Я постоянно перечитываю "Науку логики" Гегеля и постоянно нахожу в ней что-то новое, каждый раз углубляя собственное понимание. Пройдемся вкратце по "Качеству" - первому разделу первого тома "Науки логики", возможно это поможет интересующимся философией Гегеля чуть лучше понять это Великое произведение. Рассмотрим движение мысли в этом первом разделе кратко, понятно и с примерами.
Гегеля в "Науке логике" интересует царство чистой мысли: как устроено и как работает наше мышление? Чтобы понять это, нужно начать с самого начала - расчистить пространство у себя же в голове, убрать всё наносное и увидеть как работает чистая мысль, как она устроена. Ближайшим материальным проявлением мысли, за которое можно хоть как-то ухватиться и исследовать, является язык, слова, категории. Мышление и язык начинаются с осознания (пусть даже и очень туманного) того, что что-то есть. Если мы не осознаем "естьности", значит мы в небытии, нас самих нет, мышление не может начаться. Что-то есть. Мы пока не знаем что, поэтому откинем это "что-то". Перед нами просто "есть". Что такое это "есть"? Это самая фундаментальная философская категория - бытие. Но какое оно, это бытие? Никакое. Мы ничего не можем сказать о его качествах. Оно пустотно. Оно, по своей сути, по своему содержанию, ничто. Вот и вторая самая фундаментальная философская категория - ничто. Следите внимательно за ходом мысли: бытие перешло в ничто.
А что такое это "ничто"? Оно какое? Такое же никакое. Такое же никакое, как что? Как бытие. Вот и ничто перешло обратно в бытие. Получается бытие и ничто ничем друг от друга не отличаются (логически, в чистом виде), но при этом в мышлении постоянно переходят одно в другое. Они тождественны и они различны, как по сути тождественны и различны такие операции как 0+0 и 0-0. Они одинаковы, но они же переходят друг в друга, как разные. А что это значит? Что это такое за явление или процесс, когда одно и то же переходит в другое, но остается тем же, собой? Это есть становление. Вы как человек - это один и то же объект, переходящий из одного состояния в другое, ваше детство теперь есть ничто, но тот ребенок 10, 20, 30 лет назад - это всё равно были вы же. Однако у нас здесь еще нет никакого объекта, перед нами само это чистое становление, как переход бытия в ничто (прехождение), а ничто в бытие (возникновение), при том, что и первое, и второе есть одно и то же.
Но теперь получается, что перед нами одно и то же, которое переходит от самого себя в себя же. Одно переходит в другое, но это другое оказывается тем же самым одним и процесс повторяется снова. Разность бытия и ничто полностью ликвидирована, их больше нет, как разных, они слились друг в друге в этих взаимопереходах. Но раз нет разности бытия и ничто, которые теперь слились в одно, значит нет и становления, которое основывалось на тождестве и различности бытия и ничто. А что же осталось? Что-то одно, единое, целое - результат становления, то, что стало, наличное бытие.
Что такое наличное бытие? То, что стало. Существование чего-то определенного, пока непонятно чего. Это бытие, но уже не пустое, не чистое, а бытие, ставшее результатом становления. Это некая реальность, оказавшаяся перед нами. Наличное бытие не чисто, а определено тем, что оно есть результат становления. Это его качество, отрицающее прежнее, чистое состояние бытия. Реальность наличного бытия переходит в отрицание прежнего состояние. Реальность - это утверждение некоего качества, но утверждение одного возможно лишь тогда, когда отрицается другое. Реальность одного, переходит в отрицание всего другого. Реальность и отрицание различны, но теперь становятся тождественными и неразрывно связанными. Единством реальности и отрицания становится нечто (не+что).
Реальность и отрицание слились в нечто. Реальность, чтобы сохранить себя, вынуждена отрицать другое, иное. Реальность переходит в отрицание, чтобы сохранить себя, переходит в свою противоположность. Таким образом в нечто выделяются два момента: в-себе-бытие как момент равенство нечто с собой, бытие-для-иного - как момент неравенства нечто с собой. Равенство с собой возможно только при наличии неравенства с собой. Утверждать себя можно только отрицая в себе же иное. Утверждать можно только отрицая. Утверждение не может быть без отрицание. Утверждение переходит в отрицание. Является им одновременно. Итак, нечто отрицает в себе иное, чтобы утвердить себя. Но что такое это иное чисто логически? Иное - это другое нечто. Иное - тоже нечто. Таким образом, нечто и иное логически тождественны. А значит нечто отрицает в себе себя же, подобно тому, как человек, взрослея, отрицает себя же маленького, но если человек не будет утверждать себя взрослого, отрицая себя же прежнего, его жизнь остановится. Жизнь - это постоянное утверждение себя же нового, отбрасывая себя же прежнего, но оставаясь всё тем же собой.
Таким образом, нечто и равно себе и неравно одновременно, оно сохраняет себя, отрицая себя же. Как это возможно? Что это значит? А это значит, что перед нами изменяющееся нечто. То качество, которое нечто стремится сохранить в себе называют определением. То качество, которое отрицается, выталкивается из нечто в иное, есть характер или внешняя определенность. Однако и то, и другое есть лишь качества. Но и то, и другое есть качества, которые могут выполнять как роль определения, так и роль внешней определенности в зависимости от того, что из них брать за главное качество, а что, за второстепенное, а значит они тождественны и нетождественны одновременно и перед нами теперь два нечто: определение одного является лишь внешней определенностью (отрицаемым качеством) у другого, а внешняя определенность первого является определением у другого. Таким образом, если я мужчина, значит где-то в мире есть женщины, по сравнению с которыми я понимаю, что я мужчина. Если я взрослый, значит где-то в мире есть дети, по сравнению с которыми я понимаю, что я взрослый. Да, я никогда не был женщиной, чтобы стать мужчиной, но был ребенком, прежде, чем стать взрослым. Но для того, чтобы быть взрослым мужчиной я в равной степени отрицаю, отбрасываю от себя как женственность, так и детскость. Получается нечто и другое нечто (иное) связаны и разделены одновременно, так как они различны, но это разница порождается одними и теми же качествами, каждое из которых в нечто и ином играют свою роль (определения или внешней определенности). Как это возможно? Это возможно лишь на границе этих двух нечто. Граница – это то, что соединяет и разделяет два нечто, которые теперь становятся ограниченными нечто, но и сама граница - это тоже ограниченное нечто, а перед нами теперь остались только ограниченные нечто - конечные нечто.
