. Представляю список готовых статей, которые выйдут в ближайшее время.
Порядок выпуска статей будет зависеть от ваших голосов:
Исландия — остров в Северном Ледовитом океане, колонизировавшийся в течение длительного времени с конца IX в. н.э. Благодаря ряду специфических особенностей, как то: развитая судебная система, весьма ограниченные природные ресурсы и смешанный социально состав первопоселенцев, можно говорить о возникновении весьма специфического общественного строя. Как правило, в современной историографии для описания данного строя ограничиваются термином «раннесредневековое государство» или «Icelandic commonweath» (чаще всего переводится как «Исландия времен народовластия»), сочетающем в себе как ранние архаичные черты, так и поздние протогосударственные.
На стыке X и XI веков островное общество претерпело определенные комплексные изменения, толчком к которым являлось принятие христианства на тинге 1000 года. Согласно традиционным отечественным представлениям, важным индикатором этих изменений является археологический материал, в частности — погребения. Таким образом, для полноценного понимания изменений являются важными раннеисландские погребальные практики.
Важным и отличным от остальных скандинавских комплексным явлением, сопутствующим погребению, являлся миф об «оживших мертвецах», известных по сагам как draugr или aptrgangr.
По дошедшим до нас через саги верованиям исландцев, умерший мог после смерти обитать в районе места своего погребения. Некоторые варианты «обитания», как правило, в «зачарованных» холмах (таких мёртвых называли «обитателями холма» или «обитателями кургана», haugbúi/moldbúi) были нейтральными [Картамышева, 2002, с. 96–101]. При других же, когда мёртвые, именующиеся draugr, вставали из могил и начинали «ходить после смерти» (ganga aftr) [Картамышева, 2002, с. 96–101], то есть бродить по округе и нарушать спокойствие живых, героям саг приходилось бороться с представителями иного мира.
Термин draugr довольно расплывчат и родственен, в частности, древнеирландскому auddrach (призрак) и индогерманскому dreugh («вредить», «обманывать») [Картамышева, 2008, c. 55]. Древнеисландское наиболее точное значение этого слова — «призрак с неясными очертаниями», как правило, на русский термин переводится «мертвецом» или «призраком» [Картамышева, 2008, с. 55]. Само верование в оживающих и «ходящих после смерти» мёртвых людей, возникло и развивалось сугубо на острове. Сама тематика «неспокойно лежащих мертвецов» возникла на острове достаточно рано (так, согласно А.В. Циммерлингу, Сага о битве на Пустоши относится к одной из наиболее древних из записанных, датируясь началом XIII века [Циммерлинг, 2000, с. 319–320]) и пережила Средневековье, дойдя до Нового времени уже в виде рим (как сага о Хромунде сыне Грипа) — прозаических пересказов сюжетов исландских саг.
Стоит отметить, что (по состоянию на настоящий момент), несмотря на неугасающий интерес к истории ранней Исландии, не было опубликовано ни единой статьи, цельно описывающей погребальный обряд. Тем не менее, так или иначе эта тема, прямо или косвенно, затрагивается в работах как отечественных исследователей [Гуревич, 2006; Картамышева, 2006], так и зарубежных [Байок, 2012].
Draugr, согласно сюжетам исландских саг, перед своим «возрождением», не обязательно погибал насильственной смертью, однако причины преобразования обычного покойного в «ожившего» умалчивались. Гораздо подробнее описывалась их трансформация в антропоморфное, подверженное первоначальным некротическим изменениям существо, обладающее недюжинными весом и силой, а кроме того — мистическими способностями. Впрочем, драуги нередко вступали в контакты с живыми (иногда еще до погребения) [Картамышева, 2008, с. 58], слагая перед испуганными свидетелями висы или же требуя что-то совершить — так, покойный Стюр Убийца произнес перед любопытствующей девушкой вису, чем вверг её в безумие [Сага о битве на Пустоши, глава VIII]. В целом описание как модели поведения draugr, так и отношения к нему живых сильно разнилось от саги к саге [Картамышева, 2008, с. 60].
Важным индикатором вероятности оживления человека являлось последовательное увеличение его веса после смерти. Иногда это происходило прямо по пути к месту отпевания или погребения. Так, в «Саге о битве на Пустоши» [Сага о битве на Пустоши, главы VII–IX] тело хёдвинга Стюра Убийцы по пути к построенной им церкви для похорон начинает тяжелеть после того, как сопровождающие при переходе реки и ночлеге начинают обращаться с телом как с вещью, никогда не бывшей человеком — тащить волоком, сушить у камина.
