Не помню точно — в 1988 или 1989 году, — но не позже, в октябре, как обычно во вторник, в аудиторию на втором этаже главного здания Литинститута, где проходил очередной семинар прозы заочного отделения, пришли два новых человека: Алик Егазаров и Виктор Пелевин — новые студенты нашего «мастера», как говорят в творческих вузах... «Мастером» нашим был критик Михаил Лобанов, почвенник и ярый коммунист, автор биографий С. Т. Аксакова и А. Н. Островского, ненавистник французских экзистенциалистов, при этом в советские годы «удостоившийся» отдельного постановления ЦК КПСС за статью, в которой посмел сказать несколько правдивых слов о спровоцированном властями голоде 1932—1933 годов... Лобанов был человеком консервативным, но искренне любящим русскую литературу и, как я понимаю сейчас, сделавшим для своих студентов большое дело — по выражению Довлатова, он оставил нас в покое.
По интернету гуляют версии о некоей закрытости и высокомерии будущего классика — я говорю о Викторе Олеговиче Пелевине, — но я ничего такого не помню. Мы все что-то изображали и кого-то играли, это часто бывает в молодости, — Пелевин немного изображал то ли Чайльд-Гарольда, то ли кого то из героев Хемингуэя, но при этом, как мне кажется, был человеком довольно ранимым, скрывающим нежную душу за маской иронии... Впрочем, как и все мы.
Алик Егазаров обладал бизнес-жилкой и через несколько лет, сняв аудиторию в знаменитом флигеле Литинститута, где когда-то жил Андрей Платонов, организовал независимое издательство «Миф», первыми книгами которого стали сборник современной прозы «Отчет о реальности» — абсолютно неудачный проект, часть тиража потом демонстративно сожгли у памятника Пушкину, — сборник эссе Бродского и три первые книги Карлоса Кастанеды в переводе русского эзотерика, йога и дзен-философа Василия Максимова. Редактором Кастанеды стал Виктор Пелевин.
Все в жизни случайно и не случайно одновременно, и эта работа оказала большое влияние на Пелевина как на писателя и, беремся осторожно предположить, как на человека. Возможно, он знал книги Кастанеды раньше — их машинописные копии гуляли в самиздате. Но работа редактора почти всегда подразумевает личное общение с автором — в данном случае с переводчиком. А человеком, судя по воспоминаниям, Максимов был выдающимся...
Карлос Кастанеда, если попытаться как-то формализовать его взгляды, — это эзотерика и мистика, а говоря точнее, эзотерическая гностика. Не забудьте, шел 1992 или 1993 год... Почему эзотерика, причем тут эзотерика? Потому что ни один писатель, ни один художник не развивается свободно от времени, и надо учитывать, какое время было на дворе — конец Советского Союза, все развалилось или разваливалось прямо на глазах, привычная, устоявшаяся за десятилетия жизнь в очередной раз «слиняла за три дня», и, поскольку метафизика русской церкви в тот момент показалась неубедительной, да и сама церковь была очень растеряна, люди хватались за первое попавшееся. Сочинения Кастанеды, Рам Дасса, Джона Лилли оказались очень ко двору — смесь магического сознания и шаманских практик в современной оболочке. Хотелось думать, что реальность можно изменить, заколдовать, а беря выше — управлять ею, оседлать ее, причем не обладая никакими достоинствами, — просто найти волшебные слова, нужный гриб, золотой ключик от железной двери и оказаться от этой реальности не пострадавшим, как большинство, а быть в выигрыше. Ведь такие люди были, они не скрывались: носили малиновые пиджаки и ездили на черных «мерседесах» шестисотой модели, пока обычный гражданин довольствовался автобусом или метро — даже такси казалось уже роскошью.
Через несколько лет образ шестисотого «мерседеса» займет важное место в новой русской прозе и романе «Чапаев и Пустота», книге очень важной для понимания сегодняшнего момента и всей послесоветской реальности, потому что сначала реальность отражается в важной книге, а потом важная книга отражается в этой самой реальности — иногда отчасти, а иногда даже в очень большой части формируя ее.
