За Ленскими Столбами (Часть 2/2 - ФИНАЛ)
Он выждал ровно десять минут, давая телу прийти в себя. Лось иногда, в горячке, простреленный тремя пулями, мог пробежать ещё пару вёрст. Но если вдруг остановится, с места уже не сойдёт – рухнет, постояв, обессиленным наземь. Так и ему могло показаться, что после падения с высокой природной стены с ним ничего не случилось. Обманчивое ощущение длилось порой минуты, и нужно было их отсчитать.
С неба накрапывал дождь. Падал редкими и крупными каплями. С большой высоты они ударяли увесисто, но при этом охлаждали лицо. Грудь начинала дышать спокойней, рёбра с каждым выдохом опускались всё ниже.
Пару раз сверху сыпалось что-то вроде земли или мелких камушков. Даже когда упала крупная ветвь, прошелестев по камням, словно сова крыльями, тревоги и беспокойства это не вызвало. Это ему повезло. А так – хрен кто здесь спустится, не убившись.
Через минуту вообще наступила тишина, полная умиротворения. И ничего, кроме близких всплесков воды, Егор больше не слышал. Действительно, оказалось сущим везеньем – так зацепиться руками за ветви и корни кривых деревьев. Они тут росли во множестве, торчали из бока почти что отвесного утёса, проглядывавшего между каменными столбами реки. После последнего хватания «за соломинку» он пролетел уже до земли метров девять. И, оказавшись внизу, мгновенно потерял сознание. Сейчас мог сделать полные вдох и выдох, а, значит, грудина была не сломана.
Егор потихоньку встал. Сначала на четвереньки. Вытянул поочерёдно руки и ноги, проверил их каждую. Работали. Только ушибы и ссадины. Затем поднялся весь, и принялся искать ружья.
Единственное уцелевшее он обнаружил вместе с заплечным мешком. Несколько забитых патронов и одноствольный карабин, в который можно было загнать сразу три. Его собственный. Жаль, перезаряжать долго, не успел отладить. Второе, последнее ружьё, вышло из строя от удара о камни. Зато его бока такая участь миновала.
Подняться обратно на берег можно было метрах в пятистах ниже по реке. Он помнил эту крутую тропу, дважды по ней спускался и поднимался в прошлые годы. И, ничего не зная о кайнуках, надеялся, что в облезлую башку зверя не явится шальная мысль спуститься сюда за ним. Отправился к крутому подъёму сам. Это будет другая дорога – не нужно никуда возвращаться по своему старому следу. Достаточно он наследил за ночь. Кайнук выучил все его тропы, мог даже карту по ним составить, если б умел. Лишь бы теперь успокоился, и до рассвета заполз обратно в берлогу. Утро покажет план.
Рассвет застал его в полуверсте от заимки. Добрался без приключений, а по дороге повстречал уже настоящий медвежий след. Видимо, дальше произошла короткая схватка. И, судя по шерсти с кровью, поверженным волочили куда-то не кайнука. Вот разошёлся!
В последний раз с сомнением подумал, не дойти ли до деревни, чтобы позвать на помощь мужиков. Ефим-Отступник о звере знал, в лесу жил один давно, но даже он не захотел вдвоём с этой тварью связываться.
Однако, вспомнив Гришаню и Митрофана, Егор всё же решился. Хватит. Двоих уже позвал за собой на смерть. Оставит на заимке письмо, чтобы люди потом нашли, и попробует сам, в одиночку. С одного ж кедра с дедом орехи лопали, грех забывать такое родство…
Утреннюю сонную дымку разогнал негромкий стук топора. Намеренно отошёл подальше от сторожки, быстро срубил, приглядев, обтесал. Получилось хорошее копейное древко, ухватистое и сырое. Сразу такое не обломить, будет пружинить и гнуться. Толще огородной жерди вышло.
Вернулся затем к сторожке и приделал железный зубец. Накрепко примотал счёсанным лыком – нечем оказалось прилаживать, кроме как лубом с вяза. Сгодилась же старая острога! А то всё валялась без дела да покрывалась слоем красной ржи.
