Становилось ощутимо зябко и Павел посильнее натянул шапку на голову. Парень не любил осень хотя бы за то, что именно в сентябре ему снова приходилось ходить на занятия в институте. А уж если и погода становилось таким откровенным дерьмом как сегодня, то он и вовсе её откровенно ненавидел. Днём ещё было тепло, а вот под вечер начал задувать порывистый ветер, который так и норовил забраться под одежду. Сидя на скамейке во дворике своей девушки, Паша подумал, что совершенно зря не одел сегодня ещё и свитер под куртку. В лёгком джемпере и ветровке поверх неё уже было ощутимо холодно. Впрочем, ждать оставалось, скорее всего, не особенно долго и парень всячески бодрился, в ожидании Кати.

Павел прогонял в голове этот разговор уже бесчисленное множество раз. Он скрупулёзно перебирал все фразы, которые он должен был сказать своей девушке, чтобы та сменила гнев на милость. Они, конечно, ругались и до этого случая, но сейчас всё было несколько серьёзнее. Паша ещё никогда не видел, чтобы Катя кричала на него матом и при этом рыдала в два ручья. Ссора вышла страшной и довольно продолжительной, учитывая, что девушка игнорила его уже целую неделю.

На столбе недалеко от скамьи, где засел влюблённый, покачиваясь, горел фонарь. Он освещал небольшую площадку рядом со столбом на котором висел и Пашу отсюда было хорошо видно из окон многоквартирного дома. Катя не брала трубку и не отвечала на сообщения, но парень и не думал сдаваться. Он оставил сообщение на автоответчик девушки, что будет сидеть под её окнами всю ночь, до тех пор, пока они не поговорят. После этого звонка прошло уже почти полтора часа и Павел начал было подумывать, что эта затея была откровенно дурацкой. Катя не выходила и парень мысленно представлял себе картину, как его девушка сидит в своём кресле, укутавшись в плед и залипает в своем ноутбуке.

- Ничего, ничего, ещё чуть-чуть и ты выйдешь, - процедил сквозь зубы Паша, пытаясь подбодрить себя.

Он был довольно-таки рослым 19-летним парнем, плечистым и крепким, а значит продержаться тут ночь для него было парой пустяков. Активные занятия борьбой и гиревым спортом выработали в парне характер и отступать он не планировал. В конце концов на люьви и

Когда в кармане завибрировал телефон, парень аж вздрогнул. Он торопливо зашарил руками по своим карманам, пытаясь достать треклятый аппарат. Как назло руки на холоде совсем задубели и пальцы никак не хотели слушаться хозяина. Всё-таки надо было взять и перчатки!

Вопреки ожиданиям, звонила не Катя, а мама. Павел знал, что сейчас она начнёт расспрашивать где он и когда собирается домой, потому он сразу же выдохнул, готовясь к разговору. Отца у него не было и мама растила его одна, пытаясь дать своему ребёнку всё самое необходимое. Павел это ценил и старался с матерью не ссорится, но в последнее время она слишком сильно компостировала ему мозги и иногда сдержаться было трудно. Он и сам прекрасно понимал, что у него остались хвосты после прошлогоднего семестра и их надо спешно закрывать. Вот только окунаться в зубрёжку всех этих предметов ему совсем не хотелось и именно поэтому мать наседала на него почти каждый день. Самое обидное, что предметы-то были совершенно ненужные! Вот почему в педуниверситете на факультете физической культуры нужны экзамены по математике и физике? В школе от них башка кругом шла, а теперь ещё и после неё.

- Алло, - сказал парень, нажав на кнопку вызова.

- Алло, Паш, - раздался голос матери в трубке. - Ну ты где? Время уже позднее. Я что-то так разволновалась.

- Мам, я щас у Кати, скоро буду, - буркнул в ответ Павел.

- Кате тоже уже пора спать. Время почти двенадцать, Паша! Тебе завтра в институт идти и твоя голова должна быть свежей, - по тону матери парень понял, что она явно настроена серьёзно. - Я совсем уже вся изнервничалась. На улице холодина такая, а ты в лёгкой куртке вышел!

- Хорошо, мам, скоро буду, - сказал Паша, не желая ссориться. - Ещё чуть-чуть и домой.

Мать ответила с небольшой паузой, из чего парень сделал вывод, что она явно прикидывала врать он или нет.

- Хорошо, сынок, - наконец сказала она и парень нажал на кнопку сброса.

Ну, всё прошло не так уж и плохо. Понятие “чуть-чуть” было довольно растяжимым и могло значить как полчаса, так и несколько часов. В любом случае, парень уже твёрдо решил, что Катю он дождётся по-любому и отступать не планировал.

Заняться в пустом дворе было особо нечем и потому парень попросту залипал в своём смартфоне. Лента новостей так и пестрила самыми разными постами, фотографиями и смешными видеозаписями. За просмотром подобного контента прошёл почти час и Паше уже ощутимо надоело пялиться в экран телефона. Он снова набрал номер Кати и терпеливо слушал гудки, которые раздавались в трубке. Прошло меньше полминуты, как из динамика донёсся такой родной когда-то голос:

- Алло.

От волнения у парня даже как-то спёрло дыхание, но он смог взять себя в руки.

- Алё, Кать. Привет, это я, Паша, - запинаясь, ответил парень.

- Я поняла. Чего тебе? - грубо спросила Катя. Надо признаться, от такого холодка в её голосе Павел даже растерял уверенность на какое-то время. Все заученные ранее слова тут же испарились из головы так, словно их там никогда и не было.

- Я поговорить хотел с тобой. Мы, это, разругались чего-то как-то не очень. И это… Ну… Я и хотел обсудить типа, - наконец смог более-менее сформулировать свои мысли парень. Его сердце билось в груди как ошалелое, от осознания того факта, что Катя наконец-то соизволила ему ответить. Значит всё-таки шанс ещё есть!

- О чём нам говорить, Паша? Мы уже всё друг другу сказали. Ты ведь понимаешь, что между нами всё кончено да?

Вот после такого в животе у парня словно скрутился тугой узел. Он, конечно, допускал такую мысль, но всё равно до последнего надеялся, что такая фраза не прозвучит.

- Блин, Кать, ну чего ты? Давай поговорим нормально. Выйди ко мне, пожалуйста, хоть на минуту, - сказал Паша. С одной стороны, было неприятно так гнуться перед девушкой. Однако, с другой, если не принять срочных мер, то скорее всего с Катей ему придётся распрощаться. Допускать этого Паша никак не хотел и потому был готов идти на любые меры. - Если спустишься и поговорим нормально, а мнения ты не поменяешь, то я больше тебя доставать не буду. Вот просто исчезну из твоей жизни, Кать.

Налёт трагичности всегда действовал на тёлок, это Паша понял ещё в школе. Вот и сейчас он решил изображать убитого горем влюблённого, который через все трудности и препоны пытается восстановить их отношения.

Катя ответила не сразу. Какое-то время она раздражённо сопела в трубку.

- Хорошо, Паш, я выйду сейчас. Мы с тобой обсудим этот вопрос в последний раз, - наконец сказала она и бросила трубку.

Ну, всё прошло не так гладко, как планировалось, но это было уже что-то. Паша убеждал себя, что от неожиданности растерялся и потому так сплоховал в разговоре. Конечно Кате, студентке филфака, находить самые различные формулировки и прочие метафоры, было куда как легче чем ему. Вот только парень всегда уповал на своё природное обаяние, которое обязательно должно было помочь ему убедить девушку сменить гнев на милость.

Десять минут, которые прошли с момента звонка показались Павлу десятью часами. Он истоптал все ноги, нарезая круги перед дверью подъезда. Раз за разом он прокручивал все заготовленные заранее аргументы, чувствуя себя как студент-двоечник перед устным ответом на экзамене.

Катя вышла и по её лицу парень понял, что придётся ему очень тяжело. Вообще Павел всегда поражался тому, как его девушка могла делать суровое лицо. Учитывая её небольшой рост, миниатюрную фигурку и большие глаза на овальном личике, такой финт казался очень трудным. Однако, сейчас по её плотно сжатым губам и неприязненному взгляду, Паша понял, что придётся туго.

- Привет, Кать, - деланно бодро сказал парень.

- Угу, - кивнула девушка. - Чего хотел? Я тебе уже всё сказала и ничего нового ты не услышишь. Так что зря ты тут мёрзнешь и на жалость давишь.

Паша сконфузился ненадолго, но быстро пришёл в себя.

- Да я понял, но всё равно не могу вот так взять и порвать наши отношения. Ты ж тогда разозлилась сильно, ясное дело и было от чего. Короче, сходил я к нему и извинился. Так что мировую мы, вроде как, заключили, - выдал парень.

Катя посмотрела на него чуть пристальнее и, казалось, холодка в её взгляде стало чуть меньше.

- Ты меня тоже пойми, Кать, я ж как увидел Мишу, который вокруг тебя скачет, у меня аж башню сорвало. Перед глазами туман и даже помню всё смутно, - продолжал Павел, почуяв намёк на успешное завершение переговоров. Может даже поцеловать себя даст?

- Да видела я, Антонов! Миша мой одногруппник и просто подарил мне шоколадку. И всё! Если бы не ты, я б, наверное, внимания-то на это не обратила бы, - скрестила руки на груди Катя.

К слову сказать, Павла тогда накрыло знатно. Да и на самом деле было отчего. Пусть Катя и говорит, что это просто одногруппник и всё такое прочее, но Паша явно видел чего добивается этот хмырь. Постоянные лайки в Инстаграмме, ненавязчивые сообщения со смешными видосами. Миша и раньше ему не нравился, а уж в тот день так вообще выбесил.

Паша подкараулил незадачливого Ромео после занятий на улице и так отбутузил, что тот даже угодил в травмпункт с сотрясением. Парень сначала испугался, что Миша накатает на него заяву и придётся распрощаться и с вузом, и с Катей, и с другими перспективами. Однако, этот паренёк почему-то не стал никуда кляузничать и соврал что не помнит кто его избил. Это Павел узнал, уже когда пришёл к нему в общежитие, чтобы попросить прощения. А если уж быть честным, чтобы разведать как там дела у избитого и что он собирается делать.

Удостоверившись, что никакие заявления Миша писать не хочет, Павел успокоился и попросив прощения отправился к Кате. Ведь раз уж так фартануло с парнишкой, то и Катя наверняка сменит гнев на милость и всё у них будет по-старому.

- Ну так что? - спросил Павел и позволил себе улыбнуться.

- Ничего, Паша. Я уже давно хотела тебе это сказать, но всё никак не решалась. А после того, как ты избил Мишу, я всё поняла окончательно. Мы с тобой больше не пара. Я больше не твоя девушка. Прощай.

Слова ударили очень больно. Паша даже сам удивился, насколько его ошарашил ответ Кати. Он никак не мог предположить такой вариант развития событий.

- В смысле? - тупо спросил он.

- В прямом, - сказал Катя и, быстро развернувшись, направилась к двери подъезда решительным шагом. Павел был настолько удивлён, что даже не смог заставить себя догнать девушку.

Он очнулся минут через десять и вдруг отчётливо понял, что стоит посреди двора совершенно один.

- Да и пошла ты, дура! - крикнул парень куда-то в темноту двора.

Парень медленно брел по двору, раздумывая над словами Кати. Она разозлилась на него из-за Миши и порвала с ним. Вот только из её слов следовало, что собиралась она это сделать уже давно. Стало быть, морду этому прохвосту он набил всё-таки не зря. Может даже это можно проделать ещё разок.

