Вы жалеете, что советские коммунисты не выселяли хулиганов, гопников и их пособников в отдалённые деревни, аулы и кишлаки, тем самым дискредитируя советскую власть и растягивая очереди на получение жилья?
Если ребëнок в школе сказал, что дома нечего есть, а на следующий день к нему домой пришла полиция и стала смотреть, какая еда есть в доме, то это хорошо или плохо?
Пока общество считает, что "семья это святое" и закрывает глаза на то, что происходит за закрытыми дверями, маленькие хулиганы и гопники будут вырастать в больших бандитов?
Следующая категория женщин, которые я отношу к категории непригодных, это бандитки, дворовые гопницы. Ауешницы, назовем их там. На спортиши ходили, на разборках присутствовали, за щеку ей там где то давали, но она там это не признает, «только классика, я на теме, по черным делам не двигаюсь, тюрьма- не тюрьма, нарды, чай». Короче , конечные бабы, которые на кортах сидит с полуспущенными штанами, поссала в угол в подъезде, там же бутылка пива стоит рядом, покурила, затушила, бычок в карман засунула, ходила какие то разборки наводила.
Эти женщины остались, но они приобразовались. Они скинули споршиши щас, это просто не актуально и стыдно. Они тусуются с алкашней местной - отбросы. Б/у мусор. А есть которые более менее осознали, а по большей степени они уже стали рспхами, их какой нибудь местный боевой бэд бой долбанул за мусорками где то в девятке или семерке раздолбанной, натолкал ей, брызнул, дебил родился, его поспдили в тюрьму или прирезали как собаку, и вот она носит этого выпердыша за собой, кому она нужна? Соответственно, ее знают, кто она такая по жизни и что к чему. И она начинает перевоплощаться .) современная косметика творит чудеса. Но если у нее жаргон был барагозный, очень сложно потом от него избавиться. И они стараются перевопрощаться. И многие мужчины на таких клюют и потом не понимают, почему во время скандалов они могут загрузить мужчину, он не понимает, откуда она так базарит как будто она откинулась с мест не столь отдаленных. И вы просто с ней хапанете горя конкретного и ничего хорошого с ней не получится. Гопницы - ауешницы это осень опасный вид женщины. Они и пырнуть вас могут, и старую бригаду поднять, чтобы вас где то запиздили за углом или откалечили. Им не жалко мужчин абсолютно. Они жестокие по жизни быдло - опущенки.
Следующий вид женщин будет мой любимый - куролаши.
Ну реально парни. Давайте уже начнем нормально одеваться, можем же. Даже если тебе за тридцатку или сороковник. Ну сколько можно блин. Бывает видишь лося на крузаке, ну Красава думаю мужик, а одет либо как попугай, либо как с рынка из 90-х.
Автор Волченко П.Н. (на иллюстрации, конечно же, не я, а то, как представляется главный герой произведения)
Последний концерт на крыше
(Дурная кровь)
«Небеса упали вниз,
Ноги встали на карниз
И шагнули вслед за небом,»
Схватки начались внезапно: они на озере, отдыхают, яркий ясный день, солнце светит, до окончания срока еще две недели – не о чем было беспокоится, но… Разом налетел ветер, небо сгустилось перистыми еще облаками, и тут же резко и больно ударило в животе у жены, заструилась по ногам вода.
- Миша, - она схватилась за живот, согнулась, сколько могла, - Миша.
- Что? Пихается? – усмехнулся Миша, гражданский, пока еще, муж перевернулся, и с улыбкой посмотрел на нее. Хотел было потянуться и, как всегда, тронуть округлый живот, но увидел губу закушенную, темное расплывающееся пятно на тонком пляжном полотенце, постеленном на песке. – Что?
- Началось… - она не сказала это, выдохнула еле слышно.
- Подожди… Как? Тридцать восьмая же еще, как…
Она не ответила, застонала только, сжалась вся. Не думала она, что будет так больно, не знала, что все начнется вот так, разом, с пустого места и тут же такая страшная, разрывающая боль.
