"По ту сторону реальности"
Баба Яга. Материал: кожа, металл, пластик.
Баба Яга. Материал: кожа, металл, пластик.
Если бы это поэтическое творение вышло в наши дни, то судьба его была бы незавидна. Во-первых, был бы велик шанс, что его бы совершенно неправильно поняли, пытаясь углядеть там двусмысленные намеки. Во-вторых, над названием бы долго ехидно посмеивались, поскольку это словосочетание как будто взято целиком из современного интернет-сленга.
Но в реальности поэма эта была написана больше полутора веков назад девушкой-эстеткой в пуританской Британии времен правления королевы Виктории. Так что какой уж там сленг, какая уж там жесть! Все совсем наоборот – стихи очень милые, хотя и странные.
Для начала скажем пару слов об авторе. Написала эту поэму Кристина Россетти. И если ее фамилия показалась вам знакомой, то все правильно – она родная сестра знаменитого английского поэта и художника, одного из основателей Братства прерафаэлитов Данте Габриэле-Россетти.
Про прерафаэлитов вы наверняка слышали, поэтому скажем только вкратце – они призывали отказаться от канонов классической и академической живописи, вернувшись к простоте, царившей в искусстве “до Рафаэля”. Со второй половины 1850-х годов движение эволюционирует в сторону эстетизма и культа красоты. Оно проникнуто духом романтизма и благоволит сказочным сюжетам.
Так вот, в поэтическом плане Кристина Россетти несомненно была близка идеям прерафаэлизма, которые столь усердно продвигал ее брат. И в поэме “Базар гоблинов”, опубликованной в 1862 году, это отразилось очень выпукло.
Сюжет ее имеет сказочную природу. Сейчас бы ее даже вполне могли назвать фэнтезийной. Судите сами.
Главные героини – сестры Лиззи и Лаура, которые живут в неком сельском домике почему-то совершенно одни. Как это соотносится с английской чопорностью? А никак – у нас ведь не реализм, а то самое фэнтези.
Однажды у лесного ручья они встречают гоблинов, которые… нет, не нападают на них, а предлагают купить замечательно сладкие фрукты. Одна из сестер – Лаура – оказывает падка на сладенькое и соглашается отведать лакомств, расплатившись за них прядью своих волос.
А на следующий день Лаура понимает, что жить не может без гоблинских фруктов и что ей срочно нужно их попробовать еще раз. Вот только гоблинов и след простыл. Девушка начинает слабеть и чахнуть, а ее сестра понимает, что спасение только одно – нужно разыскать гоблинов и купить у них немного фруктов.
И вот Лиззи отправляется в прибрежные камыши – к гоблинам. На что только не пойдешь ради любимой сестры! Ей удается найти коварных торговцев, но те отказываются продавать ей фрукты для кого-то другого. Хочешь – купи и съешь, а с собой не дадим. Вот только Лиззи совсем не хочет наступать на те же грабли и упрямо отказывается от угощения.
Дело кончается тем, что гоблины тычут эти фрукты ей в лицо, пытаясь накормить девушку. Но Лиззи вырывается и убегает домой к сестре. Ее лицо измазано фруктовым соком. Плача, она склоняется над Лаурой и дает ей слизать зачарованный гоблинский сок со своего лица.
“Я – как яблочный пирог:
Мякоть сладкая и сок
С шеи капают, со щек!
Это все от гоблинов,
Хоть и не по-доброму.
Ну, целуй скорей меня,
Ешь меня и пей меня!”
После этого сестра выздоравливает и, в общем-то, история заканчивается.
В самом финале нам сообщают, что обе девушки вышли замуж, родили детей, живут счастливо и не устают рассказывать своим малышам, что сестра – это самый лучший и самый верный друг.
“Мороз ли, буря ли, жара –
Нет лучше друга, чем сестра,
С ней весело шагать.
Обрыв заметит за версту,
Споткнись – подхватит на лету,
Поможет устоять”.
Кстати, Кристина Россетти, что совершенно логично, посвятила эту поэму своей родной сестре Марии Франческе, которая тоже была не чужда литературе, она пробовала себя в прозе. Позже Мария Франческа уйдет в англиканский женский орден Общество Всех Святых.
Поэма “Базар гоблинов” на современников произвела сильное впечатление. В ней достаточно легко считывается прерафаэлитский подтекст, гиперболизирующий силу искусства – раз отведав его, потом трудно жить прежней жизнью. Кроме того, в стихах чувствуется изрядный градус фантасмагоричности, который зацепил ведущих тогдашних поэтов – Альфреда Теннисона и Алджернона Суинберна.
Стоит добавить, что поэма еще и написана довольно необычно – размер в ней скачет, подражая вариативной ритмике народных песен.
Интересно, что позже Льюис Кэрролл весьма интересовался этой поэмой (и многие исследователи находят ее отклики в дилогии про Алису), а также самой поэтессой. Он даже сделал снимок, на котором она присутствует:
Здесь изображено семейство Россетти за игрой в шахматы. Кристина – крайняя слева. Ее брат передвигает фигуры, а напротив него сидит за доской мать. Мария Франческа сидит рядом с Кристиной.
Источник: Литинтерес
Судьба обошлась с Лаури Свенссоном плохо. По-свински, прямо сказать, обошлась.
Пока другие появлялись на свет сынками богатых купцов и наследниками герцогских корон, Лаури выкинуло в этот неуютный мир в доме бедного землевладельца. Мать умерла родами; каменистая земля отцовских владений рожала не лучше неё, и ко времени, когда Лаури научился бриться, их все по кускам отняли у них за долги. Вскоре после этого юдоль скорби покинул и папаша, оставив преданному сыну в наследство только гору винных бутылок.
Вот куда, спрашивается, Лаури было пойти? По его стопам?
Ну уж нет. Этот выход, пусть и самый простой, мог подождать. У Лаури была мечта.
Он жаждал во что бы то ни стало стать богатым. Любому дураку понятно, что это – предел счастья, доступного смертной душе в земной жизни.
Лаури выругался себе под нос, трогая шпорами бока лошади, путающейся в высоких, ей по грудь, диких травах, и с звонким шлепком прихлопнул впившегося в шею комара. Мечты – это прекрасно, человек без мечты не знает, зачем живёт, но как вышло, что мечта Лаури завела его сюда, в какую-то нехоженую глушь без дорог, в небывалый для их северных краёв зной самого долгого дня в году и белый, слепящий блеск недовольного солнца?
Вокруг тучами вился гнус, изводя седока и прядающую ушами лошадь. Ветра не было; откуда-то с сопок полз дым горящей пожоги. Укутанный в тяжёлый шерстяной плащ, Лаури отдал бы половину будущих богатств за глоток воды, но его фляга опустела ещё на полпути. Волосы слиплись, как после купания; по спине ручейками стекал пот.
Ничего. Уже близко, если старуха не соврала. А если соврала, он найдёт её и убьёт. Эта мысль придала ему бодрости.
Если всё получится, как надо, то все страдания будут стоить того.
После смерти отца Лаури посидел у его могилы с последней недопитой папенькиной бутылкой, пораскинул мозгами и пошёл в армию. Конечно, самыми богатыми людьми после дворян были купцы, но им приходилось сколачивать капитал и доброе имя долгие годы, а это никуда не годилось: какой смысл в деньгах, когда ты сам уже болен и стар? А вот солдат, коли ему повезёт, может вернуться небедным из первого же похода. Не за счёт жалования, конечно – но не всё ли равно?
Только вот беда: ни одной войны на горизонте не маячило. А без неё жизнь вояки Лаури Свенссона составляли муштра на учениях, лопата для навоза и беззлобные, в общем-то, но обидные укусы тех, кто старше и сильней.
Тогда-то, в один прекрасный вечер, когда поясница уже не разгибалась после уборки стойл, Лаури и вспомнил сказку о Змеином Вече.
Когда у них с отцом ещё были слуги, Лаури слышал, как они рассказывают её своим детям. Мол-де, раз за год, на летний солнцеворот, все змеи с окрестных земель собираются вместе, чтобы толковать о своих змеиных делах, и среди них восседает на каменном троне Змеиный Король – белый, золотоглазый, с драгоценным венцом на плоской голове. И если найдётся храбрец, который сумеет этот венец похитить, Король, чтоб вернуть свою корону, исполнит любое его желание…
Мало кто верил в это взаправду. «Бабушкины сказки»! Глупцы.