В начале своего человеческого и творческого пути Виктор Олегович Пелевин — как и миллионы наших сограждан, хотя это странно сейчас прозвучит, — пострадал от Русской революции 1991 года и поэтому не очень принял и понял ее. Судите сами. Будущая звезда постсоветской литературы еще в 1988 году училась в аспирантуре МЭИ и то ли собиралась, то ли защитила там диссертацию по каким-то деталям энергетических установок троллейбусов. Будущее представлялось ясным и расчерченным на квадратики, как школьная тетрадь. Однако в России никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, любой вишневый сад тут могут вырубить в одночасье — после 1991 года диплом кандидата наук лет на десять вместо «сертификата качества» стал чем-то вроде «свидетельства о бедности». И нашего героя это, по-видимому, расстроило — не могло не расстроить... Почему? Представьте себе: вы ходите на службу, получаете зарплату в рублях с бюстиком Ленина, ее вроде бы хватает на месяц, а потом эти деньги за несколько недель обесцениваются так, что на них можно два-три раза сходить в магазин... Я примеряю это на себя — мне становится просто страшно... Примерно те же чувства испытывали в 1991 году миллионы советских людей, которые собирались провести в отеле под названием «СССР», под светом кремлевских звезд и ласковое телебормотание генсеков, не месяц или два, а годы... Что они должны были почувствовать, когда вдруг обнаружилось, что их планы рухнули и им стало буквально не на что жить? Ведь убежденных сторонников реформ, понимающих, что произошло и происходит, готовых терпеть ради идеи, среди советских людей было не так уж много, и это нормально, жизнь — вещь эволюционная... А когда человек расстроен, он иногда сердится. Мы не беремся утверждать, что Виктор Пелевин был «идейным ретроградом», это было бы глупо, но к так называемым переменам, насколько мы помним, он относился иронически и говорил о них с нескрываемым раздражением.
Впрочем, память — вещь ненадежная, и, чтобы доказать наш тезис, мы обратимся к известной статье Пелевина «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма» (1993), наделавшей много шума в то далекое время. Должен вам сказать, что автор этих строк, прочитав статью о Джоне Фаулзе, сначала очень загрустил (что же это он пишет?), но потом приободрился, решив, что Пелевин просто иронизирует по своей привычке, «стебется». А зря, статью можно назвать программной, но поняли мы это довольно поздно, когда некоторые ее тезисы стали если не воплощаться в жизнь, то использоваться российским телевидением.
Здесь мы должны сказать несколько важных слов. Самое главное, читатель, — имей в виду: мы не собираемся никого судить и тем более осуждать. Ибо согласны с утверждением знаменитого Йешуа бен Иосифа из Назарета: не суди и судим не будешь... Мы всего лишь считаем раннее творчество Пелевина, и особенно роман «Чапаев и Пустота», важным для понимания происходившего в 2000-е, 2010-е и сегодня в России. Потому что мы склонны предполагать, что именно читатели и почитатели этого романа сервировали стол, за которым мы сидели тогда и продолжаем сидеть сегодня, когда стол уже немного разгромлен, а из заседавших за ним когда-то иных уж нет, а те далече... Так о чем же статья «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»?
Пелевин пишет об ушедшей советской эпохе как о потерянном рае, где не нужно было тяжело работать, думать о завтрашнем дне и отвечать за себя. И конечно, называет СССР помойкой, но «помойкой, находящейся ближе всего к раю», из которого узнавшие о существовании добра и зла обитатели были изгнаны в 1991 году добывать хлеб в поте своего лица. Метафора, как видите, прозрачная и простая, однако можно задать уточняющий вопрос: что писатель понимает под «раем»? Про «в поте лица» все правильно, но раем советскую жизнь назвать было трудно, срывать плоды в ней приходилось с не меньшими усилиями, чем в новой России, — особенно если вы делали так называемый шаг в сторону.
Жизнь при советском строе мы хорошо помним, для нас она была не то чтобы тяжелой, но очень унылой. Мы вспоминаем бесконечную серую зиму и очереди за всем — от приличных ботинок до обычных апельсинов. Да, вы могли читать на работе «Игру в бисер» (если достанете) и Габриэля Гарсиа Маркеса (писателя, оказавшего очень большое влияние на Виктора Пелевина, — тоже, если достанете), спорить до хрипоты с друзьями о Шагале или «Письмах» Ван Гога (опять же, купленных за полстипендии на черном рынке), попасть на «Сталкера» Тарковского, дневной сеанс, показ три дня, кинотеатр на окраине. Но, как только речь заходила о вашей реализации, перед вами оказывалась стена. Стена была высокой и состояла из лжи, к которой вы должны были в той или иной степени присоединиться. И сам Пелевин на этой «помойке у рая» никогда не смог бы опубликовать свои замечательные ранние тексты, а о «Чапаеве» и говорить нечего. Впрочем, рай он и есть рай — это категория веры. А вера, по словам не очень жалуемого Пелевиным владыки Антония Сурожского, — это уверенность в вещах невидимых. Поэтому еще немного воспоминаний.
