Подкаст с продюсером, журналисткой, моделью Верой Вайс.
В подкасте говорим о творчестве, музыке, поэзии, о книге и проекте "Выбор", о детстве автора, о творческом пути, о культуре, о развитии поэзии и о многом другом.
Также можно услышать прочтение С. Есенина "Черный человек" (отрывок).
Булат Окуджава не блистал изысканным поэтическим мастерством и пел тихим голосом, но без его стихов и песен невозможно представить себе отечественную культуру.
Он одним из первых в начале оттепели заговорил со сцены о достоинстве отдельно взятой человеческой личности, не желающей подчиняться диктату официозной пропаганды. Специально для «Горького» к 100-летию со дня рождения Булата Шалвовича о нем написал Алексей Деревянкин.
Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в семье партийных работников Шалвы Степановича Окуджавы и Ашхен Степановны Налбандян. Первые годы он жил то с мамой в Москве, в доме 43 по улице Арбат, то у родных в Тифлисе — пока в 1934-м не последовал переезд под Нижний Тагил, куда Окуджава-старший получил назначение парторгом строительства крупного вагоностроительного завода. В феврале 1937 года Шалва Степанович был снят с должности (к тому времени он возглавлял нижнетагильский горком) и арестован по надуманному обвинению в троцкизме и вредительстве. Ашхен Степановна, схватив Булата и его младшего брата Виктора, бросилась в Москву: поселились в той же арбатской квартире, оставаться на Урале мама сочла опасным.
Отец Окуджавы был расстрелян в августе 37-го; в 39-м была арестована и мама, которой предстояло провести в лагерях и ссылке в общей сложности 12 лет. Через год Булат переедет к родным в Тбилиси; на Арбат он больше не вернется. В общей сложности он прожил там не так уж долго — но достаточно для того, чтобы позже написать: «арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа». Впоследствии Арбат был воспет Булатом Шалвовичем в десятках стихотворений, а в интервью он пояснял: «арбатство — это определение очень важного для меня качества. Это моя натура, моя психология, мое отношение к окружающим. Это воспитание и почва...» До конца жизни Арбат его детства — «рай, замаскированный под двор» — занимал в системе ценностей поэта высокое место. Помните, в «Каплях датского короля»: «солнце, май, Арбат, любовь — выше нет карьеры...» И хотя после возвращения в Москву поэт жил уже по другим адресам, он продолжал чувствовать связь с местом, где провел детство. Он протестовал против превращения Арбата в пешеходную улицу в начале 80-х, огорчался исчезновению дорогого ему духа старого Арбата:
Там те же тротуары, деревья и дворы, но речи несердечны и холодны пиры. Там так же полыхают густые краски зим, но ходят оккупанты в мой зоомагазин.
Почти с самого начала Великой Отечественной войны Булат, которому еще не исполнилось и восемнадцати, настойчиво добивался отправки на фронт. Призыва он дождался только через год, в августе 42-го. К этому периоду относятся первые сохранившиеся его произведения, это несколько стихотворений, написанных между началом войны и отбытием на фронт. Вот для примера фрагмент одного из них — чем-то напоминающего сентиментальные романсы Вертинского, однако уступающего им по качеству:
Мне именно хочется жить. Ну когда вы такое видели, Чтоб хотелось бы жить, и никак, ну никак не моглось. Юность моя, почему тебя так обидели? Почему это мне обидно и больно до слез.
Фронтовая биография Окуджавы получилась короткой: в конце 42-го он был ранен в ногу и после госпиталя на передовую уже не вернулся. Он состоял в запасном полку, проходил муштру в пехотном училище, пока наконец весной 44-го не был демобилизован по состоянию здоровья. Получилось, на фронте Окуджава провел всего два или три месяца. Но и этого хватило. «Я ранен ею на всю жизнь, и до сих пор еще часто вижу во сне погибших товарищей, пепелища домов, развороченную воронками землю... Я ненавижу войну...» — вспоминал он. Война и осмысление ее сущности оставались одной из главных тем творчества Окуджавы всю его жизнь.
В 44-м Окуджава поступил в Тбилисский политехнический институт на специальность «гидротехнические сооружения». Но, видимо, быстро осознал, что быть инженером — не его призвание. Он покинул институт и устроился в театр: сперва несколько месяцев служил рабочим сцены, затем — статистом. Однако и там не задержался, поняв, что профессия актера тоже не его (впрочем, много лет спустя Окуджава сыграет несколько эпизодических ролей в кино), и в 1945 году поступил на филфак Тбилисского университета. К этому же году относятся и первые публикации его стихов — в газете «Боец РККА» («Ленинское знамя»).
В 1950 году Булат защитил диплом по творчеству Маяковского и по распределению отправился работать учителем литературы в село Шáмордино Калужской области. Он продолжал писать, но до поры до времени в стол: связь с «Ленинским знаменем» он потерял, а из местных газет приходил отказ. Дело сдвинулось в 52-м, когда областная газета «Знамя» опубликовала стихотворение «Я строю». В первых стихах калужского периода бросается в глаза неумеренный пафос, который совершенно не свойственен тому Окуджаве, которого мы знаем. В одной из рецензий на его творчество, датированной 1968 годом, отмечалось: «о самом высоком он умеет говорить просторечиво, незатейливо, не повышая голоса». Но в 1952—1953-м он этого еще не умел. Приведу для примера завершающие строки «Моего поколения» (январь 53-го):
... мое поколение ленинцами называет себя.
Ведь для него, боевого и чистого, приближающего дальние дали, высшее счастье — быть коммунистами такими, как Ленин, такими, как Сталин.
Кстати, эти строки красноречиво характеризуют политические взгляды молодого Окуджавы: в те годы он еще искренне верил в идеалы коммунизма, полагая, что произошедшее с родителями — лишь трагическая ошибка. «Я был очень красным мальчиком», — позже признавался он.