Дождь начался, сильный. Пока не ливневой. В мае, в начале июня такие здесь бывали часто, зарядят на несколько часов и поливают от души. После весенних посевов самое то: хлеба заколосятся летом быстрее, вызреет всё и вырастит в огородах. Лишь бы только не сгнило. Морковь здесь часто урождалась плохой, коротенькой и пузатой, как последние осенние огурчики. Но тут уж не во влаге дело, скорее – в нехватке солнца и слабеньких для морковки почвах: много суглинка. А иной раз, в лето через три, вымахает с лошадиный причиндал – и хрен её из земли без лопаты вытянешь. Вот и пойми, почему так бывало по-разному.
Дождь размывал следы на земле. Не только настроение портил. Поэтому Егор заторопился. Ружья были заряжены. За спину, на короткой лямке, повесил плотницкий топор. Один охотничий нож закрепил на поясе, другой припрятал в портянку в сапог. В руках – острога с лопатой. Вытесал несколько кольев заранее, пригодятся, кинул в заплечный мешок. Кусок белого хлеба, раскисший в дождевой воде, и битое яйцо всмятку подобрал возле костра. Остатки их еды. За две-то ночи зверьё растащило всё, сало с лепёшками – и те увели из открытой сторожки. Хоть в погреб не пробрались. Это волкам с кайнуком их ужин не пришёлся по вкусу. Сегодня же хозяйничали лисы, целой семьёй приходили с северной стороны. Мать и трое молодых лисят. Всяк себе добывает в лесу пропитание: выслеживает, находит, охотится. Не с всякого за это хочется спрашивать…
У ручья Егор остановился. Увидел собственное отражение. Посмотрел на сидевшее на нём снаряжение, оглядел себя с головы до ног. Постоял немного и… выругался. Засмеялся затем, нервно и не весело. Вздохнул и присел на траву. Мокрую от дождя.
"Куда?.." – звенел в голове вопрос.
Что дорога в один конец, он понимал. Не рано ли только, в тридцать? Упал с высоты малых ленских столбов и выжил – вот, где крылась подсказка! Всю войну здесь пробыл на промыслах, помогал людям, работал на свою страну. За это лес и сберёг. И сейчас будто шептал ему на ухо: «Остынь, поверни… Возвращайся в деревню… Поднимай мужиков...»
Лежанки, развороченные кабаном, что после ухода кайнука осмелился сюда прийти, вслед за Егором с Ефимом и лисами, всё ещё угадывались у костра. Там, где они сидели втроём и ужинали. Вот интересно, а Гриша с Митроней – они-то чего и кому худого сделали? Так же, как и он, – завсегда для людей. В войну были тоже на рыбе со зверем, тоннами добывали еду, для родины. И после неё не праздно небо коптили...
Чуть выше, за изгибом, хлюпнула вода.
Егор быстро скинул всё с рук. Тихо сложил на землю. С плеча снял одно ружьё. Если б дождь не начал стихать, не уловил бы ухом этого булька. Точно расслышал его, не показалось – дальше по ручью, с всплесками и не таясь, переходили воду метрах в двадцати. Бульк, бульк! Вышагивали на двух ногах. Неторопливо и вперевалочку, будто хозяин домой возвращался.
Медленно встал и осторожно двинулся навстречу по прямой. На случай, если больше раза выстрелить не удастся, оставил на левом плече топор. Собственные шаги теперь казались громче тех, что слышались за пеленой дождя и мокрыми кронами. Любой охотник знал: свой шаг всегда ближе к уху; однако, это не значит, что он слышен там, впереди. По крайней мере, на что способны уши кайнука, выспросить у Ефима он не успел. Лесной дед сказал лишь, что тот может ходить, не оставляя следа, и обладает хорошим чутьём. Глазами в темноте слабоват, а вот уши… Сейчас и узнает.
Меньше, чем через минуту, Егор был возле Кудрявого дерева, того самого, где стая лесных «друзей» Ефима удерживала его до рассвета. Гришка в детстве дал странному вязу такое имя. У всех старых деревьев, до почтительной высоты, ствол был ровным и гладким, без взрослых толстых ветвей. Захочешь – и хрен допрыгнешь. У этого же, чуть ли не с метра, от груди, словно руки торчали в разные стороны сучья и длинные ветви. И вырос он больше вширь, нежели ввысь. Если б не такое обстоятельство, не забрался бы Егор ночью так быстро и так высоко. Не знал он тогда, что волки его не тронут. Хотя от деда своего в детстве слышал много историй. Бывало, мужики, столкнувшись в лесу с медведем, могли забираться на дерево без сучка. Не то полозучесть в них просыпалась, не то раньше все так умели.