При этом животные начинали беспокоиться и неистовствовать рядом с телом. Характерно, что как правило, реагировали на будущего draugr священные для исландского язычества лошади и собаки. Ожив, покойник увеличивался в размерах и менялся в цвете на чёрный или синий, при этом нередко сравнивался с владычицей царства мёртвых Хель [Картамышева, 2008, с. 59]. При этом цвет указывает на мистичность, потусторонность существа, некогда бывшего живым человеком. Иногда в сагах встречается сюжет восставания из мертвых не в антропоморфных формах, а в животных, как правило — в образе коровы или тюленя.
В сагах никогда не говорится о draugr, как о мертвеце: он называется «не спокойно лежащим», «Гламом (имя героя), которому не лежится в могиле»[Сага о Греттире, XXXII, XXXIIII], «встававшим из могилы» [Сага о людях с Лососьей Долины, XVII] и так далее. Герои, побеждавшие драуга, именно убивали его [Сага о Греттире, XXXV], при этом не говорилось, что они убивали человека: они убивали того, кто когда-то был человеком и до сих пор носил его имя. Само понятие draugr, имея довольно много свойств, никак не было связанно с человеком. Таким образом, проводилась чёткая дифференциация: несмотря на то, что существо было похоже на человека и иногда даже говорило, и хотя упоминалось как человек, maðr, всячески подчеркивались и вторичные внешние признаки, позволявшие говорить о нём как о мистическом существе, в которое этот умерший человек переродился [Картамышева, 2008, с. 57].
Впоследствии содержание понятия смешалось с понятием haugbui, «обитателем кургана» — уже в «Саге о Хромунде сыне Грипа», датированной Стеблин-Каменским не раньше XIII века, типичный «обитатель кургана» поименован как draugr [Сага о Хромунде сыне Грипа, III–IV], и имеет описание как несомненно антропоморфного существа с потусторонними изменениями (скрюченные руки и длинные когти). Характерно, что Хромунд расправляется с ним одним из способов, с помощью которых в сагах справлялись исландцы с ожившими покойниками — отрубив голову.
Верования о draugr дожили до времен классического Средневековья, смешиваясь с христианскими верованиями. Так, известная по рукописи XIV века «Прядь о Торстейне Морозе» повествует об исландце Торстейне, при дворе Олава Трюггвасона повстречавшего ночью черта. При этом чёрт, прогнанный колокольным звоном, имеет множество характерных наименований, и имя «Draug» встречается среди них пять раз (в форме draugr), а себя черт характеризует как Торкеля Тощего, погибшего в VIII веке легендарного конунга [О Торстейне Морозе].
Борьба с «оживанием» мертвых занимала в погребальном обряде весьма важную роль, начинаясь после смерти человека. В реалиях раннесредневековой Исландии стоит отметить различия между языческими похоронами и христианскими. Ключевыми деталями погребального обряда являются как непосредственно обряд погребения так и сопутствующие ритуалы, а также — постпогребальные обряды.
Письменные источники не указывают на некий обязательный и фиксированный временной отрезок, отделяющий смерть человека от его погребения. Однако, именно в это время покойного переодевали в лучшую из доступных одежд и обрезали ногти. Последнее описывает исландский писатель Снорри Стурлсон, указывая в качестве причины деталь мифа о конце времен (Рагнарёке) — корабле, созданном из ногтей мёртвых (Нагльфар), и вмещавшего армию Хель [Гербер, 2012]. После этого тело заворачивали в полотно. В этой части отсутствуют как различия между языческим и христианским обрядом (за исключением небольшой тризны в языческом варианте или отпевания — в христианском).
Далее тело клали в гроб (если умерший был христианином), или в миниатюрную лодку (если был язычником). Стоит отметить, что для некоторых исландских христианских погребений, в частности, кладбища хутора Хрисбрю, характерно наличие лодочек вместо гробов [Bayock et all, 2005, с. 215] — несомненно языческого признака. Ориентацию могил христиан можно характеризовать однозначно (лицом на восток с нюансами, о которых будет сказано ниже), язычники как правило ногами на запад [Zugiar, 2012 с. 11–15], но при этом — обязательно ногами от фермы. Уже в христианские времена появились небольшие хуторские кладбища. В отличии от континентальных скандинавских погребений [Лебедев 1974; Петрухин, 1976] и даже островных оркнейских [Барнс, 2012], раннеисландсский посмертный инвентарь довольно беден. Как правило, он включал в себя обереги и иные мелкие вещи, принадлежащие умершему. Практика положения в гроб/лодку меча и иных воинских атрибутов в Исландии не прижилась.
Нередко на грудь умершему помещался большой тяжелый камень, иногда проламывавший грудную клетку (что было призвано помешать покойнику встать в случае оживления), после чего могильная яма засыпалась грунтом, а сверху насыпалась объемная каменистая насыпь — каэрн, по сагам известный как kumbldys, «отмеченный dys», маленькая пирамидка из камней [Cleasby R., Gudbrand, 1957. P. 358]. Насыпь, наряду с вышеупомянутым камнем, по некоторым предположениям, являлась одной из преград для оживших мертвецов. При погребениях язычника в жертву приносились животные — лошади и собаки [Байок, 2012 с. 448–449; Byock, Zori 2012, с. 7; Гуревич, 2006].