В начале 1990-х чрезвычайно популярными и практически повсеместными, и не только в творческой среде, стали разговоры и размышления о советском прошлом и революции 1917 года: какими они были, кем сделаны, почему произошли. Это смешно, но мнения разделились. Несмотря на публикацию огромного количества эмигрантской литературы, книг Солженицына и других лагерников, которые, казалось бы, давали исчерпывающий ответ на эту тему, вопрос оставался и остался до сих пор открытым. Почему? Потому что для обычного человека главными являются так называемые базовые ценности: еда, здоровье, безопасность. А с ними в начале 1990-х возникли большие проблемы... И людям было совершенно безразлично, почему и кто реально виноват. Они принялись обвинять тех, кто был ближе всего, кто взял на себя ответственность и кого обвинять было безопасно. Пелевин не был одинок, многие талантливые художники не понимали, что происходит, и обвинять его нельзя, но, повторимся, не согласиться можно.
Нарисованная в романе «Чапаев и Пустота» картина безумной черни, делающей революции и ставящей социальную иерархию с ног на голову, и ее циничных вожаков, пересевших из второго и третьего класса в личные вагоны-люкс, оказалась необычайно популярна. Если нет причин для революций, если осуществлять и участвовать в них из альтруистических и идейных соображений бесполезно и невозможно, то лучше следовать рекомендации Чехова и самозабвенно возделывать свой сад, по возможности два — один желательно не в России. А политика... Какой смысл ей заниматься — это бесполезное и грязное дело. Вы ведь помните такие разговоры? Еще недавно они были очень популярны! Лучше предоставить это другим — кто готов и не брезгует. К тому же они, в отличие от советских вождей и их подручных из ЦК, умны, образованы, знают толк в одежде, стиле, красивой жизни, книгах и театре, а иногда даже сами их пишут.
«Чапаев и Пустота» — абсолютно сконструированная проза, и жизни в ней не очень много, упреки критиков конца 1990-х и начала 2000-х годов, привыкших к литературе реализма, были в каком-то смысле справедливы. Но сконструированная и сделанная очень хорошо — имитирующая или отсылающая к различным литературным стилистикам и идеям, — это была литература нового направления, постмодернизма, одним из самых ярких представителей русской ветви которого является Пелевин. Но, хоть горшком назови, только в печку не ставь, мы взялись писать эту статью не для того, чтобы заново вернуться к спорам почти тридцатилетней давности. Какова же главная мысль романа — вот что нас интересует. Какое действие она оказала на широкие массы и узкие правительственные круги отечественных читателей? Реализм, модернизм, постмодернизм — какое это имеет значение, это все термины, слова, что за ними?
И мысль эта, на наш взгляд, очень проста — и безысходна, как зимняя московская и петербургская серость: революции 1917 и 1991 годов не имели никаких социальных предпосылок и никаких социальных проблем не решили и решить не могли — более того, не собирались. Да и проблем-то этих, в общем, не было, потому что народная масса привыкла всегда жить плохо, и в этом отношении для нее ничего не изменилось. Революции — это были социальные взрывы, просто выплески ярости, умело возглавленные (оседланные) изощренными интеллектуалами, свободно цитирующими Блока, «Дао дэ цзин», «Бхагавадгиту» и Канта, и главное — лишенными каких бы то ни было моральных границ, принципов и ориентиров.
Кстати, тяготение к китайщине — это не только дань моде и с молодости закрепившаяся в Пелевине матрица, как может показаться на первый взгляд, это выбор, грустная усмешка в сторону христианской церкви, оказавшейся не в состоянии принять и осмыслить революционные перемены конца 1980-х — начала 1990-х и оставшейся консервативной и малоподвижной институцией, все более консервативной с годами — важная черта и большая беда того и нашего времени.
Итак, взрывы черни, направленные интеллектуалами. Дело не в том, что Пелевин наделил комдива Чапаева или Григория Котовского чертами, которых у них не было, —дело в образе, который он создает и транслирует. Это люди глубоко безразличные к так называемым проблемам народа и общества: в какой-то момент романа Чапаев велит отцепить вагоны с красными ткачами, бросив их замерзать где-то в снежной степи. Это социальные серфингисты, получающие удовольствие даже не от власти и комфорта, которые они подобрали на дороге, а от самого процесса социального серфинга, возносящего их сначала на гребень народного цунами, а потом на вершины, покрытые соснами или красными звездами, которые в нормальных условиях им и не снились; при этом они активно используют ярость и глупость черни, в душе глубоко эту чернь презирая. Это очень важный момент, характеризующий внутреннюю вселенную Пелевина как писателя — безразличие любых власть предержащих к народу. В этом Пелевин уверен, и кое-какие основания у него в 1990-х для этого были. Другое дело, что у властителей начала 1990-х это безразличие было, как им казалось, безразличием хирурга, спасающего пациента, а не безразличием фараона, чья колесница не замедляет хода, въезжая в толпу кричащих от возмущения и боли рабов, — как стало позднее.