Странное дело, ещё совсем он был сам не свой из-за ссоры с девушкой, а теперь ощущал странную пустоту. Такую, словно будто что-то оборвалось внутри и теперь там зияла страшная пропасть.

Где-то вдалеке слышались обычные звуки города: машины, музыка, даже людские голоса. Странно, неужели кто-то ещё ходит по улице в такое время. Мысль о том, что сейчас некоторые могли вполне себе жить своей жизнью и радоваться своим мелочам даже как-то удивила парня. Из-за собственного потрясения ему казалось, что и у остальных не может быть поводов для счастья.

Абсолютно машинальным движением он достал смартфон и открыл книгу контактов. Имя Кати было первым в списке и это почему-то разозлило Павла. Одно только напоминание о теперь уже бывшей девушке вызывало ярость. Даже как-то странно было вспоминать, что совсем недавно он только и думал о том, чтобы вымолить у неё прощения. Да пошла она нахер! Вечно правильная, самая умная и всезнающая Катя. Пошла она! Не понравилось ей, видите ли, как он Мишеньку обидел. Ну и фиг с тобой, дура.

Павлу вдруг резко захотелось оказаться в чьей-либо компании, рассказать кому-нибудь о случившемся. Он перемотал список имен на Диму, своего лучшего друга. Они были знакомы ещё со школы и уже тогда были не разлей вода. Дружбан наверняка найдёт нужные слова, чтобы подбодрить его.

В телефоне раздавались длинные гудки и Паша почувствовал как раздражение постепенно нарастало в груди, превращаясь в какой-то комок бесформенной злобы. Сначала его девушка решила порвать с ним, теперь ещё и до лучшего друга дозвониться не получалось. Время, конечно, было позднее, но Димон никогда не отличался привычками рано ложиться. Именно поэтому Павел перезвонил ему ещё два раза. Ответом были лишь гудки, равнодушно доносившиеся из динамиков телефона. Твою-то мать! Скорее всего Дима зависает у какой-то очередной пассии, другой отмазки для друга Павел придумать просто не смог.

Определённо это была дурацкая неделя. Проблемы с учёбой, драка с этим хмырём Мишей, внезапное расставание с Катей. Всё это разом навалилось на Павла и навевало на него не самые радостные мысли. Из окна какой-то квартиры доносился звук телевизора и чей-то смех. Павел сейчас искренне завидовал этому счастливчику, который сидит у себя в тепле и пялиться в ящик. Наверняка и с девушкой у него был полный порядок.

Наверное именно злоба на всю ситуацию в целом и желание хотя бы поговорить с кем-нибудь толкнули его на этот шаг. Павел нечасто звонил Оле. В основном, только когда ему было одиноко или попросту хотелось секса. Она училась на курс младше его и была в него влюблена. Ольга не бегала за ним, не писала любовные СМС, но Паша знал, что сильно нравится ей. Иначе как объяснить, что она каждый раз соглашалась на их встречи, хотя и знала про его девушку. Каждую их ночь, когда они лежали в постели, шумно дыша после страстной любви, Оля говорила, что это был последний раз и больше она его никогда не пустит в свою жизнь. Однако, когда Павел звонил в очередной раз, девушка не могла ему отказать и они снова встречались у неё на квартире.

В какой-то момент червячок сомнения шевельнулся в сознании Павла и он даже подумал, что поступает нечестно с девушкой. В последнее время он частенько подумывал об этом, ведь не могло же так длится вечно. Хотя, с другой стороны, Оле было очень хорошо с ним, в таких вещах Паша разбирался, позволял опыт отношений с девушками. Он приходил к ней, они болтали, пили чай или вино, занимались сексом, разговаривали, потом снова занимались сексом. Идиллия!

Пальцы привычными движениями набрали имя Оли и нажали на вызов. Гудки длились недолго.

- Алло, - раздался хрипловатый голос девушки.

- Привет, Оля, - сказал Павел, стараясь придать своему голоса спокойствия. Сделать это было несколько трудновато из-за бури, что сейчас бушевала в его душе.

- Чего надо? - резко спросила Ольга. Тон её голоса не понравился парню. Нет, она, конечно и раньше выдавал такие номера, обижаясь на него, когда Павел пропадал надолго. А сейчас, казалось, все телефонные разговоры с девушками начинались как под копирку.

- Да вот соскучился, подумал позвонить, спросить как дела, - так же спокойно сказал Паша.

- Что, опять потрахаться захотелось? - желчно пошутила Ольга.

- Оль, ну зачем ты так? Реально соскучился и позвонил спросить как дела.

- Дела нормально. Парень у меня теперь появился, Пашенька. Так что в Ваших услугах больше не нуждаюсь, - усмехнулась Ольга. - Не звони мне больше, окей?

Это было что-то новенькое. Паша не знал как реагировать. Он привык, что Ольга обижалась на него и всегда первое время морозила, но потом неизменно оттаивала и он в итоге приезжал к ней на ночь. Теперь же, судя по всему, всё было серьёзно и Ольга реально стала недоступна для него. Дурацкий день!

- А, вон как, - Павел сильно постарался, чтобы его голос звучал ровно. - Ну что ж, поздравляю тебя. Желаю счастья в личной жизни и всё такое.

- Ага, спасибо. Пока, - вслед за этим девушка сбросила вызов и Паше оставалось лишь слушать гудки.

Спин-офф крипицикла «Шатун»

Из нитей ночи сотканное чудовище.
Россыпь созвездий неназванных
В масти.
Рядом всегда,
Её бережёт как сокровище.
Ту, у которой поводья и цепи во власти.
Со светло-лунными светлыми волосами,
Странная девушка
В странной плачущей маске
По кущам терновым ступает босыми ногами,
Всем сердцем отважным веря в добрые сказки.
С тёплого меха в ладони
Сыпятся звёзды,
Когда он греет ей вечно холодные руки.
Сжимаясь от страха,
Когда налетают грозы,
Она в нём спасенье находит от зимней вьюги.
Ксения Тарасова «Стихиатрия»

1. Усталый путник

В доме жил кто-то ещё помимо мамы, папы, самой Эммы и приходящих из деревни служанок. Кто-то невидимый, не желающий открывать себя и оттого зловещий. Эмма чувствовала его незримое присутствие в тёмных коридорах просторного трёхэтажного особняка семьи Гринберг, прямо-таки кожей впитывала чужую недобрую ауру. Родители ей не верили, полагая, что восемь лет – слишком мало, чтобы всерьёз прислушиваться к словам; да и доказательств у Эммы никаких не было.

– Хватит фантазировать, доченька, – говорила мама, – в этом доме нет привидений... Вот пыли сколько угодно! Сколько ни вытирай, меньше не становится!.. Возьми лучше книжку и почитай в библиотеке.

Книжка, которую дала Эмме мама, повествовала о том, как должны вести себя юные леди, предоставленные самим себе ввиду занятости родителей. Эмма уже разок читала её. Скучная книжка, и главная героиня – в высшей степени воспитанная девочка по имени Нэтали – казалась Эмме нудной и неестественной. В высшей степени нудной и в высшей степени неестественной. Скажите, пожалуйста, разве способна восьмилетняя девочка целыми днями читать книги, вышивать гладью и при этом зорко приглядывать за служанками, чтобы те не ленились? Эмма думала, что, появись на пороге их дома Нэтали, они вряд ли бы подружились.

Тем не менее Эмма не сомневалась в необходимости подчиняться правилам. Без правил наступит хаос, это и глупцу понятно. За обеденным столом она всегда вела себя сдержанно, умела пользоваться всеми многочисленными столовыми приборами, тихим голосом благодарила служанок, когда те подавали ей еду и напитки. Зато позже, когда поблизости не было любопытных глаз, Эмма вдосталь отводила душу в амбаре: прыгала, бегала, вопила... Часто, когда позволяла погода и папа не возражал, она каталась по лугу возле леса на пони по прозвищу Гюнтер. А коротким, но жарким летом можно купаться в пруду. Скоро Эмме предстоит идти в гимназию, где явно будет веселее, – мысль об этом грела Эмму, когда она бродила по длинным коридорам дома.

В стенах особняка она неизменно соблюдала тишину, никогда не влезала в разговоры взрослых без разрешения и ложилась спать ровно в девять часов вечера. В этой дисциплинированности было повинно не столько аристократическое воспитание, сколько сама атмосфера особняка. Сюда Гринберги переехали меньше года назад, сразу после смерти её владельца, Йоханеса Гринберга, доводившегося папе двоюродным дядей. Наследников Йоханес не оставил и ничтоже сумнящеся завещал дом и прилегающие земли ближайшим родственникам. Посему родители Эм покинули тесную квартиру в Штокхольме и перебрались сюда. Дом Эмме не понравился с первого взгляда. Слишком мрачный, слишком огромный для их маленькой семьи, слишком гулкий и пустой.

Как только они переехали и разобрались с горой вещей, которую привёз из города натужно пыхтящий грузовик, Эмма обследовала дом от чердака до подвала. Залезла всюду, кроме двух дымовых труб, тянущихся от печей в подвале до крыши, – там чересчур грязно. Ничего странного и заслуживающего внимания ей не попалось, если не считать двух или трёх крысиных скелетов.

И вот неделю назад начались странности. Когда после обеда она сидела в библиотеке, разглядывая книгу с картинками, её преследовало ощущение неприятного липкого взгляда из ниоткуда. Эмма то и дело оглядывалась, но в библиотеке, кроме неё, не было никого, лишь возвышались до самого потолка заполненные томами полки, да подрагивали от лёгкого сквозняка тяжёлые занавеси. Наконец, не выдержав, они захлопнула книгу и выбежала – не удалось сдержаться и замедлить шаг. Той ночью, проснувшись, она слышала в коридоре и на чердаке шорох и топоток маленьких ножек. В какой-то момент ей даже померещилось тихое перешёптывание. А на другой день она могла бы поклясться, что слышала тонкие голоса из-за дверки мусоропровода.

Мама и папа, как водится, не приняли её рассказы всерьёз. Эмма не настаивала – это против правил. Она осталась одна со своими страхами, даже поделиться не с кем. Впрочем, одна из служанок, Хельга, тоже что-то услышала на кухне и устроила истерику, но получила нагоняй от Ванессы, старшей горничной, и притихла.

Приближение следующей ночи Эмма ожидала с опаской. Без пяти девять она заперлась в комнате, хотя это тоже против правил. Но так спокойнее, ведь комната родителей в другом конце коридора. Несмотря на беспокойство, уснула она быстро, однако проснулась не пойми от чего среди ночи.

В комнате мрак рассеивался только светом ущербной луны, застрявшей в чёрных ветвях дерева в проёме окна. Белесые лучи выхватывали из чернильной глубины искажённые очертания дверцы шкафчика и прикроватного столика. Накануне над долиной пронёсся весенний ливень, мокрая брусчатка перед домом поблескивала мириадами искорок, так что издали представлялось, будто по земле мельтешат крохотные и быстрые зверьки... Некоторое время Эмма стояла в одной ночной рубашке возле окна, ощущая коленями тепло отопительных труб, и смотрела во двор до рези в глазах.

Наконец удалось убедить себя, что мельтешение ей только мерещится и двор пуст. Она вернулась в постель, но сон не возвращался. Что-то происходило. Что-то плохое и совсем рядом. Как это объяснить взрослым? В дом проникло нечто, что быть здесь не должно. Эта уверенность поднималась в Эмме из глубин сознания и укреплялась с каждой минутой.

