— Папа, я помою голову?
— Мой, конечно, если надо. Главное, не простудись… Смотри, холодной водой не вздумай! Чайник вскипяти, дверь в котельную прикрой да полотенца взять с собой не забудь, — ответил Любе отец, торча в проёме окна и выдыхая сигаретный дым в маленькую квадратную форточку.
Любин папа, Василий Михайлович, был заядлым курильщиком. Никакие сигареты, кроме «Примы», не признавал, непонятно почему: то ли экономил, то ли привык. Только эти — дешёвые, без фильтра, в квадратной красной упаковке, вонючие и горькие.
Курил он обычно либо сидя на ступеньках дома, либо в открытую форточку окна кухни, стоя на скамье, приставленной к батарее у окна и опираясь одной коленкой на подоконник. Когда папа курил, то полностью погружался в себя, думая свои заветные думы.
Василий Михайлович вообще много думал. Люба не помнила, чтобы он когда-либо оживлённо поддерживал разговор или был многословен.
Кроме сигарет, любимым занятием Любиного отца было чтение местных газет и книг да просмотр по ящику сводок новостей. Отец никогда не пропускал новости на ОРТ, слушал внимательно и раздражался, если эмоциональная мама начинала влазить и бурно высказывать своё мнение, оспаривать ведущего или критиковать. Папа, в отличие от мамы, спокойно воспринимал информацию, и, когда передача заканчивалась, выключал телевизор. Больше он сам ничего не смотрел.
Потом, уже поздно вечером, от нечего делать, папа и мама бурно за чаем с вареньем обычно обсуждали лидеров страны, по их простому сельскому мнению, продавших иностранцам Россию, пьяницу-президента да какого-нибудь блудливого американского сенатора.
Только сегодня родители Любы обсуждать ничего не будут. Мама опять задержалась на железнодорожной станции, где работала товарным кассиром. Шёл уже десятый час вечера, а калитка до сих пор ещё не издала протяжный ржавый скрип несмазанных петель, переходящий в громкий железный грохот удара двери о столб.
Люба, переживая каждый такой вечер за заработавшуюся маму, все же не стала испытывать судьбу. Надо пользоваться моментом, пока можно прикрыться разрешением папы. Девочка зажгла газ и поставила чайник.
Горячей воды в частном доме Поспеловых не было. В котельной — малюсенькой комнатке возле кухни-гостиной — был уродливый, с ржавыми пятнами на месте сколов эмали, рукомойник с ему под стать убогим краном. Это чудовище держалось на железных прутах, вбитых в стену, а под ним тянулись канализационные трубы, уходившие в дыру в деревянном полу. У этого рукомойника-умывальника, единственного на весь дом, вся семья умывалась, чистила зубы, мыла руки, посуду (если ели в доме, а не в летней кухне), отскребали от грязи уличную обувь да стирали нижнее бельё и носки. Раковину редко кто чистил, и она стояла на своих страшных подпорках и сверкала своим сальным, грязно-жёлтым налётом и мокро-серым осадком на дне, у слива. Именно в этом рукомойнике, поставив на него сверху таз, Люба собиралась помыться, пока мама не имела возможности её за это отругать.
Поспеловы купались по воскресеньям в бане, которая находилась внутри летней кухни. Там для ежедневной гигиены было слишком холодно, а больше помыться полностью было негде.
Ванна в хозяйстве была. В самом доме, в котельной. Там же, где торчал отвратительный рукомойник для всех возможных нужд. Ванна красовалась в котельной как диковинный реквизит, редкого — для ванны тех времён — бирюзового цвета (и где только мама в СССР её откопала!), не подключённая ни к воде, ни к септику. Бесполезная, бесхозная и ненужная. В ней хранили всякий хлам: мешки с засушенной травой, не пригодившиеся в хозяйстве тазики и рис, полный долгоносиков. По ночам в ванну скатывались несчастные тараканы и, не имея ни единого шанса выбраться по скользким эмалированным бокам, окочуривались на дне лапками кверху. Их сушёные трупики находились добрыми десятками, когда кто-либо из родителей лез за травой для бани.
Стоя на цыпочках в коряво-изогнутой позе над тазиком в рукомойнике, Люба торопливо промыла свои волосы и, отжав воду, обернула их двумя полотенцами. Осталось высушиться феном, имевшимся в хозяйстве, правда, дувшим очень слабыми потоками горячего воздуха. Если поспешить, то сухой голова будет к маминому возвращению. «И почему, — сокрушалась Люба, — я не сообразила помыться раньше!»
Грохнула, а затем протяжно скрипнула калитка. Люба поспешно выдернула из розетки вилку фена и спрятала его в трельяж. Она из комнаты слышала, как мама вошла в коридор, разулась и прошла в зал, где начала о чём-то устало говорить с отцом. На часах — без пятнадцати одиннадцать.
Глубоко вздохнув, школьница потопала навстречу.
Александра Григорьевна обернулась, услышав позади себя звук открывшейся коридорной двери, и посмотрела суровым взглядом покрасневших от усталости глаз.
Мама еле держалась на ногах. Лицо осунулось за день проверки огромного количества накладных, счетов, квитанций и табелей, а тело выдавало желание упасть незамедлительно в кровать безо всяких подготовительных ко сну процедур.
— Голову помыла?! — в голосе звучали тяжёлые ноты глубокого неодобрения и неудовольствия.
— Нет, мамочка, что ты!!! Просто мокрыми руками пригладила, чтобы башка не казалась такой грязной! — поспешно выдохнула Люба свою заранее подготовленную оправдательную речь.
— А ну, подойди-ка!..
Школьница повиновалась. Женщина попробовала наощупь волосы. Они были чуть влажными и ничем не пахли. Дочь сообразила помыться хозяйственным мылом.
— Смотри мне! Купаться надо только в бане! В жаре. Иначе простуду подхватишь и менингитом заболеешь! Будешь потом в дурке от боли выть и на стенку лезть. Все, кто моются в ванной, заболеют рано или поздно. А тебе черепушка умная да здоровая пригодится! Кому больная нужна будешь?..
Люба кивала, соглашаясь с каждым маминым словом. Сегодня удача была на её стороне, и завтра не придётся собирать сальные патлы в ненавистный хвостик. Это была маленькая Любина победа.
Вышедшая в 1996 году книга Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» — одна из тех вещей живого классика, которую одинаково восторженно встретили как читатели, так и профессиональные критики.
Тогда роман о философствующих постояльцах психиатрической больницы казался живым слепком с российской действительности, сатирой на нее и одновременно постмодернистской деконструкцией. Писатель Слава Сергеев перечитал «Чапаева и Пустоту» в 2024 году и обнаружил, что пелевинский шедевр не только актуален в нынешней реальности, но и во многом ее сконструировал.
Не помню точно — в 1988 или 1989 году, — но не позже, в октябре, как обычно во вторник, в аудиторию на втором этаже главного здания Литинститута, где проходил очередной семинар прозы заочного отделения, пришли два новых человека: Алик Егазаров и Виктор Пелевин — новые студенты нашего «мастера», как говорят в творческих вузах... «Мастером» нашим был критик Михаил Лобанов, почвенник и ярый коммунист, автор биографий С. Т. Аксакова и А. Н. Островского, ненавистник французских экзистенциалистов, при этом в советские годы «удостоившийся» отдельного постановления ЦК КПСС за статью, в которой посмел сказать несколько правдивых слов о спровоцированном властями голоде 1932—1933 годов... Лобанов был человеком консервативным, но искренне любящим русскую литературу и, как я понимаю сейчас, сделавшим для своих студентов большое дело — по выражению Довлатова, он оставил нас в покое.
По интернету гуляют версии о некоей закрытости и высокомерии будущего классика — я говорю о Викторе Олеговиче Пелевине, — но я ничего такого не помню. Мы все что-то изображали и кого-то играли, это часто бывает в молодости, — Пелевин немного изображал то ли Чайльд-Гарольда, то ли кого то из героев Хемингуэя, но при этом, как мне кажется, был человеком довольно ранимым, скрывающим нежную душу за маской иронии... Впрочем, как и все мы.
Алик Егазаров обладал бизнес-жилкой и через несколько лет, сняв аудиторию в знаменитом флигеле Литинститута, где когда-то жил Андрей Платонов, организовал независимое издательство «Миф», первыми книгами которого стали сборник современной прозы «Отчет о реальности» — абсолютно неудачный проект, часть тиража потом демонстративно сожгли у памятника Пушкину, — сборник эссе Бродского и три первые книги Карлоса Кастанеды в переводе русского эзотерика, йога и дзен-философа Василия Максимова. Редактором Кастанеды стал Виктор Пелевин.