В 1956 году в Калуге издали небольшой сборник стихов Окуджавы, без затей озаглавленный «Лирика». Позже поэт самокритично вспоминал: «И вышла наконец маленькая книжечка очень плохих стихов, потому что я писал — ну о чем я мог? — я писал стихи в газету к праздникам и ко всем временам года. Значит: весна — стихотворение, зима — стихотворение, по известным шаблонам». Булат Шалвович чрезмерно строг к себе: в основном его стихи 1945–1956 годов действительно нельзя назвать сильными (как вспоминал Юрий Левитанский, «в ту пору он еще не был никакой Окуджава»), но и в этом сборнике встречаются очень удачные вещи. Например:
... Вершатся свадьбы. Ярок их разлив. Застольный говор и горяч, и сочен. И виноградный сок, как кровь земли, Кипит и стонет в темных недрах бочек. Он в долгом одиночестве изныл, Он рвется в шум, ему нельзя без света... Нет, осень не печальнее весны, И грусть ее — лишь выдумка поэтов.
В конце того же 56-го Окуджава переехал в Москву и после недолгой службы в газете «Комсомольская правда» поступил редактором в издательство «Молодая гвардия». После того как Булат обосновался в Москве, его словно подменили — он начал писать очень хорошо. Сам он вспоминал об этом так: «Пришли стихи. Я не утверждаю, что это были замечательные стихи, но это были уже мои стихи, за которыми стояла моя судьба, мой опыт». Говоря иначе, по выражению биографа Окуджавы Дмитрия Быкова [Признан властями РФ иноагентом], поэт «впустил в стихи свою жизнь».
Думается, в этом ему помогло участие в нескольких писательских совещаниях 1954–1956 годов (еще до переезда в столицу), где обсуждались стихи Окуджавы и других молодых поэтов; позже он так вспоминал о роли этой критики: «Прошла самонадеянность, я несколько раз крепко получил по носу и научился относиться к себе достаточно иронически, что немаловажно для литератора». Пошло на пользу и участие в работе литературного объединения «Магистраль», которое он посещал несколько лет после переезда в Москву. Сам Окуджава полагал, что «в то время это было самое сильное литобъединение Москвы». А другой участник студии, Владимир Леонович, зафиксировал лаконичный отзыв Окуджавы о руководителе студии, поэте Григории Левине: «Без Левина меня бы не было».
Быков предлагает еще одно любопытное объяснение взлета поэта, пусть и не бесспорное: «вероятнее же всего, что Окуджава принадлежит к особому типу поэтов...: ему для полноценного лирического высказывания необходимо то самое сознание своей правоты, с которым Мандельштам отождествлял поэзию как таковую. До 1956 года на жизни и чести Окуджавы лежало пятно — и писать настоящие стихи он не мог». Действительно, в феврале 56-го состоялся XX съезд КПСС, осудивший культ личности Сталина и репрессии, и в том же году были реабилитированы родители Окуджавы (а самого Булата приняли в КПСС). Государство, казалось, исправляло «перегибы» и возвращалось к ленинским принципам, которые тогда казалась незыблемыми.
С начала 60-х Окуджава пишет прозу: первой увидела свет повесть «Будь здоров, школяр», опубликованная в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы». Сюжет ее прост: она представляет собой набор рассказанных от первого лица отдельных зарисовок из фронтовой жизни молодого бойца, недавно попавшего на передовую. Пожалуй, здесь автору не нужно было даже почти ничего придумывать: достаточно было максимально честно вспомнить то, что он ощущал двадцать лет назад, — а вспомнив, подобрать точные слова, чтобы передать растерянность, непонимание и беспомощность рядового солдатика, попавшего в круговерть военной неразберихи и не желающего умирать. Окуджава сделал это блестяще: как поясняет Быков, «вдруг появляется текст, в котором героическое отсутствует полностью, а слабость, страх, тоска по дому заполняют все художественное пространство!»
Это понравилось не всем: едва выйдя из печати, «Тарусские страницы» попали под сильный огонь критики. Досталось и другим авторам сборника, но «Школяр» стал одной из главных мишеней. В одной из рецензий, емко сформулировавшей официальные установки того времени, отмечалось: «повесть невероятно мелка, в ней нет и намека на смысл и идеи справедливой войны». А Окуджава как раз писал не про смысл, а про бессмысленность и абсурд взаимного истребления человека человеком. Война стала одной из главных тем и его поэтического творчества. Как и «Школяр», военные стихи Окуджавы проникнуты мотивами уныния («руки на затворе, голова в тоске»), безнадежности и обреченности:
Не верь войне, мальчишка, не верь: она грустна. Она грустна, мальчишка, как сапоги, тесна.
Твои лихие кони не смогут ничего: Ты весь — как на ладони, все пули — в одного.
Окуджава не только не писал парадных стихов о войне, но и прямым текстом предостерегал читателя: «Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет».
В 1960 году Окуджава взялся за то, чего раньше не делал никто из его коллег: он стал петь свои песни со сцены под аккомпанемент собственного сочинения. Авторская песня тогда уже существовала, но еще не вышла на большую сцену, ограничиваясь форматом квартирников, посиделок у костра, клубов и конкурсов студенческой песни... Новый жанр производил большое впечатление. Андрей Вознесенский вспоминал: «У нас появился новый поэт, который не читает, а поет свои стихи. Стихи обычные, музыка непрофессиональная, поет посредственно, все вместе гениально». Окуджава собирал переполненные залы, куда правдами и неправдами пытались просочиться толпы тех, кому не досталось билетов (на один из своих концертов он и сам с трудом смог пройти — контролеры отказывались пропускать: мол, сегодня уже пять Окуджав прошло). Популярность его зашкаливала: Борис Слуцкий вспоминал, как он шел однажды мимо студенческого общежития и с подоконников трех разных комнат одновременно звучали три разные песни Окуджавы.