Граница сама оказалась нечто, но теперь уже не просто нечто, как раньше, а ограниченным нечто - конечным. Конечное, будучи изменяющимся нечто, стремится выйти за свои пределы. Сила, побуждающая к этому выходу есть долженствование. Но долженствование порождается самим фактом существования предела, который, в свою очередь, бессмысленен без долженствования, а значит они сливаются в одно - бесконечное движение нечто к иному, а от того иного к следующему и так далее. Так наше конечное бесконечно движется к иному и в итоге просто сливается с бесконечным, ибо нет больше ничего, кроме этого бесконечного движения, кроме бесконечного.
При более детальном рассмотрении, бесконечность распалась на два противоположных момента: дурную бесконечность и истинную бесконечность. Дурная бесконечность - это бесконечная прогрессия конечных нечто по сути в никуда, без какого-либо смысла и направления, "скучное чередование" иных, символом которого является линия, бесконечно протянутая в обе стороны. Истинная бесконечность - это круговое движение, возвращение нечто к себе же, так как нечто, изменяясь становится иным, а иное, изменяясь становится снова иным (другим иным, иным иным), то есть, чисто логически, становится снова нечто (подобно тому, как отрицание плюса есть минус, но затем отрицание минуса снова есть плюс). Оба процесса (линейное и круговое движение) существуют одновременно, а потому их синтезом является спираль - для-себя-бытие - такое бытие, в котором различия между нечто и иным более не имеют значения, как не имеет особого самостоятельного значения и бесконечное движение от нечто к иному и снова к иному. Это новое нечто есть единая цельность, только оно одно и есть, а раз нет больше иного, значит оно есть лишь для себя.
Так как для-себя-бытие – это бесконечное бытие, в котором различия между нечто и иным стерлись, то оно предстает перед нами как нечто одно, единственное бытие, кроме которого ничего больше нет. Для-себя-бытие, следовательно, есть одно. Но одно как нечто может быть лишь только там, где есть его противоположность - многое. Для-себя-бытие распалось на одно и многое. Одно и многое, отталкиваясь и притягиваясь, переходят друг в друга, сливаясь в количество. Качество перешло в количество, закончился первый раздел «Учения о бытии» - "Качество".
Статья любопытная, но мне Моцартом навеяло это: Ван, возившийся возле бака, реагировал и вовсе странно. Он вдруг с интересом спросил: — А почем оно у вас? — Что — почем? — не понял Андрей. — Дерьмо. Дорого? Андрей неуверенно хохотнул. — Да как тебе сказать... Смотря чье... — Разве оно у вас разное? — удивился Ван. — У нас — одинаковое. А чье у вас самое дорогое? — Профессорское, — немедленно сказал Андрей. Просто невозможно было удержаться. — А! — Ван высыпал в бак очередной совок и покивал. — Понятно. Но у нас в сельской местности не было профессоров, поэтому цена была одна — пять юаней за ведро. Это — в Сычуани. А в Цзянси, например, цены доходили до семи и даже до восьми юаней. Андрей наконец понял. Ему вдруг захотелось спросить, правда ли, что китаец, пришедший в гости на обед, обязан потом опорожниться на огороде хозяина, однако спрашивать это было, конечно, неловко. — А как у нас сейчас, я не знаю, — продолжал Ван. — Последнее время я не жил в деревне... А почему профессорское ценится у вас дороже? — Это я пошутил, — сказал Андрей виновато. — У нас этим делом вообще не торгуют. — Торгуют, — сказал Дональд. — Вы даже этого не знаете, Андрей.
Советский нейробионик Владимир Кузьменко написал немного нескладную литературно, но довольно увлекательную трилогию «Древо жизни», в которой реальный и виртуальный миры так изощрённо переплетаются, что персонажи не всегда могут отличить один от другого… да и автор временами, кажется, тоже. Кузьменко опередил «Матрицу» лет на десять и идейно его сюжет глубже, и это компенсирует некоторую чисто литературную слабость, шаблонность и чрезмерную контрастность.
Автор утверждал, что написанное, как минимум, частично, он увидел во сне. Если верно то, что он написал всю трилогию за полтора года — с февраля 1986 по сентябрь 1987 года, то можно поверить и в сюжет, подаренный Гипносом, поскольку сроки для полной проработки подобной эпопеи несколько экстремальны.
Интересно, что в отличие от «Матрицы», где идея жизни в машине замкнута на себе и существует только ради демонстрации этой идеи, у Кузьменко периодические «командировки» главного героя в виртуальную реальность — всего лишь инструмент для выражения интересных социальных идей. Рекомендую всем, кто ищет что-то философское, но не занудное, будоражащее воображение и увлекательное.
Кстати, сюжет вполне кинематографичен. Надеюсь, что когда–нибудь мы увидим сериал, снятый по мотивам.
Интересная вещь – культура. Можно ли ею владеть? Не все одинаково отвечают на этот вопрос. Если да – то любое заимствование – это нехорошо. Так и говорят многие современные левые либералы, осуждающие тех, кто отважился одеть костюм индейца на карнавал или заплести негритянские косички. Американский литературный критик и философ Мартин Пухнер мыслит иначе. Подражать и брать из других культур – это нормально. Человечество издавна этим занималось. Об этом рассказывает свежая книга Пухнера.
Культура. Новая история мира.
Мы как биологический вид подвержены процессу дарвиновой эволюции. Но есть ещё одна эволюция, в которую мы включены: эволюция культурная. Она основана на способности передачи навыков и информации от человека к человеку. Внешне мы при этом не меняемся, но внутренне – вполне. Передавая от одного к другому, мы накапливаем, храним и делимся знаниями. Однако, случись прерваться линии передачи – знание окажется потерянным. Его придётся восстанавливать с нуля. Потому взгляд в прошлое – чрезвычайно полезен, потому что укрепляет нашу связь с предками, которым есть что сказать. Поняв прошлое или даже попытавшись возродить его, можно совершить революцию в настоящем, можно создать что-то новое.