Лаури подготовился как следует. Даже разыскал настоящую колдунью, дряхлую бабку из прибрежной деревни; та совсем выжила из ума и нынче разве что предсказывала рыбакам погоду в шхерах, но Лаури купил ей кружку пива, и она погадала для него на цыплячьих костях из чьей-то чужой тарелки. Теперь ему не нужно было искать Вече по лесам и долам: он точно знал, где оно будет. Не забыл и подумать о том, как уйти от Короля и его подданных, унося добычу. В сказках героям каждый раз удавалось обхитрить змей, на ходу бросив им куртку, платок или шляпу – значит, и плащ тоже должен подойти, тем более вон какой он красивый, красный… Лаури нарочно вёз его на себе, несмотря на жару, и тряпка как следует пропиталась его запахом. Чтобы наверняка.
И, конечно, он придумал, чего потребует в конце.
Он хотел жениться на принцессе.
Ну и пусть у его величества Ларса Олафссона вообще нет детей. Быть такого не может, чтобы хоть у кого-нибудь из государей по соседству не оказалось дочки на выданье, а уж где змеи её найдут – не его, Лаури, забота. Его дело – есть с золота, объезжать лучших коней да ласкать молодую жену и её юных придворных дам.
Он тряхнул головой, отгоняя сладкие грёзы. Нужно быть настороже. Вон она, впереди – груда валунов, наверняка тех самых, о которых говорила колдунья. А за ней…
Лаури придержал лошадь, осторожно выглянул из-за каменного бока, и его сердце забилось быстро-быстро, как птица в силке.
В небольшой, по самый край залитой солнцем низинке кишмя кишели змеи. Сотни, тысячи, десятки тысяч змей.
Их было столько, что под ковром длинных, гибких, сплетающихся узлами и петлями тел не было видно земли. Лаури едва сдержал тошноту, подкатившую к горлу. Сколько из них ядовитых?.. Подрагивали, пробуя воздух, раздвоенные языки; за сухим шорохом трущихся друг о друга чешуйчатых животов и спин не было слышно даже комариного звона. Какая же мерзость!..
Честно сказать, Лаури уже почти был готов развернуть дрожащую, всхрапывающую лошадь и убраться подобру-поздорову, но тут ему прямо в глаз меткой стрелой впился солнечный луч, отразившийся от…
Короны.
Там, среди всех этих ползучих тварей, в самом сердце бурлящего змеиного котла, на плоском камне восседал он. Змеиный Король, белый среди коричнево-серой массы подданных, как последний снег на весенней грязи, огромный – в руку толщиной и, пожалуй, со взрослого мужчину от носа до хвоста…
Его корона была прекрасна. Как самый красивый летний цветок, как падающие звёзды в августе, как первый рассвет весны после ночи, которая длилась полгода.
Лаури сжал зубы, стиснул поводья – и ударил лошадь шпорами.
Она рванула с места в карьер, в два прыжка переходя на дикий галоп. Обезумевшим ветром промчалась вниз по склону, влетела в низину, как в озеро, разбрызгивая змей по сторонам. Омерзительно-влажно захрустели под копытами маленькие кости. От ужаса Лаури казалось, что это всё сон. Свет солнца слепил глаза, надрывное ржание лошади доносилось словно сквозь толщу воды, вязкий воздух никак не хотел лезть в горло. Внизу чавкало, всхлипывало и злобно шипело, а впереди…
Впереди был трон Короля Змей.
Лаури не запомнил, как, перегнувшись, свесился с седла. Как, пролетая мимо по широкой дуге, дотянулся и сорвал с белой змеиной головы её неземной, небывалый венец. Он очнулся только тогда, когда его лошадь во весь опор мчалась вверх, вверх, вверх и прочь по пологому склону – а змеи гнались за нею следом.
Он никогда не подумал бы, что они умеют ползти так быстро.
Лаури хлестнул лошадь поводьями, и она помчала ещё скорее, но змеи не отставали. Они летели за ним серыми молниями, сливались в стремительный поток, сминающий на своём пути высокую траву…
Они нагоняли.
Сквозь страх, помутивший разум, Лаури вдруг вспомил: плащ. Ну конечно!.. Он торопливо расстегнул пряжку, едва совладав с ней дрожащими руками, и воздух, летящий навстречу, сорвал алое полотнище у него с плеч. Некстати подумалось: это ведь часть выданной в армии парадной формы, если командир узнает, что он его потерял, простой выволочкой дело не обойдётся… Только потом Лаури вспомнил, что командиры ему больше будут не указ.
Он обернулся посмотреть, как глупые змеи жрут его плащ, и похолодел.
Змеиный поток перекатывался через кроваво-красное пятно в траве, не замечая. Не замедляясь.
Какие демоны вселились в этих тварей?!
Лаури принялся нахлёстывать лошадь, правя к голубеющему вдали лесу. Он сжал змеиную корону так крепко, что её зубцы ядовитыми зубами впились в ладонь. Перед глазами у него стояли сотни змеиных тел, слившихся в одну огромную, страшную, голодную змею, и серебряным стежком мелькающий в клубке проклятых гадов блеск белой чешуи.
Оказалось, что редкий молодой лесок – змеям не помеха. Лошадь запиналась о корни, едва не ломая ноги, и вязла в напитанном влагой мху, ветви хлестали Лаури по лицу, а огромная змея, идущая по их следу, будто ищейка, легко обтекала деревья, просачивалась под поваленными стволами и с каждым вдохом становилась всё ближе. Её передний конец разделился, растёкся на две струи, обгоняющие лошадь по сторонам, и Лаури понял: их берут в кольцо.
Почему? Почему эти твари быстрее боевого коня, несущегося галопом? Почему не помог плащ?
Почему, ради всего святого, Лаури Свенссон не мог мирно сидеть дома и не лезть, куда его не просят?!
Искать ответы уже было некогда, а жалеть – поздно. Впереди нежно пела вода, и Лаури, не думая, повернул туда. Лесной ручей оказался глубоким, поднятые лошадью стены брызг намочили Лаури с головы до пят, и на мгновение он позволил себе надежду на то, что змей снесёт течением.
Как бы не так.
Вода в ручье у него за спиной забурлила, как в кипящем котле, взбитая в пену бесконечным множеством змеиных хвостов. Гадины умели плавать.
Лаури всхлипнул с детской обидой. За что?! Он же просто хотел жить и радоваться!.. И тут лошадь закричала – не заржала, а правда закричала, почти как человек. Лаури глянул вниз – и увидел змей, повисших у неё на ногах.
Он изо всех сил ударил её по израненным шпорами бокам, и последним отчаянным усилием лошадь вылетела из леса на свет – в сизый дым горящей пожоги.
Её ноги тут же по самые бабки утонули в лёгком, хрустящем сером пепле, но она не остановилась, и каждый след от её копыт, отталкивающихся от земли судорожными, безнадёжными толчками, тлел красным, как зимний закат. Лаури уже не нужно было оглядываться, чтобы знать, что змеи всё ещё там, позади, и никак не оставят погони. Не помня себя, он поднял мокрый воротник, закрывая лицо, и, зажмурившись, направил лошадь прямо в пламя.
Бесконечное мгновение злого жара, дохнувшего в лицо, запах тлеющих волос – и огненная стена осталась позади, а Лаури полетел вниз.
Лошадь упала, чуть не раздавив его своим весом – Лаури едва успел откатиться от бьющейся в корчах туши. Её глаза бешено вращались, изо рта потоком валила пена; в последний раз дёрнувшись, ноги деревянно вытянулись, и лошадь затихла, перевернувшись на спину. Вся шкура повыше копыт была в чёрных точках змеиных укусов.
Силясь втянуть воздух в ушибленную падением грудь, Лаури поднял голову и понял: всё.
Чешуйчатые, гибкие, неостановимые, не торопясь, будто зная, что добыче уже некуда деться, змеи ползли прямо сквозь огонь, и огонь был бессилен причинить им боль.