В чем же причина этого? Процитирую объяснение Александра Городницкого: «Именно благодаря „камерным“ произведениям Булата Окуджавы впервые после долгих лет маршевых и лирических песен казарменного „социализма“ в песенной (и не в песенной) поэзии появился „отдельно взятый“ человек, личность, „московский муравей“, заявивший о себе, единственное и неповторимое „я“».
Однако и новый жанр, и репертуар Окуджавы не всем пришлись по душе. Булат Шалвович вспоминал: «Мне говорили: „Ну, как вам не стыдно?! Коммунист — с гитарой, на эстраду выходите...“» А один из первых его концертов — в московском Доме Кино — завершился скандалом, только успев начаться. Во время исполнения «Песенки о солдатских сапогах» в зале раздался свист и выкрики «Осторожно: пошлость!»: так называлась документальная короткометражка Элема Климова (тогда еще студента ВГИК), которую показали как раз перед концертом. Булат замолчал, взял гитару и ушел со сцены.
И ладно бы слушатели — в конце концов, поэзия Окуджавы действительно не всем близка и понятна. Но и в прессе порой выходила критика, которая даже по тем временам смотрелась омерзительно. Чего стоит хотя бы рецензия, опубликованная в ноябре 61-го: «О какой-либо требовательности поэта к самому себе говорить не представляется возможным. Былинный повтор, звон стиха „крепких“ символистов, сюсюканье салонных поэтов, рубленый ритм раннего футуризма, тоска кабацкая, приемы фольклора — здесь перемешалось все подряд. Добавьте к этому добрую толику любви, портянок и пшенной каши, диковинных „нутряных“ ассоциаций, метания туда и обратно, „правды-матки“ — и рецепт стихов готов».
Надо сказать, публиковались и благожелательные рецензии — но их было меньше. Настороженно относились к творчеству Окуджавы (и не его одного) и партийные и комсомольские чиновники. Власти предержащие то приоткрывали Окуджаве кислород, то снова закручивали гайки. Отчасти он был сам «виноват» в этом: не принадлежа к числу явных диссидентов (по его собственному воспоминанию, «большинство из нас не было революционерами, не собиралось коммунистический режим уничтожать. Я, например, даже подумать не мог, что это возможно. Задача была очеловечить его»), Окуджава с начала 60-х относился к советской власти чем дальше, тем сдержаннее, да и вообще был неудобной фигурой: он вел себя независимо, подписывал письма в поддержку тех, чьи фамилии вызывали у власти аллергию: в 1966 году — Синявского и Даниэля, в 1967 — Солженицына... В начале 70-х Окуджаву на какое-то время почти перестали печатать и чуть не исключили из партии за отказ публично отмежеваться от публикации его произведений зарубежными антисоветскими издательствами.
А он продолжал писать — «не стараясь угодить». Окуджава любил обращаться в своих стихах к, казалось бы, сказочным сюжетам (кстати, часто тоже эксплуатирующим военную тему): там и бумажные и оловянные солдатики, и король, берущий в качестве трофея мешок пряников, и кузнечики, сочиняющие стихи... Конечно, не следует воспринимать его творчество как детскую сказку (впрочем, опыт работы в этом жанре Окуджава тоже получил: в 1974 году он напополам с Юрием Энтиным написал прекрасные стихи к фильму Леонида Нечаева «Приключения Буратино»): подобно тому, как хорошая научная фантастика, несмотря на формальную невозможность происходящего в ней, на деле предлагает задуматься о вполне реальных проблемах (используя фантастичность в качестве занимательных декораций), так и сказочные построения Окуджавы — лишь антураж для серьезной беседы с читателем. К слову сказать, эти декорации отлично подходили для разговора на излюбленные темы Окуджавы: о добре и милосердии, о гуманизме и справедливости — и, конечно же, о любви...
Еще одной важной для Булата Шалвовича темой стала память о трагической судьбе родителей — и связанное с этим осмысление недавней истории страны и, по Ханне Арендт, банальности зла. Первое стихотворение об этом («О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой») опубликовано в 1962 году, но написано, возможно, раньше — в 57-м или 58-м, то есть как раз когда поэт «впустил жизнь» в свое творчество. Стихов на эту тему у Окуджавы не так много, но они заметны. Процитирую отрывок из «Письма к маме»:
... Следователь юный машет кулаком. Ему так привычно звать тебя врагом. За свою работу рад он попотеть... Или ему тоже в камере сидеть? В голове убогой — трехэтажный мат... Прости его, мама: он не виноват, он себе на душу греха не берет — он не за себя ведь — он за весь народ.
Семья Окуджавы была далеко не одинока в своей участи: масштаб сталинских репрессий ныне хорошо известен. Так что в каком-то смысле был прав писатель и журналист Сергей Кузнецов, который говорил: «Никакой биографии у Окуджавы нет... Биография Окуджавы — это биография его поколения».
Булат Шалвович любил обращаться в своих стихах и к более давней истории нашей страны, особенно — XIX веку. Героями его стихов становились Павел I, Грибоедов, Лермонтов, декабристы, но чаще других — Пушкин, которому посвящено больше десятка стихотворений. В стихах Окуджавы можно обнаружить немало аллюзий на пушкинские строки и явных парафразов классика. «В сорок лет я почувствовал Пушкина и стал перечитывать его другими глазами. Как стихи моего близкого, хорошо знакомого, как стихи дорогого мне человека, чья трагедия аукнулась во мне очень сильно», — вспоминал Окуджава. Это личное отношение отразилось в его стихах:
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса... А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
О поэзии Булата Шалвовича можно говорить долго: вместить все в одну статью невозможно. Отмечу лишь еще одно — особую лаконичность поэтического творчества Окуджавы: порой всего нескольких слов ему хватало, чтобы максимально точно выразить то, что нелегко объяснить и в целой книге. Вспомните, например, начало песни «Бери шинель, пошли домой», где он обходится двумя строками, излагая философию рядового солдата войны:
А мы с тобой, брат, из пехоты, А летом лучше, чем зимой.