Дерево обошёл вокруг дважды. Даже голову поднимал и вглядывался в густую листву. Но ничего, никого. Только дождь припустил с новой силой, будто в небе разверзлись хляби, и из-за сплошной его стены резко ухудшились слышимость с видимостью.
Сделал три шага в сторону и низко наклонился у ручья. Вроде и трава примята, но в такой ливень не разобрать, кто вышел из воды и куда потом от неё направился. Нужно было возвращаться к оставленным вещам, к остроге с лопатой. Ружья в такой водопад приходилось склонять дулом вниз, прикрывая ещё ладонями. Хуже погоды для стрельбы не придумаешь. Разве что в лютый мороз, если перед этим их подержать в прогретой избе. На холоде могут заклинить.
В сердце ёкнуло, когда наклонился за инструментом, взял в руки и начал распрямляться. Дождь не унимался, а становился только сильнее и превращался в настоящий небесный потоп. Лишь на один короткий миг, в этой сплошной стене, образовался просвет – вода на мгновенье схлынула. И именно в то мгновенье Егор взглянул на сторожку. Дверь, которую он, уходя, закрывал за собой на «хитрый» засов, была теперь настежь распахнута. И никакой непогодой открыть её так не могло.
Сжав зубы, стучавшие ранним утром от позднего майского холода, он медленно двинулся к дому. Нечего им было клацать от страха – бояться уже стало некогда. Дверь можно успеть захлопнуть, а затем подпереть чем-нибудь. Для начала лопатой с острогой, потом приспособить пеньки, что валялись поблизости. На заимке в железных канистрах хранилась соляра. Покрепче закрыть и поджечь. Коли сторожку не разнесёт, пока до этого пол версты за топливом бегает. Окна, как в баньке, узкие. Тварь, когда всё займётся огнём, наружу через них не вылезет. Попарится вдоволь, гадина, без самовара и веничка.
Егор так и не понял, что двигало им, побудив поступить иначе. Он не захлопнул дверь и не подпёр ничем снаружи. А сунул голову внутрь. Вряд ли из простого любопытства, чего уж ж врать самому себе? Зубы во рту давали гопака не от майского холода. И чем ближе он подходил, тем больше опасался, что услышат сначала лязганье. С ружьём в одной руке и острогой в другой, он медленно приближался к дверному проёму, смотревшему на него чернотой. Однако в миг, когда готов был захлопнуть дверь, вдруг… передумал. И просто шагнул. Заглянул в темноту.
А как разглядел, то вместо того, чтоб бежать, заскочил быстро внутрь и запер накрепко дверь. Опустил деревянный засов.
– Митря!.. – позвал от порога сразу. – Митроня!..
Бросился опрометью к другу.
– Открой глаза… – упрашивал его, пока перетаскивал с пола на лавку.
Митрофан весь был бледен. Даже немного жёлт. Дневной свет пробивался слабо сквозь узкие окна – их тут всего было три на маленький домик. Однако и без света бросалось в глаза, что друг его похудел килограмм на десять – за одни-то прошедшие сутки! Дышал прерывисто и тяжело. Глаза закатил глубоко под лоб и беспрестанно водил кадыком, будто всё время сглатывал. Оттого, что лицо лишилось жизненных красок, борода в полумраке казалась чёрной как дёготь. Мокрая и всклоченная, спуталась вся, как волосы на голове.
Место от укола жалом виднелось на шее. Зараза разошлась тёмным кругом по телу дальше: перекинулась на плечо, на грудь и всю правую сторону. Даже ухо внизу почернело, будто на углях запекали. Одет Митрофан был только в исподнее – кальсоны с рубахой. Ноги в земле, шёл босиком, долго, издалека. Совсем глупый зверь раздевать так не станет, зубами сорвёт. Кайнук снял одежду или сам где оставил?.. И что с их Гришаней?..