Миша соскочил, метнулся к машине, обратно, к вещам своим на горячем песке, трясущимися руками вырвал из кармана брюк ключи, и снова к машине. Суета, одна суета: ей казалось, что Миша медлит, казалось, что все он делает медленно, что кучу всего ненужного хватает, мечется почем зря. Он подкатил машину прямо к ней, наехал задним колесом на уголок полотенца пляжного, открыл заднюю дверь своей десятки, и, постоянно и глупо повторяя: «тсссс», поднял ее на руки, уложил в салон.
Через секунды, когда машина, взрыкнув мотором и выбросив из под колес тугие струи желтого песка, скрылась с пляжа, у воды остались два полотенца, пакет с едой и те самые брюки, отброшенные чуть в сторону, присыпанные – под колесо попали.
По городу они пролетели: пальцы на руле побелели от напряжения, Миша смотрел на дорогу не моргая, движок рычал, проносились мимо дома, заборы, машины - все будто стояло и только они двигались. У роддома десятка с визгом затормозила, оставив на сером асфальте черные следы жженой резины.
Миша выскочил из машины, распахнул дверцу заднего сиденья, от приемного покоя к ним уже бежала сухонька пожилая медсестра, вверху, в окнах второго этажа, мелькали лица. Миша протянул к ней руки, и, вдруг, одновременно с ее криком, грянул первый трескучий раскат грома и небо разверлось, рухнуло на прожженную землю холодным, тяжелым ливнем.
Она почти ничего не помнила: расплывчатые лица, острая разрывающая боль, что накатывала, а после медленно и нехотя отпускала, будто крючками ее изнутри вытягивали, чей то злой окрик: «Не ори! Тужься!», а еще ослепляющие всполохи и громовые раскаты, что врывались в родовую с дребезгом стекол, и снова боль… А потом все как то разом закончилось: она обессиленная в холодном поту, медперсонал, строгая высокая женщина в халате с ребенком на руках.
- Почему он молчит? – тихо спросила она. – Он же должен кричать…
Резкий шлепок и ребенок закричал, громко, отчаянно, пронзительно, лопнули лампочки, полыхнула молния, ударил раскат грома, кто-то взвизгнул в темноте.
- Голосистый. – сказала медсестра.
- Нет, это перенапряжение, наверное. От грозы. – предположил кто-то.
- Потемнело то как… - старушечий голос.
- Ребенка дайте… - тихо сказала мать.
Она не увидела, почувствовала в руках живое, скользкое, жаркое – ее родное дитя.
Снова полыхнула молния, резко прочертив холодной синевой в родильном зале, и молодая мама на мгновение увидела у себя на груди нечто страшное, сморщенное, злое, демоническое… Захотела оттолкнуть, сбросить, но… не смогла, и потому обняла, и тихо заплакала.
«Мама, не сердись»
* * *
«Вены жжёт дурная кровь,
Что ни капля - то любовь,
Боги, боги, где вы, где вы?»
- Где он! – рявкнул злой крик из зала. – Мать!
- Что? – она вышла из кухни, отирая руки о перекинутое через плечо полотенце, и, уставилась на сожителя. – Что тебе?
- Где твой выродок?
- Гуляет. – она пожала плечами, и спокойно пошла обратно, на кухню, туда где что-то жарко скворчало на сковороде, откуда доносился шум стиральной машинки.
- Вернется, ноги пообрываю! Сучонок!
Мать не обращала внимания на крики сожителя – привыкла. Максим не был из тех детей, какими обычно гордятся родители: склочный, неспокорный, в глазах его ярких, зеленых, вечно была какая-то бесовская искорка – весь в отца, в покойничка.
Мать на кухне поворошила деревянной лопаткой золотистый, разморенный лук, села на старенькую скрипучую табуретку, уставилась в окно. Максима там, во дворе, конечно же не было – уже не те годы, хотя и раньше, пока бегал он в коротеньких штанишках, не так часто его можно было здесь, в манеже из четырех домов увидеть. Уже тогда убегал то за дорогу, на пустырь, то уходил куда-то по обочине и вышагивал-вышагивал-вышагивал, пока не вылавливали, не находили. Пару раз в милицию обращались. Сколько же он крови попортил, сколько валокордину из-за него пришлось проглотить. А теперь то что: вернулся и то слава богу, ночь дома не переночевал – привычное дело, разве что все равно не спится.