Лаури невольно сделал шаг назад. Ещё один, ещё. Потом развернулся и побежал, не разбирая дороги.
И чуть не упал снова, ударившись лбом о большущий валун, некстати оказавшийся на пути.
Валун!
Смаргивая пляшущие перед глазами звёзды, Лаури с остервенением подпрыгнул и вцепился в уступы камня.
Гранитная глыба, раскалённая пламенем пожоги, обжигала ладони, но Лаури лез, сдирая ногти, и добрался до вершины. Только там он понял, что до сих пор крепко сжимает что-то левой рукой. Правой с трудом, по одному, разогнул пальцы. Змеиный венец был весь в потёках его собственной крови, но никакая грязь не смогла бы скрыть его блеск.
Почему? Почему он просто не бросил эту проклятую дрянь вслед за плащом, когда понял, что сказки врут?!
Змеи прибывали, как вода в половодье, и скоро валун стал островом в живом хищном море. Смогут ли они забраться на камень? Да даже если и нет – долго ли Лаури продержится тут без еды и воды? Долго ли сможет не спать, чтобы не свалиться во сне прямо им в пасти?..
Змеи расступились, образуя живой коридор, почтительно склонили головы, и к камню вальяжно выполз Змеиный Король. Лаури взглянул в его золотые глаза и ясно понял: если он прикажет, его подданные достанут добычу не то что с какой-то жалкой каменюки – с самой высокой горы на свете.
Неподвижные змеиные морды – не лица людей, по ним не прочитаешь ни мыслей, ни чувств. Змеиный Король быстрым движением высунул дрожащий язык, с шипением втянул обратно, и Лаури не выдержал.
- С-стой! – выдохнул он, уже не беспокоясь о том, каким жалким блеянием звучал его голос. – Я х-хочу говорить!
Змеиный Король поднял голову высоко над землёй, свернул хвост кольцом, и его насмешливый, древний голос зазвучал у Лаури прямо в черепе, позади глаз.
«Говорить? Что ж. Давай поговорим».
***
Есть мужество драться, и есть мужество отступать. Так говаривал дед, сколотивший из своры дерущихся княжеств единое царство всем соседям на зависть; так любил говорить и отец. Заряна слышала от него эти слова, когда злилась на служанок и в сердцах прогоняла бедняжек со двора, когда ссорилась с нянькой Ульной и ревела у папы на коленях, слишком гордая, чтобы первой идти мириться.
Нынче, годы спустя, настал день, когда пришёл Зарянин черёд вернуть отцу его мудрость.
Ребристый свод высоких, светлых царских палат был похож на перевёрнутый корабль. За раскрытыми ставнями оплакивал смерть лета безутешный осенний дождь, но в трёхногих жаровнях горели благоуханные дрова, и воздух над ними плясал от жара. Звеня бубенцами, кувыркались скоморохи, лилось в серебряные чаши вино, заходились песней гусли и жалейка, и гости без устали пили за долгие лета Лаури Ларссона и Заряны Всеславны.
Разве не этого она всегда хотела?
Разве не мечтала о синем платье невесты, расшитом серебряной ниткой, будто морозным узором, с подолом, широким, как шатёр? О рябиновом венке поверх кольцами сложенных кос, тяжёлом от гроздьев пылающих ягод? О том, что жених её будет статен и хорош собой?
За двумя длинными продольными рядами столов пировали домашние и гости; стол молодожёнов стоял во главе поперёк. Туда-то к ним и тянулся длинный-длинный – конца не видно – поток тех, кто хотел пожелать им счастья глаза в глаза. Лаури сидел в большом шаге от невесты – прикоснуться друг к другу впервые они смогут лишь ночью, в опочивальне, так уж заведено. Он был так строен в своём иноземном узком камзоле с высоким воротом до самого подбородка, так крепко и ладно сложен! Чистое безбородое лицо, курчавые волосы цвета тёмного мёда зачёсаны набок…
Красивый, как в сказке. Вот только в коварной, недоброй сказке Ульны, где всё хорошее одним махом может вывернуться наизнанку. Где все злоключения кончаются свадьбой, но чеканные блюда и снежно-белые скатерти едва скрывают то, что даже царю уже почти нечего подавать на стол. Где по правую руку от государя сидят его воеводы – у кого безвольно висит пустой рукав, у кого повязка закрывает незажившую глазницу…
Заряна нашла Ульну глазами. Её старая, милая нянька с прочей папиной челядью сидела за отдельным столом в тени за рядом точёных колонн. Невысокая, крепкая старуха с бритой наголо головой и узловатым посохом в руке... Сколько Заряна себя помнила, Ульна не расставалась ни с ним, ни со своей телогрейкой из волчьей шкуры, что сейчас темнела среди сарафанов других женщин, как ель меж берёз.
Ульна поймала Зарянин взгляд; легонько, чуть заметно, кивнула. Её коричневое, жёсткое, почти без морщин лицо не выразило никакого чувства, но в зорких, древних глазах сверкнуло: «Знаю, девочка, знаю. Терпи».
Заряна не дала вздоху сорваться с губ и вновь повернулась к гостям. Милостивые Праотцы и Праматери, когда же кончится этот пир, где делают вид, что радуются, топя горечь в вине?..
Как бы ей хотелось, чтобы Ульна была ближе, за белым господским столом! Но тогда гости бы всполошились: ох, да ах, шаманка при царском дворе, где это видано! Свои-то давно к Ульне привыкли. Таких, как она, боялись, и отец бы, поди, не пустил её на порог, только вот шестнадцать лет назад его жена отправилась в чертог к Праматерям, рожая дочку, недоношенную почти на целую луну. Вы́ходить маленькую Заряну не взялся ни один травник, отец уже велел сколотить для неё крошечный гроб, но вещие камни Ульны решили иначе. Это они, маленькие камушки с непонятными знаками, привели её из далёких холодных земель, где берёзы ростом человеку по пояс, а листья у них с детский ноготок – привели и сказали, что здесь она очень нужна…
Ульна выкармливала Заряну кошачьим молоком и полынным соком. Вешала над её колыбелькой фигурки хищных птиц, скрученные из перьев – иногда Заряна смутно, как сон, вспоминала, как тянулась к ним младенческими руками. Ульна делала обереги из паутины и медвежьих когтей, окуривала спальню царевны горькими травами, от дыма которых слезились глаза, и – страшная, лысая, нездешняя и чужая – стала Заряне дороже всех после папы. Другие няньки учили Заряну вышивать и прясть, пели песни про царевича-сокола и пламя-птицу, но стоило им отвернуться – и она бежала к Ульне. Та расчёсывала Заряне волосы, бормоча себе под нос, и сказки у неё были совсем другие: про медведя, который силой взял в жёны царицу, и она родила от него Короля-за-Проливом, пращура нынешнего Ларса Олафссона; про горы, пустые внутри, в которых селятся крылатые ящеры, и тогда гора начинает дышать огнём, и снег зимой идёт чёрный. Если так случится, говорила Ульна, то самые смелые юноши и девушки из её племени, самые красивые и храбрые, идут к такой горе, забираются на вершину, к дыре, через которую дракон дышит, и бросаются вниз. Тогда ящер засыпает, и никто не знает, когда он проснётся снова…
А ещё это от Ульны Заряна научилась змеиному наречию. Ну, то есть как научилась – нахваталась чего-то по верхам, подглядывая за тем, как Ульна колдует… На нём очень удобно было браниться: шипишь себе под нос, а никто вокруг не поймёт и не отругает, мол, негоже царевне такие слова говорить.
И обереги к свадьбе, спрятанные в переплетениях Заряниных кос, ей тоже Ульна смастерила. Вплела их сама, своими руками, и мрачно сказала:
- Что могла – сделала.
Заряна вспомнила этот миг, сидя рядом с женихом, почти уже мужем, и вдруг остро, как игла в сердце, осознала, что завтра уедет из родного Стольнограда, от всех, кого любит. В глазах тут же встал непрошенный солёный туман, размывая лицо очередного гостя, что стоял перед новобрачными, произнося им здравицу. Седой согбенный старик, он виделся Заряне как через неровный лёд и бормотал что-то о том, что небеса благословят «избавительницу» и «заступницу». Что отправил на войну пятерых сыновей и ни одного не ждал назад, а тут, гляди-ка – вернулись двое. Что дай царевне Праотцы и Праматери долгой жизни и мирной смерти, и плодовитого лона, и всех других возможных даров.