Пухнер рассказывает в своей книге о бесконечном круге хранения, утери и восстановления культуры. Ещё одним драматическим моментом является взаимодействие культур при столкновении, будь это война, коммерция или путешествия. Это взаимодействие тоже даёт шанс на появление чего-то нового. Автор напоминает нам:
Культура – это не имущество, а что-то, что мы передаём другим для использования по-своему, культура – широкий проект переработки, в котором восстанавливаются маленькие фрагменты из прошлого, чтобы создать новые и удивительные способы создание значения.
Царица Нефертити и её безличный бог.
В декабре 1912 года бригадир из немецкой экспедиции археологов Мухаммед эс-Сенусси извлёк на свет Божий великолепно сохранившийся бюст египетской царицы. На него смотрело лицо удивительной симметрии и красоты. Были немножко повреждены уши, и не хватало одного глаза. И не было подписи. Потребовались годы, чтобы выяснить, кого изображал бюст из пыльной Амарны: супругу фараона Аменхотепа IV Нефертити. Это было непросто: ни она, ни её муж не присутствовали в списках фараонов, которые из века в век велись египетскими жрецами.
Не стоит считать, что этот прелестный бюст был точным образом царицы. Нефертити могла выглядеть совсем по-другому. Египетская живопись и скульптура не были натуралистичны, а служили абстрактной системой визуального сообщения. Стоит хотя бы вспомнить об иероглифах, которые были стандартизованными символами для обозначения идей и комбинаций звуков.
Не стоит считать, что этот прелестный бюст был точным образом царицы. Нефертити могла выглядеть совсем по-другому. Египетская живопись и скульптура не были натуралистичны, а служили абстрактной системой визуального сообщения. Стоит хотя бы вспомнить об иероглифах, которые были стандартизованными символами для обозначения идей и комбинаций звуков.
С ранней древности египтяне пытались прикоснуться к вечности. Они складывали в погребальных камерах всё, что может пригодиться покойному в будущем, начиная с еды и заканчивая обнажёнными девушками. А также мумифицировали самого покойного. Отец Аменхотепа IV поклонялся прошлому и преемственности, как все египтяне, но сын его, женившись на Нефертити и вступив на трон, решил порвать с традицией. Он стал пренебрегать культом бога его предков Амона в пользу Атона – солнечного диска. В принципе, предпочтение одного божества перед другим – не бог уж весть какая редкость в Египте. Но Нефертити с супругом пришли к мнению, что все боги, за исключением Атона, не имеют значения.
Инерцию общества трудно преодолеть даже фараону. Пришлось оставить позади столицу Фивы с её старыми храмами и построить в пустыне новый город – Ахетатон, то есть горизонт Солнца. На этом месте и выросла впоследствии Амарна. И если раньше подражание вечным образцам было родовой чертой египтян, то в новом городе, выстроенном вокруг храма Атона, в почёте было новаторство и слом традиций. Чтобы закончить революцию, фараон сменил имя, назвавшись Эхнатоном: «полезным для Атона».
Революция закончилась почти так же внезапно, как и началась. Супруги увлеклись новым городом, его архитектурой и богослужениями, не уделяя достаточно внимания империи. Соседи стали давить на вассалов, старые враги из Фив воспользовались ситуацией. А потом началась эпидемия, которая не пощадила, ни нового города, ни самого фараона. Последовало два коротких правления его наследников, пока власть не перешла к несовершеннолетнему сыну Эхнатона Тутанхатону («живое воплощение Атона»). Регентом был высокопоставленный писец и администратор Ай. Целью стало обеспечение стабильности, которая потребовала отмены революционных нововведений отца. Тутанхатон стал Тутанамоном. Столица переехала обратно в Фивы, а старый город постепенно пришёл в упадок. Фараонский скульптор Тутмос бережно сложил перед переездом то ненужное, что не стоило тащить с собой в Фивы, в отдельную комнату и запечатал её. Пройдут тысячелетия – и археологи достанут из пыли бюст царицы и распечатают нетронутую гробницу Тутанхамона. Забвение – лучший консерватор для артефактов.
Но до этого монотеизм найдёт своих подражателей в лице хананейских пастухов. Их поводыри – Иосиф и Моисей – провели значительную часть своей жизни в Египте. Вряд ли они что-то знали об Эхнатоне: имя мятежного фараона оказалось стёрто со стен, а сам он был известен потомкам как «преступник из Амарны». Что уж говорить о его религиозном эксперименте. Но определённые параллели в религии можно проследить. Как там было на скрижалях?
Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
Сегодня мы уделяем Эхнатону и его короткой революции столько внимания потому, что сами живём в мире, сформированном монотеизмом. Этот эпизод напоминает нам о том, что прошлое – не данность, которую можно открыть или отвергнуть. Оно – предмет непрестанной борьбы. Нефертити и Эхнатон оставили Амона, их наследники оставили в запустении свежевыстроенный Ахетатон. Новатор стал преступником, и обратно. Наше прошлое – объект неустанного пересмотра под диктовку наших потребностей и предрассудков.
Платон сжигает трагедию и изобретает историю.
Египетские жрецы Изиды смеялись над Солоном, говоря, что греки – это дети, не помнящие прошлого. В принципе, они были не так уж неправы: пользуясь стабильным окружением, Египет создал весьма долговечную культуру. В сравнении с ним Греция действительно напоминала ребёнка. Её мифы и легенды передавались устно, потому не удивляет, что представители культуры, основанной на письменности, смотрели на греческие традиции свысока. Но время шло, греки быстро учились и переняли у финикийцев фонетический алфавит, овладеть которым было куда легче, чем иероглифами. Наступила эра массовой грамотности.