Вернемся в дни почти тридцатилетней давности — время действия романа. Те годы, та современность, в которую периодически попадает главный герой «Чапаева и Пустоты». Над пациентами психбольницы ставит эксперименты главврач Тимур Тимурович — прозрачная пародия на Егора (Тимуровича) Гайдара. Тогда, как мы помним, у противников реформ был любимый лозунг о том, что Гайдар и компания «ставят эксперименты над страной».
В романе пациенты ведут между собой изощренные дискуссии о том, что такое реальность. В этих беседах Аристотель красиво смешивается с Юнгом (очень популярная фигура разговоров 1990-х из-за увлечения Юнга символизмом и магическими практиками), а Хайдеггер — опять с шестисотым «мерседесом». Споры эти красивы и могут закончиться дракой с применением бюста философа, прямо как споры в литинститутском общежитии в те далекие времена. У дискуссий в романе есть вдохновители и образцы — вырвавшиеся в бесцензурное пространство русские философы, от Мамардашвили до Владимира Бибихина, не говоря о потоке превосходных философских книг, переведенных тогда на русский. Однако размышления героев Пелевина отличает их бесцельность — это чистая схоластика, жонглирование фразами, снова красивый серфинг, теперь словесный. Серфинг, в котором, однако, утверждается мысль о тщете поиска истины и смысла жизни и once more любой попытки добиться минимальной социальной справедливости. При этом дискуссия эта охраняется (или локализуется) санитарами — революционными матросами, теперь перекрасившимися в уголовных «братков», но даже татуировки «Балтфлот» остались теми же. Это очень важная черта романа — утверждение бессмысленности поисков истины в философском смысле, которой, по мнению автора, либо нет, либо она недоступна людям, и утверждение бессмысленности движения истории, по крайней мере русской, — она просто ходит по кругу, как троллейбус «Б» в любимом всеми нами городе Москве.
Впрочем, одна истина в романе есть: это любовь, любовь, дающая жизни видимость смысла и спасающая от одиночества. Страницы, посвященные ей, вызвали у нас подлинный трепет, все-таки Пелевин — большой мастер. Но и она происходит между героями, взятыми из сталинского фильма братьев Васильевых и бесчисленных советских анекдотов, и в своей кульминации неотличима от сна — как в жизни, попробуй потом пойми, была ли она...
Кто основной читатель Пелевина, знают и редакторы демократического «Вагриуса», и бесчисленные маркетологи огромного постдемократического «Эксмо». Это обитатели бесчисленных офисов Москвы и других больших городов России, и там, среди этих людей, идея бесполезности любого социального действия — более того, некоторого моветона этого действия — приобрела широкую популярность. Но не только офисов, а и красивых и больших кабинетов их начальников и начальников их начальников и... ох, даже подумать страшно, кого мы могли бы найти в центре Москвы в то время с книгой Пелевина в руках. Еще один косвенный указатель на это — очень интересный роман писателя Натана Дубовицкого «Околоноля», написанный, как нам кажется, не без впечатления от ранних книг Пелевина: «Омон Ра», «Чапаев и Пустота» и «Generation „П“».
Не нужно думать о революциях, зачем? Нужно просто хорошо жить, по возможности управляя чернью и, разумеется, надежно окружив себя матросами очередного «Балтфлота»... А когда году в 2011-м все спохватились — и, кстати, спохватился сам Пелевин (посмотрите его книги середины и конца «нулевых» — какие страшные, волчьи и лисьи образы там мелькают) — было уже поздно...
Так что литература — вещь иногда очень действенная, очень. Особенно в России. Слово здесь не только не воробей — вылетит не поймаешь, но и философский молот в духе Ницше и даже мантра: сколько русских юношей и девушек пришло в русскую историю с романом «Что делать?» и сколько из нее ушло — вслед за Василием Ивановичем Чапаевым, Буддой Шакьямуни и их верным помощником Петром Пустотой. Ушло...
Хорошо это или нет, навсегда ли — мы не знаем.