Раздирало желание броситься в комнату к родителям и уговорить их немедленно осмотреть весь дом – прямо сейчас, ночью. Но Эмма понятия не имела, что им сказать, как описать гложущее её неописуемое чувство? Убедившись, что не уснёт, она встала и, прихватив свечку, пошла на первый этаж, в гостиную. Почему именно туда? Она не знала. Просто понимала, что именно там находится это нечто, которое мешало ей уснуть. Боялась ли она? Конечно, вот только надежда увидеть гостиную привычно пустой пересилила страх.

Уже на последних ступенях лестницы Эмма сообразила, что гостиная не пуста. Из-за приоткрытой двери на дощатый пол падал красноватый свет масляной лампы, кто-то тяжело шагал по помещению, покашливал и звенел посудой. У Эммы отлегло от сердца: наверняка папа вышел попить воды! Она заскочила в гостиную с улыбкой – и остановилась, словно замороженная за доли мгновения, как те мамонты, чьё мясо можно есть после тысяч лет в вечной мерзлоте.

То был не папа, а крепко сложенный незнакомец с соломенными волосами и красным лицом. В слабоватом свете единственной лампы на столе видны резкие черты, квадратный подбородок, прямой нос, но удивительно нежный, почти девичий взор. Из одежды – тонкая льняная рубаха, совсем не по погоде, просторные штаны, высокие сапоги в блестящей маслянистой глине и широкий кожаный ремень, на котором висела самая настоящая кобура. Эмма видела такую кобуру на старых папиных фотографиях, где он воевал на Балтике, в таких кобурах хранят огнестрельное оружие.

Отступать поздно. Эмма замерла, не представляя, что делать дальше. Кто этот незнакомец? Откуда взялся? Если это друг папы, почему его не было видно днём и что ему понадобилось делать одному в гостиной? Очень странно.

Незнакомец заметил Эмму сразу, как только она выбежала босиком и со свечкой из двери. Мимолётное удивление на его лице сменила улыбка. Эта улыбка на грубом, словно из дерева вытесанном лице, показалась Эмме жутковатой. Он был слишком загорелым для их бедных солнцем краёв. А ещё от него необычно пахло – чем-то пряным, экзотическим, солнечным, резковатым, но не лишённым приятности.

– Как тебя зовут, деточка? – негромко и мягко произнёс незнакомец.

Эмма не ответила, отчасти от растерянности, отчасти потому, что с чужими разговаривать нельзя. Неужели он зашёл с улицы? Двери запирают на ключ. Получается, он отпер запертую дверь?

Выцветшие брови ночного гостя полезли вверх. Он налил из графина воду в стакан, поставил графин на стол с таким видом, словно всё вокруг – его вотчина, и покачал головой.

– Хорошо воспитанные леди не игнорируют усталого путника.

Широкая и дружелюбная улыбка смягчила укор в его словах. Он отпил воду и уселся на стул, на котором обычно сидел папа. Эмму проняло: она всегда считала себя воспитанной леди. Не настолько, как Нэтали, но достаточно, чтобы не вызывать снисходительных улыбок и покачиваний головой.

– Я – Эмма Гринберг, – сообщила она, причём собственный голос показался ей слабым и неуверенным. – А вас как зовут, герр Усталый Путник?

– О, приятно познакомиться, милая Эмма! Меня зовут Свен. Просто Свен, не такая я важная птица, чтобы иметь родовое имя. Сколько тебе лет, Эмма Гринберг?

– Восемь. Почти девять. А куда вы держите путь?

Любопытство не давало ей остановиться, и этот удивительный разговор набирал обороты. Для вора и бандита он чересчур спокойно себя вёл, да и одет был не по погоде, вряд ли ворвался в дом недавно. Скорее всего он папин друг, который приехал поздно, когда Эмма уже легла спать. А папа сейчас придёт, и всё проясниться.

– Не куда, дитя, а за чем. За удачей, успехом и счастьем.

Свен снова улыбнулся, глаза блеснули странным блеском, как у пьяного или сумасшедшего... В Штокхольме Эмма видела сумасшедшего старика, просившего милостыню у ворот церкви. У них одинаковый взгляд.

– Я... я лучше пойду за папой...

– Да, конечно, как угодно! – сказал Свен. Он поднял с пола заплечную кожаную сумку и открыл клапан. – Впрочем, я хотел показать тебе одну любопытную штучку, я привёз её из очень далёкой страны. Но не буду тебя отвлекать. Зови отца. Если он пустит меня переночевать хотя бы в амбар, я буду рад.

И снова Эмма застыла между столом и дверью, не знаю, на что решиться. С одной стороны любопытство: что за штучку прятал Усталый Путник Свен в сумке? С другой беспокойство: значит, папа о нём ничего не знал, и Свен проник в дом без ведома родителей. Не исключено, что его пустили служанки, но с каких пор они действуют без ведома хозяев? Несмотря ни на что, Свен держался спокойно, вежливо и расслаблено, воры и грабители определённо так себя не ведут. Всё-таки эта необыкновенная ситуация объяснялась как-то просто.

– Что за штучка? – против воли спросила Эмма. Её разобрало любопытство.

Усмехнувшись – мол, так я и знал, – Свен вынул из сумки потрясающей красоты кинжал, рукоять которого украшали блестящие, наверняка драгоценные камни. Остро отточенный с одной стороны клинок в пламени лампы отсвечивал кровавым, но Эмма быстро поняла, что это из-за освещения.

– Вот она. Нравится?

Эмма на минутку заколебалась, но всегдашнее любопытство победило, и она подошла к Свену, чтобы рассмотреть кинжал поближе. Наверное, она была бы менее любознательной, живи в большом городе, а не на отшибе, где день изо дня видишь одних и тех же людей общим количеством не больше дюжины. В то же время вполне вероятно, что любопытство присуще ей вне зависимости от места проживания и соответствующих обстоятельств.

Она уже протянула к клинку пальцы, закусила губу в предвкушении прикосновения к холодной стали, смотрела только на богато разукрашенную рукоятку, не обращая внимания на насмешливо-выжидающий взгляд Свена, когда позади раздался голос отца:

– Эмма, кто это?

Она не успела осознать суть вопроса, ведь получалось, что папа всё-таки не знает Свена, а значит, тот проник в дом незаконно. Слабенькая надежда на то, что всё разъяснится с появлением папы, растаяла. Усталый Путник быстро развернул её за плечи и усадил себе на колени. Кончик ножа кольнул кожу на шее. В растерянности Эмма подумала, что вот и коснулась её сталь ножа...

– Спокойно, – пробурчал Свен. Он оставался непробиваемо невозмутимым. – Я убью вашу дочь, уважаемый герр, если не исполните пару моих небольших желаний. Ваши драгоценности, золото, серебро, наличные деньги – словом, всё, что имеет ценность, – прошу принести сюда. И настаиваю на том, чтобы вы поспешили, иначе...

В дверях показалась мама в длинной ночной рубашке, с распущенными волосами. В отличие от отца, лицо которого выражало бестолковое изумление, она сразу оценила ситуацию. И завизжала.

Этот визг поразительным образом вырвал отца из ступора. Он резко повернулся и удержал жену от того, чтобы броситься к дочери. Эмма тоже инстинктивно дёрнулась к матери, но твёрдые и шершавые пальцы Свена удержали за плечо. Кинжал надавил на шею сильнее, она ощутила боль и застыла в ужасе. Сердце замерло, затем забилось, как мотылёк в банке, а в ноздри лез солнечно-тропический запах Свена.

– Поживее! – возвысил голос Свен. – Фру Гринберг, будьте любезны, принесите ваши драгоценности, золотишко и всё такое прочее! Герр Гринберг, не сочтите за труд остаться в комнате!

Мама побелела и стала похожей на привидение в своей ночной рубашке и с распущенными волосами. Секунду она не двигалась, затем бросилась к лестнице. Отец не спускал глаз в Эммы, его веко подёргивалось.

– Не двигайся, Эмма, бога ради не двигайся, – прошептал он.

А Эмма и не собиралась двигаться. Происходящее чересчур напоминало сон. Несмотря на кинжал, упирающийся ей в шею, она не воспринимала Свена как угрозу. Нет в нём ничего зловещего и ужасного, как в тех преступниках, о которых она слышала из уст подружек, родителей или слуг. Наверняка Свен – шутник, чьи шутки иногда выходят из-под контроля, но никогда не перестают быть таковыми.

Мама вернулась поразительно быстро. Она запыхалась, дыхание тяжело вырывалось из груди, встрёпанные волосы торчали во все стороны. В руках она держала шкатулку, судя по всему, довольно увесистую. Эмма видела эту шкатулку в комнате родителей – её обычно прятали в массивном шкафу и запирали за замок. Повинуясь жестам Свена, мама поставила шкатулку на стол возле локтя Усталого Путника. Эмма перехватила её встревоженный, почти безумный взгляд.

– Вот и прекрасно! – Свен на мгновение приоткрыл шкатулку. – Иди, детка.

Кинжал перестал давить на шею, жёсткие пальцы разжались. Эмма соскользнула с колен бандита и побежала к родителям. Отец сразу подтолкнул её к лестнице, велев идти в свою комнату. Эмма оглянулась: Свен убрал кинжал, зато вынул длинноствольный револьвер и лениво покачивал дулом вверх-вниз.

– Люблю послушный детей, – прозвучал низкий и поразительно ровный голос Свена. – Видите, вы выполнили моё желание, и никто больше не пострадал!

Эмма сделала три или четыре шага вверх по деревянным ступеням. Остановилась. Папа велел идти в комнату, и воспитание требовало подчиниться. Но любопытство желало иного. Она заколебалась. Здесь, в темноте лестничного пролёта, её в любом случае никто не видел – ни родители, ни ночной гость. Ну, разве что те невидимые существа, что бродили в темноте в последнее время. И слуги... Но слуг слышно не было.

Пока она размышляла, до неё донёсся голос матери.

– «Больше никто»? Что значит «больше»? Кто-то пострадал?

– Две глупые тётки пытались мне помешать, – лениво ответил Свен. – Пришлось их грохнуть.

Почему-то Эмма сразу догадалась, о ком идёт речь. Наверное, потому что минуту назад она подумала о слугах. Хельга и Ванесса жили в домике неподалёку от особняка, между конюшней и амбаром. Если идти от дороги, этот домик встретится в первую очередь. Но что значит «грохнуть»?

– Ах ты тварь! – крикнула мама.

– Агата! – сказал папа.

Эмма уже спустилась на две ступеньки, и ей была видна спина матери. Мама вскинула руку, в которой чернел какой-то предмет, до сего момента скрытый широким рукавом. Грянул оглушительный выстрел – Эмма от испуга присела и увидела, как над головой Свена разлетелся на щепки кусок оконной рамы. Моргнув, Свен выстрелил – револьвер вздрогнул и изрыгнул короткое пламя, и мама, не издав ни звука, упала на бок. Эмма ничего не успела понять, когда папа, заревев, словно бешеный зверь, бросился на бандита. Выстрелов больше не последовало: Свен неуловимо быстрым движением вернул револьвер в кобуру и сделал свободной рукой длинное движение, отчего папа осел на пол, хватаясь за горло.

Эмма уже не помышляла о возвращении в комнату. Она вообще не в состоянии была думать, лишь стоять как восковая фигура и наблюдать, как папа корчится на полу и издаёт жуткие булькающие звуки, а под ним быстро вырастает тёмное маслянистое пятно.

– Чёрт, грязно вышло, – заговорил Свен, заглушив ужасные звуки. Он вытер кинжал белоснежной скатертью с кружевами. – Сначала несколько дней не мог проложить полноценную тропу в это измерение, теперь вот это...