Все в жизни случайно и не случайно одновременно, и эта работа оказала большое влияние на Пелевина как на писателя и, беремся осторожно предположить, как на человека. Возможно, он знал книги Кастанеды раньше — их машинописные копии гуляли в самиздате. Но работа редактора почти всегда подразумевает личное общение с автором — в данном случае с переводчиком. А человеком, судя по воспоминаниям, Максимов был выдающимся...
Карлос Кастанеда, если попытаться как-то формализовать его взгляды, — это эзотерика и мистика, а говоря точнее, эзотерическая гностика. Не забудьте, шел 1992 или 1993 год... Почему эзотерика, причем тут эзотерика? Потому что ни один писатель, ни один художник не развивается свободно от времени, и надо учитывать, какое время было на дворе — конец Советского Союза, все развалилось или разваливалось прямо на глазах, привычная, устоявшаяся за десятилетия жизнь в очередной раз «слиняла за три дня», и, поскольку метафизика русской церкви в тот момент показалась неубедительной, да и сама церковь была очень растеряна, люди хватались за первое попавшееся. Сочинения Кастанеды, Рам Дасса, Джона Лилли оказались очень ко двору — смесь магического сознания и шаманских практик в современной оболочке. Хотелось думать, что реальность можно изменить, заколдовать, а беря выше — управлять ею, оседлать ее, причем не обладая никакими достоинствами, — просто найти волшебные слова, нужный гриб, золотой ключик от железной двери и оказаться от этой реальности не пострадавшим, как большинство, а быть в выигрыше. Ведь такие люди были, они не скрывались: носили малиновые пиджаки и ездили на черных «мерседесах» шестисотой модели, пока обычный гражданин довольствовался автобусом или метро — даже такси казалось уже роскошью.
Через несколько лет образ шестисотого «мерседеса» займет важное место в новой русской прозе и романе «Чапаев и Пустота», книге очень важной для понимания сегодняшнего момента и всей послесоветской реальности, потому что сначала реальность отражается в важной книге, а потом важная книга отражается в этой самой реальности — иногда отчасти, а иногда даже в очень большой части формируя ее.
В начале своего человеческого и творческого пути Виктор Олегович Пелевин — как и миллионы наших сограждан, хотя это странно сейчас прозвучит, — пострадал от Русской революции 1991 года и поэтому не очень принял и понял ее. Судите сами. Будущая звезда постсоветской литературы еще в 1988 году училась в аспирантуре МЭИ и то ли собиралась, то ли защитила там диссертацию по каким-то деталям энергетических установок троллейбусов. Будущее представлялось ясным и расчерченным на квадратики, как школьная тетрадь. Однако в России никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, любой вишневый сад тут могут вырубить в одночасье — после 1991 года диплом кандидата наук лет на десять вместо «сертификата качества» стал чем-то вроде «свидетельства о бедности». И нашего героя это, по-видимому, расстроило — не могло не расстроить... Почему? Представьте себе: вы ходите на службу, получаете зарплату в рублях с бюстиком Ленина, ее вроде бы хватает на месяц, а потом эти деньги за несколько недель обесцениваются так, что на них можно два-три раза сходить в магазин... Я примеряю это на себя — мне становится просто страшно... Примерно те же чувства испытывали в 1991 году миллионы советских людей, которые собирались провести в отеле под названием «СССР», под светом кремлевских звезд и ласковое телебормотание генсеков, не месяц или два, а годы... Что они должны были почувствовать, когда вдруг обнаружилось, что их планы рухнули и им стало буквально не на что жить? Ведь убежденных сторонников реформ, понимающих, что произошло и происходит, готовых терпеть ради идеи, среди советских людей было не так уж много, и это нормально, жизнь — вещь эволюционная... А когда человек расстроен, он иногда сердится. Мы не беремся утверждать, что Виктор Пелевин был «идейным ретроградом», это было бы глупо, но к так называемым переменам, насколько мы помним, он относился иронически и говорил о них с нескрываемым раздражением.
Впрочем, память — вещь ненадежная, и, чтобы доказать наш тезис, мы обратимся к известной статье Пелевина «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма» (1993), наделавшей много шума в то далекое время. Должен вам сказать, что автор этих строк, прочитав статью о Джоне Фаулзе, сначала очень загрустил (что же это он пишет?), но потом приободрился, решив, что Пелевин просто иронизирует по своей привычке, «стебется». А зря, статью можно назвать программной, но поняли мы это довольно поздно, когда некоторые ее тезисы стали если не воплощаться в жизнь, то использоваться российским телевидением.
Здесь мы должны сказать несколько важных слов. Самое главное, читатель, — имей в виду: мы не собираемся никого судить и тем более осуждать. Ибо согласны с утверждением знаменитого Йешуа бен Иосифа из Назарета: не суди и судим не будешь... Мы всего лишь считаем раннее творчество Пелевина, и особенно роман «Чапаев и Пустота», важным для понимания происходившего в 2000-е, 2010-е и сегодня в России. Потому что мы склонны предполагать, что именно читатели и почитатели этого романа сервировали стол, за которым мы сидели тогда и продолжаем сидеть сегодня, когда стол уже немного разгромлен, а из заседавших за ним когда-то иных уж нет, а те далече... Так о чем же статья «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»?
Пелевин пишет об ушедшей советской эпохе как о потерянном рае, где не нужно было тяжело работать, думать о завтрашнем дне и отвечать за себя. И конечно, называет СССР помойкой, но «помойкой, находящейся ближе всего к раю», из которого узнавшие о существовании добра и зла обитатели были изгнаны в 1991 году добывать хлеб в поте своего лица. Метафора, как видите, прозрачная и простая, однако можно задать уточняющий вопрос: что писатель понимает под «раем»? Про «в поте лица» все правильно, но раем советскую жизнь назвать было трудно, срывать плоды в ней приходилось с не меньшими усилиями, чем в новой России, — особенно если вы делали так называемый шаг в сторону.
Жизнь при советском строе мы хорошо помним, для нас она была не то чтобы тяжелой, но очень унылой. Мы вспоминаем бесконечную серую зиму и очереди за всем — от приличных ботинок до обычных апельсинов. Да, вы могли читать на работе «Игру в бисер» (если достанете) и Габриэля Гарсиа Маркеса (писателя, оказавшего очень большое влияние на Виктора Пелевина, — тоже, если достанете), спорить до хрипоты с друзьями о Шагале или «Письмах» Ван Гога (опять же, купленных за полстипендии на черном рынке), попасть на «Сталкера» Тарковского, дневной сеанс, показ три дня, кинотеатр на окраине. Но, как только речь заходила о вашей реализации, перед вами оказывалась стена. Стена была высокой и состояла из лжи, к которой вы должны были в той или иной степени присоединиться. И сам Пелевин на этой «помойке у рая» никогда не смог бы опубликовать свои замечательные ранние тексты, а о «Чапаеве» и говорить нечего. Впрочем, рай он и есть рай — это категория веры. А вера, по словам не очень жалуемого Пелевиным владыки Антония Сурожского, — это уверенность в вещах невидимых. Поэтому еще немного воспоминаний.
В начале 1990-х чрезвычайно популярными и практически повсеместными, и не только в творческой среде, стали разговоры и размышления о советском прошлом и революции 1917 года: какими они были, кем сделаны, почему произошли. Это смешно, но мнения разделились. Несмотря на публикацию огромного количества эмигрантской литературы, книг Солженицына и других лагерников, которые, казалось бы, давали исчерпывающий ответ на эту тему, вопрос оставался и остался до сих пор открытым. Почему? Потому что для обычного человека главными являются так называемые базовые ценности: еда, здоровье, безопасность. А с ними в начале 1990-х возникли большие проблемы... И людям было совершенно безразлично, почему и кто реально виноват. Они принялись обвинять тех, кто был ближе всего, кто взял на себя ответственность и кого обвинять было безопасно. Пелевин не был одинок, многие талантливые художники не понимали, что происходит, и обвинять его нельзя, но, повторимся, не согласиться можно.
Нарисованная в романе «Чапаев и Пустота» картина безумной черни, делающей революции и ставящей социальную иерархию с ног на голову, и ее циничных вожаков, пересевших из второго и третьего класса в личные вагоны-люкс, оказалась необычайно популярна. Если нет причин для революций, если осуществлять и участвовать в них из альтруистических и идейных соображений бесполезно и невозможно, то лучше следовать рекомендации Чехова и самозабвенно возделывать свой сад, по возможности два — один желательно не в России. А политика... Какой смысл ей заниматься — это бесполезное и грязное дело. Вы ведь помните такие разговоры? Еще недавно они были очень популярны! Лучше предоставить это другим — кто готов и не брезгует. К тому же они, в отличие от советских вождей и их подручных из ЦК, умны, образованы, знают толк в одежде, стиле, красивой жизни, книгах и театре, а иногда даже сами их пишут.
