К Рождеству
Иван Авдеич Пересичный-Штолле, был немцем.
Как и полагается немцу, имел часовую лавку в собственном доме на Бережке, при которой и жил на втором этаже.
С утра, откушав по немецкому обычаю кофе со сливками и вчерашним пирогом, садился в лавке, закуривал длинную трубку, и часами глядел в увеличительное стекло на хитрые механизмы.
Бормотал укоризненно по немецки, крутя в руках гнутые шестерни и ломаные пружины.
К полудню, закрыв на дверях деревянную штору, поднимался к себе обедать.
Не сказать, чтобы обед был скромен и строг, но и излишеств себе не позволял Иван Авдеич.
Так...Щи, каши, пироги и чай. Редко когда одна рюмка малиновой наливки, для здоровья.
Засим, час дневного сна, который не только католику, а и приличному христианину не возбраняется. Потом опять кофе, трубка, лавка.
И так жил он до вечера, когда приходило время ужина и покоя.
К темноте, Иван Авдеич, долго вздыхал, глубже натягивал на голую голову ночной колпак, печально откашливался и кхмыкал, забирался в кровать, и отходил ко сну.
В субботу же, не открывал лавку совсем, а ходил в свою немецкую церковь, что построена была по приказу матушки Елизаветы, для иноземцев.
Так жил немец Пересичный-Штолле...
День за днём.
Все по времени, все по часам.
Раз же в месяц, выезжал он в соседний город, к тамошнему пастору, для наладки хода больших часов с боем.
Для чего, за ним присылали хороший немецкий экипаж.
Соседом же часовщику-немцу, был отставной майор артиллерии, дворянин от службы, Невзгода Тарас Опанасович.
Человек степенный, тяжеловесящий.
Бывало ступает по крыльцу присутствия, а крыльцо жалобно скрыпит и вот-вот кажется лопнет.
Когда-то, у
Тараса Опанасовича было именьице, да дворни человек семь. Но разорился по судам, имение было отписано, а сам Тарас Опанасович подснял квартиру у полицмейстерской вдовы, Лукерьи Степановны Перебейченко.
Она же ему и обеды подавала, да и между нами говоря, кажется считала Тараса Опанасовича чем-то вроде своего старинного приятеля. Не сказать бы больше.
Вёл Невзгода жизнь скучную, как казалось бы обывателю.
Ходил в суды, писал долгие и пространные бумаги с жалобами.
Сводил накоротке знакомства с мелким чиновным людом.
Да что я вам рассказываю? Всяк его в городе нашем знавал. Заметный был человек.
Разговаривал тяжело, пристально глядя в лицо собеседника, и выкручивал тому в разговоре пуговицу так, что иные начинали задыхаться в вороте.
Любил выпить анисовой водки, а на обеды ел гуся ,густо обсыпанного черносливом,и кислейшим поповским яблочком.
Гусь, ежели угодно, еда совершенно невозможная без чернослива. Ведь гусиный жир, даже в маленьком,полупудовом гусе, хорош когда впитается в чернослив.
Иначе и кушать нельзя. Сны будут видится тяжелые, душные.
Даже если и запивать кушанье водками.
Раз в месяц, Тарас Опанасович уезжал в соседний город, где была у него нескончаемая тяжба, с тамошним помещиком Петром Тимофеевичем Искушенным.
И третий герой нашей повести, Абрам Шпалерный. Человек незначительный и мелкий во всём.
Что за человек?
А чорт его знает, кто таков. Появился в городке так давно, что никто уже и не упомнит откуда.
Торговки на базаре говорят, что Абрам Моисеевич выкрест из западных жидов, которые оседали в городе со времен турецкой войны.
Вечно суетливый, с мелкими частыми движениями руками округ себя, будто загребает к себе под полы сюртука что-то нужное в хозяйстве.
Трясет головой с жидкими волосами, быстро говорит и всякий раз кланяется, когда видит,что собеседник начинает хмурить брови.
Имел собственный дом о двух этажах, но сам жил в подвальном помещении , разгороженным тряпичными занавесками. Где всегда пахло то ли аптекой, то ли синагогой.
Прочие же два этажа сдавал людям приличным, поведения строгого.
Ссужал небольшие суммы в рост, спать ложился рано, а просыпался и того раньше.
Нельзя сказать, что в городе его не любили, но всяк был готов подшутить над ним шутку, что впрочем делалось без злобы, а скажем так,по приятельски.