- Мать. – в кухню вошел сожитель: здоровый, рослый, лицо обветренное, красное. Она оглянулась, посмотрела вопросительно, - Ты в шкафу ничего не находила?
- Заначка там у тебя была? – она отвернулась к окну, оперлась подбородком о ладонь.
- Да! Ты нашла? Мы с мужиками сегодня хотели… Ну это, посидеть, отметить…
- А повод?
- Ну так Димасик машину обновил, с ремонта, сегодня первый день.
- Ну да, хороший повод. – согласилась она со вздохом.
- Так давай.
- Что?
- Заначку. Ты же нашла.
- Нет, не я.
- Так откуда тогда? А… - снова зарычал, - Вернется, я ему!
Мать молчала. Все они, после Миши, почему-то откладывали «заначки», хотя вот – положи деньги в общую кучу, бери оттуда, разве кто спросит? Нет… И все они, по первости, прятали заначки в книжном шкафу, во втором ряде книг средней полки – традиция у них что ли такая?
- Попробуй. – она ответила спокойно. За сына не боялась: раз деньги есть, то он сегодня и не вернется, дома ночевать не будет – знала наверняка, не раз уже через такое проходили. Да и сын, хоть и школьник еще, в выпускном классе, в обиду себя не даст: худой, ребра торчат, весь словно из углов сделан, но жилистый, крепкий, кулаки сбитые и ухмылка еще эта его вечная. Может быть даже было бы лучше, если бы не такой он был: не такой самостоятельный, не такой жилистый, и чтобы ухмылки этой его не было… Может тогда с ней бы и остался кто, не уходили бы сожители через месяц, два, может и замуж вышла бы по новой, и жили бы как люди…
- Попробую, я еще не то попробую! – сожитель метался у нее за спиной, кулак его, тоже обветренный, тоже красный, с синей наколкой, с громким хлопком бил о ладонь. – Вот только вернется, пускай только попробует вернуться…
- Сколько там у тебя было? – спросила не оглядываясь.
- Сколько было – все мое, не тебе считать. Не расписаны. – рявкнул в ответ.
- Сколько надо?
- Ну рублей пятьсот… Тысячу.
- В сумочки возьми. Там на продукты… - вздохнула.
Максим шел по улице: руки в карманах, ветер в лицо, полощет сквозь футболку по тощим ребрам, рваные джинсы махрились белыми нитями, стоптанные кроссовки шлепали по прожаренному солнцем асфальту. Максиму было хорошо, привольно, радостно: в кармане лежали деньги – приличные деньги, шел он к Машке, новой однокласснице, переехавшей под выпуск из города в поселок, и, судя по всему, у них сегодня всё должно сложиться удачно.
- Макс! – он остановился, легким вальяжным движением, будто в танце, развернулся на месте. Марго – прошлая его пассия, с которой гулял скорее из интереса, нежели чем по чувству: чуть полноватая, в теле, налитые груди не школьного размера, пухлые губы, простецкое, коровье выражение лица. Уж слишком нахваливали ее, говорили, что гуляет она со студентом каким-то, и что умела она не по годам. Врали.
- Марго! О королева ночи! С почтеньем вам, - и он изогнулся в вычурном до насмешливости поклоне, черные волосы его повисли неряшливыми лохмами. Разогнулся, мотнул головой, сбрасывая непослушную челку с глаз, после чего столь же грациозно развернулся и отправился дальше.
- Макс! Подожди, стой. – стук каблучков сзади, Максим, не оборачиваясь, на секунду представил, как под топиком ее сейчас бухают груди и ему, почему-то, стало противно. Он остановился и, так и не обернувшись, дождался Марго. Она, вполне по хозяйски, хватанула его руку, спросила: - Куда идешь?