К середине 60-х относятся две интересные работы Окуджавы для кино: вместе с Петром Тодоровским он пишет сценарий картины «Верность», а двумя годами позже с Владимиром Мотылем — фильма «Женя, Женечка и „катюша“». Ну а песни на стихи Окуджавы прозвучали в без малого полусотне фильмов. Как правило, музыку в таких случаях сочиняли профессиональные композиторы (особенно много Булат Шалвович работал с Исааком Шварцем); но, например, песня «Нам нужна одна победа» звучит в фильме «Белорусский вокзал» именно под музыку Окуджавы: Альфред Шнитке, высоко оценивший авторскую мелодию, лишь сделал профессиональную оркестровку.
С конца 60-х Окуджава обращается к жанру исторической литературы (кстати, героев своих повестей и романов он неизменно помещает все в тот же XIX век), а позже, уже в 80-е, возвращается к автобиографической прозе: быть может, самая известная его вещь в этом жанре, не считая «Школяра», — это небольшой рассказ «Девушка моей мечты», описывающий возвращение мамы из лагеря и написанный вскоре после ее смерти. Юнна Мориц называла его лучшим из всего сочиненного Окуджавой.
Перестройку Окуджава, к тому моменту давно уже разочаровавшийся в советской власти («я, рожденный в империи страха... я, рожденный в империи крови», — тайно признавался он еще в конце 70-х), принял с оптимизмом, хотя и сдержанным: он был мудрым человеком и «умел не обольщаться даже в юные года». «Открылась небольшая щель, — впрочем, ее размера никто не знает, — и надо сделать каждому все, что возможно. Не преувеличивая возможности, но и не преуменьшая их», — говорил он в марте 87-го. Год спустя Окуджава написал:
Еще в литавры рано бить, И незачем, и все же Мне стало интересно жить. Желаю вам того же.
В те годы Окуджава начал принимать активное участие в политической жизни страны. Но уже с конца 80-х, когда многие еще сохраняли восторженные надежды на будущее, он начал понимать, чем происходящее скорее всего закончится. В 1991 году он написал:
Ребята, нас вновь обманули, опять не туда завели. Мы только всей грудью вздохнули, да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули и по сердцу выбрали путь, и спины едва разогнули, да надо их снова согнуть.
Тогда же, разговаривая с Владимиром Мотылем, Окуджава обронил:
«— Боюсь, ничего у нас не получится.
— С чем?
— С демократией... да и вообще».
Время подтвердило его правоту: то, что было сочинено в советские годы «на злобу дня», сегодня порой смотрится так, словно написано только что. Взять хотя бы фрагмент из стихотворения конца 50-х:
Встанет, встанет над землей радуга. Будет мир тишиною богат, Но еще многих всяких дураков радует Бравое пенье солдат.
Со второй половины 80-х Окуджава много ездит за границу: всюду его встречают очень тепло. В поездке по Франции он заболел гриппом, перешедшим в воспаление легких, от которого и скончался в военном госпитале в Кламаре 12 июня 1997 года. Позднее творчество Окуджавы смотрелось довольно мрачно, чему были объективные причины: возраст, здоровье, социальные, экономические и политические реалии 90-х... Вот довольно характерные для последних лет его жизни строки:
... Покосился мой храм на крови, впрочем, так же, как прочие стройки. Новогодняя ель — на помойке. Ни надежд, ни судьбы, ни любви...
Однако незадолго до того он написал — употребив в последней строке то же самое слово, которое вообще использовал очень часто:
... Но, простодушный и несмелый, прекрасный, как благая весть, идущий следом ангел белый прошепчет, что надежда есть.
Всем вишнёвый привет! Представляю вам небольшой этюд по мои стихам в рамках поэтического спектакля. Необычный творческий эксперимент проходил на сцене театра "Наш", г. Екатеринбург.
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.
19 апреля исполнилось 300 лет со дня смерти Джорджа Гордона Байрона, английского поэта, возмутителя спокойствия и одной из самых влиятельных фигур в мировой культуре.
Будучи истинным романтиком, он не разделял искусство и жизнь, поэтому строил свою биографию, как роман или поэму, с обязательной трагедией в конце. Одни считали его самовлюбленным позером, другие – демоном в человеческом обличье, третьи – великим поэтом и супергероем. Но, самое удивительное, Байрон, в отличие от подавляющего большинства героев своей эпохи, не утратил актуальности и по сей день, причем и как поэт, и как ролевая модель.
Безумная родня
Спустя 30 лет после смерти поэта Николай Чернышевский писал, что «Байрон в истории человечества лицо едва ли не более важное, чем Наполеон». Как и Наполеон, Байрон «сделал самого себя», и это выстраивание собственной личности, публичного образа и биографии завораживало не меньше, чем стихи. Для него жизнетворчество было искусством не менее важным, чем поэзия, и он довел его до совершенства, так что Пушкин мог написать другу: «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии».