– Не… отдавай… – сквозь вырывавшееся сиплым свистом дыхание пробормотал в полубреду товарищ.
– Открой же глаза, Митрофан!.. – тряс за плечо Егор.
Хотел взять ковш с водой, чтобы плеснуть ему в лицо, да оба только что с ливня пришли, ещё не обсохли. Вдоволь умылись дождём и начисто вымылись.
В какой-то миг, перестав дышать, Митрофан вдруг страшно раскрыл глаза. Выпучил их, как издыхающий линь, изогнул спину дугой и поднялся на лавке тугим коромыслом. И как ни старался Егор, а уложить обратно не смог – не хватило сил. Тот сам опустился скоро. Выдохнул в последний раз и члены его расслабились. Обмяк Митроня, умер. Так и не успел выспросить у него, где был всё время и жив ли их третий товарищ, Григорий.
Руками Егора будто руководили. Сами всё выполняли, пока голова и сердце пребывали в смятении и находились друг с другом в разладе. Старая залатанная простыня разлеглась на широкой столешнице. В неё он завернул тело, чтобы спустить в глубокий погреб. Ефима кайнук выследил, когда тот от него ушёл. А, значит, придёт и сюда, коли дождь не собьёт со следа. Нечего доставаться зверю «на колбасу».
Прежде чем отнести, сел за стол рядом и черкнул несколько слов. Спрятал потом листок за иконку в красном углу. Через пару дней мужики сюда поднимутся на «зилах». Может, охотники зайдут раньше. В любом случае, потерянным письмо не останется. Тогда уже не станет его самого и кайнук будет сыт, заляжет в свою берлогу. Люди же будут предупреждены. Поспрашивают у стариков и выйдут на большую охоту. Как в стародавние времена, поднимут забытое лихо на вилы и снова заживут спокойно.
Что до него, бобыля – ему теперь всё пустое. Было ж когда-то житьё, до войны, а заново строить не хочется. Друзей последних, вот, потерял – не каждый груз такой на плечах удержит. Хватит поэтому. Тридцать лет, если подумать – кому-то и столько не хаживать. Брат его в двадцать три под Смоленском лежать остался.
Заплакал уже в погребе. Когда накрывал Митроне лицо. Сбросил рукой с лавки птицу, что успели набить в первый день, и бережно уложил на неё. Помолился, поцеловал холодный лоб, а затем оставил. В письме заранее указал, что тело Митрофана Зверева найдут здесь, в старых погребах под охотничьим сараем.
Потом, когда вылез наружу, поразмыслив, снова вернулся. Сгрудил всех битых тетеревов в один мешок и поднял наверх. Была на уме кое-какая мысль. Не сразу же с острогой на кайнука бросаться, можно и яму с кольями похитрее опробовать, с приманкой из птичьего мяса. Эдак сказать, подсобить для летней спячки с припасами. Зверя отыскать будет не сложно, Ефим его научил. К старости тот за привычные рубежи заступил, и припасы развешивать начал в трёх верстах от новой заимки. Не в сторону от людей уходить стал, а к людям ближе. По этим «пчелиным ульям» и выйти на его берлогу. Слишком далеко от неё всё равно не подвешивал. Не сразу в спячку уляжется, успеет наследить вокруг дома. День или два уйдут на заготовки. Слюна кайнука – не вода из ручья, время было нужно, чтобы она выделилась. И к старости его требовалось больше.
Егор заспешил, как только тело Митрофана осталось внизу. Мало ли, на что были способны кайнуки, волки, вон, и в дождь неплохо ходили верхним чутьём, охотились и загоняли добычу. А небо подсказывало, что он скоро закончится. Грузу в мешке за спиной прибавилось, и ноги повели туда, куда уже знали дорогу…
***
Древней самого потопа и ледников, старше шерстистых мамонтов и мерзлоты, хранившей их останки – вот, каким с детства знал Егор этот лес. По вкусным семейным рассказам, от деда, чья слава следопыта гремела здесь в царские времена, при императоре Николае. Ещё до того, как сам побывал в лесу в первый раз, будучи малым ребёнком, Егор представлял хорошо, как белка запасает в зиму орех. Как обустраивает осенью дупла, а летом олени идут к ручью вереницей на водопой. И как лоси ранней весной пробивают копытом наледь, потому что чуют: вода её точит снизу. Больше не нужно жевать зимний снег – солнце на высоких пригорках его обращало в воду, и первыми вешними ручьями она прокладывала себе в сугробах дорогу. Всего лишь услышать, разворошить.
