Я хотела обнять маму, но она с Левиком на руках отвернулась к окну. Вскоре вышли Юлька с Тишей. Юля надела плащ, резиновые сапожки и портфель, Тиша взял зонтик и повел ее школу. Обычно они и меня в садик отводили, но я третий день дома оставалась из-за сопелек. Перед тем как уйти, Тиша чмокнул меня, раньше он так не делал, и я засмеялась.
Из школы Юлька вернулась с тетей Лидой, а Тиша исчез.
Мама ничего не спросила, только поджала губы. Юлька убежала в комнату и громко хлопнула дверью.
В ванной шумела вода. Кран аж подрагивал, так сильно била струя, но, кажется, мама ничего не мыла и не стирала. Обычно она ругалась, когда вода лилась просто так.
— Мамочка, а Тиша вернется?
— Не знаю, Яна, — хрипло ответила она, не глядя на меня.
— Я тоже обиделась! — сказала она резко и выключила воду. Но не повернулась.
— Из-за того, что он про душу сказал?
— Мамочка, а почему он так сказал?
— Неважно. — Мама наконец повернулась и обняла меня. Я успела заметить, что глаза у нее были красными.
Без Тиши квартира осиротела. Мама ходила злая — даже мне пару раз досталось, что не убрала тарелку и за сопельки, — а Левик капризничал. Юлька же страшно скучала. Раньше мама смеялась, что Тиша Юле — вторая мать, он и правда всегда с ней был, даже уроки помогал учить, пока по математике двойку не схлопотали («Полвека живешь, а задачу четвертого класса решить не можешь!»). Юлька не разговаривала с мамой второй день.
— Зря ты так, — сказала я. — Мамочка такая грустная.
— Так ей и надо! И вообще она не из-за Тиши грустит, а из-за души своей.
— А зачем? Нам разве машина нужна?
— Юра Уткин говорил, что у него папа продал, и они машину купили.
Юлька засмеялась и обозвала меня малявкой.
— Сама такая! — крикнула я, мысленно пожелала Юльке получить еще три двойки и пошла к маме.
Мама сидела на полу, спрятав лицо в колени, а Левик сосредоточенно выбрасывал книги с полок. Посреди комнаты образовалась книжная гора, и я придумала, что в ней можно спрятать клад. Но сперва тронула маму за плечо. Она вздрогнула и подняла голову. На ее щеках отпечатались красные вмятинки от халата, и я погладила их пальчиком.
Она вздохнула, поднялась и ушла на кухню. Левик тут же перестал кидать книги и пошел за ней, но мама вернулась раньше.
— Давайте лучше разберем балкон! — бодро сказала она.
На балконе было столько всего интересного! Левик выносил сапожки и легкие коробки, я достала елочку и самокаты, потом мы гоняли на них по дому, а мама убирала остальное, мыла, переставляла и наконец утащила туда раскладушку, на которую тут же забрался Кот. Получилась настоящая комната. Мы с Левиком были в восторге, а злюке Юльке тоже было интересно, но она так и не подошла.
— Надеюсь, ему понравится, — пробормотала мама.
— Завтра к нам кое-кто придет… Это ненадолго, и вам нечего бояться, все будет хорошо.
Я была озадачена ее словами и отчаянным выражением лица.
Папа вернулся с работы усталый. Мы радостно повисли на нем. Он подбросил Левика, поцеловал меня в сопливый нос, погладил Юльку по голове и печально сказал:
— В профсоюзе домовых ничего не знают про Тимофея, а скорее, просто не хотят говорить. В Своде написано, что если в доме больше трех месяцев держится антидушевная атмосфера, то такие условия считаются невыносимыми.
— Ненавижу маму! — крикнула она и убежала.
Из кухни вышла мама с напряженным лицом. Попыталась улыбнуться, когда обнимала папу.
— Весело тут у вас, — сказал он, и мама вздрогнула.
— Ага, спать ужасно хочу, а надо еще рассказ дописать.
Папа опустился на диван и откинулся на спинку. Я села рядом.
— А что такое «антидушевная атмосфера»?
— Точно не знаю, Ян. Это как-то связано с настроением хозяев.
— А зачем маме душу продавать?