По отцу и матери Джордж принадлежал к старым аристократическим родам Байронов и Гордонов, но богатства в детстве не знал. Отец поэта капитан Джон Байрон по прозвищу Безумный Джек в молодые годы лихо воевал в Америке, потом женился на маркизе и продолжил куролесить на английской земле. После смерти первой супруги быстро нашел себе вторую, Кэтрин Гордон, прельстившись главным образом ее деньгами, которые к моменту рождения сына Джорджа подчистую промотал. После этого надобность в Кэтрин отпала, и Безумный Джек растворился в тумане, вскоре погибнув: Байрон утверждал, что отец перерезал себе горло.
Несмотря на неджентльменское поведение родителя, Байрон восторгался им. Джорджу нравились неуправляемость и харизма Безумного Джека, и он старался перенять эти качества. Подражать он пытался и еще одному человеку – папиному дяде Уильяму Байрону по прозвищу Злой Лорд. Тот славился своими чудачествами, порой довольно жестокими. Среди прочего на совести Злого Лорда было убийство двоюродного брата, графа Чаворта, во время спора на охоте. Тюрьмы он избежал, поскольку был признан невменяемым. Несколько десятилетий спустя юный Джордж Байрон влюбился во внучку убиенного графа, Мэри Чаворт. Она вышла замуж за другого, но то была сильная любовь, которую поэт помнил до конца жизни.
Поскольку внук Злого Лорда погиб в сражении при Корсике, его наследником стал внучатый племянник Джордж. Так наш герой в десятилетнем возрасте получил титул барона и Ньюстедское аббатство в придачу – бывший католический монастырь в готическом стиле, отданный Байронам Генрихом VIII в качестве имения.
Гордость и хромота
Денег от наследства в семье не прибавилось: полуразрушенный дедом Ньюстед требовал ремонта. Но юного Джорджа очаровала атмосфера мрачной готики и упадка, царившая в поместье.
Отношения Байрона с матерью были непростыми. Нервные, импульсивные, оба они легко переходили от нежностей к истерике и рукоприкладству. Кэтрин могла назвать Джорджа хромоножкой. Было обидно, ведь он и так-то ни на минуту не мог забыть о врожденном увечье.
Хромота из-за слегка завернутой внутрь стопы так уязвляла Джорджа, что он подумывал даже об ампутации ноги, словно это могло бы улучшить его положение. Этот комплекс он пронес через всю жизнь, несмотря на то, что со временем прихрамывание сделалось его фирменной чертой, которой многие пытались подражать. Хорошо знавшая его Мэри Шелли, автор «Франкенштейна», свидетельствовала: «Ни один поступок Байрона и, может быть, ни одна строчка из всего, им написанного, не свободны от влияния его физического недостатка».
Другим телесным изъяном поэта была склонность к полноте, с которой он боролся отчаянными диетами, голоданием и спортом. Лицо же Байрона что в детстве, что во взрослые годы было, по общему мнению, ангелоподобным.
В Кембридж с медведем
Несмотря на это лицо, юному Джорджу было еще далеко до того успеха у дам, который он познал после публикации «Паломничества Чайльд-Гарольда». В школе он был неуклюжим гадким утенком, чьи ухаживания с насмешкой отвергла его кузина Мэри Дафф. Спустя десять лет она будет заискивать перед ним, теперь уже героем девичьих грез.
И не только девичьих – не секрет, что Байрон был бисексуален, чему способствовали своеобразные нравы Харроу, одной из старейших английских школ, куда был отправлен свежеиспеченный лорд. Старшеклассники там нередко навязывали «древнегреческую любовь» тем, кто помладше. Многолетней сердечной привязанностью Байрона стал юный певчий Джон Эдлстон – ему посвящено стихотворение «Сердолик»; перстень с этим камнем поэт всегда носил в память о друге, погибшем в молодости.
Эдлстона Джордж встретил уже в Кембридже, где постигал не только науки, но и искусство саморекламы, стараясь выделиться среди студентов экстравагантными выходками. Сначала он ходил по университету с бульдогом на поводке, но, когда заметил, что собака уже никого не удивляет, умудрился где-то раздобыть медведя.
Стараясь не отставать от ровесников, Джордж пил и играл в карты. В отличие от сынков богачей, это было ему не по карману, и приходилось влезать в долги. Изображая отчаянного кутилу, Байрон все свободное время проводил за чтением. Он утверждал, что в юности прочитал четыре тысячи книг.
Как стать рыбой
Стихи Джордж сочинял с детства, но без особой цели. А вот его подруга Элизабет Пигот отнеслась к творчеству Байрона очень серьезно. Она помогла ему скомпоновать первый сборник, тираж которого по совету знакомого священника Байрон сжег – стихи выглядели чересчур интимными.
Наконец в 1807 году 19-летний Байрон выпустил книгу стихов «Часы досуга». Солидный журнал Edinburgh Review высмеял ее. Поэт не остался в долгу, отозвавшись на рецензию сатирическим стихотворением «Английские барды и шотландские критики», наделавшим гораздо больше шума, чем сама книга. Несколько известных критиков приняли сатиру на свой счет и захотели вызвать Байрона на дуэль. Все это хорошо иллюстрирует отношение к поэзии в те времена: искусство могло разжечь нешуточные страсти.
Окончив кембриджский Тринити-колледж, Байрон отправился странствовать, что было типичным для молодого аристократа того времени – поездка по миру как бы завершала образование. В Европе шли Наполеоновские войны, так что Джордж устремился на Восток, к которому тогда относили Грецию, колыбель европейской культуры. По дороге побывал в Португалии, Испании, Албании, Малой Азии.
Спарринг Байрона и чемпиона Англии по боксу Джона Джексона
К тому времени поэт уже не был тем толстоватым увальнем, каким его знали сокурсники в первые университетские годы. Он буквально перековал себя физически и духовно, занимаясь боксом и фехтованием. Во время путешествия Байрон из озорства переплыл Дарданеллы, за что местные жители прозвали его «англичанином-рыбой».