А ещё знал, какой голодной бывает в зимнюю вьюгу волчья стая. Волки – как люди; своя иерархия, правила, отлаженный внутренний быт и законы. Могли загонять сохатого сутки, но добивались всегда своего, редко, кто умел оставлять их без ужина. Стратегиям расставлять ловушки и завлекать зверя в нужное место людям в пору было учиться у них – у диких лесных волков.
Вот только не знал Егор, что в этом лесу веками жили чужие. Для них же чужими были они – все остальные: звери и люди. Всего лишь еда. Запасы на сытую жизнь.
Первый кокон с протёкшей "консервой" он увидел с последней каплей дождя. Тот самый, протухший, что попался вчера, когда повстречал Ефима-Отступника. Немного постоял и подумал под ним. А дальше просто выбрал нужную сторону. Подался туда, где лес стоял старше, был тёмным и дремучим. Росли вековые деревья, а в сердце чащи усыхало гнилое болотце, с вялыми, как под анчаром, лотосами. Охотники туда не заходили – попросту не приводили звериные следы. А это что-то для Егора как следопыта да значило. Если зверь обходил стороной – задумайся, почему.
С направлением он не ошибся. За пол версты на деревьях встретил ещё три прогнивших заначки. Из последней торчала рука. И даже не то, что она принадлежала Ефиму или Григорию, ужаснуло молодого охотника больше, но то, что такие руки и ноги будут ещё. Пока не умрёт старый кайнук.
На клочья медвежьей шерсти и три волчьи шкуры набрёл у болотца. По дороге к нему нашёлся топор – топор Митрофана. Валялся там брошенным. Вскоре увидел и всю одежду, собранную в одном месте ворохом – рубахи, пояса, сапоги, душегрейки. Неглупый был зверь, снимал аккуратно, возможно, собирался выстлать этим жилище. Яд его, скорее всего, на Митрофана подействовал не так, как на других. Сильным мужиком слыл в их деревнях Митрофан. Потому, как пришёл в себя, сумел бежать. Редко, как говорил лесной дед, на кого яд кайнука не действовал. А если не действовал, то случалось нечто намного похуже. Переживший яд мог стать кайнуком-полукровкой. В зверя до конца не превращался, но жрать и жить начинал как он, селился в лесу и рыл себе нору. Старики говорили, будто один такой раз выходил на пол сотни разов, и не только с человеком случалось подобное. Окайнучивался и медведь, и волки, и лоси. Правда, помнилось о таком совсем уж в далёкие времена – когда сильное племя не было столь малочисленным...
Нору в нехоженом месте нашёл тоже сразу. А на деревьях вокруг – под тридцать свежих заначек. Ой, не хватило слюны кайнуку! Из коконов торчали лапы, копыта, рога. Похоже, прав был Ефим, состарился одинокий зверь, толком не мог залепить свои заготовки. И эти все скоро сгниют, а он, оголодав, пойдёт опять на охоту. Не признавал кайнук тухлятины. Жаль, старость не скрала зверю сил.
Неподалёку от норы виднелась земля. Свежая, лежала небольшими кучами. Рыли совсем недавно, дней пять или шесть, не успела осесть под дождями. Выходит, кайнук здесь справлял новоселье. С насиженного места зверя согнали, и тут он объявился недавно. Не важно, кто прогнал из старой берлоги – врагов у кайнука в этом лесу было мало. Разве что сородич с дальних болот, могли не поделить территорию. Но, что хорошо – хозяина в новой берлоге не было. И лучше б со всем поспешить.