«Чапаев и Пустота» — абсолютно сконструированная проза, и жизни в ней не очень много, упреки критиков конца 1990-х и начала 2000-х годов, привыкших к литературе реализма, были в каком-то смысле справедливы. Но сконструированная и сделанная очень хорошо — имитирующая или отсылающая к различным литературным стилистикам и идеям, — это была литература нового направления, постмодернизма, одним из самых ярких представителей русской ветви которого является Пелевин. Но, хоть горшком назови, только в печку не ставь, мы взялись писать эту статью не для того, чтобы заново вернуться к спорам почти тридцатилетней давности. Какова же главная мысль романа — вот что нас интересует. Какое действие она оказала на широкие массы и узкие правительственные круги отечественных читателей? Реализм, модернизм, постмодернизм — какое это имеет значение, это все термины, слова, что за ними?
И мысль эта, на наш взгляд, очень проста — и безысходна, как зимняя московская и петербургская серость: революции 1917 и 1991 годов не имели никаких социальных предпосылок и никаких социальных проблем не решили и решить не могли — более того, не собирались. Да и проблем-то этих, в общем, не было, потому что народная масса привыкла всегда жить плохо, и в этом отношении для нее ничего не изменилось. Революции — это были социальные взрывы, просто выплески ярости, умело возглавленные (оседланные) изощренными интеллектуалами, свободно цитирующими Блока, «Дао дэ цзин», «Бхагавадгиту» и Канта, и главное — лишенными каких бы то ни было моральных границ, принципов и ориентиров.
Кстати, тяготение к китайщине — это не только дань моде и с молодости закрепившаяся в Пелевине матрица, как может показаться на первый взгляд, это выбор, грустная усмешка в сторону христианской церкви, оказавшейся не в состоянии принять и осмыслить революционные перемены конца 1980-х — начала 1990-х и оставшейся консервативной и малоподвижной институцией, все более консервативной с годами — важная черта и большая беда того и нашего времени.
Итак, взрывы черни, направленные интеллектуалами. Дело не в том, что Пелевин наделил комдива Чапаева или Григория Котовского чертами, которых у них не было, —дело в образе, который он создает и транслирует. Это люди глубоко безразличные к так называемым проблемам народа и общества: в какой-то момент романа Чапаев велит отцепить вагоны с красными ткачами, бросив их замерзать где-то в снежной степи. Это социальные серфингисты, получающие удовольствие даже не от власти и комфорта, которые они подобрали на дороге, а от самого процесса социального серфинга, возносящего их сначала на гребень народного цунами, а потом на вершины, покрытые соснами или красными звездами, которые в нормальных условиях им и не снились; при этом они активно используют ярость и глупость черни, в душе глубоко эту чернь презирая. Это очень важный момент, характеризующий внутреннюю вселенную Пелевина как писателя — безразличие любых власть предержащих к народу. В этом Пелевин уверен, и кое-какие основания у него в 1990-х для этого были. Другое дело, что у властителей начала 1990-х это безразличие было, как им казалось, безразличием хирурга, спасающего пациента, а не безразличием фараона, чья колесница не замедляет хода, въезжая в толпу кричащих от возмущения и боли рабов, — как стало позднее.
Вернемся в дни почти тридцатилетней давности — время действия романа. Те годы, та современность, в которую периодически попадает главный герой «Чапаева и Пустоты». Над пациентами психбольницы ставит эксперименты главврач Тимур Тимурович — прозрачная пародия на Егора (Тимуровича) Гайдара. Тогда, как мы помним, у противников реформ был любимый лозунг о том, что Гайдар и компания «ставят эксперименты над страной».
В романе пациенты ведут между собой изощренные дискуссии о том, что такое реальность. В этих беседах Аристотель красиво смешивается с Юнгом (очень популярная фигура разговоров 1990-х из-за увлечения Юнга символизмом и магическими практиками), а Хайдеггер — опять с шестисотым «мерседесом». Споры эти красивы и могут закончиться дракой с применением бюста философа, прямо как споры в литинститутском общежитии в те далекие времена. У дискуссий в романе есть вдохновители и образцы — вырвавшиеся в бесцензурное пространство русские философы, от Мамардашвили до Владимира Бибихина, не говоря о потоке превосходных философских книг, переведенных тогда на русский. Однако размышления героев Пелевина отличает их бесцельность — это чистая схоластика, жонглирование фразами, снова красивый серфинг, теперь словесный. Серфинг, в котором, однако, утверждается мысль о тщете поиска истины и смысла жизни и once more любой попытки добиться минимальной социальной справедливости. При этом дискуссия эта охраняется (или локализуется) санитарами — революционными матросами, теперь перекрасившимися в уголовных «братков», но даже татуировки «Балтфлот» остались теми же. Это очень важная черта романа — утверждение бессмысленности поисков истины в философском смысле, которой, по мнению автора, либо нет, либо она недоступна людям, и утверждение бессмысленности движения истории, по крайней мере русской, — она просто ходит по кругу, как троллейбус «Б» в любимом всеми нами городе Москве.
Впрочем, одна истина в романе есть: это любовь, любовь, дающая жизни видимость смысла и спасающая от одиночества. Страницы, посвященные ей, вызвали у нас подлинный трепет, все-таки Пелевин — большой мастер. Но и она происходит между героями, взятыми из сталинского фильма братьев Васильевых и бесчисленных советских анекдотов, и в своей кульминации неотличима от сна — как в жизни, попробуй потом пойми, была ли она...
Кто основной читатель Пелевина, знают и редакторы демократического «Вагриуса», и бесчисленные маркетологи огромного постдемократического «Эксмо». Это обитатели бесчисленных офисов Москвы и других больших городов России, и там, среди этих людей, идея бесполезности любого социального действия — более того, некоторого моветона этого действия — приобрела широкую популярность. Но не только офисов, а и красивых и больших кабинетов их начальников и начальников их начальников и... ох, даже подумать страшно, кого мы могли бы найти в центре Москвы в то время с книгой Пелевина в руках. Еще один косвенный указатель на это — очень интересный роман писателя Натана Дубовицкого «Околоноля», написанный, как нам кажется, не без впечатления от ранних книг Пелевина: «Омон Ра», «Чапаев и Пустота» и «Generation „П“».
Не нужно думать о революциях, зачем? Нужно просто хорошо жить, по возможности управляя чернью и, разумеется, надежно окружив себя матросами очередного «Балтфлота»... А когда году в 2011-м все спохватились — и, кстати, спохватился сам Пелевин (посмотрите его книги середины и конца «нулевых» — какие страшные, волчьи и лисьи образы там мелькают) — было уже поздно...
Так что литература — вещь иногда очень действенная, очень. Особенно в России. Слово здесь не только не воробей — вылетит не поймаешь, но и философский молот в духе Ницше и даже мантра: сколько русских юношей и девушек пришло в русскую историю с романом «Что делать?» и сколько из нее ушло — вслед за Василием Ивановичем Чапаевым, Буддой Шакьямуни и их верным помощником Петром Пустотой. Ушло...
Рассказывает С.В.Голд — переводчик и исследователь творчества американского фантаста.
1984, «Pabel/Moewig», «Atlan» № 672. Художник Colin Langeveld
Картинка, конечно же, левая. Она позаимствована с одной из обложек немецкой мега-серии «Atlan», а во избежание проблем с копирайтами порезана и отзеркалена.
Положа руку на сердце, в урезанном виде картинка выглядит гораздо лучше. Несмотря на легкомысленное отношение к картинкам, серия «Delta SF» была хорошей серией с качественными твёрдыми переплётами и отличным содержанием. Она начала выходить в 1972 году с романа Уиндема «День Триффидов». В ней печаталась не только англоязычная фантастика, но и фантасты всего мира. Надо сказать, Стругацких в этой серии вышло не меньше, чем Хайнлайна. На пятнадцатый год издания количество томов «Дельты» перевалило за двести, но в 1988 году вышел сборник под названием «Ктулху-II», после чего выпуск книг предсказуемо прекратился.
Ещё немного космических корабликов, чтобы закрыть тему. Вот эти две летающие конструкции работы Уайта разлетелись по разным изданиям британской фирмы NEL:
1977, «NEL». Художник Tim White
Оригиналы космического дизайна:
В конце прошлого столетия эти кораблики летали на обложках разного дизайна то вместе, то порознь, и в итоге их так заездили, что они развалились на кусочки:
2014, «Gollancz». Художник Tim White
На самом деле это шикарное восьмисотстраничное издание, в котором впервые оказались на месте все рассказы и предисловия/послесловия, плюс довольно необычная компоновка произведений: две повести, из которых состоят «Пасынки Вселенной», не слиты в единое целое, а подчёркнуто разделены. Здесь они обрамляют с двух сторон роман «Дети Мафусаила».