Некуда бежать
Трехлетнее путешествие помимо экзотических впечатлений, например, от общения со славившимся жестокостью Али-пашой из Янины, укрепило Байрона в состоянии романтической обреченности: на свете счастья нет, люди в большинстве своем вульгарны, и лишь единицы могут оценить тонкие душевные порывы молодого умного аристократа.
Эти настроения он передал в начальных двух песнях поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда», опубликованных по возвращении в Англию. В первые недели разошлось 14 тысяч экземпляров – сегодня поэты могут только мечтать о таком успехе. «Проснулся знаменитым» – эту расхожую теперь фразу сказал именно Байрон, описывая свалившуюся на него славу. Причем он сомневался в необходимости публиковать эти стихи, так как в них опять было слишком много личного, но издатель Джон Мюррей уговорил поэта.
Чайльд-Гарольд стал первым в галерее байроновских героев (Корсар Конрад, Гяур, Каин, Дон Жуан и т. д.), в каждом из которых угадывалось лицо автора. Прекрасен, харизматичен, умен, при этом демонически сумрачен, отчужден, высокомерен, свободен от моральных норм, не подчиняется ничему, кроме порывов своей души. Общество людей его не устраивает, ему он предпочитает гордое одиночество.
Романтизм с его неприятием «низкой» действительности и стремлением к недостижимому идеалу вырос на почве разочарования в результатах Французской революции: террор и наполеоновская диктатура похоронили идею справедливого государства, с которой носились в эпоху Просвещения.
Позиция романтика такова, что он смотрит вокруг, видит одно лишь вырождение, и ему хочется бежать куда подальше. Ранние романтики «Озерной школы» (Вордсворт, Кольридж) искали спасения в природе. Байрон противопоставил им свой новый романтизм: агрессивный, мятежный, трагический, в котором и убежать-то герою некуда, кроме как в героическую гибель. В общем, как мы помним с детства, «а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». И этот настрой завораживал читателей.
В защиту ткачей
Выходу поэмы предшествовало дерзкое выступление Байрона в английском парламенте, где ему как лорду было положено кресло. Неожиданно для чинного собрания поэт устроил бурю, вступившись за луддитов – ткачей, которые ломали станки, считая, что механизация труда лишит их работы. Парламент собрался принять жестокий закон о смертной казни для луддитов, и молодой лорд со всей своей страстностью вступился за загнанных в угол работяг. Его почти никто не поддержал, закон приняли, а Байрон заслужил репутацию чуть ли не революционера.
Когда открылось, что революционер еще и потрясающий поэт, он стал персоной номер один в Лондоне. Его наперебой приглашали в гости: все хотели познакомиться с автором «Чайльд-Гарольда». Байрон оброс кругом почитателей и почитательниц, в буквальном смысле сходивших по нему с ума. Так, леди Каролина Лэм, супруга ставшего впоследствии британским премьер-министром Уильяма Лэма, заметив, что в ее отношениях с поэтом наступает охлаждение, попыталась зарезать себя прямо на одном из светских приемов. Байрон к тому времени уже прочно вошел в образ «байронической личности» и, узнав о несчастном случае, обронил: «Леди Каролина сыграла сцену с кинжалом» (намекая на сцену из «Макбета»).
Он стал своим в компании короля лондонских денди Джорджа Браммелла, хотя темперамент поэта был слишком горяч для невозмутимой прохладцы истинного дендизма. Как и Браммелл, Байрон служил объектом для подражания: люди пытались выглядеть, как он, вести себя, как он, думать, как он.
Сумасшедший муж
Байрон был не из тех, кто тяготится успехом. «Желание славы волнует меня: пусть всей жизнью моей вдохновляются внуки», – писал он откровенно. Тщеславие приводило к тому, что «он часто выдумывал о себе небылицы исключительно с целью шокировать публику», как утверждал хорошо знавший лорда Вальтер Скотт.
Были и настоящие скандалы, например, роман поэта с единокровной сестрой Августой Ли, дочерью той самой маркизы, которую некогда соблазнил Безумный Джек. Любовных похождений было столько, что в какой-то момент Байрон пресытился всеобщим обожанием и решил попробовать нечто новое – жениться.
Выбор пал на Анну Миллбэнк, образованную и воспитанную девушку из знатной семьи. Однако она не спешила принимать предложение руки и сердца от человека с одиозной репутацией. Байрон упорствовал, и Анна сдалась; говорят, у нее был наивный план перевоспитать «демонического поэта», наставить его на путь истинный.
Но Байрона было не переделать. Отношения между супругами быстро испортились. Не помогло и рождение дочери – Ады Лавлейс (со временем она стала знаменитым математиком).
Дочь Байрона Ада Лавлей
Судя по описанию, сделанному приятелем нашего героя доктором Джулиусом Миллингеном, тихая и чинная жизнь с Байроном вряд ли была возможна: «За день он преображался по нескольку раз, словно в разные часы мы видели перед собой в его лице четырех и даже более людей, каждый из которых наделен решительно несовместными свойствами; от природы присущая ему импульсивность побуждала в каждой метаморфозе доходить до возможных пределов. Он становился то безмерно угрюм, то безудержно весел; глубокая меланхолия сменялась самой непринужденной шаловливостью; вслед царственной щедрости являлась прижимистость скряги; он умел быть и бесконечно жизнерадостным, и мизантропичным беспредельно». Анне начало казаться, что она вышла замуж за сумасшедшего.
Отменить Байрона
Начавшаяся с речи в парламенте скандальная популярность Байрона раздражала английский истеблишмент. То была не слава светского льва или придворного художника, а триумф поэта, пишущего дерзкие стихи, лезущего в политику, насмехающегося над высшим светом и при этом соблазняющего всех аристократок, до которых он способен дотянуться. Этого смутьяна следовало поставить на место. В статье о Байроне Стендаль писал о «тирании высшего лондонского общества, которое при помощи магического слова improperly («ненадлежащим образом») властвует над умами 19 англичан из 20». Байрон же как раз был олицетворением «ненадлежащего образа».