Егор сбросил мешок. Кинул возле одежды. Глаза упали на нитку, и рукой с земли зацепил сорванный крест. Узнал вещицу – была Григория. Спрятал на себе. Потом взял в руки лопату. Мысленно он был готов, что всё может прекратиться в любой момент. Кайнук – зверь ночной, возвращаясь к себе, услышит его, почует и подкрадётся. Потом набросится со спины. Успеешь тут с ружьём или нет – не так уж и важно, за этим сюда и пришёл. Но лучше б, конечно, успеть. Больно уж поквитаться хотелось. Хотя бы ранить покрепче, чтоб мужикам потом деревенским шкуру кайнучью попроще было добыть. Странно, что до сих пор не вернулся. Лесной дед говорил про них, мол, ходят в основном по ночам. Ночь миновала давно...
Когда яма была готова, и колья в два ряда встали на дне, вверх остриём, накрыл ветвями и частью одежды. Птицу разложил по настилу сверху. Куда-то вместе с ночью подевался и страх – всецело был занят только ловушкой, не вслушивался и не всматривался по сторонам. Как с телом Митрофана: руки пока делали дело, душа витала одна вдалеке. И так хорошо ей в том месте было – тихо, спокойно. Там разговаривал он с друзьями.
Поднял напоследок острогу. Прошёлся под деревьями, вскрывая заготовки: вспарывал снизу слюнные мешки остриём. Из одного такого прорванного целая медвежья голова вывалилась. Чуть не пришибло самого, вовремя отскочить успел. Позже уже аккуратней дырявить начал, без прежней молчаливой ярости. А как закончил с порчей припасов, дал волю выйти наружу и ей. Набрал полную грудь воздуха и как закричал с пригорка. Мощно воззвал, во все лёгкие, чтобы эхо разнеслось отголосками далеко-далеко! Так сказать, заявил о себе. А после вернулся к берлоге. Засел с ружьём и острогой и принялся ждать…
Свой первый выход с ночёвкой в лес Егор совершил вместе с отцом и дедом. Он помнил их, тот день и ту ночь, славное было времечко! Ему исполнилось пять или шесть. Освежёванного зайца жарили на костре, и от огня пахло кедровыми шишками, которые он бросал для жару на угли. Днём встретили олениху с оленёнком и видели отставших от свиньи поросят. Много попалось следов возле реки: маленьких, больших, вереницей, разрозненных. Дед объяснял ему, какие, кому принадлежат, и он старался запомнить. А с наступлением темноты услышал в лесу голоса ночных птиц и хищных зверей. Не испугался громких звуков, наоборот, пытался понять, о чём меж собой разговаривают. Так и сидел у огня до рассвета. Никто не ругал, не укладывал спать. И первое, что он увидел с лучами солнца – то, чего с вечера не было. Маленький паучок рядом свил паутинку. Мушек в неё ещё не набилось, зато собралась роса. И чистые капли искрились как драгоценные камушки. Встретить бы ещё хоть раз такое утро с отцом и дедом. То было бесспорно лучшее время в жизни на Лене...
Между страхом у хищников и страхом у травоядных существует большая разница. Первые могут испугаться. Попытаются убежать, отступить, когда не решает их сила и преимущество. Но будучи загнанным в угол, хищник даёт отпор. Последний бой, в котором применит весь арсенал и накопленный опыт. Вторые, бывает, сдаются. Охотники среди людей – тоже хищники. Потому Егор ощутил себя первым, а не вторым, когда открыл глаза. Внезапный испуг лишь заставил собраться и встрепенуться, но не лишил напрочь воли. Наоборот, руки сжали крепче ружьё. А всё дело в том, что, когда он сомлел, брезжил вечерний свет. Теперь же стояла глубокая ночь. И сколько он пробыл здесь, сидя в засаде, понять он не мог. Не спал почти два дня, вот и сморило намертво. Хорошо, что остался жив после такой отключки.
Глазам понадобилось время привыкнуть. Вон яма была впереди, которую вырыл, а рядом – кайнучья нора. Солнце ещё не коснулось деревьев, когда почувствовал, что засыпает. До крови кусал язык и палец, чтобы остаться бодрствовать. Не помогло. Повезло, что зверь пока не вернулся. Странно-то как, не был у «дома» сутки. Может где обожрался новой добычи и там прикорнул?
Ноги после сна затекли и нужно было размять. Вытянул сначала одну, затем осторожно другую. Нечаянно хрустнул веткой. И как только раздался хруст, впереди вдруг что-то вздохнуло. А после зажглись красным глаза.