Лаури Ларссон сидел неподвижно, равнодушно глядя сквозь гостя. Кажется, он за весь вечер не притронулся ни к угощению, ради которого выскребали последние крошки из царских кладовых, ни к полной чаше вина.
Заступница, да. Избавительница. Как же.
Как будто Заряна могла поступить иначе. Как будто кто-то бы смог.
Только не после того, как она увидела, как раненых ввозят в город – искромсанных, как мясо, изрубленных, как дрова. Одни кричали, другие – нет, и это было хуже: молчание людей, у которых уже нет сил на крик. С того дня их глаза снились Заряне каждую ночь: пустой, невидящий, заранее мёртвый взгляд.
Так странно. Ларс Олафссон, Король-за-Проливом, всегда был их царству добрым соседом. Отец впускал в гавань его длинные, узкие корабли с оскаленными мордами на носах и жалел, что северный брат по царственной крови старел бездетным: что-то будет, когда он умрёт? Кто наденет его корону? Но вот прошлой весной вместе с драгоценными мехами, моржовым зубом и клюквенным вином купцы привезли радостную весть: король Ларс отыскал сына, которого много лет назад похитили неразумным младенцем. Казалось бы, празднуй и радуйся, да благодари небеса за чудо! Но вышло иначе.
Летом на горизонте появились первые суда, несущие не друзей – воинов.
С тех пор, вот уже год с лишком, войне не было конца. Прошлой осенью женщины ломали спины, собирая пропадающий под дождями и первым снегом урожай. В этом году не было лошадей, чтоб пахать, и рук, чтобы сеять. Бесплодная осень перед голодной зимой – многие ли не увидят новой весны?
Многие ли успеют умереть от голода, а не от мечей и копий?
На войну поднялся стар и млад. Всякий стоял насмерть за каждую пядь родной земли, но враги остервенело пёрли вперёд, тесня защитников всё дальше и дальше, день за днём, шаг за шагом, и, когда Заряна своими глазами увидела из окна светёлки, как вдали над полем недавней сечи чёрной тучей вьются во́роны, она поняла: нужно с этим кончать.
Король Ларс воевал не за веру и не за землю: он хотел Заряну. Для сына.
Отец никогда не дал бы забрать её силой. Даже когда она сама упала ему в ноги, вымаливая благословение стать женой иноземному принцу, не желал позволять ни за что, метал молнии из-под кустистых бровей не хуже грозного бога грома. Он любил её. Правда любил – может, не всегда умел показать, но Заряна видела, потому что скрыть этого он не умел тоже.
Но ещё она каждую ночь видела, как враги разграбят и сожгут Стольноград. Как убьют каждого, кто выйдет им навстречу. Истыкают стрелами, будто ежа, обрубят руки и ноги, как ветки у поваленной сосны. Украдут воздух из горла и жизнь из опустевших глаз, и некому будет заплакать о жёнах и детях, умерших от голода в зимних снегах.
Девочкой Заряна мечтала, как выйдет замуж за одного из папиных воевод. Она не хотела в чужую семью и в чужой край. Но сейчас всё вдруг стало простым и понятным: что бы она ни сделала, она потеряет дом. Вот только ей выбирать, останется ли он у других.
Заряна выбрала.
Бормочущий старик наконец закончил свою речь и отступил, пропуская вперёд следующего гостя, краснолицего и пузатого. Сквозь усталость и тоску пробилось отвращение: этот был уже изрядно хмельным. Он торжественно открыл рот, видно, собираясь сказать что-то этакое, но вдруг икнул, согнулся и сблевал, чуть ли не прямо на скатерть. Заряна вздрогнула от омерзения, не выдержала, зашипела вполголоса слова шершавых, свистящих змеиных проклятий.
Толстяка увели под руки. Заряна потянулась за кубком, чтобы запить мерзкий привкус, заполнивший рот, и вдруг осознала, что Лаури, который почти не шевелился с тех пор, как сел за стол, повернул голову и смотрит прямо на неё, а взгляд его льдистых, светло-серых почти в белизну глаз холоден и остёр.
Ничто на свете не вечно – кончились гости, кончится и пир. Впереди ждало самое главное. Самое страшное. Заряне объяснили, что́ случится в первую брачную ночь; она не была уверена, что хочет такого, но знала, что вытерпит. Вытерпела же всё, что было прежде.
По обычаю, незамужние служанки раздевали её в комнатке, смежной с супружеской опочивальней, и пели.
- … Ухожу на закат,
На полночную звезду,
По полночной по тропе
Да по широкой по воде…
Так уж повелось издревле, что свадебные песни – родные сёстры погребальных плачей. Из чертогов Праотцов и Праматерей не возвращался ещё никто; так и Заряне будет не вернуться из-за Пролива, который летом, в добрую погоду, можно пройти на судне всего за семь дней.
- … А на чёрном-то льду,
А на тонком-то льду
Ни следочка за мной –
Ой, ни единого…
Девушки сняли с неё расшитые бисером башмачки, слишком узкие, натёршие ноги до кровавых пузырей. Сняли звонкие браслеты и ожерелье из серебряных монет. Омыли вспотевшее от горячего дыхания жаровен тело прохладной водой, пахнущей шиповниковым цветом.
- … Как в свой дом вернусь,
Как в родимый вернусь,
К милой матушке,
Ой, да к батюшке?..
Тяжёлый венок из рябины начал вянуть; когда его сняли с Заряниной головы, ягоды посыпались на пол, стуча, как град. Листья, тронутые осенней краской, казались ржавыми.
- А и не вернусь,
Никогда уж не вернусь,
Не найду пути
По большой воде…
- Всё, - вдруг сказала Ульна, когда Заряна стояла на дощатом полу босая, в одной длинной алой рубашке, и служанкам оставалось только разобрать ей косы. – Все вон. Дальше я сама. Кыш!
Не смея возразить, девушки выпорхнули из комнаты стайкой вспугнутых воробьёв. Ульна взяла гребень и села прямо на пол, скрестив ноги. Посох она положила поперёк коленей: он никогда не был от неё дальше, чем в длине руки. Заряна привычно опустилась перед старой нянькой на колени, уселась на пятки, чуть склонив голову вперёд, и Ульна начала расплетать ей волосы.
- Ульна, - сказала Заряна. – С ним неладно.
Та ответила не сразу.
- Не люб? – хмыкнула она, понимая без слов.
- Нет! То есть… - Заряна нахмурилась, пытаясь собрать мысли в охапку. – Люб, не люб – неважно. Но что-то с ним не то. Он сидел там, как… как… неживой! А когда я сказала… ну, по-змеиному, так глянул! Словно глазами убить хотел…
На сей раз Ульна молчала долго. В тишине она распустила Заряне косы, вынимая из них обереги. Принялась неторопливо расчёсывать длинные светлые пряди.
В последний раз. Сколько раз в жизни её рука вот так вот водила гребнем по Заряниным волосам, и этот сегодня – последний.
- Вот что, - закончив, сказала Ульна. – Возьми-ка.
И – подумать только! – протянула Заряне свой посох.
Заряна приняла его с трепетом: тяжёлое дерево, отполированное годами и годами прикосновения рук. Там, где Ульна держала древко, протёрлись пять выемок по форме её пальцев.
- Мне он достался от бабки, - сказала Ульна. – А ей – от её бабки, а той – уж не знаю, от кого. Возьмёшь его, как я всегда держу, да ударишь концом об пол, да скажешь вот так, - она прошипела по-змеиному. – Это значит «покажись». Запомнила?
Заряна робко кивнула.
- И вот ещё. Гляди-ка сюда, расскажу секрет.
Ульна сжала своей рукой Зарянины пальцы на древке, подсказывая, где искать, и Заряна нащупала на посохе тонкий, почти неразличимый поперечный шов. Потянула – и из потайной пустоты в древке скользнул узкий, чуть изогнутый, будто клык, кинжал.