Беседа Солона со жрецами известна нам из диалога Платона. Скорее всего, её и не было вовсе. Что интересно: Платон вкладывает в уста египтян «настоящую» долгую историю Эллады и её борьбы против Атлантиды много тысяч лет назад. Однако что может быть не так с культурой непрестанной юности? Платону она была не нужна. Он использовал своё восхищение Египтом для того, чтобы атаковать свою собственную культуру.
Греки издавна любили попеть и потанцевать на дионисиях. Со временем религия стала утрачивать роль в этих фестивалях. Пьесы стало возможно смотреть вне этого контекста, и из этого постепенно родился театр – адаптируемая и переносимая форма искусства. Здесь помогла и письменность. В молодости Платон заведовал театральным хором – это была завидная по тем временам должность. Он даже написал свою первую трагедию для постановки. Но его намерениям суждено было измениться.
Случайно он натолкнулся на группу людей, оживлённо дискутировавших с Сократом. Этот ходивший босиком сын скульптора и повивальной бабки подвергал всё сомнению, даже таких авторитетов, как Гомер. Подумаешь – записал легенды. Это ведь не значит, что всё это правда. Хуже всех досталось от критики Сократа театру. Мыслитель был озабочен властью этого искусства над неокрепшими душами граждан, не доверял актёрам-притворщикам и считал театр пространством чистой иллюзии, придуманной автором в своих материальных интересах.
Платон был очарован. Перед ним встал выбор: театр или философия. Он выбрал второе, сжёг свою пьесу и присоединился к Сократу в его уничтожающей критике всего, в том числе любимого прежде театра, а также демократии. Последнюю было за что критиковать. Особенно после того, как самого Сократа афинский демос осудил на смерть. Платон-драматург понял, что смерть учителя сделает его трагическим героем философии. Вместо трагедий, он писал свои знаменитые Диалоги о беседах с Сократом, который продолжил критиковать всё и вся уже пером своих учеников. В этой критике досталось даже письменности, которую Платон упрекал в расхолаживании памяти людей. Критиковалась вся реальность, что привело философа к идее мира чистых форм, чьей бледной тенью является всё, что нас окружает.
Несмотря на критику театра, диалоги Платона дожили до наших дней вместе с трагедиями Эсхила и комедиями Аристофана. Их жизнь продлила массовая грамотность, запустившая широкую циркуляцию этих произведений. Выжить идеям древних помог и другой механизм: имитация последующими поколениями, вдохновлёнными деяниями предков. Передача идей из уст в уста, то есть образование, полагалась не столько на камень или папирус, сколько на большое количество их носителей. Для этих целей Платон создал философскую школу в оливковой роще – Академию.
Это был хороший урок для египетских жрецов, идеи которых оказались забыты. Александрийская библиотека сгорела, многие тексты были утрачены, но идеи продолжили жить в головах потомков. Тысячелетия спустя, мыслители создавали свои утопические образы по примеру Атлантиды, а фантасты вспоминали о Платоне, рисуя своё воображаемое будущее. Или настоящее? Что есть наша жизнь – объективная действительность или лишь компьютерная симуляция? Обо всём этом Платону было что рассказать.
Фируз-шах Туглак любил поохотиться у подножий Гималаев. Однажды он натолкнулся там на внушительную колонну из песчаника, выдающуюся на четырехэтажную высоту в небо. Она не выходила из него из головы после возвращения обратно в Фирузабад (сегодня Дели). Кто её воздвиг? И что делать с этим наследием прошлого? Султан решил не разрушать колонну, а доставить к себе. По тем временам, это было блестящее достижение: она ехала на повозке с 42 колёсами, каждое из которых тянуло две сотни работников. Потом целая флотилия барж везла колонну вниз по Джамне, а затем тысячи работников водружали её рядом с дворцом султана. Там она и стоит уже девятую сотню лет.
Колонна была исписана символами неизвестной письменности. Султан был не первым, на кого оказали впечатление древние письмена. За семь столетий до него китайский монах Сюаньцзан тоже заинтересовался ими. У него было преимущество во времени, потому он смог узнать из буддийской легенды, что её поставил легендарный император Маурьев Ашока за шестнадцать столетий до султана. Его обратил в буддизм один из монахов, после чего император старался продвигать эту религию в своём царстве.
Надписи удалось прочитать лишь в XIX веке. В них Ашока представлял себя просвещённым монархом, который делал упор на моральные ценности, счастье, добрые дела и правду и прославлял дхарму. В то далёкое время Ашока представил социальную программу, распространявшуюся на все касты, и даже на животных. При этом он не был столь радикальным, сделав уступки: он написал, что нужно стараться избегать ненужного (а не всего) страдания и убийства определённых (а не любых) животных. Однако ясно было то, что за соблюдением дхармы стояла мощь всего государства. Своё видение Ашока выражал в указах, которые и писал на колоннах и придорожных скалах. Колонны ставились в стратегических местах – там, где должна царить дхарма.
Надо сказать, что индусы строили в основном из дерева и земли. Идею воздвигнуть колонны из камня Ашока взял, по-видимому, у персидских путешественников и купцов: Персеполь славился своими колоннами, некоторые из которых достигали двадцати метров в высоту. По примеру персов, верх колонн Ашоки украшали изображения животных. Вот такие:
Надписи на колоннах Ашоки порой вызывают удивление: где ещё император раскаивался за причинение страданий во время своих успешных военных кампаний? Удивляет и личный тон посланий Ашоки. Если Нефертити изменила верования правящего класса, то он хотел изменить сердца и умы своих подданных. Он пытался изменить то, как они думают и как живут, и для этого говорил с ними напрямую. Безуспешно, как оказалось.
Трудно было это сделать в стране, с незапамятных времён полагающейся на устное предание. Из уст в уста передавались веды, дошедшие до наших дней. Из уст в уста передавались предания о Будде. Со временем появились и системы письма. От арамейского происходило забытое кхарошти, которым Ашока записал два из своих указов. Но более известен стал брахми, на который повлияло греческое письмо, принесённое в Индию Александром Македонским. На брахми выбиты и письмена, поразившие средневекового султана. Ашока проводил гибкую политику и поставил даже пару колонн с греческими переводами там, где жило много греков. Конечно, мало кто мог тогда прочитать царские указы. Для простого народа проблема была решена регулярным чтением указов вслух специальными глашатаями.