Он встал, подхватил сумку и шкатулку. Папа затих на полу, больше не двигаясь и хрипя, тело расслабилось. Мама лежала на боку, длинные волосы закрывали лицо, по белой рубашке расплывалось пятно. В воздухе стоял мерзкий запах пороха и крови. Эмма почувствовала всем телом: что-то приближается, что-то непонятное и от этого страшное – чувство было как накануне, только ярче, острее. Свен двинулся к стене с такой уверенностью, будто там распахнутая дверь. С каждым его шагом тьма в углах сгущалась, выпирала в центр помещения, как дрожжевое тесто, клубилась и завихрялась, подобно чернильному туману.

Свен сделал последний шаг и пропал в неестественной темноте. Незримая и необоримая сила повлекла Эмму следом, она не могла – и не хотела – противиться этой силе. Тёмный туманный тоннель звал и манил её, уходя вглубь стены в глубины всех существующих измерений. Не понимая, что делает, Эмма пересекла комнату, мимо тел родителей, и вошла в тоннель.

Свет пропал, пропали и запахи. Эмма продолжала идти, голова кружилась, поскольку исчезло само понятие верха и низа. Это был неприятный, но удивительный сон. Скоро она проснётся и пойдёт завтракать с мамой и папой. Возможно, она расскажет им о своём сне. А возможно, не расскажет, зачем их расстраивать? Это была последняя мысль перед потерей сознания.

2. Семья

Она проснулась и, ещё не разлепив веки, подумала: кто-то распахнул занавески, отчего солнце светит прямо в лицо. Она перевернулась на спину и потянулась с протяжным зевком... И резко села, раскрыв глаза.

Дурацкий сон продолжался. Но это уже не напоминало сон. Эмма сидела в густой траве на берегу широкой и полноводной реки – такой широкой, что и камешек не докинешь до другого берега. Солнце искрило и рябило на её поверхности, над головой раскинулось голубое небо, жужжали насекомые, журчала вода, позади Эммы тихо шумел поразительный лес. Деревья этого леса походили на исполинскую кукурузу – зелёные травянистые стволы, широченные листья.

Потрясённая, Эмма озиралась вокруг с открытым ртом и не сразу заметила движение в траве. То были серые зайчики с поразительно умными глазками-пуговичками, шестипалые ящерицы с большими головами, украшенными костистыми гребнями, и чёрные как свежие чернила вороны. Всего этих существ было десять или чуть больше; пока она спала, они тихо сидели поблизости, а сейчас, когда она проснулась, начали переговариваться писклявыми голосками. Эмма уже слышала эти голоса дома.

Увиденное напугало её, к тому же во всех деталях вспомнились события ночи. Она отогнала мысль о том, что случилось с мамой и папой, вскочила на ноги и, завизжав, бросилась очертя голову вдоль берега. Куда именно она бежала, у неё не было ни малейшего представления, казалось, если пробежать достаточное расстояние, вдалеке появится знакомый особняк и её встретят родные. Эмма не сразу сообразила, что в этом мире очень тепло, даже жарко, тогда как в привычной ей местности по ночам иногда замерзали лужи.

Она забежала в тень деревьев, похожих на кукурузу, ночная рубашка цеплялась за ветки мясистых кустов, в нос бил запах нагретой солнцем травы, и свежей воды, и цветов. Ноги несли её неведомо куда, и остановилась она, лишь столкнувшись с толстенным блестящим стволом дерева какого-то нового сорта, непохожего на кукурузу. Это дерево имело мягкую на ощупь желтоватую кору, сплошь изрезанную продольными морщинами, на высоте футов шести ствол расщеплялся на массу корявых ветвей, покрытых мелкими узкими листочками.

Когда она столкнулась с этим деревом, не успев сменить направление движения, и упёрлась в кору ладонями, ствол заметно задрожал. Морщины на коре задвигались, открылись отверстия-дупла, их было очень много, и они покрывали ствол сверху донизу. К неописуемому ужасу Эммы, в этих «дуплах» вращались огромные красноватые глазные яблоки!

Она снова закричала – на сей раз на полтона выше. Впрочем, визг тут же оборвался. Она отшатнулась от «глазастого» дерева, чувствуя, что бежать больше нет сил и что она вот-вот хлопнется в обморок. Воздух перед ней замерцал, но, по всей видимости, это ей не мерещилось. Под сенью широких листьев кукурузных деревьев витали полупрозрачные тени с парой светящихся глаз наподобие блуждающих огоньков.

В какое-то мгновение ей прямо-таки захотелось потерять сознание. Как назло, сознание только грозилось потеряться, но никуда не девалось. Эмма бросилась обратно к реке, справедливо рассудив, что говорящие зайки и вороны не в пример лучше моргающих деревьев и призраков. Чудилось, что эти ужасные существа гонятся за ней, она боялась обернуться и бежала всё быстрее, пока, наконец, не достигла кромки воды.

У самой воды её босые ступни скользнули по глинистому берегу, и она рухнула в воду. Незаметное со стороны течение с неожиданной силой увлекло её в сторону и к центру реки. Эмма умела плавать – тренировалась в пруду возле дома. Рефлексы сработали, она замолотила руками и ногами, пытаясь приблизиться обратно к берегу, хотя течение несло её со скоростью быстро бегущего человека. Изловчившись, она ухватила ветку, нависающую низко над водой. На ветке сидел один из писклявых зайчишек, от рывка от шлёпнулся в воду, и поток моментально завертел его, как кусок высушенной шкуры.

Зайчик заверещал и замолк, когда голова погрузилась под воду. Эмма, сжимая ветку одной рукой, умудрилась подхватить зайку другой. Она подсадила его на ветку, и странный зверёк, перебирая похожими на обезьяньи лапками, шустро полез по ветке. Эмме пришлось гораздо сложнее. Ветка сгибалась под её тяжестью, течение тянуло ноги, заставляя ложиться. Зато, сгибаясь, ветка приближала Эмму к берегу, так что в конце концов ей удалось зацепиться за скользкие корни и выбраться из воды.

Некоторое время она сидела прямо на траве, обняв колени. Это непредвиденное купание избавило её от шока и сильно взбодрило. Вода была тёплая, день – жарким, Эмма обсыхала на глазах. Страх перед существами здешнего мира не исчез, но значительно потускнел.

Рядом вертелся мокрый зайчишка, который упал по её вине, но которого она же и спасла. По его спине пролегали две полоски, как у бурундука. Эмма подумала, что это вовсе не зайцы. Зверьки похожи на зайцев длинными ушами, но лапки лемура и эти полоски выдавали тот факт, что это никакие не зайцы.

Всё было слишком, запредельно странным. Где же она? Что с ней случилось? Самое простое объяснение – она до сих пор спит и видит сон – звучало нереалистично на фоне этого предельно реалистичного мира, этой мокрой воды, прикосновения травы... Сны такими подробными и яркими не бывают! Эмма ущипнула себя на предплечье – боль самая настоящая.

Поразмышляв немного, она пришла к выводу, что, очевидно, это раньше она спала, и Усталый Путник Свен убил родителей во сне. Надо же, какой отвратительный сон! Ей не хотелось о нём думать, Эмма внушала себе, что всё это был кошмар, о котором надо поскорее забыть.

Несмотря на эти соображения, она расплакалась – совершенно беззвучно, только слёзы текли и текли обильным потоком. Она так и просидела остаток дня на берегу. В лес идти было страшно, возле воды как-то привычнее. Она не заметила, как потихоньку стемнело, и встрепенулась, только когда рядом кто-то зашуршал.

Это были уже знакомые ей зайчики – они окружили её со всех сторон. Среди них она увидела спасённого ею зайца с бурундучьими полосками. Вместе с шестиногими ящерицами зверьки принесли целую горку лиловых ягод и жёлтых орехов и сложили у её ног. Затем отошли и ждали, поглядывая на неё блестящими глазками.

Продолжение в комментариях

Пролог

Кордах, принц Гангистанский, находился не в настроении.

Его советники успели уже привыкнуть к его мрачному виду. Выражение неудовольствия в последнее время буквально не сходило с его смуглого лица. Советники заранее знали, что скажет принц, настолько часто им приходилось это слышать в последнее время.

— Для всех великих наций,— изрек он,— право — это сила. Сегодня много болтают о правах малых наций. И что результате? Да ничего. Разве что ветер поднимает пыль, и эта пыль запорашивает глаза тем, кто раньше хоть что-то видел.

Он окинул взглядом своих советников, расположившихся перед ним полукругом на подушках. Все они, казалось, были поглощены изучением мозаичного пола. Красота узора привлекла их взоры более, чем лицо властителя. Их ладони поглаживали густые бороды, дабы со стороны показалось, будто обладатель бороды погружен в глубочайшие раздумья.

Совет состоял из одних стариков. Не потому, что старики всегда мудры, но потому что им менее свойственна амбизиозность. Будь вы принц Гангистанский или крупная шишка в Чикаго, избыток амбиций в вашем окружении — всегда помеха. Амбиции же большинства советников заходили немногим выше, чем обилие еды и питья, да изредка — новый брак. Принц снова обратился к безмолвствующим бородатым истуканам:

— Что мы можем сделать? Все эти англичане и прочие чужеземцы нас попросту дурачат. Они и не собираются рассматривать наши требования. С нами обращаются как с детьми — это с нами-то, народом Гангистана, дворцы и храмы которого обветшали уже тогда, когда англичане еще укрывались в пещерах. Мы, древний народ, предки, которого восходят к самому Началу Творения. Мы угрожаем им войной, а они смеются, как мы смеемся над разъяренной мышью, загнанной в угол. И вот мы вынуждены сидеть здесь, бессильные что-либо предпринять, в то время как они распространяют среди наших людей ядовитые плоды своего вздорного образа жизни, словно смеясь над священной мудростью наших отцов.

Принц снова сделал паузу, огляделся и, так и не услышав отклика, пожал плечами. Казалось, он даже несколько пал духом. Руки его взметнулись в жесте отчаяния.

— И мы абсолютно ничего не можем с этим поделать. У нас нет ни больших пушек, ни аэропланов. Мы вынуждены просто сидеть и наблюдать, как наше древнее племя отпадает от своих богов и перестает внимательно прислушиваться к голосу мудрости, заглушаемому гулкой пустотой материализма!

Он удрученно замолчал. Гнев его угас, сменившись глубокой печалью, и принц погрузился в раздумья, советники же по-прежнему безмолвствовали, храня почтительный, хотя и несколько скучающий вид, Наконец, один из старцев поднял голову и посмотрел на принца. Он выждал немного, как подобает, прежде чем спросить:

— Дозволено ли мне будет говорить?

— Дозволено, Харамин,— ответил принц.

Старец несколько мгновений поглаживал бороду, пребывая в безмятежной отрешенности.

— Сдается мне, —нарочито медленно начал он,— что мы уже куда сильнее заражены тлетворным влиянием Запада, чем готовы признать. Даже наша манера мыслить ныне любопытным образом уподобляется их ментальной традиции. И вот мы начинаем извращать нашу чистую мудрость, чтобы соответствовать их нелепым обычаям.

По Совету прокатился протестующий шум, но никто не осмелился выразить негодование в полный голос, ибо у старика были особые привилегии.

— Объясни, же что ты имеешь в виду,— потребовал принц.

— Это хорошо заметно на одном примере, мой принц. Посмотри, как эти люди Запада ведут войну. Сперва они ее объявляют, дабы предупредить врага,— разве это не абсурдно? Затем они выступают против врага с оружием, подобным его собственному, что уже попросту нелепо. У них вообще в сущности имеются правила ведения войны — выдумка, достойная разве что детей или слабоумных. Мы с нашей мудростью понимаем: войну надо выиграть или проиграть, а не продолжать по-детски до тех пор, пока обе стороны не сдадутся от изнеможения и слабости. И все же...— он сделал паузу и огляделся.— И все же — вот мы сидим и причитаем, что не можем схватиться с нашими угнетателями на их собственной земле. По-моему, вообще глупо думать о войне в западных традициях.