Ну да Абрам Моисеевич и не обижался. Народ ведь наш, он шутку любит.
В семнадцати верстах от города, жила его то ли сестра, то ли тетка, к которой он ездил раз в месяц в гости, на два дня.
Нанимал по обыкновению самую старую и дребезжащую двуколку, у вечно пьяного москаля Гаврилы.
А что, мой терпеливый читатель, не слишком ли я увлекся описанием наших героев?
Не пора ли перейти к самой истории, которая случилась как раз на Илью, три года назад...
Что зима, с ее салазками, колядками и вечным скрыпом снега под ногой?
Веселое время, но как день пойдет на убыль, так по времени хоть очи выколи. Тьма и холод над землей Малороссии.
Без хорошей печи, да кухоли пенника, и делать ничего не остаётся.
То ли время лето!
Степь звенит на все голоса. Мелкая птаха суетится над колосьями, вскрикивает и мечется под колесо телеги.
А уж насекомых какая пропасть... Все вьется, все звенит и скачет в разные стороны. Такая кутерьма, что ей-ей и самому охота подчас спрыгнуть с тележки на горячую землю, вдохнуть ее хлебный дух, и поскакать как дитя, без мыслей, без забот.
Швырк-швырк палочкой выписывая по пыльному шляху вензеля и прочую куролесицу.
И вот, как раз перед Ильёй, когда поля готовы отдать урожай ,а солнце не дает двигаться ничему живому, судьба и свела нашу троицу, прямо посередине дороги, в захудалой корчме, которую держала кривая жидовка, древняя как сам мир.
Всезнающие бабы, которым веры ни на грош,говорят, что старая хозяйка корчмы, самая что ни на есть ведьма.
Да ведь у баб все ведьмы, кто с ними острым словцом перекинется. Так уж заведено в женском сословии. И не нам исправлять.
Так вот, бывший светлым и духовито жарким день, вдруг в одночасье испортился.
В небо выволокло страшенную тучу, в которой высверкивало и шевелилось что-то железное, могучее и тяжелое как наковальня.
Вмиг разлетелись птицы, над степью нависла тишина, а затем как грохнуло, да так, что казалось небо лопнуло от края и до края.
В эту-то погоду, и нашли в корчме укрытие от грозы наши герои.
Первым въехал во двор Тарас Опанасович. Трудно ступил с тележки, и сразу же накричал на бабу жидовку, чтобы готовила водки,-" да пусть за лошадью посмотрят!"
Пока дворовый мальчишка вёл лошадь под навес, Невзгода уже вытянул первую чарку, и строго посмотрел на бабу.
"А что баба, чисто ли у тебя? Да как кормишь постояльцев? Да нет ли тут тараканов?"- прогремел Невзгода.
" Что ты, отец родной, и чисто, и таракана нет, а уж откушать прошу всякими закусками", отвечала старая.
"Ты мне отведи, да чтобы по лестнице ходить не надобно было,"- продолжал майор,-" Да пусть поесть подают, слышишь?"
Очень шумный человек. Да и то сказать, расстроен что в дороге придется ночь провести на постоялом дворе.
А тут уже и немец подкатил, да весь мокрехонек. Тележка у него хороша, да по скупости или бережливости, что у немцев одно и тоже, верх тележки поднимать не стал. Так и вымок весь, ни одной сухой нитки.
Устроился на втором этаже, где сражу же стал сушить платье, и дымить своей трубкой.
Спустя час, сошлись наши герои в зале, где по невеликому размеру самой корчмы, было всего два стола, один для чистой публики, и второй больше похожий на лавку для прочего путешествующего люда.
Оба усевшись за один стол, не мешкая приступили к закусками, всяк на свой аппетит.
Чем же питали свои животы, наши постояльцы? А вот, позвольте дать вам краткое описание всех блюд, с небольшими характеристиками.
Иван Авдеич и Тарас Опанасович вкушали гороховый суп, на свиной копченой грудинке, с картофелем и мелко тертым соленым огурцом. Всякий раз после заложенной в рот ложки супа, откусывая от пирога с горячей печенкой.
Не преминули же они и выпить водки, для приятного пыла внутри себя, и пущего разжигания аппетита.
Потом ели гречневую кашу, с гусиными шкварками и луком. Запивая старинным и кислейшим квасом на хрене.
Потом перешли к каше из печеной тыквы с рубцом, потом к сладкой каше из тыквы же.