Думаю, на этом довольно корабликов. Что касается прочих бессмысленных или абстрактных художественных творений, мне хочется отметить две симпатичные работы. Во-первых, английское клубное издание 1965 года:
1965, «SFBC». Художник John Griffiths, «City», 1961
На эту суперобложку стоит посмотреть с обеих сторон:
По-моему, это замечательно. Простенько, но со вкусом – и многозначительность присутствует. Дизайнеры любят использовать подобные картины с многозначительностью в разных интерьерах типа «Пентхаус Миллионер» или «Офис Современной Компании».
Вторая картинка – с итальянского издания «Революции» 1971 года:
1971, «La Tribuna», серия «Galassia» №156. Художник Franco Lastraioli
В ней нет ничего гламурного, она просто забавная и как бы со смыслом. Возможно, это и в самом деле не вольный полёт фантазии художника, а вполне конкретная иллюстрация к новелле «Ковентри», входящей в сборник. Но даже и в этом случае картинка симпатичная.
А вот это точно не иллюстрация, а просто красивая обложка первого сербского издания «Истории Будущего»:
1995, «Polaris». Художник Peter Jones, «Interface», 1977
Как видите, у сербов в 90-х был свой «Полярис», правда, в мягкой обложке, без иллюстраций, да и серийным оформлением там не пахло. Но это была довольно объёмная, хотя и малотиражная серия «SF biblioteka Polaris», которая собирала мировые шедевры фантастики. «История Будущего» вышла в четырёх книгах с одинаковыми обложками, под незатейливыми названиями «Knjiga Prva», «Knjiga Druga», «Knjiga Treća» и «Knjiga Ćetvrta»:
Разбивка по книгам почти такая же, как в японском варианте «The Past Through Tomorrow», т.е. «Человек, который продал Луну» и «Зелёные холмы Земли» причудливо перемешаны, а «Революция 2100 года» сохранила изначальный состав. Плюс «Дети Мафусаила» отдельным томом.
И напоследок – две шикарные картинки из Нидерландов. «Революция 2100 года» от издательства «Het Spectrum» за 1972 год:
1972, «Het Spectrum», серия «Prizm» №1524. Художник Roger Wolfs
И её творческое переосмысление семь лет спустя:
1979, «Het Spectrum», серия «Prizm» №1524. Художник Roger Wolfs
Выглядит неожиданно резко для мирной страны ветряков и тюльпанов. Но если вспомнить историю, там тоже были свои Салтыковы-Щедрины и едкая сатира «Тиля Уленшпигеля». Именно в Голландии пятьсот лет назад началось восстание против католической церкви и инквизиции, так что «Революция 2100 года» должна была прийтись голландцам ко двору.
Несмотря на чёткую антиклерикальную направленность, повесть «Если это будет продолжаться…» часто издавали в традиционно-католических странах, Италии, Германии, Испании, странах Латинской Америки и т.п. Она выходила на Дальнем Востоке, в Китае и Японии, но миновала Южную Корею. Она отметилась на Ближнем Востоке, в Турции, но её проигнорировали в Израиле. И, за исключением чехов и сербов, её проигнорировала вся Восточная Европа, включая Прибалтику. Что плавно подводит нас к стране, где эта повесть выходила двенадцать раз – поменьше, чем в Америке, но побольше, чем в Великобритании. Если же посчитать суммарные тиражи, то мы, понятно, впереди планеты всей.
12. Тонзуры и цензура
Среди прочих крупных вещей повесть «Если это будет продолжаться…» выделяется наличием нескольких версий. У Хайнлайна не так много официально опубликованных переделок: «Дети Мафусаила», «Панки-Барсум: Число Зверя», «Гражданин Галактики», «Взрыв всегда возможен» и «Если это будет продолжаться…». Вариативность произведений иногда позволяет заглянуть в голову автора и отследить направления (и изменения) его мысли. А помимо внутренних вариаций сюжета, у произведений существует внешний культурный шлейф – волны, разбегающиеся в ноосфере, отклики, искажения и трансформация в массовом сознании исходной авторской мысли. Портрет произведения «снаружи» не менее интересный объект исследования, чем портрет «изнутри». А если их, вдобавок, сопоставить друг с другом… Но для подобных культурологических проектов требуется солидный временной ресурс, которым я не располагаю, поэтому вернёмся к истории взлёта и падения теократии Скаддера на Американском континенте. Она существует в нескольких вариантах.
«Нулевая» версия этой истории – соответствующий абзац в дебютном романе Хайнлайна «Для нас, живущих». Первая версия – вариант, опубликованный в феврале-марте 1940 года в журнале «Astounding Science Fiction». Вторая версия – книжная публикация 1953 года в сборнике издательства «Shasta» «Revolt in 2100».
Ещё стоит упомянуть роман Сирила Корнблата и Джудит Меррил «Канонир Кейд», написанный в 1952 году. Конечно, соавторы творчески переработали сюжет Хайнлайна, но источник вдохновения, на мой взгляд, слишком очевиден. И Сирила с Джудит трудно этим попрекнуть, ведь они действовали точно по рецепту Грандмастера: «наткнулись на хорошую идею – не стесняйтесь, смело спиливайте номера и перекрашивайте кузов, главное, чтобы машинка поехала». Ну или как-то так.
На версии 1953 года вариации текста не закончились. Правда, дальнейшие метаморфозы происходили уже с русскими переводами повести. Точнее, с одним переводом. Некоторые вещи Хайнлайна переводили в 90-е по десять-двенадцать раз подряд, но это не тот случай. Первый же перевод «Если это будет продолжаться…» стал единственным, и более на этот текст никто не покушался. Зато сам перевод претерпел несколько изменений:
Первый вариант – публикация 1967 года. Второй вариант – публикация 1991 года. Третий вариант – публикация 2020 года.
Почему перевод оказался единственным? Вообще говоря, это не совсем типично. В среднем романы и повести Хайнлайна переводили на русский не менее трёх раз, а рассказы ещё чаще. Но при наличии старого, советского перевода, новые появлялись заметно реже, а в данном случае, возможно, дополнительную роль сыграл статус переводчика, ведь это был великий детский писатель И.В. Можейко, более известный как Кир Булычев.
И.В.Можейко, фото периода 60-70-х
Для перевода повести «If This Goes On…» Можейко придумал псевдоним «Ю.Михайловский» («Кирилл Булычев» в те времена специализировался на детективах). Многие переводы Можейко, сделанные в 60-70-х, до сих пор остаются первыми и единственными. Так получилось и с повестью «Если это будет продолжаться…». Перевод был сделан в 1966-м, а напечатали его в 1967 году в альманахе «НФ» № 7 издательства «Знание».
1967, «Знание» альманах «НФ» №7. Художник В.Провалов
В этом сборнике были напечатаны три замечательные повести, Ольги Ларионовой, Пола Андерсона и Роберта Хайнлайна, плюс несколько проходных рассказов и дежурных статей. Снаружи его украсила обложка художника Провалова, и, надо признать, фамилия соответствует, картинка так себе. Из положительных моментов стоит отметить, что иллюстратор оставил без внимания повесть Р.Хайнлайна, отдав предпочтение О.Ларионовой (Пигмалион справа), П.Андерсону (дельфинчик слева) и непонятному старичку с собачкой (уже и не помню, откуда они взялись).
Альманах «НФ» изначально имел вызывающий дизайн. В смысле, оформление обложки с таким дизайном бросало вызов художнику. Разместить картинку внутрь буквы «Ф» – это было весьма креативно. Дело в том, что всевозможные «иллюминаторы» в шестидесятых встречались часто:
1966, «Pan Books». Художник неизвестен
1968, «Géminis». Художник неизвестен
Я уже не говорю об итальянской серии «Urania» издательства «Mondadori», где с 1964 года «иллюминатор» стал фирменным элементом:
1997, «Mondadori», серия «Urania Classici» № 241. Художник Jacopo Bruno
Но одно дело вписать картинку в кружочек – традиции итальянской «тондо» тянутся с эпохи Ренессанса – и совсем другое дело гармонично разместить картинку в полукружиях кириллической буквы «Ф». Альманах «НФ» цеплял взгляд как раз этими картинками, начиная с самой первой, с подводным динозабером из повести Емцева и Парнова:
1964, «Знание», альманах «НФ» №1. Художник В.Пивоваров
К сожалению, большинство художников не приняло вызов дизайнера и проигнорировало как предлагаемый формат диптиха, так и саму круглую форму, просто подставив за круглое окошко с перекладиной обычный посткард. Но некоторые графики честно пытались обыграть и бинарную структуру, и круглую форму, в том числе В. Провалов. Откровенных шедевров на этом поприще создано не было, и после «НФ» № 20 от вызывающего дизайна отказались (а после № 36 отказались и от самого альманаха). Но за это время энэфки успели поиллюстрировать Г.Басыров и его коллеги из «Химии и жизни», а в самом альманахе успели напечатать разные запоминающиеся вещи типа «Арены» Ф.Брауна или «Абракадабры» Э.Ф.Рассела.