Принц Кордах нахмурился. Ему не нравился тон советника, но он догадывался, что вызван подобный тон некоей тайной мыслью. Принц холодно спросил:

— Харамин, разве здесь, передо мной, подобает таиться, подобно лисе, в словесных дебрях?

— Принц, у меня есть племянник — человек, весьма искушенный в западной науке и тем не менее сохранивший мудрость наших предков. У него имеется план, который непременно должен заинтересовать Твое Высочество.

Принц подался вперед. Наконец-то они, кажется, до чего-то добрались.

— И где же твой племянник, Харамин?

— Я привел его, и он ждет, когда Твоё Высочество призовет его.

Принц ударил в стоявший рядом с ним гонг и сказал явившемуся слуге:

— Там ждет племянник Харамина. Пусть он предстанет перед нами.

1

Отец добродушно улыбнулся Ральфу Уэйту.

— Как хорошо, что ты опять дома, мой мальчик,— сказал он.— Интересно, долго ты сможешь у нас пробыть?

Ральф, здоровый светловолосый молодой человек, обернулся к нему.

— Боюсь, я только на выходные, папа.

Миссис Уэйт подняла голову и слегка поморщилась, огорченная и разочарованная.

— И только, дорогой? А как по-твоему, если написать им вежливое письмо, не позволят ли они тебе погостить у нас хоть немного еще?

Ральф едва сдержал набегающую улыбку.

— Не думаю, что имеет смысл писать вежливые письма в «Амальгамэйтед Кемикэлз», мамочка,—серьезно ответил он.

— Полагаю, тебе лучше знать, дорогой, но все же ...— и миссис Уэйт умолкла в некотором волнении.

— А у меня тут появилось кое-что новенькое. Покажу после обеда, Ральф. И это — воистину самая замечательная вещь за все годы, что я занимаюсь садоводством...— при этом мистер Уэйт смотрел в тарелку и поэтому не заметил, каким взглядом наградила его жена.

— Но, дорогой,— начала было она,— ведь Ральф захочет... Ральф остановил ее взглядом. Конечно, он хотел пойти навестить Дороти. Более того, истинным его желанием было сию же минуту, но он знал, с каким энтузиазмом отец относится к своему хобби. Старик будет немало разочарован, если не сумеет поразить сына своим последним триумфом в области садоводства. В конце концов, подумал Ральф, не так уж и много у старика радостей с тех пор, как он на старости лет окопался в этом маленьком корнуэльском городишке

— И что же это?

— Увидишь, мой мальчик. Все в свое время. Все в свое время.

Миссис Уэйт хихикнула.

Городок Сент-Брайан располагался неподалеку от южного побережья Корнуолла. Быстрая река Бод бежала через него туда, где ее поджидал Ла-Манш почти что в самом начале Атлантического океана. К северу от городка виднелись загадочные ослепительно-белые конусы — порода, выброшенная из глиняных ям, и с самой высокой их точки можно было проследить, как Бод течет на юг, до самого моря.

Дома здесь были сложены в основном из серого камня, их крыши придавлены такими же камнями — иначе их унесло бы штормами, приходящими зимой с Атлантики. В защищенных местах, где можно было воспользоваться преимуществами мягкого климата, обильно произрастали цветы, фрукты и овощи, лучшим доказательством чему являлся сад мистера Уэйта.

После того как обед закончился, старик с важным видом пересек аккуратный газон и приблизился к некрашеной изгороди, заслоняющей дальний угол его владений. Когда они достигли калитки, он задержался и как заправский экскурсовод жестом пригласил сына пройти вперед.

— Сюда, мой мальчик,— сказал он с гордостью.— Ты только взгляни на это!

Подходя к изгороди, Ральф основательно приготовился, но при взгляде на обещанный сюрприз все восторженные слова улетучились. Мгновение он безмолвно пялился на садик. Затем спросил:

— Да что это такое, черт возьми?!

— А я-то думал, что это тебя потрясет. Дивное растение, а?

— Но... Но что это за штука? — не унимался Ральф, разглядывая неведомое растение.

— Ну...— неуверенно произнес мистер Уэйт.— Не думаю, что ему уже дали название. Это — что-то вроде эксперимента, который меня попросили произвести. Новая разновидность кабачка или, насколько я понимаю, что-то вроде того. Подожди минутку, я принесу письмо...

И он снова заторопился через газон, а сын его между тем повернулся и принялся с интересом рассматривать «новую разновидность кабачка». Эксперимент или нет, но Ральф решил, что это одно из самых омерзительных на вид растений, которые ему когда-либо доводилось видеть. Грубосферическое, оно более всего напоминало тыкву приблизительно двух футов в диаметре. Но Ральфа поразили не столько размеры, сколько цвет. Эта штуковина лежала перед ним, влажно поблескивая в свете вечернего солнца,— пятнистый, ядовито-желтый шар. Земля вокруг была голой. Шар валялся на боку, соединенный с почвой только жалким черенком, похожим на перекрученный жгут, непропорционально маленький, будто свиной хвостик.

— Штуковина таких размеров должна порядочно весить,— пробурчал Ральф себе под нос.

С некоторой брезгливостью он подсунул руку под шар, а затем уставился на него в полнейшем недоумении. Шар весил около фунта. Ральф все еще таращился на диковину, когда вернулся мистер Уэйт с трепещущим в руках листком.

— А, ты здесь. Вот это плюс инструкция по выращиванию — и это все, что я знаю.

Ральф взял у него письмо, отпечатанное на машинке. Сверху стояло:

«Слоуитт и К0».

Пониже было добавлено мелким шрифтом: «Агенты Экпериментал-Гроуэрз Компани».

— Дорогой сэр,— прочел он,— в ходе нашей экспериментальной работы мы преуспели в выведении нового сорта овощей. Мы весьма и весьма надеемся, что это крайне плодоносное растение успешно приспособится к величайшему разнообразию климатических условий. Настолько, насколько мы оказались в силах воссоздать различные условия в наших лабораториях, результаты не оставляют желать лучшего, и мы чувствуем, что настало время приступить к испытанию растения в условиях реального климата, с которыми ему предстоит столкнуться. Наши агенты в соответствии с данными им инструкциями повсюду ищут людей, так или иначе заинтересованных в данном начинании. Они-то и предложили нам вашу кандидатуру, как неоднократного победителя многочисленных выставок сельхозпродукции, испытывающего к тому же живой интерес к научной стороне садоводства. Итак, мы с большим удовольствием просим вас согласиться нам помочь в испытании этого нового овоща.

Ральф прочел достаточно много, чтобы успеть утомиться и потерять нить.

— Все это просто прекрасно,— заметил он.— Но, черт возьми, чем же все-таки хороша эта штука? Она ведь небось полая. Ты ее уже пробовал на вес?

— Все в порядке. В инструкции по выращиванию, которую они прислали вместе с семенами, говорится, что чрезвычайная легкость плодов поначалу способна поразить огородника. Я так понял, что когда эта штука вырастет, она начнет уплотняться или твердеть. Хотя, признаю, выглядит она очень странно, и такими же чудными были семена.

Он пошарил у себя в кармане, отыскал какой-то предмет и положил себе на ладонь.

— Я сохранил это из любопытства. Видишь, они заключили его... Или, скорее, их — в нечто вроде капсулы. Инструкция предупреждает, что капсулу нельзя открывать ни при каких обстоятельствах.

— Тогда как же...

— А просто закапываешь все целиком и обильно поливаешь. Полагаю, капсула растворяется, и овощ начинает расти. Он определенно показывает отличную скорость роста. Ни за что не угадаешь, когда я эту штуковину посадил.

Он тронул шар носком туфли.

Ральф даже не стал пробовать угадать.

— Ну и когда же? — спросил он...

— Всего три дня тому назад,— с гордостью ответил отец.— Всего за каких-то три дня она достигла таких вот размеров! Конечно, я не берусь судить, сколько еще пройдет, прежде чем от нее будет польза, но все так хорошо началось...

Лекция, которую планировал мистер Уэйт, была прервана. Миссис Уэйт позвала мужа домой.

— Не говори об этом никому, мой мальчик. Я пообещал хранить тайну, пока овощ не созреет,— сказал старик, спеша через лужайку обратно к дому.

Ральф с удовольствием, отправился в гости. Позже он так и не смог вспомнить, результатом любопытства или рассеянности было то, что оставшаяся семенная капсула оказалась у него в кармане. Он знал только одно — ему повезло, что он ее не выбросил.

Дороти Форбс ожидала, что Ральф появится гораздо раньше. Ожидая его, она даже предавалась изобретению различных упреков, которые вполне может высказать дама, которой так пренебрегли. Это было приятным умственным упражнением. И даже чуть более того.

Но вместо того чтобы дать выход своему неудовольствию опозданием, она разгладила платье, движением головы отбросила за спину светлые волосы и предложила Ральфу пройти в сад на качели.

Качели имели такой успех, что прошло не менее получаса, прежде чем нечто в дальнем углу сада привлекло внимание Ральфа, заставив его выпрямиться и уставиться туда. Над верхушкой огуречного парника виднелся край знакомой желтой сферы.

— О Господи! — воскликнул он.

— Что? — спросила Дороти. Проследив его взгляд, она добавила.— О, это один из папиных секретов. Предполагается, что ты этого не должен видеть.

Нескольких секунд хватило, чтобы разрешить все сомнения. Овощ позади парника был абсолютно идентичен тому, который выращивал мистер Уэйт. Ну разве что, может, на несколько дюймов поменьше.

— Странное дело,— пробормотал Ральф. Дороти кивнула, хотя и не совсем правильно поняла его замечание.

— По-моему, это ужасно. Я уже и сама говорила папе: это наверняка очень вредная штука, но он надо мной только посмеялся. Я ее буквально ненавижу. Этот мерзкий, прямо ядовитый желтый оттенок...

— И он хранит это в тайне?

— Да. И ужасно ревнив на этот счет. Говорит, что эта бяка однажды сделает его знаменитым.

Ральф кивнул. Еще больше странностей. Он с минуту поразмыслил. Два человека, каждый из которых думает, будто он единственный в своем роде, выращивают один и тот же заведомо никчемный овощ.

— А не пройтись ли нам немного? — спросил он.

Дороти, несколько удивленная внезапной перемене предмета разговора, согласилась.

То была сумбурная, почти бесцельная прогулка. Однако она провела их по задворкам нескольких садов. И в целом они насчитали свыше двадцати странных желтых овощей.

2

Когда Ральф возвращался в Лондон, было очевидно, что очень скоро странные растения перестанут быть тайной. Они раздувались до громадных размеров со скоростью, которая делала никакую секретность просто невозможной. Уже два раздражительных джентльмена, считавших себя уникальными экспериментаторами, внезапно открыли, что они — соперники и принялись обмениваться чрезвычайно обидными замечаниями,

Пройдет совсем немного времени, и все двадцать, и еще множество других, пока не обнаруженных садоводов, прослышат об этом и выразят свое негодование. Таким образом, очередное письмо Дороти не удивило его.