Потом макали горячие "маканцы" ( так их называют в нашем месте,круглые булочки с разными мясными начинками), в миски с растопленным маслом и пили чай.
Когда же самовар допили, и пришло время окончательно распустить пояса, наши едоки вздумали о чем-нибудь поговорить.
Гроза перешла в долгий и тяжелый дождь, да и совсем собралась не кончаться до утра.
Темень за окном была столь густа, что казалось ее можно есть ложкой, как черничный кисель.
Разве это не то время, когда на ум приходят всякие истории, подчас наводящие страх даже на самого рассказчика?
Вспоминали всяк своё. И ужасную сорочинскую сказку, описанную в сочинении г-на Гоголя. И дедовские рассказы о выходцах с того света. И про колдовство и прочие страсти, которыми полон наш мир.
Всё и не перескажешь, однако на дальнейшие события,повлияла сказка, поведанная Ивану Авдеичу Тарасом Опанасовичем, которую тот слышал во младенчестве от своей няньки.
История о проданном теле. ( рассказанная кратко, за неимением времени на все точности, но все равно так и не договорённая в силу произошедших далее событий)
"Задолго до войны с туркой,жил недалеко от Бережка один старый козак,именем ему было Петро.
По молодости бегал на турецкие рубежи с веселой ватагой,где спрятав челны в камышах,поджигали с разных сторон турецкие дома,да уволакивали в переполохе разный скарб,который турки выносили на улицу.
Там однажды,в быстрой схватке с каким-то янычаром,получил крепкий сабельный удар поперек лица,столь обезобразивший облик,что ни одна девица не захотела идти за него замуж.
Так прожил до сорока двух лет,избежав к горю ли,к радости,бабьего вечного ворчания,да детского смеха.
Грошей у него было скоплено в достатке. Человек он был поведения скромного,характера непьющего.
Жил в доме у берега реки,да ни с кем большой дружбы не водил.
Как-то раз,сидя на высоком берегу нашей реки,не показался ему плот,на котором виднелись две лежащие без движения фигуры.
Когда же Петро сбежал вниз,и поймал причалив к берегу плот,увидал он мертвую мать и живое дитя мужеского полу.
Страх охватил его сердце,когда увидел он,как ужасно была умерщвлена мать ребенка.
Казалось,что дикие звери рвали несчастную, до того она была окровавлена и истерзана. Словно большая тряпичная кукла,лежала мертвая на мокрых досках плота,обнимая рукой спящего младенца.
И так страшна была эта картина смерти и сна в солнечный спокойный день,когда где-то за рекой звонят в колокол к обедне,да слышны крики домашней птицы и скота,и пронзительный визг колес на шляху,что застыло все внутри у Петра. Оледенило смертным морозом и ужасом.
Долго рассказывать как похоронили несчастную, так и не узнав кто был убийцей. Как взял Петро младенца к себе на воспитание,крестил Андрейкой как найденного на воде.
Как нянчился и любил,обучал и строжил по надобности
Однако,когда Андрей вошло в возраст,когда парубки начинают заглядываться на девок,произошло вот что..."
—на этом месте,в глухое окно корчмы кто-то постучал . От неожиданности рассказчик поперхнулся и замолк, с трепетом вперив очи свои в черную улицу.
Дверь пронзительно скрипнула,и глазам их представился несчастный Абрам Моисеевич. Был он столь мокр и грязен,столь устал и слаб,что не вошел,а ввалился через порог,упав и замерев без чувств.
Какие хлопоты поднялись! Какие заботы!
Вмиг был оставлен и стол,и побасенки о делах которые то ли были,то ли нет.
Абрам Моисеевич был внесен общими усилиями в дом. Раздет,уложен на постель. В рот его была влита рюмка настоянной на турецком перце водки. Был притащен ящик с горячими углями,чтобы согреть несчастного. Суета и суета,всё от доброго сердца двух наших постояльцев.
Когда же страдалец немного пришел в себя,то дрожащим от слабости голосом,постоянно путаясь и впадая в горячечное беспамятство начал говорить о каких-то то ли разбойника,то ли о нечистой силе,что преследовала его последние две версты,загнав лошадь с тележкой в глубокий овраг.
Бормотал он о гулком и завывающем хохоте преследователей. О страшном блеске их очей на черных харях. И грохочущих костях в развевающихся саванах.
Под конец впал в оцепенение,и стало ясно,что не доживет до утра...