Так в результате креативной переработки император скомбинировал индийское прошлое с достижениями Персии и Греции для того, чтобы создать что-то новое. Прошли века – и Фируз-шах приспособил творение Ашоки для своих целей.
Ашока пытался распространить дхарму на запад, в Персию и Грецию. Успеха он не добился. Вместо этого буддизм торжествующе пошёл на восток – в Китай, Корею, Японию, Юго-Восточную Азию. Слово Будды распространяли монахи, путешествующие по Великому Шёлковому Пути.
Древний император надеялся, что его послание, высеченное в камне, сохранится в умах потомков дольше, чем при устной передаче. Увы, он недооценил важность того, что мало написать. Нужно ещё построить школы, в которых бы учились потенциальные читатели его посланий. Со временем надписи Ашоки стали нечитаемы, и лишь та самая передача знаний из уст в уста сохранила связь между ним и его колоннами. Но что напишешь пером – не вырубишь топором. В тридцатых годах XIX века англичане стали изучать культуру покоряемой ими страны, чтобы более эффективно править. Усилиями Джеймса Принсепа и других лингвистов брахми был декодирован.
В ретроспективе мы понимаем, что многое в нашем культурном развитии включает в себя прерывания, непонимание, заимствование и воровство в процессе открытия для себя прошлого и использования его для своих целей. Об этом нам говорит история удивительного монарха и его колонн, которые были воздвигнуты, покинуты, не поняты, забыты, открыты снова, перемещены и, наконец, расшифрованы.
Великолепный слог слышится уже за окном – шаги отдают то ли мерным снежным хрустом, то ли шелестом тревожных мыслей. Но постучали в дверь, и самый стук кажется изысканной игрой на старом фортепиано. И вот он, наконец, вваливается в прихожую, да так, что не обомлеть весьма трудно, потом небрежно раздевается и аккуратно проходит в гостиную. Садится на потёртое кресло, из кармана достаёт папиросу с зажигалкой и протяжно закуривает, бережно выпуская дым изо рта. Дым этот и есть «Вьюга».
***
Я плохо умею описывать черты лица и через них говорить о чертах характера, однако несколько деталей вспомнить попробую.
Например, взгляните на то, как впервые наш юный врач сталкивается с настоящей свирепой вьюгой:
Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком баловался.
Заметьте, как начинается описание сие волшебства – с аллитерации на буквы б и л, что задаёт фольклорный тон, с присущем ему мифологической сказочностью. Затем следуют два пухлых, набитых до отвала пушкинским «Зимним вечером», глагола, наполняя сцену смелым, крепким действием. И остальная часть предложения, особенно остроумная гоголевская метафора с чертом, словно вишенка на торте, завершают этот магический образ бушующей бесовской вьюги…
Дальше, спустя вечное время, когда в флигель местного молодого спасителя судеб заявился некий пожарник, то Булгаков пишет о прибывшем так:
Он вошел и показался мне древним римлянином вследствие блистательной каски, надетой поверх ушастой шапочки. Волчья шуба облекала его, и струйка холода ударила в меня.
И чуть поодаль встречаем:
Аксинья за дверью охнула.
— Что случилось? (Слышно было, как тело Аксиньи прилипло к двери.)
Это одна из причин почему Булгаков великий писатель. Образы, которыми орудует Булгаков не только в отношении пожарника – древний римлянин, каска, ушастая шапочка, волчья шуба – но и в целом, в высшей мере можно назвать поэтическими. И то, что «прилипло к стене» именно тело Аксиньи, а не сама Аксинья тоже любопытно (невольно напоминает прозу Платонова...).
В юности читал книгу, выпущенную в СССР о мальчике, который из за пьющего отчима и слабохарактерной, забито жизнью матери, в 16 лет уехал жить к оленеводам в тундру. В книге очень подробно описывается быт и жизнь северного народа. К сожалению не могу вспомнить название. Заранее благодарю за помощь.
Когда в прошлый раз писала заметку, поняла, что обойти вниманием личность Митридата VI, царя Понтийского царства, и само царство, никак не получится.
(Раскрашенное изображение Митридата VI)
Основал, кстати, это государство в Южном Причерноморье, на территории современной Турции, тоже Митридат, только под номером 1, и случилось это в 281-м году до н.э. Возникло Понтийское царство между той самой Македонией и державой Селевкидов, тоже ещё большой и сильной. Кстати, о династии Митридатидов, из которой вышли Митридат и его потомки, ходили слухи, что они происходят от самих Ахеменидов. В общем, неудивительно, что это царство и в культурном отношении оказалось в зоне и эллинистического, и персидского влияния. При этом Митридат I Ктист (правил в 281-266 гг. до н.э.) дал понять соседям, что у него тут своя атмосфера, и при всех культурных связях он никому подчиняться не намерен. При его сыне, Ариобарзане (пр. ок. 266-250 гг. до н.э.), благодаря заключению союза с Селевкидами, понтийцы даже успешно боролись с Египтом, чей флот вошёл в Чёрное море в ходе Второй Сирийской войны.
Кстати, этот союз с Селевкидами привёл к очень тесным династическим связям. Так сын Ариобарзана, Митридат II (250-210 гг. до н.э.), женился на Лаодике, сестре Селевка II, а свою дочь, Лаодику, выдал замуж за Антиоха III. И, если говорить очень кратко, то все последующие правители Понта всё сплошь были Митридаты и Лаодики. Так после Митридата II правил его сын с тем же именем и номером 3, а потом – внуки, Фарнак I (ок.190-159 гг. до н.э.) и Митридат IV Филопатр (159-150 гг. до н.э.). Фарнак, которому пришлось участвовать уже не только в войнах Малой Азии, но и сталкиваться с римлянами, стал отцом Митридата V Эвергета (правил ок. 150-121 гг. до н.э.). Причем оба эти правителя предпочитали не нарываться и хотя бы внешне сотрудничали с Римской республикой, что позволяло им сохранять какое-то время свои земли при себе, хотя, как я уже упоминала (здесь: История нашего мира в художественной литературе. Часть 47.2. «Золотой ветер»), к тому моменту приличная часть Малой Азии успела стать частью Римского государства, и столкновение этих держав стало вопросом времени.