«Когда наши с тобой отцы обнаружили, что являются соперниками,— писала девушка,— это уже само по себе было достаточно скверно. Но теперь, наверное, человек двадцать, а то и больше, рвут на себе волосы и грозят друг другу разными юридическими карами. И не только в Сент-Брайане. До нас доходят сообщения, что сотни садоводов, как в Корнуолле, так и в Западном Девоне, растят эту гадость. Наши уже тоже очень большие. Теперь они превышают четыре фута в диаметре и выглядят еще более зловеще, чем прежде. Я даже начинаю их немного бояться. Знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Я как-то сказала папе, что дело тут нечисто и я уверена что, у нас в Англии такого отродясь не растили, а он только рассмеялся и ответил, что то же самое когда-то говорили и о картошке. Все равно, думаю, эти шары — скверная затея. Я слышала, что где-то около Ньюквея мальчишки сорвали один такой и сбросили на скалы, а он как взорвется! Я бы то же самое и с нашими сделала, да только мне и думать противно до них дотронуться...Бр-р-р-р...»

Начало письма вызвало у Ральфа легкую улыбку — он хорошо знал, каков темперамент у садоводов-любителей, и догадывался, что зрелище военных действий, будоражащих нынче общину, могло бы немало позабавить стороннего наблюдателя. Но он сделался серьезней, когда вспомнил недобрый вид этих растений, достигших в его приезд еще едва ли двух футов в диаметре. А теперь они увеличились аж до четырех...

Какой бы беспричинной ни была неприязнь к ним у Дороти, Ральф обнаружил, что способен понять девушку и посочувствовать ей. Правда, ощущение это слегка его беспокоило: он предпочитал, чтобы у нелюбви к чему-либо имелись разумные основания.

И все же дело это постепенно отошло для Ральфа на задний план, как вдруг несколько дней спустя ему встретилась заметка в самом низу газетной полосы:

«Из Ньюквея, знаменитого корнуэльского курорта, сообщают о нескольких случаях появившегося там заболевания, сбившего с толку местных врачей. Предполагается, что оно может быть вызвано неразумно продолжительным пребыванием на солнце любителей позагорать».

С минуту Ральф беспокойно соображал, когда же он недавно думал о Ньюквее, затем вспомнил, что как раз где-то там сбросили недавно со скалы желтый шар.

Следующее письмо Дороти информировало его, что состояние возбуждения распространилось по всей Западной Англии. Создавалось впечатление, что местные жители буквально раскололись из-за желтых шаров на две философские школы.

Садоводы и их друзья бурно защищали свое право выращивать на собственной земле все, что им вздумается, в то время как оппозиция без явных причин для подобного рода заявлений утверждала, что это растение, безусловно, вредное. Как полагала Дороти, они разделяли ее все растущую неприязнь к шарам. Несколько дней назад в Бодмине даже имело место нечто вроде бунта, по ходу которого три шара были расколоты.

Дочитав письмо, Ральф вернулся к газете и обнаружил там информацию, которая заставила его озабоченно наморщить лоб.

Оказывается, положение в Ньюквее становилось все более серьезным. Одна из жертв неизвестной болезни скончалась, прочие же пациенты находись в тяжелом состоянии.

Далее следовала информация, что та же таинственная болезнь обнаружена в Бодмине, причем выражалась уверенность, что в последнем случае ее уже никак не припишешь любви позагорать.

Ральф задумчиво вынул из кармана отцовскую семенную капсулу и воззрился на нее.

«Возможно, я и дурак. Не исключено, что это просто совпадение. Но это стоит проверить»,— сказал он сам себе.

Прежде чем заглянуть к себе в кабинет, он позвонил в лабораторию приятеля, который работал в биохимическом отделе «Амальгамэйтед Кемикэлз Лимитед».

Прошло два дня, прежде чем он услышал о результатах исследования капсулы. Биохимик Арнольд Джордан вошел в его кабинет как раз, когда он заканчивал работу.

— Ну как, ты ее раскусил? — спросил Ральф. Арнольд кивнул.

— Да, раскусил. И не уверен, то ли я должен угостить тебя обедом за то, что ты мне ее подсунул, то ли с тебя причитается за то, что доставил мне так дьявольски много работы. В целом же я склоняюсь к последнему.

— Отлично. Ты выглядишь так, как будто немного доброй пищи тебе совсем бы не повредило. Идем.

Только в самом конце обеда, уже за кофе и сигаретами, Арнольд согласился изложить свое заключение, причем начал с претензий:

— Думаю, старина, ты бы мог меня и получше предупредить насчет этого зловредного образчика, который принес.

— Ну я же тебе сказал, что, по моему мнению это какая-то весьма пакостная штука,— заметил Ральф.— В конце концов, причина, по которой я ее тебе принес именно в том, что я о ней почти ничего не знаю.

— И где же ты ее, если не секрет, раздобыл? — с любопытством спросил Арнольд.

Когда Ральф все объяснил, его манеры утратили обычное легкое добродушие, лицо сделалось серьезным.

— Боже мой! Так ты хочешь сказать, что эту дрянь выращивают? Зачем?

— Для еды. А зачем еще выращивают овощи.

— Но ведь это же — грибы.

— Я тоже подумал, что очень на то похоже, но существует немало съедобных грибов, которые нужно только правильно приготовить.

Несколько секунд Арнольд был не в состоянии ответить. Он, казалось, и не слышал последней фразу приятеля, лишь упорно смотрел в одну точку. Когда он наконец очнулся, выражение его лица напугало Ральфа.

— Ты что-нибудь знаешь о грибах?

— Нет,— тут же ответил Ральф.

— Тогда постараюсь быть кратким, но попробую объяснить тебе, что это такое. Прежде всего, существует два типа грибов. Гриб — это либо сапрофит, который живет за счет разлагающихся тканей, либо же он паразит, и в таком случае существует за счет живых тканей. Насколько известно, сапрофиты — ну ты их довольно много пробовал в свое время — это и лесные грибы, и плесень на сыре рокфор, и сотня других разновидностей. Ну а паразиты не столь многочисленны. Например, вид, который чаще всего поражает людей,— так называемый стригущий лишай. Ну, а тот особый образчик мерзости, который ты мне столь любезно вручил — ни то и ни другое. Или, скорее, и то, и другое. То есть можно сказать, что он в равной степени благоденствует и на мертвой, и на живой ткани. Чувствуешь, куда я клоню?

Ральф начал догадываться.

— Эта штука,— продолжал Арнольд,— не просто паразит, но притом еще и самый зловредный из всех известных. Все растения, о которых ты мне рассказывал, надо срезать, ликвидировать и уничтожить, пока они не созрели. Если позволить лопнуть хоть одному, если рассеются споры...— и он выразительно распростер руки.

Ральф нервно оглядел его:

— А ты уверен?

Арнольд кивнул.

— Насчет опасности я убежден абсолютно. Что же до самого растения, то я весьма озадачен. Очевидно, споры были заключены в растворимую капсулу, чтобы их можно было безопасно посадить и взрастить. Если твоя информация верна, все это, похоже, организовывалось со злым умыслом и в широком масштабе. Эти споры не просто случайно рассеяли и вырастили наудачу, нет, были предприняты широкие меры, чтобы побудить людей культивировать этот гриб, в результате чего однажды повсюду разлетятся миллионы спор,— он сделал паузу и добавил: — Наша задача — попытаться это остановить, старина. Кто-то должен вмешаться, или да поможет Бог тысячам несчастных.

Ральф молчал. Он вспомнил таинственную эпидемию в Ньюквее и подобную же вспышку в Бодмине. Он снова представил себе слизистый желтый шар в отцовском саду, и, когда он взглянул на приятеля, лицо его снова побледнело.

— Мы опоздали,— сказал он.— Уже началось.

3

— Чепуха! — подчеркнуто резко сказал майор Форбс.— Чепуха и вздор! Вам бы следовало все получше разузнать, молодой человек, а не являться ко мне со всякими старушечьими байками.

Ральф оставил попытки переубедить старика. Накануне вечером, после разговора с Арнольдом, он сел на ближайший поезд, направляющийся на Запад, и провел в дороге всю ночь. Нельзя было терять ни секунды. Насколько он знал, огромные шары могли лопнуть сами собой в любой час, не говоря уже об опасности, что один из них обо что-то случайно ударится, и споры разлетятся по окрестностям.

Ральф примчался в Сент-Брайан усталый и обеспокоенный, но оба старика — отец Дороти и его собственный — выслушали его рассказ с полнейшим недоверием. Тщетно он приводил в качестве доказательства случаи заболевания и пересказывал им услышанное от Арнольда. Никакого проку. Каждый из сельских джентльменов про себя решил, что это какая-то хитрая уловка садоводов-соперников, желающих устранить его с пути. А если это и гриб, какой стоящий мужчина способен испугаться каких-то там лопающихся шаров, пусть даже и необычайно больших.

— Нет,— твердо повторил майор Форбс.— Ты говоришь, что твоя мать и моя дочь хотят уехать. Ничуть не сомневаюсь. Женщины всегда рады рвануть в Лондон не из-за одного, так из-за другого. Возьми их с собой, им полезно сменить обстановку, но не пудри мне мозги.

Подобную же беседу он имел и со своим отцом. Миссис Уэйт попыталась умерить раздражение мужа.

— Ладно, не беспокой больше отца, дорогой. Ты должен понять, что он ничего и слушать не желает. Я бы и сама с удовольствием отправилась на недельку в Лондон, но я ему ничем таким не докучаю. В любом случае, мне скоро надо туда съездить, чтобы кое-что купить.

— Ты просто не понимаешь, мамочка. Это и вправду серьезно. Штука, которую растит отец,— чистый яд.

Миссис Уэйт была явно малость огорчена.

— Ты так и вправду думаешь, дорогой? Я хочу сказать, что это так неправдоподобно и люди, которые нам их прислали, так не думали. Они определенно сообщили, что это — овощи.

— А не все ли равно, что они сообщили? Поверь мне или, скорее, Арнольду как специалисту — эти штуки смертоносны, их надо уничтожить.

— Вот как!? — вмешался мистер Уэйт.— Уничтожить? Хотел бы я посмотреть на того, кто попытается уничтожить мои образцы! Уж я бы ему показал! Слава Богу, в этой стране еще существует закон.

— Ты ведь пообещаешь мне, правда, Джон, хотя бы не есть этого, пока я не вернусь? — сказала миссис Уэйт, как будто ее присутствие должно было нейтрализовать ядовитые свойства растения.

Муж с неохотой уступил ей.

— Хорошо,— довольно грубо сказал он.— Уж это-то я тебе обещаю. Хотя я по-прежнему считаю, что кто-то нас попросту пугает.

— Ну, если ты мне не веришь, заставить я тебя, конечно, не могу,— сказал Ральф.— Но я тебя умоляю...— и он снова в подробностях изложил предупреждение Арнольда, но преуспел только в том, что атмосфера снова накалилась.

Наконец он повернулся к миссис Уэйт.

— Мы только зря тратим время. Лучше пойди упакуй свои вещи, мамочка, и будь готова ехать.

— Прямо сейчас, дорогой?

— Да. Немедленно.

— О, но я, возможно, не смогу быть готова раньше завтрашнего дня. У меня еще куча незаконченных дел.

Ральф снова отправился к Дороти.

— Придется подождать до завтра,— сообщил он.— Никак не могу заставить их поверить, что малейшее промедление опасно.

— Ну, на день раньше, на день позже — невелика разница,— предположила Дороти.

— Возможно, как раз велика. Я хочу забрать отсюда вас обеих как можно скорее. В любой момент может оказаться слишком поздно.

— Завтра в это время нас здесь уже не будет. А теперь давай поговорим о кое о чем другом.

— Я не могу думать ни о чем другом. Ведь я-то слышал, как Арнольд об этом рассуждает, а ты нет. Давай-ка выйдем и еще раз взглянем на эту гадость.

— Привет,— сказал Арнольд, входя в кабинет Ральфа.

— Где тебя дьявол носил последние два дня?