Возможно, планировалось физическое устранение неугодного лорда. Друг Байрона офицер и денди Джеймс Уэдерберн-Уэбстер рассказывал, как однажды поэт позвал его на прогулку в карете; при этом рядом с Байроном на сиденье лежало несколько заряженных пистолетов, а сам он всю дорогу сохранял на лице «свирепейшее выражение». На вопрос друга, в чем дело, лорд ответил, что его рано или поздно попытаются убить. Не исключено, впрочем, что это была одна из его мистификаций.
В конце концов его все же убрали. Воспользовавшись бракоразводным процессом, который инициировала Анна, аристократия устроила Байрону то, что сегодня называется «кэнселингом», или «отменой». Чем дольше бывшие супруги молчали о причинах расставания, тем активнее множились самые диковинные слухи (говорят, не без помощи родственников жены), в которых Байрон представлялся натуральным чудовищем. Тот же Стендаль писал: «Не удивлюсь, если английские журналы будут утверждать, что «сатанический» лорд Байрон виновен в убийстве».
В это же время вышел роман леди Каролины Лэм «Гленарвон», главный герой которого, как все догадались, был карикатурой на Байрона. Лэм также принадлежит знаменитая характеристика лорда «ужасный, безумный и опасный», которую с удовольствием повторяла Англия.
Байрона подвергли остракизму – при его появлении в обществе люди разбегались, как от чумы. Духовный отец Онегина и Печорина, он оказался в прямом смысле лишним человеком в Англии. Для романтика, воспевавшего изгойство, такой расклад не мог стать большой проблемой. Весной 1816 года поэт покинул родину навсегда.
Британский официоз еще много лет и даже веков не мог успокоиться насчет Байрона. Университетское литературоведение всячески принижало его роль в поэзии, а всю его многообразную деятельность, в том числе и политическую, пренебрежительно сводило к психическим отклонениям и фрейдистским теориям.
Франкенштейн и армяне
Перед тем как обосноваться в Италии, Байрон провел лето в Швейцарии, где встретил поэта Перси Шелли и его будущую жену Мэри. Байрон снял виллу Диодати и жил там вместе с Шелли и своим другом врачом Джоном Полидори. Лето выдалось дождливое и сумрачное, и компания развлекалась тем, что читала немецкие рассказы из антологии «Фантасмагориана», а также пыталась придумать что-то свое в том же духе. Так появились первые рукописи «Франкенштейна» Мэри Шелли и «Вампир» Полидори – рассказ, задавший моду на литературу о потусторонних кровопийцах. Главный герой рассказа был списан с Байрона.
Байрон и Шелли на Женевском озере
Затем к компании присоединилась сводная сестра Мэри Клер Клермонт, с которой у Байрона был роман еще в Лондоне. Отношения возобновились, и, как следствие, у поэта появилась вторая дочь, Аллегра. Увы, она прожила всего пять лет, скончавшись от лихорадки.
Зимовать Байрон отправился в Венецию, где его по традиции ждало несколько бурных романов с замужними дамами. Но поэт умел совмещать любовные приключения с серьезной работой. Посетив расположенный недалеко от Венеции остров Сан-Ладзаро-дельи-Армени с его монастырем армян-католиков, он так проникся армянской культурой, что выучил язык и несколько лет трудился над составлением англо-армянского словаря (издан в 1821 году) и учебника по грамматике, а также переводил «Историю Армении» Мовсеса Хоренаци и проповеди святого Несеса Ламбронского.
Вооруженный романтик
Лорд Байрон и графиня Гвиччиоли
В изгнании Байрон впервые смог позволить себе жить на широкую ногу, так как продал за круглую сумму имение. По свидетельствам друзей, он много и бескорыстно помогал разного рода нуждающимся, причем, в отличие от других своих поступков, никогда не афишировал благотворительность, придерживаясь правила тратить на нее четверть доходов.
Беспокойный поэт обрел что-то вроде семейного счастья, став любовником молодой графини Терезы Гвиччиоли, живя под одной крышей с ней и ее престарелым мужем, пока те не развелись.
Отец и брат Терезы, графы Гамба, приобщили Байрона к тайному обществу карбонариев, боровшемуся за объединение и независимость Италии. Байрон помогал карбонариям деньгами и даже сам стал руководителем одного из их отрядов. Однако их попытки организовать революции провалились.
Но вооруженная борьба пришлась лорду по вкусу, и он переместился в Грецию, где набирало силу освободительное движение против турецкого владычества.
Поэт возглавил военный отряд из 500 человек. Отдельные отряды греков часто не ладили между собой, провоцируя хаос и умножая бестолковщину, но Байрон умел воздействовать на повстанцев, напоминая им, что они борются за общее дело.
Однажды к берегам Греции прибыл корабль с оружием – все было куплено на деньги поэта, – и между греческими командирами начался спор о том, кто же будет разгружать ящики. Тогда лорд сам бросился к кораблю, устыдив неорганизованных повстанцев.
Картина Теодороса Вризакиса «Прибытие лорда Байрона в Месолонгион»
Смертельный дождь
Готовясь к штурму турецкой крепости Лепанто зимой 1824 года, Байрон простудился. Принятое в то время лечение кровопусканием не помогало, а, наоборот, ослабляло его иммунитет. Тем не менее он провел на ногах еще два месяца, пока не попал под дождь и не подхватил лихорадку, окончательно доконавшую недавно отметившего 36-летие лорда.