Кроме телоположения, в Исландии присутствовала кремация тел. На данный момент достоверно известен всего один кремационный холм (Хулдухьолл в Хрисбрю) [Byock et all, 2005], однако он хорошо исследован в течении исследований 1995–2012 годов, что позволяет реконструировать ритуал кремации. Для обряда использовался обособленно стоящий высокий холм. На его вершине выстилалась гравийная подушка, на которую помещали тела умершего и жертвенных животных вместе с хворостом и дровами [Byock, Zori 2012, с. 7,]. Подошва холма была огорожена крупными плоскими камнями. Вероятно, гравий препятствовал разлету золы и пепла по местности, а также визуально выделял вершину холма [Byock, Zori 2012, с. 5, 17, 21]. Верхняя граница крайних телосожжений довольно расплывчата, на данный момент она локализована в пределах 970–1020 годов [Byock et all, 2005, с. 216].
Стоит, однако, отметить, что степень распространения обряда кремации на острове является крайне неопределенной, в частности — из-за недостатка имеющегося материала. Тем не менее, принимая во внимание логическую цельность и завершенность памятника в Хрисбрю, можно предположить, что кремация была как минимум умеренно распространена на территории Исландии.
Кремация являлась одним из известнейших погребальных ритуалов, широко распространенных по миру. Изначально будучи сакральным путем проведения погребального ритуала, впоследствии кремация превратилась в еще один уровень защиты от «оживших мертвецов» — сожженные до золы тела не могли ожить и навредить живым, особенно если пепел топили или закапывали в глухом месте [Картамышева, 2008, с. 60; Петрухин].
В некоторых случаях строилась очень высокая стена, которая должна была препятствовать draugr [Сага о людях с Песчаного Берега, XXXIV]. Иногда могилы устраивались в глухом месте, в которое не заходили ни люди, ни животные. Кроме того, умерших старались хоронить ногами от дома или фермы, чтобы они, ожив, шли от жилища, а не к нему. Стоит отметить, что для могил яркого комплексного христианского кладбища в хуторе Хрисбрю характерна вполне «языческая» защитная ориентация могил: ногами на восток и мимо «длинного дома» [Саенко, 2015, с. 147]. Затем на грудь ложился большой и тяжелый камень, придавливавший тело [Картамышева, 2008, с. 58], а поверх земли насыпался каменистый каэрн, который также играл защитную роль [Картамышева, 2002, с. 96–101]. Распространенным являлся и обряд вбивания мертвецу деревянного кола в грудь, именуемого helskor, «ногой Хель» [Картамышева, 2008, с. 58]. Нередко жившие на хуторах люди полагались только на свою силу и отвагу в попытках «упокоить» draugr. Ярким примером подобного сюжета является «Сага о Греттире», в которой главный герой в борьбе с пастухом Гламом, превратившимся в драуга и терроризировавшим округу, едва не погибает сам и сильно повреждает дом, но в итоге убивает противника. [Сага о Греттире, XXXV]
Сохранившиеся данные позволяют сказать с уверенностью, что в христианское время эти представления сохранились, но способы защиты несколько трансформировались. Так, защита «ориентацией телоположения» и каэрном сохранилась, о чём с уверенностью можно сказать по результатам ряда [Байок, Зори, 2013, c. 126, 129–131] археологических находок.
Таким образом, можно сделать ряд выводов. Во-первых, сам сюжет «оживающего мертвеца» следует признать локальным, созданным в Исландии, хотя действие саг, в которых фигурируют драуги, происходят и в континентальной Скандинавии [Сага о Хромунде сыне Грипа]. Во-вторых, раннеисландский погребальный обряд включал в себя множество элементов, призванных обезопасить живых людей, как то: физическое уничтожение тела, ориентирование могилы от жилья и навалка каменистой насыпи над ней, и так далее. В-третьих, языческое телосожжение с возможным развеиванием или утоплением пепла с христианизацией острова было вытеснено христианским обычаем отпевания, однако в целом христианские ритуалы лишь дополняли языческие. Так, в саге о Греттире главный герой не решается послать за священником после битвы с draugr, а вместе с хозяином хутора расчленяет тело и сжигает его на погребальном костре до пепла [Сага о Греттире, XXXV]. И наконец, базировавшийся на архаических верованиях мотив оказался необычайно стойким — некоторые саги, включавшие в себя сюжет с «ожившими мертвецами» являются достаточно поздними — так, Grettis saga датировалась Стеблин-Каменским XIV веком [Стеблин-Каменский, 1976], а впоследствии сюжет смешался с другими похожими темами, в частности — с сюжетом об «обитателе кургана».
резные деревянные скульптуры Прекрасного Царя обезьян.