— В Корнуолле. Пытался увезти оттуда своих.

— И как — удалось?

— Дороти и мама — здесь, со мной. А вот отцы наши не дрогнули. До чего же упрямые козлы! А что у тебя?

Арнольд проигнорировал вопрос.

— Ты сделал все, что смог?

— Конечно, все. Разве что — не похитил старых олухов.

Арнольд выглядел озабоченным.

[Продолжение в комментариях]

Автор: Джон Уиндем

Петровича ждала смерть. Неминуемая, неотвратимая смерть, и каждый в очереди понимал это. А главное, что понимал сам Петрович. Он зажал себе рот рукой, но было поздно.

— Был мужик и нет мужика, — прокомментировал кто-то. Бабушки крестились, подростки смотрели сочувственно.

Петрович сказал «последний» вместо «крайний», и это стало его приговором.

С того злополучного дня в его жизни и появилась Девочка, тьмой и гнилью вторгнувшаяся в жизнь старого панельного дома.

***

— Вот срань!

Не суждено было сегодня мужчине добраться до дома засветло. Облезлая Семерка Петровича встала, корчась в предсмертных конвульсиях. Что-то умерло в его бессмертном синеньком «танке» — что-то совершенно неинтересное и чересчур сложное, чтоб в этом разбираться, потому что далее Петровичу пришлось звонить эвакуатору и топать до дома на своих двоих — благо, напрямую до дома недалеко. Однако, не очень приятно — путь лежал через старое кладбище, утопающее в болоте. А что делать? Автобусы, проседающие под тяжестью людей, вываливающихся из дверей на каждой остановке — точно не вариант. Придется немножко вымазаться. Проводив пострадавшую «кобылку» грустным взглядом, Петрович пошел.

Шагая мимо утопающих в болоте крестов по чавкающей жиже, Петрович охладил свой пыл, связанный с развалюхой машиной. Мимо заросших могил, мимо камышовых зарослей, вдыхая мертвенный, пропитанный жутью воздух… Что ж, идти по годами нехоженому кладбищу даже бывалому крепкому мужику страшновато. Конечно, не станешь ждать какого-нибудь упыря под кустом. Даже по меркам упыря, пожалуй, не самое комфортное место. Скорее бы уже домой… «У-ху, у-ху», — кукушка…

— Кукушка, сколько мне жить осталось? — спросил Петрович. В ответ тишина. — Ну и иди нахер.

И мужик дошел. По колено в грязи, но дошел — и слава Богу. Сейчас бы жена убила за вонючие грязные следы в прихожке. Если бы она у Петровича была. Так что мужик, не заморачиваясь, оставил ботинки, полные болота, прям так. Хоть какая-то радость — некому больше пилить.

А вообще, жена у Петровича была. И дочь была. Нормальная такая семья с Петровичем во главе — хорошо всё было. А потом бац — и нету семьи. Дочка залетела в семнадцать и убилась. Жена недолго с мужем скорбела — через месяц ушла к богатенькому начальнику. Вот и нет счастливой семьи, как никогда и не было. Он старался как можно реже вспоминать об этом. Тяжелые воспоминания сильно ранили, казалось, давно одеревеневшее сердце.

Петрович вздохнул. Плюхнулся на потёртый диван, покорно прогнувшийся под его телом. Включил телевизор, открыл банку пива. Обыденность.

Ноги были покрыты лёгким налётом тины. Надо будет помыть.

По телеку новости, как всегда. Тупо глядя в свою внушительного размера «плазму» испещренную полосами сгоревших пикселей, Петрович пригублял пиваса. «В думе рассматривают новый законопроект о запрете абортов. С инициативой о запрете абортов ранее неоднократно обращались представители РПЦ», — говорила тетенька в телевизоре. Петрович обмозговал информацию, насколько мог, и подумал, что его Родина движется к лучшему. В свете экрана ковёр на стене казался то одного, то другого цвета.

Разное в жизни бывает, и необычные звуки в квартире — далеко не самое странное и даже не очень-то пугающее явление. Петрович сделал телевизор погромче: Сирия и Украина интересовали его больше, чем то-ли плеск, то ли всхлип, то ли вздох за собственной спиной. Дом старый, страшный и насквозь пронзённый запахом плесени — может стену повело, может ещё что. Вероятность того, что кто-то из соседей рано или поздно забудет выключить газ, пугала гораздо больше, чем очередной скрип, очередное бульканье, опять скрип и опять бульканье.

Будто кто-то шёл.

Петрович нехотя обернулся, не выпуская пиво из рук.

— …сохраним духовные скрепы, — прошипело искажённое, серо-бордовое изображение попа сквозь усилившиеся помехи. Дальнейшие слова слились в один большой гул, как это иногда бывает с древней, сто раз ломаной и сто один раз починенной техникой.

В зале — в самой тёмной, самой далёкой от телевизора и самой близкой к прихожей стороне стояли ботинки, сочившиеся тёмно-зелёной жижей. Петрович нахмурился, мужественно преодолевая собственное опьянение.

Он оставил обувь не здесь. Точно не здесь.

Ботинки шагнули вперёд, разбрызгивая во все стороны кладбищенскую грязь, и Петрович запустил в них банкой. Промазал. Пиво разлилось на полу, по желтоватой луже с бульканьем пробежались чьи-то невидимые маленькие ноги, измазанные тиной. Петрович испуганно вскочил и, кинув в сторону Этого пульт от телевизора, помчался в единственную комнату, которая закрывалась изнутри, пока эта тварь его не догнала.

Подрагивающие руки вставили засов в паз. Мигнула лампа, включился свет. Висящее над унитазом мутное зеркало отразило покрасневшие глаза Петровича.

— …алкогольный делирий… — насмешливо пророкотал телевизор из зала, как вдруг, судя по характерному потрескиванию, выключился совсем.

На некоторое время стало тихо, и Петрович слышал только собственное тяжёлое дыхание. «Слава Богу, пронесло», — прошептал мужик и на всякий случай перекрестился. Выйти он не осмеливался. Опершись спиной на облезлую дверь и вытянув ноги, насколько позволяла противоположная стена, он глубоко вдохнул, и прикрыл глаза.

Зря.

В спину мужчины толкалось нечто с силой какого-то бешеного зверя. Глаза Петровича готовы были вывалиться из глазниц. Как ужаленный он метнулся подальше от двери. Она содрогалась под ударами. Засов трещал, а сердце туалетного узника билось до исступления.

Нечто за дверью прекратило дубасить. Оно начало скрежетать. Отвратительный, мерзкий скрип когтей о покрытую краской поверхность сводил с ума.

«Скррррррр… Скррррр…»

Петровичу оставалось молиться. Лицо и спина покрылись холодным потом. Взяв дрожащими мокрыми руками серебряный крест, он поднес его к губам и начал молиться, как мог, скорчившись в углу, как беспомощный котенок.

— Господи, помилуй, господи… — нечто долбануло по двери сильнее прежнего, — пожалуйста, Господи, — раздалось отвратительное старческое кряхтение и болотное чавканье. Оно чмокало, как слякоть под ногами, и так смачно, так мерзко, как будто наслаждалось — Боже, за что?! — еще мощный удар. Чудовище тяжело дышало.

— Сдохни-сдохни-сдо-о-охни, умри, подыха-а-ай, мужи-и-ик!

Петрович чувствовал, что земля уходит из-под него. Вероятность потери сознания показалась ему спасением.

…Странно, как одна банка пива могла довести до таких глюков. Петрович вообще не напивался больше меры. Больше «Балтику» не брать. До чего абсурдное положение занимал мужик сейчас: лежа на полу в совмещенном туалете, в мокрых грязных носках и штанах, по колено измазанных в смердящем болоте. Он долго колебался, прежде чем осторожно выйти из уборной, для которой больше бы подошло название «сортир». Едва его нога ступила на кафельный пол, как мужчина потерял равновесие, поскользнувшись на чем-то очень скользком, и его ноги улетели выше головы. Мужик ударился головой. Шишкарь будет знатный. А за окном уже был разгар утра (благо, сегодня выходной), мужик поднялся. Ну и срач… Отборно выругавшись, Петрович начал отмывать грязные следы, слишком маленькие, однако, для его медвежьей ноги. Он тряхнул головой, отгоняя подозрения, и продолжил размазывать грязь по полу, называя это «уборкой». Тряпка отправилась тухнуть куда-то в ванную бесформенным вонючим комком. С чувством самодовольства от того, как справляется без заботливых женских рук, Петрович направился к холодильнику. Противные магнитики повалились с дверцы, когда мужик ее открыл. Какой дурак вообще придумал лепить их? Но не снимать же — жалко такое-то богатство. А в холодильнике кот наплакал. Придется идти в магазин.

Выходные Петровича проходили, прямо скажем, не очень. Одиночество давало о себе знать. У него не осталось ни родителей, за которыми можно было бы ухаживать, ни семьи, ни друзей. Он жил эту жизнь как мог, как знал, не пытаясь чего-либо изменить. Возможно, придет время, и всё станет лучше… Ведь главное — верить.

И не бояться проходить мимо туалета, что очень тупо для взрослого мужика. Но всё-таки были там какие-то звуки, отдалённо напоминающие вой брошенных на дачах собак, голодных и одичавших. Ночью или ближе к вечеру это происходило.

Но ничего странного или страшного Петрович больше не видел. А гудеть могли и трубы. Они здесь ни к чёрту, но поменять-подлатать руки не доходили, и Петрович оставался сапожником без сапог — он работал сантехником. А ещё разные странные звуки могла издавать какая-нибудь соседская техника. Эти мысли успокаивали, пока он ранним и пасмурным утром наступившего понедельника восседал на «троне», прежде чем идти вкалывать. Мало смысла закрываться в туалете, когда живёшь один, но Петрович от греха подальше задвинул засов. С другой стороны, опасность могла поджидать не только снаружи…

И она, кажись, поджидала… Вдруг Петрович почувствовал, как что-то из унитаза коснулось его «сокровенного». Что-то холодное и скользкое. Возможно, ему показалось, но в этот раз терпение мужика лопнуло. Чертовщина, творившаяся в доме, сводила его с ума, не давая спокойно спать. Он стал нервным, воспаленные глаза блуждали. Это надо остановить. Но как? Петрович никогда не верил во всякую мистику. Он вырос православным человеком, ну, по крайней мере, крест всегда был при нем. Пусть черти к другим лезут, а не к нему! За что?!

Мужик выскочил из сортира, и кинулся прочь из проклятой квартиры. Сейчас работа, как никогда, была спасением. Петрович, было, подумал, что, возможно, его унылый образ жизни начинает давать свои плоды, и он сходит с ума. Но за что ему такое, за что судьба подкидывает всё новые и новые беды? «А вдруг это магия?» — осенило мужика. Что ж, Интернет в помощь.

Баба Зинаида снимает порчу, делает заговоры на деньги, на любовь, на удачу, отворот, приворот, излечивает болезни почек, сердца, больные кости и суставы, и всё с божьей помощью. Работа на дому. Обереги.

Хорошее предложение. Все отзывы положительные, а цена — пффф. Одно из самых дешевых предложений среди имеющихся. Петрович позвонил по номеру, указанному на сайте колдуньи. Ответила молодая девочка-секретарша. Сеанс был назначен на тот же день к превеликому удовольствию мужчины. Конечно, за небольшую дополнительную плату. И, с облегчением покидая дом, Петрович наконец-то почувствовал приятный благоухающий ветер перемен. Перемен к лучшему.

***

— Вижу, вижу… — шептала баба Зинаида, с закрытыми глазами шагая в сторону ванной комнаты. — Всё-ё-ё вижу… Ай, черти проклятые!