Я не большой любитель всяких сборников-альманахов-антологий, обычно в них напиханы очень разные по качеству вещи, даже в самых титулованных сборниках, типа «Лучшее за год» Дозуа, можно найти от силы один-два хороших рассказика, остальное откровенный шлак. Но в советские времена, до эпохи копирайта, составителям было из чего выбирать, и результатом стали маленькие шедевры, типа тематических подборок в серии «ЗФ» издательства «Мир», а также большие шедевры типа «Эллинского секрета» или «Пасынков Вселенной». Где-то посредине между «Эллинским секретом» и отстойной «Фантастикой-19…» располагались альманахи «НФ» издательства «Знание». Некоторые выпуски (концептуальные, посвящённые одной теме) были очень даже ничего, другие совсем ни о чём. Мне кажется, «НФ» сильно мешало отсутствие чёткой редакционной политики. В антологиях то появлялся блок науч-поп статей, то исчезал, в некоторых выпусках приводилась справка об авторах, в других она отсутствовала, деление на рубрики появлялось и исчезало, в роли составителей выступали самые разные люди, они могли написать предисловие, обосновывая свой выбор, а могли ничего не написать. Многие альманахи были как будто собраны из случайных вещей, и шедевры в них попадали чисто по статистике, а не по воле редактора. Поэтому и запомнились эти книжечки по большей части не как сборники, удачные или не удачные, а по одной-двум вещам, которые в них вошли.
1990, «Знание», альманах «НФ» №34. Художник Г.Бойко
Впервые с выпусками альманаха «НФ» я познакомился ещё в очень юном возрасте, и мои первые впечатления не были замутнены ни средним образованием, ни чтением классики, а это значит, что я воспринимал литературное вещество в его чистом виде, как оно есть. Каждый альманах был для меня вместилищем парочки шедевров, остальное просто не существовало. Моими кумирами тех лет, соответственно, были Шаров, Фирсов, Горбовский и ещё несколько импортных имён, среди них Саймак («Фактор ограничения») и Хайнлайн («Дом, который построил Тил»).
Хайнлайна в «НФ» публиковали трижды: в №6 вышел «Дом, который построил Тил», в №7 повесть «Если это будет продолжаться…», а в № 16 (который внезапно вышел в твёрдой обложке) рассказ «Испытание космосом». Из всех трёх вещей меня поразил только «Дом», остальное я по малолетству просто проигнорировал. И «НФ» №7 мне запомнился не Хайнлайном, а повестью Пола Андерсона «Сестра Земли» с её душераздирающей концовкой. После неё Хайнлайн как-то не пошёл – показался слишком сухим и скучным. Тогда я просто не осознал, что это тот же самый автор, что написал «Скрюченный домишко». Краткая справка в конце книги об этом рассказе даже не упоминала. Она вообще мало о чём упоминала. Вот что там было написано:
Известный американский писатель-фантаст, автор романов «Восстание в 2000 году», «Дверь в лето», «Послезавтрашний день», «Двойная звезда», «Повелитель марионеток», сборник рассказов «Зелёные холмы Земли» и других книг.
Сейчас, конечно, забавно читать про роман «Восстание в 2000 году», но это не единственная проблема в альманахе «НФ» №7, как выяснилось позднее. Много лет спустя переводчик признался, что повесть Хайнлайна «подверглась решительным сокращениям по идеологическим соображениям и потеряла почти треть своего объема». Повесть действительно заметно порезана, но «треть» – это, мягко говоря, преувеличение, да и насчёт «идеологии» можно поспорить. В тексте подчищены упоминания масонов, так что у невнимательного читателя могло сложиться впечатление, что революцию против религиозной диктатуры устроили отпавшие от церкви безбожники. Кроме того, в описании работы подполья и просто быта главного героя были опущены некоторые мелкие детали. Всё это, как мне кажется, служило одной цели: оставить у читателя впечатление, что подполье – исключительно светский проект, что заправляют им сплошные атеисты или хотя бы агностики, наподобие Зеба, а никак не религиозные сектанты.
По сути, редактор Г.Малинина очистила текст Хайнлайна от остатков маскировки, за которыми пряталась его антиклерикальная сущность. Назвать это «идеологической цензурой» у меня язык не поворачивается, поскольку собственно идеологии эти правки практически не коснулись. Я бы назвал это «атеистической цензурой», но, как я уже говорил, она была рассчитана только на невнимательного читателя. Для читателя внимательного в тексте осталось достаточно зацепок. То ли редактура была проделана небрежно, то ли товарищ Малинина оставили эти зацепки с каким-то дальним умыслом, во всяком случае, результат цензуры не вполне однозначный.
Если говорить конкретно, то из текста вырезаны все формулы масонского ритуала приёма Лайла и Зебадии в Ложу. Истинная природа подполья в переводе тоже более-менее завуалирована, слова «Ложа», «Мастер», «Архитектор» и прочая масонская атрибутика удалены или заменены безобидными синонимами. Однако это сделано не во всём тексте. В главе десятой происходит какой-то сбой – и слово «Ложа» внезапно выскакивает перед читателем, как чорт из коробочки. А затем ещё раз, в главе тринадцатой. Вдобавок там появляются «Мастер» и «шляпа каменщика» – достаточно прозрачный намёк для тех, кто в теме. Затем, в четырнадцатой главе, все упоминания Ложи и Братства вновь исчезают, причём здесь они вырезаны с особой жестокостью – вместе с большими кусками текста – и поэтому советский читатель так и не узнал, что зачинщики и организаторы революции после её победы немедленно самоустранились от дальнейшей политики.
Помимо отсылок к масонам, исчезла религиозная лексика в разговорах героев. Разные благочестивые завитушки в речи Ангелов заменили обыденные мирские обороты, в результате Зеб и Лайл стали меньше походить на выпускников семинарии. Редактура также вычистила названия подпольных организаций, ведь все они имели отношение к религии. Однако при этом библейские имена боевых сухопутных кораблей остались в тексте нетронутыми. Странная непоследовательность, а может, и своеобразный кукиш в кармане.
И ещё пара слов о замене религиозной лексики на мирскую. Иногда мирские слова – почти эквиваленты оригинала, их выбор дело вкуса переводчика (хотя при этом теряются оттенки смысла). А иногда замены – это нечто совершенно несуразное. Скажем, герои часто произносят междометие «Sheol!» в тех местах, где русскоязычные люди закатывают глаза и говорят «о боже!». Можейко или Малинина, не моргнув глазом, заменили «шеолы» на «чорт побери!» – и это очень грубый косяк. Дело в том, что слова эти произносят послушники, богобоязненные христиане, которые надеются когда-нибудь получить рукоположение в сан. Они никак не могли ни чертыхаться, ни богохульствовать. Для такого случая в английском языке имеется своеобразный сленг, в котором активно используются слова-заместители: «fer Gossake» вместо «for God's Sake» (О, господи!), «(Hully) Gee» вместо «(Holy) Jesus» (Святой Иисус), «Gosh» вместо «God» (О, боже!) и т.п. Упомянутый «Sheol» заменяет созвучное «Hell» – то есть Ад. Но тут есть нюанс, «Sheol» – это не просто созвучие, это название преисподней в иудейской мифологии.
Русским эквивалентом «шеолов» мог бы стать какой-нибудь «тартар», «ёксель-моксель» или ещё что угодно, но никак не «чорт побери». Подобных косяков в переводе Можейко хватает, всё-таки он не был профессиональным переводчиком, да и вылавливать религиозные цитаты, имея под рукой только словарь Мюллера, довольно сложно. Возможно, по этой причине слова Верховного Инквизитора, повторяющего лозунг иезуитов AMDG («К вящей славе Господней»), превращены И.Можейко в нечто неопознаваемое, «К дальнейшему процветанию Господа». По некоторым косвенным данным я могу предположить, что у Можейко, когда он занимался переводом повести, не было под рукой даже Библии – в том месте, где герой цитирует «Песнь Песней», он оставил в черновике подстрочник и многоточие, планируя вставить точную цитату позднее (много лет спустя это обернулось позорным конфузом, но об этом позже).
Давайте посмотрим, как пострадала в результате сокращений научно-техническая составляющая повести.