- Это для верности. Мало ли. Заговорённый, режет не только смертных людей, - Ульна невесело ухмыльнулась. – По вашему обычаю, в первую брачную ночь должна пролиться кровь, а?
Она снова посерьёзнела.
- Всё, девочка. Ступай с моей молитвой.
За все свои шестнадцать лет Заряна так и не узнала, кому именно молится Ульна, но если она им верила, то и Заряна готова была поверить.
Ульна ушла, оставив её одну перед дверью в опочивальню. Раздетая, босая, Заряна тревожно сжимала посох. Углубления от чужих пальцев в тёплом, будто живом дереве были велики её маленькой, птичьей лапке, и Заряна почувствовала себя мальчонкой, пытающимся поднять отцовский меч, который ему не по руке.
Она сделала вдох, выдохнула. Всё, девочка. Тянуть вечно невозможно. Что будет, то будет.
В опочивальне трещал в очаге огонь и призывно раскинулась широкая, укрытая лебяжьими перинами и меховыми одеялами постель.
Он ждал её. Её принц. Её муж. Стоял у окна, спиной к двери, совсем не шевелясь. Не обернулся, когда у Заряны под ногой скрипнул порог.
Она почему-то замерла тоже. Потом, торопясь, будто боясь не успеть, непослушной рукой стукнула посохом об пол. По-змеиному выдохнула пересохшим ртом:
- Покажись!
Даже не видя лица Лаури, Заряна вздрогнула от того, как напряглись его плечи. Как у зверя, который услышал треск сломанной охотником ветки – вот-вот бросится.
- Ты не хочешь видеть, - глухо сказал Лаури.
- Х-хочу! – как же дрожит голос! – Я хочу знать, ч-чьей женой стану!
Он, кажется, вздохнул: плечи поднялись, опустились снова. Руки, стиснувшие подоконник так, что побелели пальцы, разжались, и Лаури медленно, медленно повернулся к Заряне лицом. Приоткрыл рот, словно хотел сказать что-то ещё – и из него, будто чёрный язык, показалась плоская змеиная голова.
Потом ещё одна. И ещё.
Змеи появлялись у него изо рта, одна за одной, стекали по подбородку и по груди, шлёпались на пол и никак не кончались. Заряна моргнула, не в силах осознать, что́ видит, не в силах принять; в голове отстранённо мелькнуло: «как же он дышит?» и тут же пришёл простой и ясный ответ – никак. Глаза Лаури – красивые, серые, прозрачные, как вода – закатились, так, что осталось лишь белое, и из их уголков, словно потоки чёрных слёз, скользнули наружу тоненькие юные змейки.
Руки поднялись, словно через силу; принялись неуклюже расстёгивать тесный камзол. На шее под высоким воротником чернели две сухие круглые ранки: следы от зубов.
Лаури сбросил камзол на пол, распахнул рубаху.
Змеи копошились у него внутри огромным клубком. Они извивались в разорванном животе, сплетаясь друг с другом вместо потрохов, ткацкими челноками сновали в щелях между рёбер, обнажившихся средь лоскутьев отходящей от мяса кожи. Так вот зачем был нужен узкий, наглухо застёгнутый наряд: лишь он один придавал тому, что стояло перед Заряной, вид человека…
Она отшатнулась назад. Упёрлась спиной в закрывшуюся дверь.
Лаури стоял, не пытаясь приблизиться. В клетке его груди, там, где должно быть сердце, виднелось что-то белое. Вот оно зашевелилось, развернуло неторопливые кольца, серебряной лентой высунулось меж двух нижних рёбер. Белый желтоглазый змей, увенчанный короной, от блеска которой Заряне пришлось закрыть лицо рукой.
«Довольна?» - спросил сухой, шелестящий голос прямо у неё в уме.
Заряна не ответила. Ей нечего было ответить.
- К-как? – только и сумела выговорить она.
«Бедный глупец пожелал в жёны принцессу. Мы связаны договором. Он хотел – он получил».
Почему-то в этот момент Заряна подумала не о том, что будет дальше. Не о том, что принц, за которого её сосватали, уже давным-давно мёртв. Она подумала об его отце.
- Значит, и король Ларс тоже?..
«Да. Он наш. А как иначе?»
Хоть что-то наконец встало на место. Девушки, конечно, не смыслят в войне, но Заряна раз за разом спрашивала себя: почему король Ларс не начал дело миром? Неужели ему было не жаль людей, кораблей, золота?..
- И… что будет дальше?
«Не твоего ума дела, девчонка. Но не страшись. Здесь нам больше ничего не нужно. Уговор был только на свадьбу, а свадьба уже почти случилась».
Заряна похолодела. Кончик носа закололо, пальцы стали как чужие. Она знала, что это значит.
«Всё,» - словно читая её мысли, сказал змеиный царь. – «Пора заканчивать».
Да. Пора.
(продолжение в комментариях)
Персонаж старинного валлийского рождественского обряда)
акварель с белилами на пастельной бумаге, 24*42 см
Течёт вода, текут года –
Всё канет в бездну без следа,
И гладь тенистого пруда,
Вновь затянуло ряской.
Давно здесь царствует покой,
И только старый водяной,
Со дна всплывая под луной,
С тоскою вспомнит сказку.
*
Помянет древние века,
Когда прозрачна и легка,
Несла широкая река,
Клокочущие волны,
И днища тёмные ладей,
Плывущих стаей лебедей,
И дев, одна другой ладней,
Ему отданных в жёны.
*
На шею камень и – за борт,
А водяной, суров и горд,
Их вёл хором своих под свод
С томительной усладой.
И лики грозные богов,
Взирали вслед им с берегов,
Застыв стеной немых столбов,
С укором и досадой.
*
Потом уплыли боги вспять –
С крестами и мечами рать
Велела прошлое попрать,
Но люди не забыли.
Когда кончался ледоход,
Нет-нет, да шёл к владыке вод,
С окрестных деревень народ,
Неся дары по силе.
*
Свинья, петух или овца,
Краюха хлеба, фунт овса,
И чарку водки мельник сам,
Лил щедро прямо в воду.
А в поздний час лишь смельчаки,
Запретам строгим вопреки,
Смотреть ходили у реки,
Русалок хороводы.
*
Но время вышло у чудес,
Стал скуп и глуп народ окрест,
«Не выдаст Бог – свинья не съест» -
Шепталися невежды.
Был строг их барин – плут и жлоб,
Ему что по лбу, а что в лоб,
И не пугал уж «водный чёрт»,
Так, как оброк и бедность.
*
Прошли те дни, когда несли,
Дары ему, кострища жгли,
И маки красные цвели,
В венках невест-красавиц.
Река мелела в берегах,
Уж не кружились на лугах,
В росы прозрачных жемчугах,
Девицы в дни русальи.
*
Потом настроили запруд,
Река – ручей, с ней рядом пруд,
Что им не дай – всё изведут,
На то они и люди.
Русалок унесли ветра,
На дне лишь тина, тишь да мрак,
И в бороде застрявший рак,
Но он-то не осудит.
*
Воды остановился бег,
Года спешат – за веком век,
К воде подходит человек,
Отныне без опаски.
А водяной залег на дно,
На небо смотрит, как в окно,
Пусть канет в бездну – всё равно,
Никто не верит в сказку.По серебряной дорожке поднимаюсь я со дна,
Среди туч, щербатой плошкой, закатилася луна,
Ив усталые макушки, наклонились до воды,
Мои новые подружки шепчут мне: «Не уходи.
*
В отчем доме нет отрады для таких, как ты теперь,
Будут жечь в ночи лампаду, да запрут покрепче дверь,
Коль увидят из окошка темный блеск знакомых глаз,
Изогнется хищно кошка, да зафыркает тот час.
*
На себя одну досадуй, раз нашла такой исход,
Новой быть тебе усладой господину здешних вод,
А заигрывать устанет толстопузый водяной –
Сможешь ты резвиться с нами в чистом поле под луной.
*
Днями станешь сети путать нерадивым рыбакам,
Да пугать гусей и уток, поднимая птичий гам,
Парубков щипать за икры – коль купается не трезв,
Смехом звонким да игристым их манить до топких мест.