(Вот такое изображение Митридата Эвергета хранится в Лувре)
Митридату Эвергету заигрываниями с Римом удалось даже расширить свои владения (например, римляне ему отдали Фригию за помощь в Третьей Пунической войне). Но всё это ему, похоже, мало помогло в жизни: в 121-м году до н.э. в Синопе он был отравлен в результате заговора, в который вовлечены были, вероятно, даже его родственники. Возможно, к этому была причастна и его жена, Лаодика VI. Примечательно тут то, что после смерти супруга именно она стала регентом при сыновьях, которым было завещано царство, и фактически являлась полновластной правительницей страны вплоть примерно до 115-113-го годов до н.э. Ибо тогда пришёл повзрослевший и возмужавший Митридат VI Евпатор и отобрал у неё власть, а её саму бросил в темницу, где она вскоре и умерла. Туда же попал и его младший брат.
Предположительно всё так обернулось из-за того, что Лаодика хотела посадить на трон младшего сына в обход старшего, и Митридат Евпатор даже вынужден был бежать за границу, чтобы не стать жертвой очередного заговора. Избавился ли он от своих родственников или же они как-то сами с собой справились – теперь уже не узнать, но похороны он им устроил царские (простите за каламбур). А потом стал править и рулить круто.
Митридат VI, пожалуй, самый известный и великий правитель Понтийского царства, ибо при нём оно расширилось до максимального размера, т.к. царь сумел присоединить к своим владениям ещё земли Колхиды, Боспора, Пафлагонии, Каппадокии и Галатии, а потом ещё домотался до Вифинского царства, дружившего с Римом, чем в итоге спровоцировал начало трёх Митридатовых войн, между понтийцами и римлянами. Причем, хотя в этом деле он имел определенный успех, Третья война закончилась для царя плачевно.
Когда он отверг возможность завершить военные действия дипломатическим путем (хотя и болезненным для самолюбия самого Митридата-победителя, ибо уже знакомый нам Гней Помпей потребовал от него явиться с выражением покорности), его войска, не предвидевшие уже ничего хорошего, взбунтовались, объявили новым правителем его сына, Фарнака, и осадили Пантикапейсую крепость, где заперся Митридат. По некоторым сведениям, тот не стал дожидаться, пока её возьмут, и уговорил кого-то убить его после того, как попытка самоубийства при помощи яда не увенчалась успехом.
Занятно, что подобным образом погибли Береника Хиосская, Монима и те, кто были с ними в тот роковой день, когда римляне взяли крепость в Фарнакии, где они находились. Монима была, по видимому, одной из двух законных жён Митридата, хотя и не единственной его женщиной даже на время их брака. Муж дал ей яд, чтобы она и другие его жены/наложницы и родственницы не попали в римский плен, но снадобье не подействовало.
После смерти Митридата Фарнак II (правил с 63 до 47 до н.э.) выразил римлянам покорность, и его царство временно оставили в покое. До того момента, когда Юлий Цезарь, уладив дела в Египте, пришёл на эти земли снова. Вскоре после этого Фарнак был предан и убит боспорским наместником Асандром (который потом не долго парился и объявил себя новым царём Боспора, и правил с 47 по 17-й гг. до н.э.).
После при поддержке самого Марка Антония правили сыновья Фарнака, сначала Дарий, а потом Аршак, а после назначенный Антонием Полемон I, после смерти которого Понтом управляла его вдова, Пифодорида Филометора (правила ок. 8 г. до н.э. – 23 г. н.э.), на секундочку внучка самого Марка Антония (дочь его дочери Антонии (от Антонии Гибриды) и богатого анатолийца Пифодора, в прошлом друга Гнея Помпея Великого).
После неё на трон сел её внук Полемон II, ставший последним понтийским царём. В 64-м году н.э. император Нерон заявил, что он тоже имеет право зваться царём Понта, и отправил туда свои войска, причем поход прошёл очень успешно: Понтийское царство прекратило своё существование и стало даже не очередной провинцией, а вошло в уже готовую – Галатию. Туда же вошла и Колхида. Полемон II же до своей смерти в 74-м году правил только Киликией. Не знаю, есть ли книги об этих событиях, но о временах величия Понта под властью Митридата Евпатора в своё время я нашла и решилась-таки прочитать роман
«Пурпур и яд» А. И. Немировского
Время действия: II-I века до н.э., 120-63 гг. до н.э.
Место действия: Понтийское царство, Диоскуриада (Абхазия), Боспорское царство, Вифиния, Великая Армения, Римская республика, в т.ч. её греческие территории.
Интересное из истории создания:
Роман «Пурпур и яд» был написан А. И. Немировским в 1973-м году и потом ещё несколько раз переиздавался. В своём послесловии автор писал о том, как анализировал некоторые аспекты биографии и личности Митридата, и почему внёс те или иные изменения во вроде как устоявшуюся версию событий (хотя я не про всё увидела пояснения).
В частности, он «понял», что никак, мол, не мог свои подростковые годы Митридат провести в Армении, а наверняка это было в Боспоре, и писал об этом так: «О детстве Митридата известно лишь то, что в двенадцатилетнем возрасте царь покинул дворец в Синопе, спасаясь от преследований опекунов, и вернулся туда через семь лет, сбросив с престола мать. По словам древнего историка, все эти годы изгнания прошли в горах Армении среди диких зверей и невежественных пастухов. Этому свидетельству противоречит всесторонняя образованность Митридата, знание им 22 языков, глубокое понимание греческого искусства. Очевидно, древний историк, слышавший о бегстве Митридата и его семилетнем отсутствии, не имел представления о том, где и как провел юный Митридат семь лет своего изгнания. Горы и дикие звери перекочевали в вымышленную историю Митридата из ходячих легенд о юности Кира, Ромула и других основателей великих государств».