- Так, прердвечерний променад, осматриваю владения. – вскинул голову и выдал экспромтом:
«Я, пред вечернею зарей,
Ищу душе своей постой,
Где сможет, бедная, забыться,
Улечься спать, душой укрыться»
- Красиво! – Марго жадно и жарко поцеловала его в щеку, так и не догадавшись о вложенном в стишок смысле. – Это ты сейчас придумал? Да? – Максим промолчал, - Слушай, Макс, а правда, куда идешь?
- К Машке. – честно ответил Максим.
- К этой, к рыжей! – едва ли не зашипела Марго.
- Да, - он повернулся к Марго и, осклабясь во всю свою блестящую улыбку, слащаво, медоносно, молвил, - к огненноволосой.
- Ты… ты! – она отцепилась от него, пальцы ее с лаковым блеском ногтей по кошачьи рвали воздух.
- Да? – он вопросительно поднял брови.
- Тварь! - она залепила ему пощечину, звонкую, и в то же время кошачью – красно прочертились борозды ногтей.
- Заслуженно. – с улыбкой заявил Максим, порывисто охватил Марго, прижал к себе и шепнул на ухо. – Милая, ты была прекрасна. Спасибо.
Поцеловал, и, коротко бросив: «пока» легкой трусцой пустился прочь, крикнул, чуть обернувшись:
- Ты была великолепна, Марго!
Ему было весело.
Вечер: огни кинотеатра за спиной, прохлада пока еще нежная, не ночная, где-то далеко, расплываясь в синем сумраке, звучит музыка, едва-едва пробиваясь через бархат листвы темной аллеи. Рядом Маша, шаги ее слышно, тепло ее угадывается. Максим помнил эту аллею наизусть: там, если свернуть, будет закуток меж высоких, давно не стриженных кустов, а в закутке том приютилась лавочка: удобная и глубокая.
- Пойдем туда. – он махнул рукой, хоть и не различить черт в темноте, но видно по силуэту, что повернула Маша свое востроносое личико в сторону, кивнула и даже угукнула тихо.
Они свернули, тонкая асфальтовая тропка, как раз на двоих, их плечи соприкоснулись, еще один поворот за темные кусты к лавочке и…
- Максик. – басовитый голос, огоньки сигарет, силуэты – черные на черном. – Марго, а вот и твой пожаловал.
Вспыхнул фонарик, ударил по глазам ярким белым светом.
- Со шлюшкой, - чей то хрипловатый, ломающийся голос – шавка, маленький шакальчик при вожаке. – Зашибатая целка. Дашь погонять?
- Максим – руки Маши охватили его локоть.
- Марго. Ты что ли? – щурясь спросил Максим.
- Я. – с вызовом бросила она, и, с вычурным презрением, добавила, - Ка-азел.
- А эти, - он, прикрывшись рукой от яркого света кивнул в сторону силуэтов, - твои пацанчики…
- Ну-ну. – вновь бас, - Поаккуратней, я ее парень.
- Быстро ты себе барбосика нашла. – он усмехнулся, спросил у басовитого, - Как она тебе, сладенькая? А кричит как? Дура, но классная! Тебе по росту.
И усмехнулся, так усмехнулся, чтобы всех взбесить, никого равнодушным не оставить, чтобы аж вскипело все у них, кулаки зачесались и… И Максим первым вперед рванул, по огоньку сигаретки, так, что искры в стороны, и дальше, по фонарю, чтобы в сторону он, чтобы силуэты по кустам гротескными ломаными линиями.
Драка была недолгой, Максима затоптали, запинали, и даже сама Марго соизволила спуститься с лавочки на грешную землю и, со злой яростью пару раз саданула ему вбок острым носком своих лаковых туфель-лодочек.
- Не бейте его, не надо, Маргоша, скажи им… - тихо шептала Маша, Марго не ответила, подошла к своему новому басовитому парню, шепнула ему что то тихо на ухо.