Папа протер руками глаза и стал сбивчиво объяснять, что все еще не точно, не сто процентов, а почти сто, что это ради нас, что многие так делают. Потом начал рассказывать истории знакомых и соседей.
Все это я и так знала. У Юрки папа продал душу, а у Маши — мама. И вроде все хорошо было, Юрка хвастался джипом, Маша показывала фотки из Диснейленда. Хотя Маша как-то сказала, что ей очень жаль маму. И мне сейчас почему-то было трудно дышать и говорить, а там, где сердце, морозило. Я спросила:
От его «не переживай» стало тревожно, и сопельки потекли еще сильнее.
— Что ж за день сегодня такой, все плачут, — устало сказал папа.
«Не только сегодня», — хотела возразить я, но вспомнила еще кое-что.
— А кто у нас на балконе жить будет?
В это мгновение Левик, нацепивший папины ботинки задом наперед, бахнулся об пол и заорал. Тут же прибежала мама, стало шумно, папа незаметно оказался на кухне, проглотил суп и исчез в спальне.
Ночью я пошла в туалет и услышала, как папа с мамой тихо разговаривают.
— Ты поэт, писатель, как тебе без души.
— Да ну, у меня ни одной публикации.
— Появятся, когда сможешь с работы уйти.
Тут я чихнула, и меня заметили. Я спросила, что случилось, они велели идти спать — все хорошо, а завтра станет еще лучше.
Утром мама помыла голову и накрасила глаза. Она сидела на диване и смотрела в стену, пока мы с Левиком делали ей прически. Я видела, что Левик дергает расческу слишком сильно, и ругала его, но мама, кажется, не замечала. Ближе к двенадцати она стала беспокойной. Включала новогодние песенки, хотя еще снег не выпал, подпевала, танцевала, потом сидела за столом и зло говорила, чтобы мы ее не трогали.
Без пяти двенадцать она нервным голосом велела нам сидеть в комнате и не выходить.
Ровно в двенадцать раздался звонок. Мы с Левиком, конечно, побежали смотреть, кто пришел. Это был черт, точно как на фотографиях: красный, с рогами и копытами, только в костюме. Запахло горелыми блинчиками, мокрой шерстью и духами.
Он широко улыбнулся, поздоровался, подмигнул нам и вопросительно посмотрел на маму. Та спешно пригласила его на кухню.
Но стоило черту процокать в коридор, как Левик заплакал. Нет, он завопил. Сквозь задыхающийся рев я разобрала: «Мам-мя-неть-ма-а-а!» Я пыталась его успокоить, но он начинал кричать еще громче. Наконец мама не выдержала и забрала его на кухню.
— Извините, он, наверное, хочет спать.
«Ага, конечно, спать он хочет, как же», — подумала я сердито и потопала за ними. Мама только вздохнула, когда я забралась на стул рядом с ней.
— Это дядя Виталий, мы сейчас кое-что обсудим…
— Он пришел за твоей душой? — хмуро спросила я.
— Да. Не совсем. Сначала будет пробный период.
— Яна, еще слово, и уйдешь в комнату.
Я обиделась. Черт откашлялся.
— У вас остались вопросы?
Мама пожала плечами. За окном прогремел трамвай, Левик начал икать. Виталий выбил копытцами задорную дробь и проговорил с воодушевлением:
Мама громко хлебнула чаю и кивнула, а я рассердилась.
— Все хорошо, я объясню. Это, милая, плата за вашу счастливую жизнь.
— Да? — Черт посмотрел на маму.
Я обернулась тоже. Мамино лицо стало красным, а глаза — влажными и блестящими.
— Конечно, мы очень счастливы, — пробормотала она. — Но станет еще лучше…
— А я не хочу! Не хочу, чтобы он забирал твою душу!
— Солнышко, ты даже не заметишь разницы, без души ничего не меняется.
Мама вопросительно посмотрела на черта. Тот развел руками.
— Души есть только у людей, и вы единственные, кому они не особо нужны. Для нас же это сокровище.
— Яна! Простите ее. Давайте скорее все подпишем.
Они недолго повозились с бумагами, Левик обкакался, и мама, извинившись, убежала в комнату.
Черт надкусил печенье и вежливо спросил про садик. Я не стала отвечать, меня интересовало другое.
Виталий кровожадно произнес:
Я отшатнулась, а он засмеялся.
— Эти фантазии о котлах и вилах — чушь и дремучие предрассудки. Душа — это сгусток энергии, она даже для перерождения не нужна, ее и захочешь — не помучаешь.
Меня разозлило, что он относится ко мне как к глупой. Конечно, я все это знала и пыталась понять другое.
— Тогда зачем она существует?
— Это потенциал духовного счастья. — Он пожал плечами. — Которое прекрасно можно заменить счастьем материальным. Когда у человека есть все, он может через внешнее трансформировать внутреннее. А душа — это нечто эфемерное, ее еще нащупать надо, уловить, удержать — в общем, куча напрасной работы.
Я слушала его с открытым ртом, потому что не поняла и половины из того, что он сказал. Сзади послышался вздох: мама стояла около холодильника. Так вот для кого была эта речь.
— Простите, пора укладывать сына. Давайте я покажу вам балкон…
— Что? Он будет жить на балконе?
Я вскочила на ноги. Мама хотела меня отругать, но Виталий сказал примирительно:
— Понимаю, это не очень удобно, но на пробный период я должен оставаться в доме, таковы правила. Однако… К сожалению, балкон никак не подойдет. Слишком светло. Может, шкаф?
Мамино лицо исказилось от отвращения, потом она взяла себя в руки и сухо ответила:
Я смотрела, как он забирается наверх, и желала, чтобы он застрял, упал и ударился или вовсе сгорел.
В комнате пахло жженым вперемешку с духами, и от этого запаха во рту было невкусно.
Мама удивленно произнесла:
— Получается, уже все, а я и не заметила. Правда, вроде ничего не поменялось.
Я тревожно глядела в ее лицо. Мама была очень красивая. Под глазами появились темные круги, хотя, возможно, они всегда там были. Я коснулась пальцем ее века.
— Что-то не так, малыш? Ты что-то видишь?
Мама потерла глаза и засмеялась.
— Это тушь, милая, ту-ушь. Сто лет не красилась, совсем забыла о ней. А в остальном как? Я… не изменилась?
Она ждала, у меня громко бухало сердце, словно от моего ответа зависело наше будущее.
Мамин голос дрогнул, и я поспешила ответить:
Я шмыгнула носом и выпалила:
— Теперь ты нас не любишь?
На краткий миг все замерло, но мама ответила сразу:
— Я вас очень люблю. Вы — мое счастье.
Внутри звенькнуло и стало тепло.
— Зачем тогда продавать душу?
— Надеюсь, нет. Но мы заболтались, надо сделать кучу дел, пока Левик спит. И, боже, надо срочно проветрить.
Мама распахнула окно, достала утюг и начала гладить. Я пыталась собирать пазл, но то и дело поворачивалась в сторону антресоли. Иногда мама застывала и словно прислушивалась. Тогда я слушала тоже, но ничего, кроме дребезжания трамвая и щелчков утюга, не слышала.
Проснулся недовольный Левик. Пришла из школы Юля, только на этот раз тетя Лида поднялась вместе с ней. Маме было явно неуютно под теть-Лидиным взглядом. Та стала громко расспрашивать, а мама — шикать, выразительно смотреть на антресоль и отвечать тихо-тихо. Наконец выглянул черт и помахал лапой. Тетя Лида смешалась и быстро убежала по делам.
Мама попросила меня позвать Юлю обедать, а сама неловко крикнула:
— Виталий, мы есть собираемся, присоединяйтесь!
В комнате Юлька тоже накинулась с расспросами, а я вдруг зашмыгала носом и ничего не смогла сказать. Юля фыркнула и пошлепала на кухню. За столом сидел черт, и она замерла в проходе.
— Юля, это Виталий. Ты же уже все знаешь, так что… Садись.
Мама с хныкающим Левиком на руках поставила перед нами тарелки, наложила гречки с фрикадельками и присела рядом.