В пещерной базе подпольщиков, как мы помним, происходит не слишком много событий, зато имеют место много разговоров. Эти разговоры изымались из текста целыми страницами – рассуждения о семантике, об истоках психометрии в рекламном бизнесе, а заодно и разговоры о свободе и религии и о других неинтересных советскому читателю вещах. В общем, в итоге повесть была «сильно урезана и приведена в достойный коммунистического читателя вид», как позднее писал переводчик.
За кадром осталось и подробное описание детектора лжи, которое Хайнлайн приводит в пятой главе повести. Его вполне современный графический дисплей со световой индикацией зачем-то был превращён в набор допотопных шкал со стрелками, а прочие детали устройства и размещение датчиков на теле просто опущены.
Вырезанным оказалось описание системы катапультирования:
«Вы шлёпаете по кнопке катапульты и начинаете молиться, дальше всё происходит само. Вокруг вас схлопывается спасательная капсула и герметизирует стыки, а затем она выбрасывается из корабля. В своё время, когда давление и скорость воздуха достигнут нужной величины, появляется вытяжной парашют. Он раскрывает основной парашют...»
В переводе описание ужалось до «простым нажатием кнопки, которая катапультирует вас с креслом». А дальше из текста выкинут весь трюк, проделанный героем, чтобы незаметно покинуть бешено мчащуюся ракету. Там слишком много гаджетов, какие-то прямоточные воздушно-реактивные двигатели, срыв факела, перепады давления, особенности субстратосферных прыжков и прочая тирьямпампация. Действительно, к чему эти подробности? Ведь главное в повести – это любовь и Революция...
Последовавший за прыжком угон аэрокара также подвергся сокращениям – читатель вряд ли понял, почему машина сначала тихо выехала из города, и лишь потом мотор «кашлянул и заурчал». Фокус в том, что по земле аэрокар шёл на бесшумном электроприводе, а вот в воздух его поднимал шумный дизельный или керосиновый движок. Причём аэрокар не был самолётом, «распахивающим крылья». На самом деле перед взлётом он разворачивал не крылья, а лопасти основного ротора, потому что это был вертолёт.
Ещё одна пропавшая подробность – упоминание автопилота, установленного на аэрокаре, «старого разбалансированного робота «Сперри». «Сперри Рэнд» – компания, с начала XX века производившая гироскопы. Их связь с роботами заслуживает пояснения. В 30-40-х годах в ходу была идея механического автопилота: что-то вроде патефона, но не с плоской, а с трёхмерной грампластинкой, «игла» передаёт колебания на органы управления самолёта или ракеты, а «бороздки» на «грампластинке» задают курс. Ну, так, в общих чертах. Подобные автопилоты встречаются в ранних произведениях Хайнлайна – их вырезают на токарном станке под конкретный маршрут и ставят на ракету. Никакой цифровой электроники – тёплый аналоговый ход... А десятилетия спустя компания «Сперри» вновь появляется в тексте Грандмастера, на этот раз как поставщик «гиросов» для континуумохода профессора Берроуза в романе «Панки-Барсум: Число Зверя».
Описание монстра-грузовика, подвозившего Лайла, также опущено, хотя оно вставлено в текст не зря – оно подготавливает читателя к поездке в по-настоящему монструозном сухопутном крейсере в финальной главе повести.
Но картина финального боя также подверглась нарезке – устройство главного калибра, электронная схема управления боем, телепатическая система связи – всё это пошло под нож – вместе с деталями сражения.
Стоит отметить, что часть изменений в тексте не имеет отношения ни к идеологии, ни к атеизму, ни к техническому футуризму, а вызвана исключительно бережным отношением к советским читателям: переводчики в Союзе боялись грузить читателей разными незнакомыми терминами и понятиями. Поэтому футуристические бластеры превратились в «пистолеты» [тут, конечно, отчасти виноват сам Хайнлайн – он пишет то blaster, то blast pistol, подразумевая то принцип действия оружия, то его конкретное воплощение, переводчика легко запутать], вихревое оружие исчезло как класс [«вихревые пушки» почему-то активно не нравились советским переводчикам, они исчезли практически из всех переводов, с которыми я работал. Возможно, люди подсознательно старались избегать упоминания всего, на чём может стоять штамп «сов.секретно»?], а сотрудники Инквизиции вместо оригинальных «масок с прорезями для глаз» в переводе вдруг переоделись в «капюшоны».
Подозреваю, что виной тут многочисленные иллюстрации в книгах и учебниках, где изображают пытки и казнь еретиков. Люди духовные носили откидные капюшоны, клобуки, они, конечно, никак не могли превратиться в «капюшоны с дырками для глаз», но зато такие головные уборы носили палачи. В массовом сознании образ палача (который был сугубо светским лицом) намертво переплёлся с понятием «инквизитор», и, наверное, любой советский школьник представлял себе инквизитора не человеком в красной сутане и кардинальской шапочке, а жуткой фигурой в красном колпаке с дырками для глаз. Этот колпак до степени неразличения смешался в коллективном бессознательном с другим головным убором – капиротом.
Капирот, высокий картонный колпак, разрисованный пауками и прочей мерзостью, надевали на грешников перед казнью. Он не закрывал лица, но фанатичные христиане-флагелланты добровольно надевали на себя во время шествий точно такие же колпаки, признавая свои грехи. Они, правда, не рисовали на них пауков и деликатно закрывали свои лица матерчатой оторочкой с дырками для глаз. Вслед за ними капироты стали носить члены ку-клукс-клана и «капюшон с дырками для глаз» окончательно превратился в символ злодейства.
Пожалуй, на этом стоит закруглиться. На тему замен и изъятий в Первом варианте перевода повести можно рассуждать долго, но так мы никогда не доберёмся ни до второго, ни до третьего вариантов.
В течение двадцати лет первое усечённое издание повести на русском так и оставалось единственным. Ветхие бумажные томики «НФ» ветшали и разваливались (никакого сравнения с сигнетовскими клееными корешками!), и замены этому изданию не было. Но потом случилась Perestroyka, и то, что раньше было дефицитом, появилось на каждом углу.
Наверное, в 90-е годы вышло на порядки больше сборников зарубежной фантастики, чем в советское время. Они делались чрезвычайно просто: старые советские переводы собирались из старых советских альманахов и компоновались под новой обложкой с дурацкой картинкой и зажигательным названием. Второе издание повести «Если это будет продолжаться…» вышло вот в этом сборнике:
1990, «Хабаровское книжное издательство». Художник А.Медведев
Снова мягкая обложка с аляповатой картинкой. А внутри солянка из Гаррисона, Хайнлайна и Лейнстера. В общем, ничего примечательного. Единственный плюс таких сборников – в них не было обязательной нагрузки из фантастики ближнего зарубежья или статей «поговорим ни о чём» условного Бестужева-Лады. Но у них по-прежнему был скверный клееный переплёт.
Третье издание повести Хайнлайна на русском тоже вышло в мягкой обложке с аляповатой картинкой, но аляповатость её была иного качества.
1991, «Московский рабочий». Художник А.Кукушкин
Сравните унылую геометрию Медведева и остросоциальную конкретику Кукушкина. В начале 90-х лёгкая воздушная шиза a la Басыров/Златковский ещё котировалась но уже начала трансформироваться в нечто более приземлённое и брутальное. Картинка Кукушкина откровенно пост-советская, но своей пост-советскости ещё не изжившая.
Однако главным в этой книжке была не дурацкая картинка на обложке, а эксклюзивное содержание – Второй вариант перевода повести на русский. В определённом смысле, как и предыдущее издание, творение «Московского рабочего» тоже было продуктом лихих 90-х, попыткой по-лёгкому срубить денег на советских наработках. И, вместе с тем, это был специфический продукт времён «Огонька», когда все приличные люди то вставали с колен, то, наоборот, присаживались, чтобы отметиться в борьбе со свергнутой тиранией. Первый и единственный переводчик повести «Если это будет продолжаться…» не стал исключением, он тоже поспешил попинать дохлую собаку и заработать немного денег.
В выходных данных составителем сборника «Цех фантастов» значился И.Можейко, предисловие к нему написал Кир Булычев, а повесть Хайнлайна перевёл с английского Ю. Михайловский. Такой, понимаешь, человек-оркестр.
Насчёт «заработать немного денег», я, возможно, не прав. В 90-е годы у писателя Кира Булычева в год выходило по 10-15 книг в твёрдой обложке, на их фоне брошюрка «Московского рабочего» как-то теряется. Возможно, она просто была способом заявить свою принципиальную позицию по событиям двадцатилетней давности.