Судя по всему, этой финальной болезни могло не случиться, но поэта подвело упорное стремление держать байроническую позу. Находившийся тогда подле него граф Гамба предлагал переждать ливень, но Байрон гордо заявил, что он солдат и не станет пасовать перед такой мелочью, как дождь. Оказалось, что и такая мелочь может отправить человека в могилу.
Некоторые, особенно в Англии, сочли смерть Байрона нелепой: поехал в чужую страну заниматься не своим делом, умер от простуды. Для других поэт, взявший в руки оружие, стал такой же ролевой моделью, какой он был в компании лондонских денди.
Вопреки завещанию, останки Байрона захоронили в Англии. Случились вещи и похуже: близкий приятель поэта Джон Хобхаус и издатель Джон Мюррей уничтожили рукопись его автобиографии вместе с другими архивными документами. Они побоялись, что их друг был слишком откровенен в своих писаниях.
«Врете, подлецы!»
Пушкин убеждал Вяземского не горевать из-за уничтожения байроновского архива. Его слова, сказанные по этому поводу, стали крылатыми: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Толпа жадно читает исповеди, записки, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При обнаружении всякой мерзости она в восхищении: «Он мал, как мы! Он мерзок, как мы!» – «Врете, подлецы! Он мерзок, но не так, как вы, – иначе!»
Вроде всё так, но гений-то как раз очень даже желал публикации. Говорят, Байрон переживал, что его популярность идет на спад, и рассчитывал произвести своими мемуарами фурор.
Словами Пушкина часто оправдывают некрасивые поступки знаменитостей, в том числе и те сомнительные приключения, которых хватало в жизни самого автора «Онегина».
При этом по поводу грибоедовского архива он мог написать противоположное: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок!» Почему же такое разное отношение? Да потому, что Байрон, по мнению Пушкина, «исповедался в своих стихах, невольно увлеченный восторгом поэзии». То есть он все рассказал о себе в своих текстах – прямо или косвенно.
Байроновское творчество действительно было очень личным и задало тон для многих последователей. Это не классицизм с его уравновешенной отстраненностью и не постмодернизм с его играми. Байрон мог говорить, что Чайльд-Гарольд – это не он, а потом всеми своими поступками доказывать обратное.
Лорд Байрон на смертном одре
Байронизм 2.0
Хотя великий Гёте называл Байрона лучшим английским поэтом, главным подарком мятежного лорда человечеству стали не столько сами великолепные его стихи, сколько рожденный им байронический герой, после «Чайльд-Гарольда» тысячи раз в том или ином виде воспроизведенный в поэзии, прозе, кино и музыке разных культур.
Не только Онегин, Печорин или тургеневский Рудин обязаны своим появлением Байрону. Байронизма много и в таких, казалось бы, далеких от романтизма персонажах, как Шерлок Холмс (особенно в версии Бенедикта Камбербэтча), Бэтмен (в версии Кристиана Бэйла) и даже Джеймс Бонд (в версии Дэниела Крэйга). Доктор Хаус, Раст Коул из «Настоящего детектива», Северус Снейп из «Гарри Поттера» – всех не перечесть. Байроническими героями наполнены японские манга и аниме – это и Гатс, и учитель Онидзука, капитан Харлок и другие.
На байронизме, противопоставлении себя враждебному миру, построено многое в рок-музыке. Такие, казалось бы, мало похожие друг на друга певцы, как Моррисси и Мэрилин Мэнсон, а также многие артисты постпанка, готического и эмо-рока – все они могут сказать «спасибо» нашему герою.
Аристократ и сноб Байрон, наверное, очень бы удивился, узнав, что повлиял даже на российскую попсу: совсем недавно умы подростков будоражил такой вполне себе байронический артист, как Элджей. В русском роке наследие романтического лорда успешно перерабатывали группы «Агата Кристи», «Пикник» и, конечно же, вечно актуальный для России Виктор Цой с его пессимистическим героизмом и персонажами песен, уходящими в дождь, в бой и туда, где их никто не ждет.
Любовь Аликина:«Здравствуйте! Общественный рейд от 9 — 10 февраля 2024 года, Республика Бурятия»
Недавно прочитала, что оказывается широко известное высказывание на счет того, что «нет такого преступления, на которое не пойдет капитал ради прибыли в 300%» принадлежит вовсе и не Марксу. Он сам это высказывание использовал в первом томе Капитала для иллюстрации ужасов первоначального накопления капитала. В общем, полностью цитата выглядит так: «Капитал», — говорит «Quarterly Reviewer», — «избегает шума и брани и отличается боязливой натурой. Это правда, но это ещё не вся правда. Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Как это связано с дровами в Баргузине. Да никак.
P/S Фотоэкскурсия по Баргузину. Полную версию опубликую позже
На моих фото Баргузин выглядит не очень привлекательно, однако, на самом деле – это старейшее поселение в Сибири. Со славной историей, со своим гербом и флагом. Рекомендую вам, это книга «История Баргузина: от острога к городу (1648-1927)». Авторы Татьяна Сергеевна Бреславская, Татьяна Сергеевна Филиппова
Книга раскрывает историю одного из старейших поселений Сибири – Баргузина: от возникновения острога к становлению города, о стремительном расцвете и медленном упадке, от места ссылки до административного центра.
Авторы уделяют большое внимание конкретным личностям, которые внесли свой вклад в историю его развития. Кто проживал в Баргузине? Какую роль сыграл Баргузин в истории страны? Какова была общественная жизнь города? Чем занималось местное поселение в разные годы? На эти и другие вопросы читатель найдет ответы в данной книге.
В Баргузине проживал на поселении декабрист, друг Пушкина, поэт и литератор В.К. Кюхельбекер
Говорят, что именно здесь в Баргузине появились его ставшие знаменитыми строки: