— Что ты врёшь, Тимофеева? Никого я не предавал! И вообще, тебя выгнали, ясно?
— Стоп-стоп, — вмешался Фёдор Николаевич. — С этого места поподробнее.
— Тут всё просто, — пояснила Стася. — Они с Юркой пришли на Фестиваль дружбы, знаете такой?
— Рассказывали ещё, что сомневаются. — Стася скривилась. — А после, к вечеру, приехала стража с военными. Кого побили, кого арестовали. У меня — вот. — Она задрала рукав и продемонстрировала здоровенный синяк на плече. — Стволом. Ни за что.
— Никита, это правда? — тихо спросил Фёдор Николаевич.
— Конечно, правда! — перебила Стаська. — Сидит тут, изображает из себя. Это подло, Наумов. Подло!
— Подло? — разозлился я. — А шашни с врагом устраивать — не подло? Страну опасности подвергать — не подло? Что твой трудсоюз вообще может? Про мир сюсюкать и палки в колёса вставлять?
— Молчала бы лучше, Тимофеева, — вмешался Юрка. Толька окрысился:
— Не лезь, Болт. У нас свобода мнений.
— Никита, — обратился ко мне Фёдор Николаевич. — Ты действительно имеешь к этому отношение?
Я хмуро кивнул и во всём признался. Как купил диктофон, как задавал Генриху нужные вопросы…
— Мне не стыдно, ясно? — Я с вызовом посмотрел на Стасю. — Я бы снова так сделал, хоть сейчас!
— Гнать его надо из Портика! — выкрикнула Стася. Гелька обернулся и смерил её взглядом. Славка нахмурился.
— Портик вне политики, и выгонять мы никого не станем, — покачал головой Фёдор Николаевич. — К тому же Портик — не про согласие. Он про то, чтобы учиться думать. Задавать вопросы. И, в конечном счёте, выбирать.
— Так давайте выберем, коллега. — Дверь открылась, и на пороге появился профессор Лебедев. Светлый льняной пиджак и начищенные туфли резко контрастировали с джинсами и кроссовками Фёдора Николаевича. В руках профессор держал тросточку.
Он обвёл нас взглядом, вежливо улыбнулся и подошёл к Стасиной парте:
— Вы позволите, юная мисс?
Стася кивнула, и он сел за парту, аккуратно пристроив трость к спинке стула. Под рукавами пиджака угадывались крепкие бицепсы. От профессора пахло чем-то утончённым и дорогим.
— Прошу извинить театральное появление, — картинно поклонился он. — Я хотел просить вас взять меня с собой, но вы уже ушли, и в ваших поисках я забрёл сюда. Услышав голоса, я не удержался и немного подслушал. Надеюсь, вы не в обиде.
— Нет, что вы, — Фёдор Николаевич сделал приглашающий жест. — Всегда интересно пообщаться с представителем другой школы мысли.
— Полноте, — вежливо отмахнулся Лебедев. — Наши споры всегда носили исключительно теоретический характер. — Он подчеркнул слово «исключительно».
— Итак, юного джентльмена обвиняют в том, что он предал чужое доверие. Я полагаю, что обвиняемому положен защитник, и готов выступить в этой роли. Если вы, конечно, позволите, — повернулся он ко мне.
— У нас не суд, Леонард Григорович… — поморщился учитель. — Мы просто обсуждаем поступок Никиты.
— И всё же так будет честнее, Фёдор Николаевич, — возразил профессор. — Я тоже в некотором роде педагог и убеждён, что мы подадим детям хороший пример. Разумеется, окончательное решение за вами.
Фёдор Николаевич помедлил и коротко кивнул:
— Почему бы и нет? Никита, ты согласен на такой формат?
Пижонистый Лебедев мне не нравился. Но оставаться один на один с «ЭфЭном» тем более не хотелось.
— Итак, — начал тот, — позиция обвинения ясна — ты поступил подло. Я пока воздержусь от комментариев и передам слово защите.
Лебедев поднялся из-за парты и ободряюще мне подмигнул.
— При кажущемся нейтралитете, уважаемый оппонент склоняется на сторону Станиславы. Но в чём именно вина Никиты? В отличие от стоиков, он не смирился с фестивалем, а действовал — дерзко и рискованно…
Стася покраснела и вскочила, но Лебедев прервал её жестом:
— В вашем понимании — возможно. Но не в его. — Он указал на меня тростью. — Действуя в тяжёлых обстоятельствах, Никита смог найти решение. Это поступок сильного. Поступок лидера.
— Лидера, — мрачно хохотнул Толька. — Вождём ещё назовите.
— Да, лидера! — вскинулся я. — Пока вы друг на друга любовались, кто-то должен был пойти и вмешаться!
Лебедев одобрительно кивнул.
— Но позволь, Никита, — вмешался Фёдор Николаевич. — Есть же некоторые моральные категории.
— Какие? — крутнулся на каблуках профессор. — Не предавать? Но разве юный джентльмен что-то обещал трудсоюзу? Или, быть может, присягал им на верность?
— Правильно! — вставил я. — Ничего я никому не обещал, просто на разговор вызвал. Мы на фермах чуть не передрались из-за этого Генриха. А я теперь его жалеть должен?
Юрка одобрительно прицокнул. Толька быстро на него зыркнул, но промолчал.
— Разве требуется что-то обещать, чтобы быть человеком? — прищурился Фёдор Николаевич. — И в чём вина арестованных?
— А нечего хазарцев защищать потому что! — Уступать я не собирался. Прежний Никита сжался бы, извинился, убежал. Но слова профессора задели что-то внутри, словно разбудили. Я имею право быть сильным. И не обязан этого стыдиться!
— Их вина в том, что они слабы, — спокойно добавил Лебедев. — Вы, стоики, учите жить согласно природе, не так ли?
— Согласно разумной природе, — уточнил ЭфЭн.
— Но природа — это борьба, отбор, — парировал Лебедев. — Лев не спрашивает разрешения у газели. Никита оказался сильнее трудсоюзников — он переиграл их. Таков закон жизни.
— Мы не звери, — возразила Стася. — Мы люди!
— Верно! — подхватил Лебедев. — И именно поэтому можем подняться выше животных инстинктов. Но для этого нужна воля. Смелость. Готовность действовать, когда другие парализованы страхом.
Он обернулся к Фёдору Николаевичу:
— Вы учите их добродетели. Прекрасно. Но чья это добродетель? Марка Аврелия, завоевавшего полмира? А эти дети? Что даст им ваше смирение?
— Я не учу смирению, — твёрдо сказал ЭфЭн. — Я учу различать добро и зло.
— А кто провёл эту границу? — усмехнулся Лебедев. — Вы? Или те, кто отправляют детей в приюты? Никита имеет право на свою мораль. Мораль сильного, мораль умного!
Виль восхищённо кивал, Славка задумчиво хмурился. Гелька что-то яростно шептал соседу.
— А в чём же мораль умного? — тихо уточнила Стася. — Сильного — в чём мораль?
— В отличие от стоиков, я не собираюсь ничего навязывать, — отрезал Лебедев. — Сильный сам выбирает, во что верить и с кем идти. И если в данных обстоятельствах Никита выбрал Заставу, которая, хочу заметить, проявила к его судьбе немало участия, то он имел на это полное право.
Стася издала гортанный звук и выбежала из класса. Хлопнула дверь. Лебедев хмыкнул и недоумённо пожал плечами.
— Хочу заметить, что нахожу вашу философию странной и даже неприемлемой, — резко развернулся к нему ЭфЭн.
— Это не моя философия, — быстро возразил профессор. — Я защищал мальчика, опираясь, как вы сами изволили выразиться, на противоположную школу мысли.
— Леонард Григорович, — холодно сказал Фёдор Николаевич, — вы прекрасно знаете, что делаете.
— Что именно? — невинно удивился Лебедев. — Показываю ребятам, как работает диалектика? Учу их видеть разные точки зрения?
— Вы учите их поклоняться силе.
— Я учу их не быть слабыми, — парировал профессор. — Разве это плохо?
— У вас сильная воля, Никита, — нарушил молчание Лебедев. — Не позволяйте её сломать.
Он посмотрел на дверь и добавил:
— Пожалуй, мне пора. Передайте юной мисс, чтобы не держала зла.
Ещё раз поклонившись, он ушёл. Фёдор Николаевич помолчал и обратился ко мне:
— Я думаю, в этом случае ты сам должен вынести себе приговор. Итак, твой вердикт? Виновен или нет?
— Невиновен, — с вызовом ответил я. — И с профессором согласен. Так и запишите.
— Что вы на него насели? — пришёл на помощь Юрка. — Мораль, добро и зло… Они в наш город приехали и воду мутят. Кто нам друзья? Унийцы? Или эти, из Каракташа? Им дай волю, они тут всё сожрут. Как саранча. И хазарцы ваши не лучше, ясно?
— Что ж, добавить нечего, — вздохнул ЭфЭн. — В таком случае, на сегодня урок окончен. До следующей встречи, ребята.
Раздалась тревожная трель звонка, на столе Фёдора Николаевича запрыгал мобильник.
ЭфЭн подхватил рюкзак и быстрым шагом вышел из класса. Мы задвигали стульями и принялись расходиться. Мимо, не прощаясь, прошёл Толька.
— Пошли в общую, «вождь». Там кино дают, — хлопнул по плечу Юрка.
Юрка ушёл, а я побрёл куда глаза глядят. В душе царил полный раздрай. Хотелось побыть одному.
Я шёл по коридору, уткнувшись в посеревший от времени линолеум. Как я его испугался, когда впервые сюда попал! А теперь он — почти родной. И даже к кислому запаху приютских щей я притерпелся.
Впереди кто-то промелькнул. Я ускорил шаг и свернул за угол коридора. В кармане кольнула потеплевшая монетка.
Тень взбежала по лестнице и исчезла на втором этаже. Сначала показалось, что это Аня. А потом…
Я взлетел по лестнице и принялся озираться. Никого. Да что же это за призраки такие!
Выхватив из кармана монетку, я в сердцах зашвырнул её вниз по лестнице. Десять стебельков жалобно звякнули и исчезли в тёмном лестничном проёме.
Я снова огляделся, надеясь на чудо. Никого. Сердце бухало, в ушах противно шумело.
В открытое окно донеслись чьи-то голоса. Я лёг грудью на растрескавшийся подоконник и осторожно высунулся. Прямо внизу стояли ЭфЭн, Лебедев и Герхард. Они что-то горячо обсуждали.
— Это неприемлемо, Фёдор Николаевич! — твёрдо сказал майор. — Профессор абсолютно прав, что сообщил.
— Но почему? — запротестовал ЭфЭн. — Я всего лишь…
— Понимаю вашу обиду, — примирительно сказал Лебедев, — но поймите — есть правила. Они едины для всех.
— Вы возвращаетесь в Ветерок, — перебил майор. — Сегодня же.
— Я не брошу детей, — отрезал Фёдор Николаевич. — Они важнее любых изысканий!
Вместо ответа Герхард достал телефон и что-то ему показал. Фёдор Николаевич переменился в лице.
— Вы забываетесь, — сказал майор. — Я могу поставить вопрос о служебном несоответствии.
— Есть вещи поважнее ваших воспитанников, — вкрадчиво добавил Лебедев. — Вы же сами знаете, что они… не совсем…
В смысле — не совсем? Неполноценные, что ли?!
Я сжал кулаки. Сейчас Фёдор Николаевич ему задаст!
Но Фёдор Николаевич не задал. Он побледнел, долго молчал и выдавил:
— Хорошо. Я согласен. Я уйду.
— Немедленно, — с нажимом сказал майор. — Вы, надеюсь, ничего там не оставили? Вещи, книги?
ЭфЭн помотал головой и они пошли — куда-то в сторону парка. Я тупо смотрел им вслед. От унижения хотелось завыть.
Вот тебе и Портик, вот тебе и Рим со стоиками. А как прижало по-настоящему — так в кусты. «Не совсем»!
Я упал на корточки и прислонился к стене форменной рубашкой. Дурацкая портупея тянула за плечо. Я сорвал пилотку и принялся яростно её комкать.
Меня отвлёк звонок. Я достал телефон и посмотрел на экран. «Дядя Витя».
Дурное предчувствие не подвело. Беда не приходит одна.
— Никита? — осипшим голосом спросил Северов.
— Да. — Внутри всё похолодело.
— Я скоро буду. Дедушка твой умирает. Держись, брат.