В 90-х была какая-то познавательная телепередача, (возможно ведущим был Сергей Супонев). Там часто показывали какие-то самоделки, в том числе и на тему электричества. И вот в одном из выпусков показывали как изготовить электромагнит из стального стержня, провода и источника питания. Меня это привлекло, и я решил повторить это изделие. В качестве стального стержня решил использовать болт, да подлиньше и потолще, какой смог найти у деда в гараже, в качестве провода, на мой взгляд, вполне подошёл бы провод типа кроссировочный, который я добыл из отрубленного топором куска телефонного кабеля, который у нас на улице недавно прокладывали, там было примерно 50 пар, и нам с братом как раз нужен был такой кабель с такими разноцветными проводочками, чтобы наматывать их на спицы велосипедов. Так вот, остатки этих проводов от телефонного кабеля, пошли на обмотку электромагнита, на болт намотал, ну, может 30 витков такого провода, сколько хватило и оставил выводы сантиметров по 15. Зачистил концы и теперь дело было за источником питания. Где его взять прям сейчас, да ещё и по такой погоде? Ничего более быстрого в голову не пришло, как воспользоваться электросетью 220 В. Я стал уже совать концы обмотки в розетку, контака не было, что-то было не так. Я зачистил концы подлиннее и загнул их петелькой, но это снова не дало результата, я отчаянно пытался получить электромагнит, но контакта не было. Тут ко мне в комнату входит отец, увидев, что я творю в прямом и переносном смысле, отвесил мне подзатыльника, отругал и забрал мой электромагнит. Потом, спустя какое-то время, я понял, почему мой электромагнит не сработал: оказалось, что помимо ПВХ изоляции, медная проволока дополнительно была покрыта эмалью. Тот подзатыльник не отвернул меня от электричества, мне по-прежнему это интересно. 🙂
Привет! Не могу найти в поиске - ищу вашей помощи. Книга для детей,советская,скорее всего, автор тоже советский) мальчик попал к кукольникам, описывается изготовление марионеток, способы управления ими. Как путешествоаали с театром, есть сцена, в которой им кукол сильно повредили по прихоти знатных детей. Чудесная книга. Но читала только в детстве, не могу вспомнить названия.
Реставрация капитализма в странах Восточного блока шла по-разному. В Европе старая система была ниспровергнута, в Китае частный капитал стал проникать постепенно, изнутри. Ельцинские реформаторы утверждали, что свободный рынок не мог быть установлен демократическими средствами. Спустя неделю после августовского путча «Вашингтон Пост» с восторгом написала, что его поражение стало триумфом для советского имущего класса. А может, по словам Кагарлицкого, и не было вовсе никакого путча? А настоящий путч был совершён самим Ельциным, который демонтировал Советский Союз, воспользовавшись поводом? В конце 1993 года Ельцин, столкнувшийся с народным сопротивлением его жёсткой рыночной политике, пошёл ещё дальше, разогнав Верховный Совет и расстреляв Белый Дом из танков. Была написана новая Конституция, получившая поддержку на референдуме. Вот только комиссия, назначенная самим же Ельциным, пришла к выводу, что участие приняло всего 46% избирателей. Маловато будет. Этот «демократ» дважды закрывал газету «Правда». Сначала он поднял за облака аренду помещения, а затем и вовсе конфисковал здания и оборудование. Подобными методами была разгромлена вся коммунистическая пресса и установлен контроль над средствами массовой информации. Вот такая демократия.
В других частях бывшей системы социализма методы были похожи. Эстония устроила «свободные выборы», в которых было запрещено участвовать 42% населения. В Восточной Германии были захвачена недвижимость ПДС. В Грузии антикоммунист Гамсахурдия бросил в тюрьму своих политических соперников без суда и следствия.
Рыночные реформы оказались важнее демократии, которая сначала пригодилась реформаторам для того, чтобы свалить однопартийное правление коммунистов, а потом стала мешать насаждению рынка. Их толерантность стала пропадать, как в 1990 году в Болгарии, где победа на выборах коммунистов спровоцировала саботаж и прочие акции проигравших, вызвавшие в памяти худшие деяния ЦРУ. Похожие события происходили в Албании. Во всей Восточной Европе поднял голову антисемитизм. Некоторые страны потеряли независимость: ГДР, южный Йемен, Эфиопия. Развал и гражданская война настигли Югославию. Даже в Беларуси Лукашенко закрыл независимые СМИ и объявил оппозиционный парламент недееспособным. «Великий демократ» Гавел потребовал в 1992 году роспуска парламента, чтобы самому через указы продавливать «реформы». Главным приоритетом для него оставалась пропаганда антикоммунизма. В 1995 году он объявил, что «революция» против коммунизма будет не закончена до тех пор, пока всё не приватизируют. Его правительство ликвидировало имущество Социалистического Союза Молодёжи и отдало старым аристократам землю, принадлежавшую им до развала Австро-Венгрии в 1918 году. Разумеется, себя при этом Гавел не обидел. А на словах выступал борцом за права всех и каждого.
Бывшие страны социализма послужили материалом для колонизации западным капиталом. Подобно странам Третьего мира, они теряют рынки друг у друга. Транснациональные корпорации ринулись в Россию за сырьём. МВФ спасал финансы РФ кредитами, прописав в условиях горькую микстуру приватизации сельхозугодий и прочей госсобственности. С прибытием частного предпринимательства производство не выросло, как обещалось, а резко упало. Сотни самых привлекательных госпредприятий были приватизированы, в то время, как остальные оказались обезглавлены или сброшены в банкротство. Наглядным примером может быть судьба ЗиЛа, когда-то успешного союзного гиганта. Его производство упало со 130 до 13 тысяч грузовиков в год. В апреле 1996 года оставшиеся рабочие попросили правительство поставить завод снова под контроль государства. Увы, старые добрые времена не вернулись.
Снизился объём сельхозпроизводства. Новые частные фермеры имеют маленькие наделы и не могут расплатиться с кредитами, что приводит к потере ими земли. Когда-то Венгрия имела эффективную сельхозкооперацию. После приватизации к 1993 году производство упало на 40%. Похожая история случилась в Болгарии. В 1992 году литовское правительство конфисковало земли у колхозов в пользу прежних владельцев, оставив не у дел 70% сельчан. Итогом стало резкое падение производства на селе. В ГДР коллективные хозяйства были распущены в угоду фермеров Западной Германии, а фабрики, заводы и прочее имущество, стоимостью около двух триллионов долларов, пошли с молотка. Это стало крупнейшей экспроприацией общественного богатства частным капиталом в европейской истории.
Свобода рынка принесла свободные цены. Ну как свободные – это если монополиста на рынке нет, который бы их задрал по самое не хочу. А ещё инфляция! Нищие, сутенёры, наркоторговцы и прочие мошенники вышли на улицы. Драматически выросла безработица, бездомность, проституция, супружеские измены и насилие над детьми. Падение социализма принесло рост детской смертности и общей смертности в России, Болгарии, Венгрии и других странах. Ослаблены или разгромлены оказались профсоюзы, как результат – снижение оплачиваемых отпусков, пособий и других «плюшек» от работодателя. Реальный доход граждан упал до примерно трети доперестроечного уровня. Даже в тех странах, где коммунисты остались у власти, открытость частному предпринимательству усилила неравенство.
В то время, когда простой народ страдает, лакомые куски госсобственности уходят за бесценок в карман частнику. «Подмазанные» госчиновники на закупках платят двойную цену. Кроме коррупции, цветёт и организованная преступность. 80% предприятий платят за «крышу» преступным синдикатам (книга вышла в 1997 году). Десятки виднейших бизнесменов стали жертвами заказных убийств.
Набирает силу культурное разложение. Дотации на литературу и искусство сильно урезаны. Симфонические оркестры распускаются или играют лишь по случаю. Книги левой направленности убираются с полок магазинов и библиотек. В Германии 50 тысяч тонн литературы выкинули на свалку (побоялись сжигать). Прежде бесплатное и доступное образование стало дорогим удовольствием. Новая духовная пища поставляется кришнаитами, свидетелями Иеговы и прочими просветлёнными личностями. Средства массовой информации, столкнувшиеся с принудительной приватизацией, оказались вынуждены найти богатых спонсоров, рекламодателей или просить помощи у новых буржуазных правительств, чтобы выжить. Вследствие этого вся «левизна» из них испарилась. Этот процесс движения к прокапиталистической монополии западные СМИ называют демократизацией, ни больше, ни меньше.
Всё это ложится тяжёлым грузом на плечи самых слабых – женщин и детей. Женщины теряют социальную защиту, а дети – счастливое детство. Рыночный капитализм, «система, которая работает», принёс свободное падение экономики, финансовый грабёж, ухудшающиеся социальные условия и массовое страдание. Как результат, избиратели отдельных стран снова отдают голоса коммунистам. Однако вряд ли этот поворот что-то принесёт. Автор подчёркивает, что капитализм – это не просто экономическая система, но социальный строй. От него нельзя избавиться голосованием. Богатство нации, отношения собственности, право, финансы – всё уже фундаментально преобразовано. Ресурсы для потенциальных социальных программ растрачены и разграблены.