- Матрешка, - сказал парень, Марго же, тем временем, развернулась и пошла прочь, в темноту, и только слышно было как громко цокают ее туфельки об асфальтовую тропинку, слышно было как стихают ее шаги, исчезают, растворяются в бархате листвы, - Ну что, матрешка, и тобой займемся.
Ее взяли в оборот слишком быстро, слишком порывисто, наверное еще бурлила кровь от потасовки с Максимом, слишком сильна была злость у них у всех, у каждого получившего от этого щуплого, хилого паренька на орехи. Затрещала ткань, послышался приглушенный ладонью отчаянный крик, и тут же: «кусается!», громкий хлопок пощечины. Максима держали двое, он не бился, он не рвался, сказал только громко, уверенно:
- Не трогайте! Ее то за что? – и тут же тяжелый удар кулака сверху и асфальтовая твердь снизу…
- Ну, кто первый? – тот же басовитый, но голос уже чуть дрогнул – боится по настоящему взрослого преступления, и, видать чтобы и себя раззадорить и остальных разгулять, добавляет наигранно весело, - Целочку откупорить.
Маша вновь пытается закричать – придавленное мычание, стон. Максим поворачивает к ней голову и видит огромные, словно коровьи глаза: ужас, отчаянье, слезы, мольба… Он никогда не был на бойне, только читал что-то, вроде бы у Толстого, про быка, с которого сняли шкуру, а из глаз его катились слезы – конвейер, и в те времена конвейер, сейчас конвейер – новые работники, испытательный срок у них. Пока они еще боятся срывать шкуру, бить кувалдой по лбам и по хребтам чужих жизней, но это только пока – они способные, их руки знают дело лучше них: уже ухватились не по возрасту крепкие пальцы за белое тело, уже мнут, большего хотят, распаляются, и тащат дальше, дальше за собою, за наглостью своей, холодный блеск глаз… Максиму захотелось закончить все это: не просто вырваться, избить всех, наказать от души руками и ногами так, чтобы потом пришлось отстирывать свои кроссовки – нет, ему захотелось, чтобы все они, вся эта шобла, разом прекратила быть. Разом, мгновенно, навсегда.
Маша убежала. Даже вещи свои толком не собрала, побежала прочь, запахиваясь на бегу в свое рванье, не оглядываясь. Максим сидел на холодном асфальте, чувствовал, как легкий ветерок приятно остужает избитое, отекающее лицо. Фонарик, выбитый из руки в начале драки, так и валялся, светил неизменным белым светом, прочерчивая на кустах, на асфальте, яркие белые освещенные линии и глубокие до абсолютной темноты, тени. Максим захотел покурить: сунул руки в карманы, достал измятую, изорванную пачку, вместо сигарет табачное крошево.
- Жаль… - он протянул руку, залез в карман одного из тех, кто минутой раньше держал его. Есть. Достал, закурил, огляделся: черными кулями на асфальте шесть тел. Неподвижные, возможно мертвые, вернее не так: Максим был уверен, что все они мертвы. Докурив сигарету, проверил: приложил руку к шее того самого, басовитого – кожа была холодной, даже пульс искать не нужно.
- Вот и все… - встал, сунул руки в карманы, и неторопливо пошел прочь, пока еще не зная куда. Была мысль: сразу дойти до полиции, во всем признаться, написать чистосердечное, но ночь была ой как хороша! И проводить ее, последнюю свободную ночь, где то за решеткой, в обезьяннике, с отребьем – не хотелось. Наоборот – ему хотелось подумать, ему с дикой силой захотелось осознать, что… Не понятно, но захотелось, захотелось побыть одному, далеко от всех: от мира, от людей, от себя прошлого, вчерашнего.
Утром он пришел домой, сожитель матери было рванул к нему, вознес кулак, но, встретившись взглядом с Максимом, встал, ощерился:
- Я с тобой потом поговорю.
- Поговорим. – спокойно ответил Максим.
- Шантрапа. – сказал сожитель, и, бросив недовольно матери. – Дурная кровь, скрылся за дверью в зал, через секунду оттуда донеслись голоса, рев трибун, свистки – сожитель включил футбол.