Сидел. В темноте. Метрах в шести-семи, перед ямой. Сливался тёмной шкурой с ночью и оставался невидим, пока не вздохнул. Пришёл, когда он спал. Не тронул. Засел и тоже стал выжидать.
Егор опустил плавно руку и на земле нащупал ружьё. Медленно перенёс к груди, ухватился второй. Нацелил дуло на зверя. И тот издал сиплый звук.
– Давай!.. – крикнул он кайнуку. – На меня!..
А сам уже встал.
Зверь тоже поднялся, на две задние лапы. Один раз шагнул и остановился, застыл у края вырытой ямы. Мясо на настиле осталось нетронутым. А он повторил свой сиплый звук и…сделал шаг в сторону. Начал на двух ногах обходить ловушку. И звук, шедший из гортани, не прекращался.
«Неужто… смеётся?..» – с ужасом подумал Егор. Над чем – над глупым охотником? Как человек…
Вскинул карабин без раздумий выше и выстрелил. И после уже не тянул, как в первую встречу – сразу побежал.
Перезаряжать на бегу – вот, что оказалось самым сложным. Он слышал: топот звериных лап за спиной не удалялся, и тихий преследующий рык постепенно нарастал. Вогнал в ствол второй заряд. Быстро, остановившись, развернулся и выстрелил снова. Промазал и побежал дальше.
Когда дослал последний, третий патрон, уже совершил больше полкруга. Нёсся не по прямой, а петлял по чаще – хорошая выходила, тугая петля. Воздух изо рта начинал вылетать со слюной. В этот раз зверь бежал куда лучше – не отставал, а догонял.
Развернулся и выстрелил снова. В последний раз. Если и попал, то вреда нанёс мало, зверь потому что был уже метрах в пяти-семи. Добежал в последнем рывке до бугра, сделав круг до норы по лесу, и прыгнул. Внизу кувыркнулся, а дальше уже пополз.
Не ведал старый кайнук, что человек с ним играет в подранка. Прыгнул победно вдогонку за жертвой. Но руки охотника схватились за древко, подняли с земли вверх остриём – и послышался хруст. Грудью кайнук налетел на острогу.
Егор еле успел откатиться в сторону, когда вдруг получил сильный удар полумедвежьей лапы. Отбросило к дереву. Начал вставать, но пронзённый насквозь кайнук подоспел. Снова ударил наотмашь, отправив к другому дубу. Живуч был зверь, как говорил Ефим. И после третьего удара Егор понял, что проигрывает. Прижался, сидя, спиной к стволу. Противник же, с торчащим до середины древком из груди, подошёл, и лапой ухватил за шиворот.
– И всё ж… я тебя убил!.. – выплёвывая кровь и сломанные зубы в бороду, засмеялся Егор.
Последовал новый страшный бросок.
– Убил же… – продолжал он твердить изорванным ртом. – Убил…
Пятый, последний удар отбросил метров на восемь. Спина врезалась в новый ствол и из тела вышибло дух – да так, что уже не вздохнуть. В глазах поплыло.
Съезжая по дереву, Егор ещё видел, как кайнук снова пошёл на него. Медленно, качался, но всё же шагал.
И вдруг остановился на полпути. Дёрнулся, будто ударили в спину. А рядом мелькнула тень. Затем ещё две или три.
И вот уже целая стая волков набросилась на кайнука, повисли на нём и начали рвать на части. Выдирали из плоти куски.
Зверь страшно ревел, разбрасывал их руками, ломал волчьи шеи. Вот клюнул жалом, затем – ещё одного. Но видно было, что раненым он уступал целой стае.
Жаль, недосмотрел Егор, сомлел от боли…
Когда очнулся, волки ещё рычали. Кайнук уже сник. Кружили возле него, не нападали – и так умирал. Опускал голову ниже, пока не коснулся земли. После чего затих.
А потом, семеро из десяти уцелевших из стаи, не сговариваясь, развернулись, и без сожаления начали рвать тех троих, кого в схватке коснулось жало кайнука. Расправа была недолгой и жестокой. Растерзали своих, однако так было нужно для волчьего рода. Стая никогда не держала больных. Этим же троим была уготована смерть намного страшнее, чем пасть от зубов сородичей.