Реформаторы пытаются внушить, что всё это временно, потерпеть немножко – и будет лучше. Правда состоит в том, что целые народы пребывают в этом «временном» состоянии столетиями. Достаточно взглянуть на Латинскую Америку. Подобно Третьему миру, прежним соцстранам суждено оставаться в нищете неопределённое время, чтобы немногие привилегированные могли достичь всё большего изобилия за счёт остальных. Чтобы сохранить это положение вещей, корпоративный класс не пожалеет средств и усилий. Ноам Хомский писал, что «коллапс тирании» в Восточной Европе и России является поводом для радости для каждого, кто ценит свободу и человеческое достоинство. Что-то непохоже, что он оказался прав. В любом случае развал соцстран принёс колоссальную победу для глобального капитализма и империализма, в то время, как людское страдание лишь увеличилось, а освободительная революционная борьба во всём мире потерпела историческое поражение.
Прошли годы, и что мы видим? Мы видим, что автор был прав насчёт необратимого падения производства, но не в каждом случае. Есть страны, которые «не справились» c переходом к капитализму. У них производство стагнирует и падает, а население покидает страну. Прежде всего, это касается европейских стран. Есть те, кто выходит из положения за счёт природных богатств (Россия и Средняя Азия). И есть те, кто перешёл к капитализму без обнищания и прочих «вычетов», нарастив своё производство: в основном, это страны Дальнего Востока. Поэтому с автором в общем случае я согласиться не могу. При капитализме можно вытащить «счастливый билет».
Паренти живописал бедствия девяностых, не выяснив основательно, чем же они были вызваны. Почему так упало производство? У этого есть несколько причин, главными из которых являются разрыв хозяйственных связей и конкуренция на рынке. Страны бывшего соцлагеря были связаны между собой тысячами производственных цепочек. Политическая сепарация и развал финансовой системы из-за безграмотной экономической политики коммунистов повлекли за собой сепарацию хозяйственную. Упал и сбыт: бывшим госпредприятиям, которые не всегда отличались эффективностью, пришлось конкурировать с акулами глобального капитализма, которые в общем случае были более продвинуты технологически. Восточные немцы могли уже выбрать между своими трабантами и подержанными мерседесами и ауди. Выбор был предрешён, и следствие этого – потеря рабочих мест гражданами бывшей ГДР.
Проблема в том, что «счастливых билетов» при капитализме не хватает для всех. Беспощадные законы рынка приводят к концентрации капитала, при котором образуются острова благополучия в море нищеты. Тем не менее, нищета эта, скорее, относительная: даже бедные со временем богатеют. Но рост богатства опирается на рост экономики, который в наши дни уже упёрся в природные ограничения. Планета у нас одна, и на всех уже не хватает. А когда на всех не хватает – возникает желание переделить то, что есть. А когда делят – недалеко и до драки. Это, по сути, неизбежно. Другого выхода в условиях глобального имперского капитализма у нас нет.
Меня долго не могли научить читать. Уж не знаю почему, но буквы мне давались тяжело, слоги тоже, а уж соединить все это в слова совсем не получалось. Билась со мной мама, бился со мной и отец, бились воспитатели в детском саду – все впустую. Я, просто смотрела в книгу и не понимала, что все эти люди от меня хотят. Все вот эти: «Ма-ма мы-ла ра-му или ра-му мы-ла ма-ма» – ну никак не хотело читаться.
И вот, мне 7 лет. Выпуск с детского сада, воспитатели рады – сдыхались, пусть школа теперь с ней муздыкается. Родители махнули рукой и пустили все не самотек, пусть уж доча отдохнет перед школьной жизнью. Но тут свершилось чудо! Когда от меня все отстали и перестали учить, в один из дней я схватила газету «Правда» и с разбегу, бегло и без запинки начала читать примерно такую статью: «Мне поручено руководить идеологической работой, которая, как отмечено на июньском Пленуме ЦК КПСС, призвана доходить до ума и сердца каждого человека. Она охватывает много дел и забот. Это и партийная учеба, и лекции, доклады, другие массовые мероприятия. Однако все ли сводится к ним? Все ли можно заранее предусмотреть в перспективных и текущих планах? Каждый день мы, партийные работники, идем к людям. И люди приходят в горком. Со своими предложениями, нуждами, просьбами, порой неожиданными и сложными. Обращаясь в партийный комитет, человек надеется, что здесь его внимательно выслушают и непременно поймут и как важно, чтобы оправдались его ожидания!» Родители были в шоке или неописуемом восторге от произошедшего события. Не знаю, я была еще мала, чтобы понять, что говорят их глаза.
С того самого дня я уже читала все – газеты, журналы, книги. В школе меня сразу отправили записываться в библиотеку и закрепили за мной плохо читающих учеников, чтобы после уроков я учила их читать. Скорость моего чтения составляла 150 слов в минуту при положенных 120.
Всю свою школьную жизнь я успевала читать то, что задано по программе русской и украинской литературы, а по ночам зачитывалась детективами, историческими и художественными романами, классикой. Чтение поглотило меня полностью. Какие-то книги я брала в библиотеке, какие-то у подруг, какие-то мне приносили мама или отец, взяв на работе у своих коллег. Многие книги были перечитаны мной не один раз. А уж если мне покупали книгу – это был праздник, ох уж этот незабываемый запах страниц новой книги, которую еще никто не держал в руках.
… Было лето, я с родителями отдыхала на побережье Черного моря под Бахчисараем. В один из дней в руках моего отца появилась книга! Вы представляете, что для меня это означало? Это же книга! Я должна ее прочесть. И чем быстрее, тем лучше! Отец заботливо сделал для книги обложку из газеты. Ну ладно, видимо, чтоб на пляже не затереть, подумала я. - Па, интересная книга? – спросила я. - Очень! – ответил отец. - Дашь почитать? - Нет! - Почему? - Роман сильно тяжелый, ты еще не поймёшь? - В смысле не пойму? Как хоть называется? - Горького «Мать».
В данном романе Максим Горький рассказал о предреволюционной России. В центре произведения судьба Пелагеи Ниловны, сорокалетней женщины из фабричной слободки. Её молодость прошла в побоях, бесправии и постоянном страхе, но встреча с революционерами перевернула жизнь героини. Помогая своему сыну, Ниловна прониклась идеями борьбы за свободу и сделала всё, чтобы донести до людей правду.
Я отца за язык не тянула, но это была именно та книга, которую нам задали на летнее чтение. Мои глаза загорелись: - Па, а нам как раз задали прочитать эту книгу. Так что читай быстрее и мне дашь. Отец хмыкнул что-то нечленораздельное, сунул книгу под подушку и произнес: - Девочки, собирайтесь нам пора на пляж.
Ясное дело, что книга не шла из моей головы, мне тут задали, понимаешь ли, летом прочитать как раз это произведение, а отец не понимает. В одно раннее утро я проснулась, в комнате никого, родители ушли на рынок. Ну и я, как настоящий следователь решила миллиметр за миллиметром обследовать комнату в поисках нужной мне книги. Папа был так предсказуем. Книга лежала под матрасом кровати, на которой он спал. Я взяла ее в руки и бережно сняла газету с обложки…
«Упс!» - сказала бы я сейчас. Вот это поворот! Но в тот момент, я не знала еще таких слов и просто смотрела широко раскрытыми глазами на картинку, которая предстала моему взору. Так состоялась мое первое знакомство с эротическим романом Эммануэль Арсан «Эммануэль». Я быстренько завернула книгу назад в газетку и убрала под матрас. Больше расспросами отца я не донимала, но решила, что дома уж точно ее прочту. Ведь запретный плод так сладок!
Позже, дома, мне пришлось таки долгенько ее поискать. И все из-за моих мыслей о том, что папа ее спрячет. Но нет. Книга, оказывается, постоянно была у меня под самым носом. Все так же была аккуратно обернута в газетку и хранилась в книжном шкафу за приличными книжками и технической литературой.
Книга само собой была мной прочитана! Запомнилось мне из этой книги лишь одно - бесконечный поток беспорядочного секса одной скучающей тетеньки. Я, которая читала совсем другую литературу, задавала себе вопрос: «Рыцарей полно, а где любовь? Вести подобный образ жизни просто ненормально». Философия же жизни, которая присутствовала в этом шедевре прошла мимо меня, она показалась мне скучной нудятиной и я просто перелистывала эти страницы, кто его знает, может и к лучшему… Что я могу сказать об этой книге спустя годы. Мое мнение не поменялось, скорее всего, читать такое и получать удовольствие от такого можно только или в определённом возрасте или при соответствующих интересах. Поэтому внимательно следите за тем, что читают ваши дети.