- Кто это тебя так? – спросила мать. Она знала своего сына от и до, и по тому не стала ворковать, не стала метаться, как бестолковая курица-наседка – сын этого не любил.
- Так… - он отмахнулся, спросил, - Менты не приходили?
- Ты что натворил? – она чуть пошатнулась, оперлась о стену.
- Мелочь, мам, мелочь… Значит не приходили.
Сотрудники полиции пришли поздней, с ними была и зареванная Марго. Он собрался, вышел. В машине, когда Максим вместе с участковым спустились вниз, уже сидела Маша, тоже заплаканная как Марго, тоже с красным носом.
- Что сказала? – спросил Максим усаживаясь рядом.
- Ничего. – она отстранилась от него, уставилась на Максима испуганно, и даже всхлипывать перестала.
- Зря. Надо было все рассказать.
- Я боялась… боялась, что ты и меня…
Он усмехнулся, сказал ласково:
- Ни в коем случае, Маша, ни в коем случае.
- Разговорчики! – сказал участковый, усевшись на переднее сиденье, снял фуражку, огладил припотевшую лысину, сказал, - Ох и натворили вы делов, ребятишки.
- Ничего, дядя Лева, разберемся. – с улыбкой сказал Максим.
- Да молчи ты…- участковый бросил фуражку на сиденье, - Эх, дурная кровь! Разберемся, это уж как-нибудь точно – разберемся.
Припев:
Я рождаюсь вновь.
Я рождаюсь вновь.
Я рождаюсь вновь.
(в тексты использованы стихи Трофимова Сергея "Мама, не сердись" - рекомендую прослушать - замечательная песня!)
Я уже упоминал в других постах, что с раннего детства завидовал талантливым людям. С детства я с завидным, но безуспешным упорством искал в себе "Божью искру". Мне не нужна была слава гениального музыканта или художника. Мне просто хотелось уметь рисовать, так же хорошо как Димка или уметь сбацать под гитару Цоя, как Ник. У меня не было комплекса неполноценности. Я худо-бедно играл на фортепиано, имел музыкальный слух. И даже в школьной самодеятельности, вполне не дурно, если верить руководителю играл на гобое. При этом музицирование я ненавидел именно как постоянные и тоскливые занятия. Я и рисовал неплохо. Мои одноклассники, для которых не было ничего святого, и то признавали это. Литературное творчество мне и сейчас плохо даётся, но даже откровенные недоброжелатели признавали что трепло я первосортное, и знаний мне не занимать.
Ну ладно. Это всё не важно. Мне тогда было 13 лет. И я твёрдо решил что должен показать что я не хуже Ника - гитариста. Фортепиано во двор не потащишь, а гобой, как то уж очень не солидно смотрелся для дворовых пацанов и девчонок. Гитара у нас дома была. Довольно быстро освоив, без всякой теории, "блатные аккорды", я с гордостью подумал что вот, скоро устрою рок-н-рол! Тем более что я знал наизусть и Сектор Газа и Цоя и БГ.
Облом пришёл откуда не ждали. Сбряцать аккомпанемент я мог. Но нафиг кому во дворе Цой без песни? Петь, как я понял - я не мог, от слова совсем. Слух был, а голоса нет. Гобой и то лучше звучал, чем моё пение.
Я не сдался. Мне хотелось Краткого Мига Торжества, как говорил Эйнштейн. У меня была своя, заслуженная, слава. В конце концов хороший рассказчик, умеющий рассказать забавную историю, ценился в любое время и в любом коллективе. Но нет, мне этого было недостаточно.
Гитара отпадала. Фортепиано, и гобой тоже. Оставались разве что деревянные ложки висящие, как украшение, на кухонной стене. Это бы принесло мне признание. Признание того, что я окончательно свихнулся.
Вдруг я вспомнил что у нас был ещё один музыкальный инструмент, который по началу показался мне не лучше ложек или арфы. Где-то в шкафу валялась старая, трофейная, немецкая губная гармошка.
Искать пришлось долго.
Гармошка была старинная. Но выглядела вполне рабочей.