Да, этой ночью луна лицезрела хорошую битву. Славное сражение зверя и человека против другого зверя – общего их врага и страшного для всего живого хищника. Последнего из кайнуков. Союз этот был, однако, недолгим. И вот – они уже снова стояли по разные стороны. Человек отправится искать свой путь, а зверю дорога была известна всегда.
Егор проводил волчью стаю глазами. Дождался, когда в кустах исчезнет последний хвост, и только после этого пошевелился. Тихо застонал – а, значит, был ещё жив. Цепляясь руками за дерево, поднялся на ноги. Немного так постоял, опираясь. Медленно обвёл взглядом поляну и будто заново пережил всё, что случилось недавно ночью.
Со временем лес заставит позабыть обо всём луну и случайных свидетелей драмы. Тела павших сгниют и в землю опустятся кости. А после следы происшествия исчезнут совсем. Их уже не замечали здесь многие. Вот, кажется, в высокой траве показались заячьи уши. А рядом, с куста, вспорхнула какая-то птица – успела сесть на него как раз перед занавесом. Жизнь в этом лесу продолжалась, она тут будет всегда…
Егор сделал шаг. Но сразу же остановился, встал, точно ужаленный. На этот раз, в груди его будто поднялся страх. Может, не страх вовсе, а только тревога, но больно уж яркая, выраженная. Куда же теперь? Зачем? Для чего?
Не представлял. Взглядом поскрёб растерянно землю.
И вдруг… губы дрогнули.
Он улыбнулся. Словно нашёл под ногами бриллиант. Наклонился к земле и поднял… жилетку лесного деда. Накидку без рукавов, что Ефим таскал на себе много лет – тут же валялась в траве. Повесил себе на плечо. Старая, рваная, вся перелатанная, вымоченная ливнями и выжженная солнцем. И будто была заколдованной – ни запашинки от неё, как если б не знала плеча хозяина. Вся сплошь пронизана свежестью духа леса…
Помялся немного, надел уже на себя. А как примерил – то та оказалась в пору. Точно и шили её по нему, не по деду Ефиму. И шаг будто стал в ней легче, и боль отступила куда-то. Невообразимая лёгкость заполнила собою нутро...
Внезапно ярко ослепило глаза. Зажмурился. Небушко так улыбнулось!
Послышались вдруг голоса сквозь листву. И будто что-то мелькнуло.
«Горя!.. Ты с нами?.. Не отставай!..........»
Бордовым и нежно-оранжевым между тем занимался таёжный рассвет. Лучами он просветил насквозь тёмно-зелёные листья, и красным выступили на них несущие соки прожилки. Северное солнце величаво поднималось над лесом и пробуждало природу Восточной Сибири. А ветви цеплялись за его пылающий край, прощаясь с ним до заката. Затем – и до нового утра. И так бесконечное множество раз...
Что ж до Егора… – он просто исчез.
Исчез в том волшебном таёжном свете. Не то растворился в утреннем воздухе – не сам по себе, но на глазах у двух безмолвных свидетелей, тех самых зайца и птицы, прятавшихся неподалёку в кустах. Не то сросся с зеленью чащи, и стал для глаза невидим. А, может, и вовсе – так солнце бросало игривые блики, и всё это лесу привиделось. И не было здесь никого – ни молодого охотника, ни старого зверя кайнука. Многие тайны хранились в здешних лесах, за каменной стражей Лены. А что из них было правдой, что выдумкой, что мороком леса или сказаньем – судить только нам. Всем тем, кто смотрит издалека.
Но место, где недавно прошёл человек, чуть раньше подёрнулось утренним маревом. Словно дрожащим куполом накрыло оно тропу, окутало сверху полупрозрачной дымкой. Лишь пару мгновений затем угадывался в ней силуэт. Знакомый, в жилетке, с ружьём на плече, с огромной медвежьей острогой в руках – идущий навстречу рассвету. И будто шагал он уже не один… Однако стоило ярким лучам чуть разгореться, стоило, подобно огненным стрелам, пронзить им туманы вязкого утра, как тут же растаял этот последний зыбкий мираж. И дымка от него осела нежной прохладной росой на траву. Так наступал первый день таёжного лета…
Автор: Adagor 121 (Adam Gorskiy)