Про необразованных пастухов – ладно, убедил. Однако всё равно не понятно, каким образом из всего вышеперечисленного вытекает невозможность пребывания Митридата в Армении, где тогда уже существовали развитые (и даже знакомые с эллинистическим миром) царства, но ладно. Подробнее на эту тему я ещё пройдусь ниже.
О чём:
Собственно, история начинается со 120-го года до н.э., когда двенадцатилетний Митридат Евпатор только-только стал царём под опекунством своей матери, Лаодики, которая, в свою очередь, подвержена влиянию жреца Кибелы и друга римлян – Ариарата. Именно ему малолетний царь будто кость поперек горла, и он предпринял попытку изящно от него избавиться, подсунув буйного коня на праздничных скачках. Кое-кто намёк понял, и Митридат при помощи надёжных людей сбежал из Синопы, некоторое время тупил в горах с бывшим рабом Алкимом, а потом на кораблях отчалил в Боспорское царство, где был хорошо принят царём Перисадом V, последним из Спартокидов.
Царь Перисад дал убежище сыну скифского вождя Скилура – Савмаку, с которым юный Митридат сначала поцапался, а потом сдружился настолько, что они стали побратимами. Жаль, что это мало им помогло, когда спустя несколько лет повзрослевший Митридат затеял войну со скифами за Боспор.
Я пропустила некоторые важные события, но, пожалуй, не буду их раскрывать.
Отрывок:
Однако позволю себе всё же небольшой спойлер:
«… Савмак скакал, прижавшись разгоряченным лицом к конской гриве. Раздув ноздри, он вдыхал терпкий аромат выгоравшей полыни, смешанный с дорожной пылью. Это был острый и дразнящий запах детства — того становья, куда не ведет ни одна тропа. И только память еще находит к нему свои непроторенные пути.
Он, Савмак, еще ребенок, тянется к псалиям. Конь косит на него свой огромный глаз и шевелит блестящими черными губами, словно хочет что-то сказать. Но сильные руки подхватывают Савмака, и вот он на конском крупе. Отец Скилур передает ему узду.
Как же случилось, что он ее не удержал? Почему он оказался среди чужаков, отвергнутый братьями и самой степью? Сколоты считают его эллином, а эллины — сколотом. Где та невидимая грань, которую он перешагнул? Где его вина?
Вот и шатер у сломанного дерева. Савмак спешился и, приподняв полог, скользнул внутрь.
Брат повернулся. На его лице мелькнуло подобие улыбки.
— Ты услышал меня, — сказал Палак глухо.
— Да, хотя твой голос был невнятен, а ты все эти годы был глух к моим крикам.
Палак поднял руку, как бы отстраняя все, что до сих пор разделяло их.
— У нас одни боги, один отец. Ты вырос у эллинов, но у тебя душа сколота. Ты не пришел ко мне во дворец. Ты явился в шатер.
— Меня призвало горе! — сказал Савмак. — У нас не осталось ни одного города. Неаполь, Хабеи в руках эллинов. Мы, как киммерийцы, рассеяны по земле. Одичали брошенные кони и ищут под снегом корм. Женщины и дети в неволе. Они состарятся на чужбине и забудут язык отцов. Вот чего добился ты, присвоив власть, данную мне Папаем.
— Нет! — злобно воскликнул Палак. — Это все сделал твой побратим, эллин, с которым ты обменялся кровью.
— Митридат не эллин. Его отец перс. А матери он не выбирал. Он ненавидел ее и бросил в тюрьму, как только вернулся в свое царство.
— Пусть так! Но эллины его друзья. И он поставил во главе своего войска эллина Диофанта. Эллины отдали ему наше царство.
— О чем ты говоришь?
— О царстве наших отцов, о землях от Керкинитиды до Пантикапея, которые Перисад уже передал Митридату.
— Это ложь! — вспыхнул Савмак,
Палак усмехнулся.
— Если ты не веришь мне, послушай, что тебе скажет этот человек. Он должен быть тебе знаком.
Палак шагнул в угол шатра, поднял край войлока и повернул пленника, лежавшего лицом к земле.
Савмак узнал Памфила, боспорца, возвышение которого казалось всем странным.
— Это правда, Савмак, — захлебывался Памфил. — Диофант и Перисад договорились о передаче власти Митридату и отправили меня в Синопу. Но справедливые боги не захотели этого, они разбили корабль о камни и сохранили жизнь одному мне. Ты же знаешь, Савмак, что я всегда был другом скифов, тебе известно…
— Молчи, змея! — Палак толкнул пленника ногой.
— Теперь ты видишь, — обратился он к Савмаку, — кто прав?
Они шли обнявшись, как в детстве. Никто не слышал, о чем они говорили, но не прошло и месяца, как вся Таврика почувствовала силу сомкнутых братских рук…».
И не могу не процитировать ещё этот отрывок, больно уж меня задела эта история:
«…Митридат заскрежетал зубами. Бессильная ярость душила его.
— Вакхиллид! — крикнул он грозно.
Евнух упал на колени.
— Ты должен искупить свою вину.
— Я готов принять смерть, если прикажешь.
Митридат отвернулся.
— Потеряно войско, — бормотал он как в бреду. — Потеряно царство. Изменил первенец. Но честь еще можно спасти…
Евнух поднял сморщенное личико. Он понял, чего добивается царь.
— Это Мониме! — молвил Митридат, срывая перстень с пальца. — И передай ей мой поцелуй.
Монима отдернула занавес. В лучах, окрашенных багрецом и золотом, заплясали пылинки и также, беспорядочно тесня друг друга, закружились мысли. Как случилось, что она, которую называли единственной, оказалась среди многих? Дни и ночи были полны ликования. Казалось, не будет конца торжеству любви. Потом хлынул поток писем, такой же неудержимый, как его душа. В последнем послании не было ни клятв, ни обещаний. Одна просьба: доверься Вакхиллиду. И все же Монима продолжала ждать. Она верила, что здесь, в этом убежище отвергнутых и забытых, она одна любимая, неоставленная. У Митридата нет другой. Митридат поглощен войной.