Не так уж плохо, - подумал я - Ведь, гитару в карман не засунешь. А гармошку - запросто. К тому же многие рокеры играют на губной гармошке. И блюз. И вообще очень удобно.
В общем - отличный выбор, если бы не одно но. Я не знал даже принципа игры на гармошке. Спросить было некого. Но, я простых путей не искал.
Пару раз дунув в инструмент, и издав душераздирающий звук, я решил действовать методом проб и ошибок, а проще говоря - методом научного тыка.
Первые результаты нарисовались в виде моего дедушки. Со свойственной всем военным прямотой, он сделал мне устный выговор, заметив что внуку советского офицера не пристало играть на фашистском музыкальном инструменте.
Передислоцировавшись в свою комнату, я стал "пробовать лады" как можно тише, но вернулась мама, которая будучи женщиной, строгой и лаконичной, сказала что у неё и так мигрень, и она не потерпит таких извращений в доме! И что я - такой же эгоист как свой отец. Мне трудно было судить об этом, так как видел своего отца, в последний раз в трёхлетнем возрасте. Но, маме своей я верил. Решив что, на лоджии меня точно никто не услышит, я совершил очередную ошибку. Соседи услышали.
В итоге меня вывели за ухо, за дверь и предоставили время "подумать над своим поведением". Была в нашей семье такая воспитательная процедура. В результате чего я обрёл на районе репутацию всеобщего ребёнка, который вечно голодный и беспризорный. Апофеозом этого стал мой выпускной. (Меня уже никто не таскал за ухо, но память об ничейном сыне осталась у многих, с кем меня свела жизнь), Когда сначала, поздравлять и вручать цветы, моемому другу - вышли на сцену, его папа, мама и сестра. А, когда следующему вручали аттестат мне, я зная что никто не придёт ко мне, был поражён - вышли они же. И мама моего друга сказала удивлённой директрисе слова, которые я буду помнить до конца своих дней - "Да! Это мой сын! Пока он рядом со мной - он мой ребёнок"
Короче гармошка осталась со мной. И решив, всё таки не сдаваться, я пошёл в место, где уж точно никто не помешает.
Саласпилс город маленький. менее 20000 жителей, и окружён лесом. Благо что до Риги 15 км. Но, в лес я не пошёл. На отшибе стояли железные коробки гаражей. Там я пристроился, присев на камень.
Не знаю сколько я там экспериментировал с гармошкой, но уже смеркалось. От земли даже поднимался туман, что придавало, тоскливым звукам гармошки, какое-то особенное звучание.
Мне уже вроде как удалось сыграть невнятную, но довольно гармоничную мелодию, с натяжкой похожую на "Город золотой", как из тумана материализовались три фигуры. Светился огонёк сигареты.
Конечно, это было неизбежно. Чего же мне ещё было ждать? Вечно я натыкался на кого ни будь, из них. Или, на всех сразу. Колян, Костик и Жека. Гопники, с которыми я учился в одной школе, и даже жил в одном дворе. С Коляном, я вообще сидел за соседней партой. Всяких гопарей в Салике хватало с избытком.
-Ёба! Миха! Философ. - хули ты тут сидишь?
- Сочиняет роман, - ржанул Костик - самое место. Романтика.
- Я тренируюсь играть на губной гармошке.
- А чего тут, а не дома? Выгнали?
- Тут я никому не мешаю.
- Да ладно, пошли уже - сказал Колян. - Что пристали. Свой пацан же.
- Да щас пойдём, не ссы. Дай пазырить твою гармошку.
Я, молча протянул Димону злосчастный инструмент.
Димон повертел в руке гармошку, и многозначительно сказав - Хуйня, а не инструмент. Вот на басухе шпилить, как Братуха мой, это да! Выкинь. Ладно, бывай. Димон отдал мне гармошку и они ушли в туман. Лишь Колян посмотрел на меня и буркнул, - ты это, Миха, на камне не сиди. Почки простудишь.
Посидев ещё пару минут, я сунул гармошку в карман и пошёл домой.
Больше я не мечтал прославится.
-