*
А ночами в хороводах разойдемся у реки,
Наберем цветов с болота – будем плесть себе венки,
В серебре луны купаться, гребнем волосы чесать,
Да на лопастях кататься мельничного колеса».
*
«Ох, сестрицы, нету мочи, опостылело мне дно,
Мне бы только глянуть в очи, знать бы, что не все равно,
Одному, тому, родному, чье предательство меня
Завело в глубокий омут, скрыв навек от света дня».
"Трое громадных великанов сидели у огромного костра, сложенного из буковых брёвен. Они поджаривали куски барана на длинных деревянных вертелах и слизывали с пальцев жир. В воздухе разносился дивный аппетитный аромат. Рядом стоял бочонок с чем-то вкусным, и великаны то и дело окунали туда кружки. Это были тролли! Тут не могло быть никаких сомнений.Даже Бильбо, несмотря на свою затворническую жизнь, сразу догадался, кто они, по их грубым неотёсанным физиономиям, их великанским размерам, массивным каменным ногам, а главное - по их разговору, который был совсем, совсем непохож на великосветский!"
Тролли - это существа из германо-скандинавского фольклора. В древнескандинавском и средневерхненемецком языках слово "troll" могло означать любое сверхъестественное, волшебное или заколдованное существо (так же, как потом "fairy" в английском). Однако среди разнообразных "троллей" в средневековых текстах можно найти упоминание хтонических великанов, связанных с одинокими скалами, горами и пещерами. Впоследствии словом "тролль" стали называть в первую очередь их.
Ясно, что эти создания были связаны с камнем. Это были "каменные духи", или непосредственно скалы и валуны, оживавшие по ночам. Легенды называют их потомками древних гигантов-ётунов, с которыми когда-то сражался бог-громовержец Тор. Он победил злых ётунов, метая в них молнии с помощью своего молота Мьёльнира, поэтому считалось, что тролли боятся молний, и если молнии бьют в камни и скалы - значит, это Тор охотится на троллей.
"Лесной тролль". Теодор Киттельсен, 1906 г.
После распространения христианства и крещения Скандинавии тролли, которые и до этого не считались особо дружелюбными к людям, окончательно превратились во враждебных и злых великанов-людоедов. Особенно они ненавидели христианские церкви и звон колоколов, а потому при случае старались повредить или полностью разрушить часовни, бросая в них с гор огромные валуны. Спасало лишь то, что они оживали/выбирались из пещер лишь по ночам, и превращались в камень, лишь только их коснётся "свет божий" (то есть, дневной солнечный свет).
Троллей представляли уродливыми великанами в 2-4 человеческих роста, с большим носом и иногда - с несколькими головами. Они были древними как горы и невероятно сильными, но медлительными и довольно глупыми. Их можно было встретить в глухом лесу или в горах.
Распространённый сюжет средневековых баллад - о том, как тролли похищают людей. Особенно девушек. И особенно на горных пастбищах ("сетерах"), где они считали себя хозяевами природы.
Где-то к XVIII в. образованные люди перестали верить в троллей, и они превратились в персонажей сказок, страшилок и суеверий простолюдинов. Так, например, в Швеции бытовало поверье о троллях, которые воруют (подменяют) детей. Для этого им даже придали человеческий облик и размер (либо возможность принимать этот облик и меняться в размере). Впрочем, если вспомнить о том, что слово "тролль" раньше имело широкий смысл, речь здесь могла идти о других существах - например, об альвах.
"Тролль в Хедальском лесу". Теодор Киттельсен, 1886 г.
1-я половина XIX века была эпохой популяризации фольклора. Вслед за переводами Шарля Перро и сказками братьев Гримм в 1841-1844 гг. был опубликован сборник "Норвежские народные сказки", состоявший из нескольких книг (составители - П. К. Асбьёрнсен и Йорген Му). Пятнадцать лет спустя этот сборник был переведён на английский язык и опубликован в 1859 году под названием "Popular Tales from the Norse". Так в англоязычном мире узнали о троллях.
Тролль под мостом
В одной из этих сказок говорилось о тролле, который сидит под мостом. Её норвежское название - "De tre bukkene Bruse", а в англоязычном переводе она известна как "Three Billy Goats Gruff" ("Три сердитых козлика").
Сюжет у сказки такой: три козлика разного размера отправились на горное пастбище (сетер), поскольку уже съели всю растительность у себя дома. Но их остановил тролль, который прятался под мостом на пути в горы. Он хотел сожрать маленького козлика, который первым пошёл по мосту, но тот убедил тролля, что лучше подождать следующего, который побольше да пожирнее. Второй козлик точно так же уговорил дождаться третьего, а третий, самый крупный и сильный, взял да и боднул тролля своими острыми рогами прямо в глаза, а затем стал бодать ослеплённого монстра, пока тот не свалился с моста.
Несмотря на то, что в этом сюжете не фигурируют люди, он отражает противостояние человека и природы. Здесь тролль олицетворяет силу дикой природы, которая пытается защитить горный луг от вторжения человека (и его скота), а хитрые и отважные козлы - самого Тора, который в очередной раз побеждает великана, расчищая дорогу людям (в скандинавской мифологии козлы - это священные животные Тора).
Иллюстрация из сборника норвежских сказок, издание 1879 г.
Эту короткую сказку было удобно запоминать, и она нравилась детям, а потому приобрела популярность. Тролль-который-живёт-под-мостом (и охраняет его) стал самостоятельным персонажем, не слишком-то похожим на древних каменных великанов.
Современное представление о том, что тролль требует плату за проход по мосту появилось, похоже, благодаря игре слов: ведь в английском языке "troll toll bridge" означает "платный мост".
Тролли в произведениях Дж. Р. Р. Толкина
В начале этой статьи я поместил нехитрое описание встречи с троллями в повести "Хоббит" (1937 г.). Они поймали хоббита Бильбо и сопровождавших его карликов и намеревались их съесть, но, будучи обыкновенно туповатыми и болтливыми, отвлеклись на разговоры и не заметили, как начался рассвет. Как только первые лучи солнца коснулись троллей, они навсегда превратились в камень.
Это описание троллей вполне соответствует тому, как их представляли в скандинавских сказках. Герои нашли сокровища троллей, но на этом всё и закончилось.
"Три тролля превратились в камень". Этот рисунок в чёрно-белом варианте сделал сам Толкин, а позже его раскрасил художник.
В трилогии "Властелин колец" (1954-1955 гг.) мы видим совсем других троллей. Если гоблины здесь превратились в орков, сохранив многие общие черты, то троллями теперь назывались совсем другие существа. Эти свирепые монстры, не похожие на людей, были достаточно умны и не превращались в камень на солнце. В "приложении E" к заключительной книге профессор Толкин так объясняет это преображение:
"Название тролль является переводом синдарийского слова торог. Тролли появились в незапамятные времена; в эпоху Великой Тени они были ещё тупы и бестолковы, как животные, и подобно животным не умели разговаривать. Надеясь использовать их в своих злодейскихцелях, Саурон постарался обтесать этих силачей, насколько позволила их природная тупость. Ему удалось вбить в их убогие головы несколько превратных понятий и кое-какие общие сведения. Они научились орчьему языку — чёрной речи, но владели ею ещё слабее, чем орки, а в
западных землях вместо чёрной речи пользовались искажённым и обеднённым вестроном.
Во Вторую эпоху в Среднеземье были только так называемые каменные тролли, а под конец Третьей эпохи в южной части Темнолесья и в горах на северо-восточной границе Мордора появились неведомые ранее тролли олог-хай. Без сомнения, это было одно из произведений Саурона. Какое племя послужило ему исходным материалом, никто не знает. Некоторые думали, что это вообще были не тролли, а орки-великаны, но олог-хай сильно отличались от орков по
росту, силе, формам и умственным способностям. Вероятнее всего, Саурон всё-таки преобразил самих троллей, вдохнув в них свою злую волю, и получилось племя подлое, сильное, дикое, хитрое и тупое одновременно, с толстой кожей и крепкими, как камни, костями. В отличие от всех остальных троллей, эти твари хорошо выносили солнечный свет, во всяком случае, до тех пор, пока воля Саурона не сломалась. Говорили они очень мало и только на Барад-дурском
варианте черной речи."