Юля исподтишка поглядывала то на черта, то на маму, словно стараясь что-то разглядеть. Черт рассказывал о том, что давно не был в отпуске — на работе завал, — похвалил еду, поблагодарил за антресоль, потом сказал, что, раз уж есть время, можно посмотреть аниме.
— Разве черти смотрят аниме?
— Конечно. У нас тоже есть маленькие слабости. Может, посоветуешь чего?
И тут Юлю прорвало. Она говорила долго и взахлеб, бросалась смешными названиями, которые я тут же забывала, хихикала. Мама с недовольным лицом вытирала стол, пол, испачканного Левика и доедала растерзанные кусочки фарша.
Наконец она посмотрела на Юлю.
— Тебе пора делать уроки.
Та сразу насупилась. Черт поблагодарил за обед и сказал, что и ему пора к себе.
Пока мама прибиралась, мы втроем поиграли, и я даже ненадолго забыла о том, что произошло, но не совсем. Стоило подумать о маме, как внутри становилось твердо и больно.
Мама позвала нас гулять. И даже Юлю.
— Мне уроки надо делать, сама сказала.
— До, но ты… — Она снизила голос до шепота. — Ты не боишься?
— С чего бы? Виталий — нормальный черт. Почти как Тиша.
Она погрустнела и вспомнила, что не разговаривает с мамой. В комнате хлопнула дверь.
— И правда ничего не поменялось, — пробормотала мама.
Улица была серой, как картинка в старой книге. Мама куталась в пуховик и прятала руки в карманы. Левик принес ей камень, а я собрала букет из листьев, правда, желтых и красных уже не было, только коричневые и два оранжевых.
Всю прогулку я размышляла. Обратно мы шли в темноте, перебегая от одного пятна света к другому. Левик ныл на маминых руках. Я наконец решилась.
— Мамочка, получается, ты теперь всегда грустной будешь?
Похоже, она так ничего и не поняла.
— Все говорят, что после того, как продашь душу, ничего не меняется.
— Но как же, меняется всё!
— Я про самих людей. Значит, ты и дальше будешь грустить?
— Мне вовсе не грустно! — Мамин голос дрожал от холода.
— А еще черт говорил про по-цен-те-ал счастья. Кажется, я поняла, что это. Мамочка, а если ты не станешь счастливой, когда все исполнится, что тогда?
— Ты самая лучшая мама на свете!
— Мы все так думаем, даже Юля, просто она из-за Тиши расстроилась.
Она смотрела на меня блестящими глазами, рядом хныкал Левик.
— Самая лучшая, — пробормотала она. — Боже, да я привела черта в дом. И оставила с ним дочь.
Домой мы почти бежали под завывания ветра и Левика.
После улицы от паленого запаха слиплись ноздри. Мама, не разуваясь, прошла в нашу комнату и обняла Юлю. Та растерялась и спросила что-то вроде: «А без души всегда ведут себя так странно?» — но мама уже решительно шла на кухню, откуда доносился голос. Там она обнаружила папу, играющего с Виталием в шахматы, и сдулась.
— Надеюсь, не на душу играете? — нервно пошутила она, и черт громко захохотал. Потом он сказал, что не будет мешать, и ушел к себе.
Папа виновато объяснил, что играть не с кем, а тут Виталий и, кстати, не так уж он и хорош в шахматах. А потом стал расспрашивать, не сводя с мамы встревоженных глаз. Она отвечала равнодушно, попутно накрывая на стол и прибираясь.
— Милый, хватит. Я уже сказала: ничего не изменилось.
— Получается, все хорошо?
Мама странно хмыкнула и отвернулась.
— Хорошо все, хорошо. А скоро будет лучше.
Перед сном мама читала нам книжку про забытого на скамейке барашка. В конце она вытерла слезы и прошептала:
— Вот видите, я все чувствую, я не превратилась в бездушный камень. Все точно будет хорошо.
Мы выпили ряженку и легли спать. Но заснуть не получалось. Я смотрела в потолок, закидывала ноги на стену и все представляла, что завтра скажу этому черту Виталию. Что-то очень смелое, чтобы он сразу ушел и больше не возвращался.
Ночью Юля встала с кровати и пошла не в туалет, а в спальню к родителям. Я тихонько прокралась следом. Юля обнимала маму и плакала.