Расчесывая волосы, она ощущала прикосновение его рук. Она слышала, как он зовет ее: «Монима!» Ее имя в его устах звучало то как радостный победный клич, то как жалоба избалованного ребенка. Нет! Он не знал этих женщин! Он всегда был с нею и в порыве ветра, и в лепете ручья, и в письмах, запечатанных царским перстнем.
За стеной послышался цокот копыт. Монима схватилась за прутья решетки и просунула в них голову. Вакхиллид! Что в его кожаном мешке? Чем царь вознаграждает за пустоту этих месяцев? Золотой диадемой? Хрустальным ларцом? Или восковыми табличками с пылающими как факел словами?
Монима бросилась к лестнице, отталкивая женщин. Что им надо? Чего они хотят, эти толстые и неряшливые армянки к персиянки? Притирания не возвратили им молодости. Румяна не вернут красоты. Они уже давно забыты, давно…
Вакхиллид остановился в нерешительности. За годы службы в гареме он узнал женщин и обучился обращению с ними. Он привык к их болтовне, к их хитростям и слезам. Ему приходилось их утешать и наказывать. Но то, что поручено теперь, свыше сил.
— Где царь? Что он нам прислал? — послышались голоса.
Монима отшатнулась. Волосы ее взметнулись как пламя.
— Это мне?
— Всем, — пропищал евнух. — Всем, кто, повинуясь царской воле, хочет уйти от позора. А тебе он шлет перстень со словами: «Я целую тебя, Монима!»
Женщины молча брали царские подарки и уходили в свои кельи.
Одна лишь Монима бросилась на пол. Разбрасывая кинжалы, раня об их острия трепещущие руки, она кричала:
— Вот они, его поцелуи, его объятья, его обещания, его клятвы! О Афродита, зачем ты дала мне красоту!..»
Что я обо всём этом думаю, и почему всё же стоит прочитать:
Начну, пожалуй, с плюсов. Из самого хорошего – маленькие главы, как и в другом произведении Немировского, они меня прям несказанно радовали. Написан роман достаточно простым языком, местами почти совсем бытовым, и тем, кто любит подобные книги советского периода, книга вполне может зайти. Читается в целом как обычная приключенческая проза для подростков и молодежи (хотя большой временный и пространственный охват придает-таки эпичности повествованию). Для кого-то это плюс, но для меня лично с этого начинаются минусы.
На самом деле я долго сомневалась, прежде чем взяться за эту книгу. Наткнулась я на неё уже давно, но читать начала вот только с неделю-полторы тому назад. Вроде и знала уже, что о Митридате Евпаторе есть и другие произведения, но не хотела оставлять гештальт незакрытым да понадеялась на то, что эта книга будет не хуже, чем «Слоны Ганнибала», которые лично мне вполне зашли. К сожалению, меня постигло разочарование.
Начать с того, что мне лично показалось, что данный роман иначе написан в стилистическом плане. Для кого-то опять же это не проблема, даже наоборот, но я лично предпочитаю иное. Хотя «Слоны Ганнибала» тоже не лишены были определенной пафосности в изложении, здесь буквально всё ею пронизано, и при этом она накладывается на простые, незамысловатые фразы и речевые конструкции, что, наверное, и даёт этот эффект подростковой литературы. Хотя не только это.
Сам сюжет тоже незамысловат, и, самое главное, я не увидела за ним какой-то животрепещущей идеи, как это со мной было при прочтении «Слонов Ганнибала». Конечно, Немировский затронул и тему цены власти, и тему моральных дилемм людей, претендующих на величие, и некоторые другие, но я не могу сказать, что ему это однозначно удалось. К тому же перечисленные темы не новы, и их в принципе трудно преподнести по-новому. Попытку сказать, мол, древние историки ошибались и врали, ибо историю пишут победили, я тоже заметила, но не уверена, что это стоило так преподносить. Хотя с другой стороны - почему бы и нет?
Да ещё вдобавок возникали порой рояли в кустах в этом романе, причем не до конца понятно, зачем они там. Особенно, когда это идёт вразрез с «официальной» версией событий. Так в первой трети романа внезапно выясняется, что «царь-то ненастоящий», ибо царица Лаодика родила сына вовсе не от законного супруга. Вот на… зачем эта вся мелодрама в стиле сериалов на первом канале? Чтобы не так противно было от того, что Митридат на сестре женился?) Типа не родная же, а единоутробная. Лично я, во-первых, разницы особой не вижу, а, во-вторых, из песни слов не выкинешь: в западной Азии и северной Африке того периода в правящих кругах близкородственные браки были не такой уж редкостью. И Митридат VI в этом деле был не первым и не последним, даже в своей стране.
Тут, кстати, не могу не пройтись и по другим моментам, которые не соответствуют той исторической информации, с которой я успела ознакомиться. И вот пойми – причина в устаревших сведениях или особом авторском видении? Версию с плохой подготовкой я как-то не готова принять, потому что Немировский всё-таки был историком. А вот авторское «я так вижу» явно мог себе позволить, причем, на мой взгляд, это роману на пользу не пошло. Когда Махар был назван царским первенцем, я впервые испытала настоящее желание бросить это читать дальше, потому что то, что было до того – это ещё терпимо, но это, на мой вкус, уже перебор.
При этом я вынуждена отметить, что некоторые эпизоды Немировскому однозначно удались. Например, приведенный мной выше отрывок – о том, как Митридат передал приказ своим женщинам совершить самоубийство, чтобы избежать римского плена.
В общем, читать или нет – каждому решать самому. Я жалею, что не выбрала для иллюстрации периода и региона другую книгу, мощнее и ярче, но у меня уже не оставалось времени на замену (тот же «Митридат» Полупуднева – тоже книга немаленькая). Я не могу однозначно высказаться ни против этого романа Немировского, ни порекомендовать его.
P.S. Действия данного произведения вскользь затрагивают и Великую Армению в начале I-го века до н.э. И тут вопрос к читателям: впереди в моём списке есть книга о временах Тиграна II Великого – рассказать ли о ней или про Армению не очень интересно, и лучше её пропустить?