Выходит, что простодушные каменные тролли, описанные в повести "Хоббит", были так названы автором из-за их характерного свойства на свету превращаться обратно в камень. А те тролли, что выступают как союзники орков во "Властелине колец", носят название "олог-хай" и разительно от них отличаются. Они делятся на несколько подвидов, самые крупные из которых имеют рост около 4 м:
- В захваченных орками рудниках Мории герои сталкиваются с пещерными троллями.
Фигурка пещерного тролля, созданная на основе современной экранизации "Властелина колец".
"Снаружи по двери ударили так, что она вздрогнула и начала медленно открываться. Часть клиньев вылетела. В образовавшуюся щель просунулось мощное плечо и огромная рука с зеленоватой чешуёй на тёмной коже. За рукой последовала такая же великанская нога с
плоской беспалой ступней. За дверью стало тихо. Боромир сделал выпад и изо всей силы обрушил меч на руку, но меч зазвенел, отскочил и вырвался из руки гондорца. На нём осталась зазубрина.
А Фродо, не успев сам себе удивиться, вдруг почувствовал прилив неистовой ярости и звонко закричал: «В бой, Хоббитшир!» Он выскочил из-за Боромира, нагнулся и всадил Жало в уродливую ступню. Раздался дикий вой, нога отдёрнулась, чуть не утащив за дверь Жало. Несколько чёрных капель стекли с клинка и задымились на полу. Боромир снова налёг на дверь всей тяжестью, дверь закрылась."
- Горные тролли, которые отличаются особенной силой, орудуют огромной стенобитной машиной в битве на Пеленнорских полях.
"Полем к воротам двинулись тяжёлые машины. В середине на цепях качался огромный таран, словно ствол в сотню локтей длиной. Его долго ковали из железа в подземных кузницах Мордора: ударная часть его была сделана из черной стали в форме уродливой волчьей головы сощеренными клыками и руническими заклятиями на лбу. Этот таран даже имел имя: Гронд — так в древности назывался легендарный Молот Преисподней. Его тащили мамуны. Вокруг теснилась туча орков, а за ними шли горные тролли, силачи, которые умели им пользоваться."
- В битве при Моранноне на границе Мордора участвуют свирепые тролли холмов.
"Вперёд вышел большой отряд горных троллей с плато Горгорот. Они рычали на бегу, как дикие звери. Крупнее, чем люди, покрытые вместо одежды чешуёй, которая была им и кожей, и бронёй, с большими чёрными щитами и тяжёлыми молотами в жилистых руках, они без колебания вошли в болото и зашагали через него с оглушительным воем. Ураганом обрушились они на сомкнутые ряды гондорцев, разбивая шлемы и головы, дробя щиты и плечи, как кузнецы куют мягкое горячее железо. Рядом с Пипином зашатался и упал Берегонд. Гигантский предводитель троллей нагнулся над лежащим, выставив когти, потому что эти полузвери обычно перегрызали горло своим жертвам.
Пипин в ярости ударил его мечом снизу вверх. Покрытый рунами клинок пробил чешую и глубоко вонзился в чрево тролля. Брызнула чёрная кровь."
Рисунок тролля от albe75.
Ещё в последней книге упоминается снежный тролль, с которым автор сравнивает Хельма, короля Рохана:
"Голодный и отчаявшийся Хельм стал страшен. Его так боялись, что одно его имя заменяло десятки бойцов, оборонявших Башню. Иногда он надевал белый плащ и совершенно один, какснежный тролль, пробирался во вражеский лагерь и голыми руками убивал попадавшихся на пути врагов."
Впрочем, больше об этой разновидности троллей ничего не известно.
В шапке статьи - рисунок "Встреча в лесу". Художник - Йонас Йенсен.
Такую задачу поставил Little.Bit пикабушникам. И на его призыв откликнулись PILOTMISHA, MorGott и Lei Radna. Поэтому теперь вы знаете, как сделать игру, скрафтить косплей, написать историю и посадить самолет. А если еще не знаете, то смотрите и учитесь.
"Гоблины, надо сказать, жестокие, злобные и скверные существа. Они не умеют делать красивых вещей, но зато отлично делают всё злодейское. Они не хуже гномов, исключая наиболее искусных, умеют рыть туннели и разрабатывать рудники, когда захотят, но сами они всегда грязные и неопрятные. Молоты, топоры, мечи, кинжалы, мотыги, клещи и орудия пытки - всё это они прекрасно делают сами или заставляют делать других. Другие - это пленники, рабы, которые работают на них, пока не умрут от недостатка воздуха и света."
Разобраться в средневековых английских представлениях о гоблинах и истории их появления оказалось достаточно сложно. Оказывается, в английском фольклоре есть целая группа похожих персонажей, при этом их характеристики смешиваются, а письменных источников, чтобы их хорошенько исследовать, мало. С происхождением тоже всё сложно и спорно, но я как всегда постараюсь изложить это всё в читабельной форме и без лишнего информационного шума.
Похожие существа были известны ещё в Древней Греции и назывались "кобалы". Это были наглые и вороватые маленькие озорники. Они иногда пугали детишек, могли утащить и спрятать какую-нибудь вещь. Согласно одному мифу, однажды они обворовали Геракла, пока тот спал. Герой, разозлившись, сумел их поймать, но убивать не стал - уж очень они были забавные. Он решил подарить их царице Омфале, чтоб её повеселить.
Характерной чертой кобалов было то, что они всё время пытались обмануть. Поэтому у греков слово "кобал" стало нарицательным - в значении "обманщик", "подлец".
В поздней античности Греция входила в состав Римской империи, так что греческая культура довольно сильно смешалась с латинской. Латинское слово "cobalus" (или "cabalus") было известно в Западной и Центральной Европе и относилось к мифическому духу, обитавшему где-то в горах.
Ещё в начале XIX в. Якоб Гримм (один из братьев Гримм) предположил, что именно от латинского "cobalus" произошёл германский "kobold", английский "goblin" и ряд других мифических существ средневековой Европы. Но если с "кобольдом" это больше похоже на правду, то с "гоблином" тема спорная. Дело в том, что "gobelin" - это словечко старонормандское, и во Франции распространилось лишь в XVI в. (слишком поздно).
Намного больше мне нравится связывать гобелинов с нормандским термином "gobe" - так называли известняковые пещеры в скалистом побережье пролива Ла-Манш. "Gobelin" тогда представляется невидимым духом, живущим в пещере, и это хорошо соотносится с языческими представлениями об окружающем мире.
Граница греко-латинского мира в V в. плюс Германия и Нормандия в X в.
Можно себе представить, как путники или мореплаватели, укрывшись он непогоды в пещере, обращаются к духу этого места и приносят ему маленькую жертву в качестве вежливого жеста. А то, представляете - к вам домой без спроса приходят какие-то незнакомые люди, да ещё норовят костёр развести! Нехорошо. Могут и "случайно упавшим" камнем по башке получить.
Впервые "gobelinus" упоминается письменно в начале XII века - в рассказе монаха о якобы демоне, который кошмарил местечко в Нормандии.
После нормандского завоевания термин стал известен в Англии. Местные жители толком не знали, что такое gobelin и как он выглядит; разнились и мнения о том, насколько он страшный и как относится к людям. Но - главное - его связывали с пещерами и холмами (под которыми, как считалось, есть пригодные для обитания пустоты). Несколько позже распространилось мнение о том, что gobelin может селиться в заброшенных зданиях и других подходящих укрытиях.
Кроме того, слово "gobelin" было очень похоже на старофранцузское словечко "gobelet" (кубок), поэтому почти сразу возникла легенда о живущем в холме доброжелательном гоблине, который протягивает кубок уставшему всаднику. Впервые эта легенда была записана в сборнике "Gesta Romanorum" (кон. XIII в.).
В XIV в. слово "goblin" встречается в его современной форме. Вероятно, к этому времени его образ частично смешался с местными представлениями о "пуке" ("puca"/"pouke"). Это была очень древняя европейская страшилка, вроде нашей "буки" (и, возможно, с ней связанная). В общем, кое-где в Англии люди стали рассказывать о злых гоблинах-убийцах, хотя в большинстве регионов всё было не так страшно: гоблинов считали вороватыми бродячими духами с дрянным шкодливым характером (подобно античным кобалам).