— Н-не над-до д-душу-у-у!
Мама и папа, два темных силуэта на фоне стены, обнимали ее и шептали что-то.
— Т-тиша гов-ворил… У н-них ни у кого д-душ н-нет, им, им, им п-плохо-о, п-потому с н-нами и живу-ут… Я т-тебя люблю-у.
Я слышала, как всхлипнула мама, как сдавленно кашлянул папа, и бросилась к ним, залезла в объятия и тоже поплакала от души. Жалко, что Левик не проснулся, мы бы и его обняли.
Утром я поняла, что мир изменился: за шторами было слишком светло. Я выглянула и ахнула. Снег! В коридоре почти не пахло гарью, но на антресоли кто-то тихо разговаривал. Я побежала на кухню, а там Юля с мамой и Левиком рисовали в альбоме.
— От тебя соплями заразилась, — прогундосила Юля.
— Девочки, тише, — вздохнула мама. — У Виталия встреча в «Зуме».
— А потом мы его прогоним! — Юлька вскинула руку с кисточкой.
Мы ждали. Игры не ладились. У мамы сгорел пирог, и в квартире еще сильнее запахло паленым. Вскоре с антресоли спустился черт и устало попросил кофе, а мы встали рядом, решительные и насупленные.
Он посмотрел на нас, потом на маму.
— Ну что, подписываем договор?
В тишине я слышала, как бьются наши маленькие сердца. Молчал даже Левик.
Казалось, лопнул шарик, и после хлопка стало легко и весело.
— Потому что без души ничего не меняется.
— Погодите, вы сейчас тестили только внутреннее состояние!
— В том и дело! Я не хочу жить так.
— Внешние обстоятельства сильно скрашивают внутренний разлад.
— Верю. — Мамин голос дрогнул. — Но пусть у меня останется надежда когда-нибудь стать счастливой по-настоящему.
— У них получается. — Она кивнула в нашу сторону.
— Да, благодаря вам. И поэтому вам будет сложнее.
Виталий печально посмотрел на маму.
— Хорошо, ваше решение, ваше право. Простите, сейчас…
Он скривился, задрожал и вдруг расплакался. Мы ошарашенно толпились рядом, мама предлагала то воду, то чай, то поспать, а он наконец смог выговорить:
— П-простите, это так тяжело… Расставаться с душами. Мы потому на пробный период остаемся… иначе возвращать их так сложно… Это как бочка колодезной воды в пустыне. Ох. Как стыдно. Все. Вернул. Мы очень гордимся нашей репутацией.
Прежде чем уйти, он сказал:
— И все же не выбрасывайте мою визитку. В каком-то смысле для вас сейчас начнется новый пробный период: жизнь, в которой ничего не поменяется. Вы понимаете, о чем я?
Мама не шевелилась, и мы сами закрыли дверь.
— Мам, ну мало ли что он говорит, он же черт. Вот увидишь, все хорошо будет!
Мамины глаза остекленели.
Я открыла. На пороге стоял Тиша.
Мы с визгом кинулись на него. Домовой высвободился, поправил колпак и протянул маме шоколадку.
Мама наклонилась и очень бережно и нежно его обняла.
— В доме должен быть домовой, домовой должен быть в доме. Так уж повелось.
— Вот видишь, мама, — крикнула я, — он говорил, что ничего не поменяется, а к нам Тиша вернулся!
— Мы балкон разгребли, можешь там жить.
— Конечно, для беса расстарались, а для меня недосуг было, — проворчал Тиша, однако выглядел он довольным. — Пойдем-ка глянем да покумекаем заодно.
Как мы ни старались, так и не разобрали, о чем они болтали за стеклянной дверью. Мама плакала, но это были другие слезы, и я не волновалась.
Из-под дивана выбрался испуганный и голодный Кот. Мы его покормили и почухали, потом построили город и защищали его от Годзиллы Левика. Из приоткрытого окна тянуло морозцем.
Скоро будет обед. Потом сон. Потом прогулка. Потом вернется папа. Потом мы поужинаем, помоемся и послушаем сказку. Завтра все повторится. Как же хорошо.
И сопельки почти прошли.
Александра Хоменко