Иллюстрация из книги "English Fairy Tales" (1890 г.)
Робин, Хоб и Пак
Концепция того, что в каждом месте живёт свой дух, была привычна людям с языческих времён. Гоблин в первую очередь обитал в пещерах, но был у англичан и "домовой" - его называли Robin или Robinet. Почему - неизвестно, и уже фиг разберёшься: помимо имени собственного оба слова могли иметь целый ряд других значений в старофранцузском и англо-нормандском языках. К тому же, в средневековой Англии почему-то было модно называть Робинами всех кого попало. Тот же Робин Гуд произошёл от нарицательного прозвища разбойников в целом ("Робин-в-капюшоне", "Робин-в-лесу").
Так вот, впервые Robinet именно как домовой был описан в XIII веке - в коротком рассказе о том, как несколько солдат остановились на ночь в доме, а обитавший там Robinet стал нарочно шуметь, мешая им выспаться. Обратите внимание, здесь повторяется этический урок о незваных гостях, которые не уважили хозяина места.
Значительно позже, уже в XVI веке, этот Робин стал известен в фольклоре как Робин Славный Малый (Robin Goodfellow), но задолго до этого имя Robin стали сокращать до Rob или Hob. Я не знаю, как можно из Rob сделать Hob - это надо у англичан спросить (но, похоже, они задавались целью специально нас с вами запутать).
При этом со временем к образу шаловливого домового примешались характеристики похожего гоблина и страшной буки пуки. Хоб стал известен и как хаотический дух, пугавший людей в лесу или заставлявший их блуждать по чаще, и как обитатель пещер и холмов, и как домовой, который шумит и шкодит по ночам (Робин). С другой стороны, в обмен на вежливость и небольшое жертвоприношение (кусочек хлеба или другая вкусняшка) Хоб мог помочь по хозяйству или даже вылечить больного ребёнка.
С другой стороны, древний образ пуки парадоксально изменился вместе с самим словом и его произношением: средневековое "pouke" к XVI в. превратилось в "puck" или Puck как имя собственное. Теперь оно произносилось как Пак, и это был уже не пугающий демонический дух, а скорее шаловливый эльф, любитель подшутить над людьми.
Хобгоблин
Ещё одно название, которое получил этот поздний собирательный образ - Хоб-гоблин. Впервые он упоминается в 1530 году в форме "hobgoblyng" - в словаре, где говорится, что это синоним гоблина или мошенника. Однако в фольклоре это был всё тот же шаловливый домовой.
Иллюстрация из книги "Magickal Mystical Creatures" (1996 г.)
Считалось, что это хобгоблины в ночи постукивают по стенам и дверям (а затем убегают), двигают мебель и опрокидывают горшки.
Жирную черту во всём этом многообразии фольклорных персонажей подвела знаменитая пьеса Шекспира "Сон в летнюю ночь" (1600 г.). Там было сказано, что Robin Goodfellow, Puck и Hobgoblin это один и тот же дух. Пак был вассалом короля эльфов Оберона и обитал вместе с ним в Стране фей.
Представление о гоблинах в XIX веке
В то время как хобгоблины были вроде безобидных домовых, классические пещерные гоблины стали персонажами страшилок.
Роман Джорджа Макдональда "Принцесса и гоблин" (1872 г.) можно считать лучшим описанием гоблинов викторианской эпохи. Здесь это целое племя злобных существ, населяющих глубокие разветвлённые шахты в горах. По ночам они выбираются наружу, чтобы сотворить какую-нибудь пакость. Вид у них нелепый и уродливый, а на ногах нет пальцев.
Иллюстрация из книги "Принцесса и гоблин" (издание 1920 г.)
Гоблины Дж. Р. Р. Толкина
В XX веке классический образ многих фэнтезийных существ сформировали произведения английского писателя Дж. Р. Р. Толкина. В частности, гоблины подробно описаны в книге "Хоббит, или Туда и обратно". У Толкина они довольно крупные (ростом выше хоббитов и карликов, но ниже человека), с большими уродливыми мордами. Болтливые, но не особенно умные. Живут под землёй, где конкурируют с карликами за полезные ископаемые.
"...к гномам того племени, к которому принадлежал Торин, гоблины питали самую настоящую вражду из-за войны, о которой мы уже упоминали..."
Автор красочно описывает и подземелья гоблинов, и их издевательские манеры:
"Проходы шли во всех направлениях, пересекаясь, перепутываясь, но гоблины знали нужную дорогу так же хорошо, как вы знаете дорожку к ближайшей почте. Тропа всё спускалась и спускалась, и внизу была невыносимая духота. Гоблины вели себя грубейшим образом, безжалостно щипали пленников и хохотали ужасным деревянным смехом.
Наконец впереди замерцал красный свет, и гоблины запели, затянули хриплыми голосами жуткую песню, пришлёпывая в такт плоскими ступнями по камням и потряхивая своих пленников..."
В книге герои (все, кроме Гэндальфа) оказываются схвачены гоблинами. Они гонят пленников перед собой при помощи кнутов, пока не добираются до центрального зала, где сидит их правитель.
"Посредине пылал большой красный костёр, по стенам горели факелы, в пещере было полно гоблинов. Все они загоготали, затопали ногами и захлопали в ладоши, когда внутрь вбежали
гномы, и последним (а значит, ближе всего к кнутам) - бедняга Бильбо. За ним, гикая и щёлкая кнутами, следовали погонщики. В углу сбились в кучу пони, на земле валялись тюки и мешки, вспоротые и развороченные; гоблины рылись в них, обнюхивая вещи, ощупывая их и переругиваясь. Как это ни печально, гномы больше никогда не видели своих отличных пони, в том числе крепенького весёлого белого, которого одолжил Гэндальфу Элронд, так как лошадь не смогла бы пройти по горным тропам. Скажу по секрету: гоблины едят лошадей, и пони, и осликов, и кое-кого еще и вечно голодны. Но сейчас пленникам было не до пони, они думали только о себе. Гоблины сковали им руки за спиной, привязали всех гуськом к одной длинной цепи и поволокли в дальний угол пещеры. Малютка Бильбо болтался в самом хвосте.
В углу, в полумраке, на большом плоском камне восседал большущий гоблин с огромной головой, а вокруг стояли воины, вооружённые топорами и кривыми мечами."
Верховный гоблин. Художник - Джон Хоу
Если в романе Макдональда гоблины из одиночных духов средневековья превратились в целое племя живых существ (которые, впрочем, сохраняли некоторые сверхъестественные признаки), то гоблины Толкина - это уже многочисленная раса, способная к тому же быстро размножаться. Они и воюют числом, поскольку по отдельности трусливы и слабы.
"...вообще-то гоблинам все равно кого поймать, лишь бы застать жертву врасплох, чтобы та не могла защищаться."
Для автора это было нечто большее, чем просто монстры на пути героев повести. Если эльфы у Толкина стали метафорой одухотворённого и творческого человечества, способного жить в гармонии с природой, то гоблины - это их полная противоположность: мрачный взгляд на сообщество людей, где индивидуальную слабость и малодушие компенсируют численность, изобретательность и жестокость. Это метафора современной техногенной цивилизации, которая, к сожалению, способна побеждать одиноких героев.
"Не исключено, что именно гоблины изобрели некоторые машины, которые доставляют неприятности человечеству, особенно те, которые предназначаются для уничтожения большого числа людей за один раз. Механизмы, моторы и взрывы всегда занимали и восхищали гоблинов. Однако в те времена, о которых мы рассказываем, и в той дикой местности гоблины еще не доросли до такой стадии цивилизации (так это называется)."
Толкин прошёл через окопы Первой Мировой в звании лейтенанта, много чего там насмотрелся и возненавидел бездушные механизмы, которые помогали убивать отважных людей. Возненавидел он и тех, кто их использует - жестоких и туповатых, не понимающих ценность человеческой жизни, малодушных, забывших о благородстве.
В одном из писем своей жене он признался:
"Джентльмены крайне редко встречаются среди начальства и, честно говоря, даже просто человеческие особи."
Так появились гоблины.
Автор рисунка в шапке статьи - Dave Allsop