Бабка врезалась в дверь, которую Петрович не успел перед её загнутым носом открыть.

— В общем, плохи дела, цена вырастает вдвое против уговора, ясно? — Зинаида, морщась, потёрла лоб, на котором медленно, но верно появлялась хорошая шишка. — Проклятье чую. Проклятье… Проклятье… Эм… — старческие, подслеповатые глаза заметили трещину на зеркале, отстающие от стен обои, дешёвые вещи, — проклятье бедности!

— Не поспоришь, — согласился Петрович. — Но это ладно, мы люди скромные, привыкшие. А вот то, что в последние дни начало твориться — это же ни в какие ворота! Шумы какие-то и… — Петрович смутился, — …и другое разное. В районе туалета и ванной, они у меня раздельные. Может быть сущность какая завелась. Уж не знаю, что и думать.

На секунду в глазах женщины промелькнуло выражение полнейшего скептицизма, но она тут же вернула себе вид человека загадочного и избранного.

— Ничего-ничего, проведём зачистку, тысяча рублей кстати, потом оберег на квартиру сделаем, тоже тысяча сверху между проч…

Зинаида замерла. Через мгновение Петрович понял, почему.

В неправильно установленной трубе, идущей от ванной до туалета сквозь стену, кто-то полз. Шлепки с равными интервалами смещались вперёд, и можно было представить, как некто переставляет одну руку, затем другую, затем по очереди подтягивает ноги.

Булькнуло в туалете, и всё затихло. Зинаида и Петрович, не сговариваясь, крадучись вышли из ванной и направились туда.

— Чуете за дверью что-нибудь? — прошептал Петрович.

— Я тебе что, собака? — шикнула на него Зинаида. — Бабушка моя покойная может и увидела бы что-то, да только нет её с нами больше.

Петрович приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Пусто.

Они зашли в маленькую комнату. Зинаида длинными желтоватыми ногтями подняла крышку унитаза.

Внутри лежали длинные, чёрные, женские волосы.

— Водил домой кого-то? — бабка выгнула бровь. — Девки есть?

— Нет, — Петрович как сантехник совершенно не понимал, откуда взялись волосы.

— Хм… Значит так, дорогой, — Зинаида впервые посмотрела на него спокойно и серьёзно. — Что смогу, сделаю, как меня в детстве учили, но многого не обещаю. Собрал те травы, что я просила? Угу, молодец, тогда начинаем. Эх, давно я этого по-настоящему не делала — людям обычно ведь только кажется, что виноват чёрт или бес, потому что не хочется видеть причину несчастий в самом себе…

Целый час в квартире горели благовония, а Зинаида читала по памяти что-то древнее, глубоко языческое, не забывая при этом молиться господу нашему православному. Когда повсюду были напиханы маленькие свертки с травами и нарисованы в укромных уголках знаки-обереги, Зинаида сказала, что сделала всё, что могла, и быстро схватила протянутые деньги, тут же исчезнувшие в многочисленных складках пышной, почти цыганский юбки.

— Теперь хорошо всё будет, — уходя, бабка обернулась и дважды перекрестила стоящего в дверном проёме Петровича. Когда морщинистая рука поднялась для третьего раза, Зинаида вдруг вздрогнула, развернулась и начала поспешно спускаться по лестнице, чуть ли не перепрыгивая через ступени.

Петрович непонимающе уставился ей вслед, как вдруг заметил рядом с собственной тенью ещё одну, в разы меньшую. Это было похоже на девочку с длинными волосами, но когда Петрович резко обернулся, то увидел лишь напольный светильник с кисточками по краям, который как обычно освещал прихожую.

— Шарлатанка, — бесцветно буркнул Петрович. Страх сковал сердце в тиски. А вдруг нет? Вдруг бабкины пляски чем-то да помогли? Он не отпускал эту смутную надежду. Возможно, только вера в самую ничтожную вероятность лучшего помогла ему не свихнуться. Его ждала очередная ночь в страхе и молитве неизвестно кому или чему.

Ничего не изменилось. Оно всё так же скребло, и булькало, и кряхтело всю ночь. Петрович научился справлять мелкую нужду в кухонную раковину. А мыться и по другим делам ходил к соседям. Ещё бы и мыться с Этим! Мужчина всячески избегал возвращения в собственный дом. Он брал самые поздние и ранние вызовы. Такой работоспособности любой бы позавидовал. Но для Петровича это было единственным спасением. Он почти не спал с тех пор, как нечто поселилось в его туалете. И его напарник стал замечать, как регулярный недосып изменил Петровича.

— Эй, Миха, ты вообще спишь? — спросил помощник Валерий, закручивая гайки на трубах. Петрович в очередной раз застыл, вглядываясь в самые недра хозяйского трона.

— А? Сейчас нет, — не отрываясь ответил тот.

— Да я про вообще. Ну… Понимаешь… Странно себя ведешь как-то.

— Ну… есть одна штука… Не дает спать, — Михаил Петрович ни с кем не обсуждал его «сортирного полтергейста» кроме бабки-шарлатанки.

— Ну ты это… Может там к мозгоправу сходишь?

— За психа меня принимаешь? — вспылил Михаил. Такая дерзость заставила его даже оторваться от созерцания унитаза.

— Да чё сразу псих? Просто может у тебя от работы переутомление — всяко бывает.

— Хрен знает — может и псих. Слушай… — Петрович подошел вплотную к Валерке. — Ты, это самое… Ну… Хрен с тобой! Веришь в чертей?!

— Э-э… — поведение напарника удивило Валерку. — Ну на самом деле у меня, то есть, у жены моей родственница, ведьма типа, понимаешь? Она вообще типа такая продвинутая вся, даже на курсы гипноза ходила, во. Сама молодая, красотка — закачаешься. С такими сочными…

— Ну хорош — жене расскажу! Давай выкладывай по делу.

— Ну короче, девка эта может у тебя там пошукать, и бесплатно даже! Ну это только для тебя как для друга. Ну чё, договориться мне с ней?

— Сомневаюсь, что поможет, но ладно. Буду благодарен за любую помощь.

— Ну и зашибись! Тогда сегодня же жди вечером! А теперь… Да блин, поможешь уже?!

***

— Кассандра. Потомственная ведьма, — женщина в обтягивающих чёрных одеждах торжественно прошествовала на кухню, не дожидаясь ответа хозяина квартиры. От гадалки резко пахло приторными духами, разноцветные волосы волнами спускались по спине: Петрович такое не приветствовал, но гадалкам, которые, как известно, «не от мира сего», многое было дозволено. — Надеюсь, вы понимаете, что цена на услуги настоящего мага сильно отличается от той, что просят позорящие нашу профессию шарлатаны.

— А мне сказали, что тебя Машей кличут… — Петрович невольно засмотрелся на открывшийся «вид сзади», пока пытался вникнуть в протянутый ему прайс-лист, — и что всё бесплатно. А не за… Пятнадцать тысяч?!

Кассандра резко обернулась. Её не устраивали ни обращение, ни цена.

— Моё новое имя дали мне силы, никому больше не подвластные, и их нельзя злить, ясно? Я принесу в этот дом настоящую магию, которая невидимым щитом закроет его от несчастий. Магию, которая будет сопровождать тебя повсюду, даруя славу, богатство, удачу, здоровье! — гадалка активно жестикулировала, и её быстрые движения в купе с запахом духов и постоянным мельтешением разноцветных волос настолько сильно заполонили внимание Петровича, что он почувствовал, как смысл быстро сменяющих друг друга слов потихоньку начинает ускользать куда-то в сторону от его мозга. — Разве это сопоставимо с той жалкой суммой, которую я прошу? Всего двадцать тысяч!

— Да, наверное… — с сомнением протянул он.

Глаза Кассандры жадно блеснули.

— Вам ведь хочется избавиться сразу от всех проблем? — почти жалобно спросила она. — Хочется же, правда?

— Конечно, — ответил Петрович. А кому не хочется?

— Верьте мне, Михаил. Ах, Михаил…

Женщина схватила его руку и прижала к своей груди.

— Чувствуете? Чувствуете?!

Петрович чувствовал только смущение.

— Так бьётся сердце ведьмы, — произнесла Кассандра на одном дыхании и наконец отстранилась. — И оно очень хочет помочь вам. Но нуждается в двадцати пяти тысячах, понимаете?

— Хорошо, — Петрович сразу же убрал руку, но теперь слегка прикрытая женская грудь не шла у него из головы, не давая сосредоточиться как следует на деньгах, — А разве речь изначально шла именно об этой сумме?

— Вы же сами сразу её назвали, Михаил, — улыбнулась гадалка. — Помните ведь, как произнесли число, оканчивающееся на «пять тысяч»? За пять, конечно, даже какая-нибудь бабка-шарлатанка работать не будет, а вот за двадцать пять… За десять чистим карму, за пятнадцать снимаем сразу все проклятия с вас и с дома. Комплексно, понимаете? Если бы мне нужны были ваши деньги, я бы запросила за каждую процедуру отдельно, но, к счастью для вас и к несчастью для меня, я не могу наживаться на чужой беде. Сначала квартиру целиком осмотрим, а потом заострим внимание на санузле, раз вы так захотели.

— Спасибо… — Петрович чувствовал какой-то подвох во всём происходящем, но гадалка уже направлялась в зал. — Наверное…

Кассандра выключила свет, встала в центр комнаты, на старый советский ковёр. Достала из кармана свечу и зажигалку. Был уже поздний вечер, и за окном, казалось, разлился океан чёрной океанской воды, на дне которого и находился злополучный панельный дом.

— Смотрите, — прошептала она, и Петрович, проникнувшись мистикой момента, на всякий случай застыл как вкопанный. — Если на вас проклятье, свеча не будет гореть. Это означает, что моя помощь как нельзя кстати.

Свеча вспыхнула. Моментально, ярко, дымно, с запахом ладана. Кассандра вскрикнула и отскочила в сторону, отбросив свечу. Петрович, матерясь, принялся затаптывать тлеющее на ковре пятно вместе с проклятой свечкой.

— Она не должна была загореться, — прошептала Кассандра растерянно, — пластик… она физически не могла…

Петрович вскинул бровь.

— Я имею в виду, что я очень удивлена тому факту, что пламя зажглось. Хотя, казалось бы, раз на вас проклятье, то это физически невозможно, — Кассандра подняла с ковра потухшую свечку и постучала по ней ногтем. — Очень удивлена… Ещё и запах этот, церковный какой-то… Ладно, бывает. Давайте посмотрим санузел, и я пойду. Раз проклятия на вас, судя по свече, нет, то, так уж и быть, всего двадцать тысяч.

Кассандра включила свет и подошла к двери в туалет. Включив и там яркую лампу, вошла внутрь. Петрович стоял рядом, настороженно изучая местность. Ничего особенного. Ни внешне, ни на слух.

Кассандра достала веер и начала взмахивать, соблюдая некий ритм.

— Точно справишься с этой паскудой? — чем дольше они находились в туалете, тем сильнее нервничал Петрович. Мужчина ловил каждый звук и едва заметно вздрагивал, когда что-то в квартире, у соседей или же вообще за окном казалось ему более громким, чем положено.

— Пара пустяков для опытной ведьмы, — усмехнулась Кассандра.

В зале с грохотом рухнул шкаф с сервизом, во всех комнатах кроме туалета выключился свет. Петрович вбежал в зал, но шкаф оказался цел, хотя характерный звон бьющегося хрусталя сложно было с чем-то перепутать.

Длинные тени, тянущиеся от туалета, причудливо изогнулись и разом увеличились в количестве.

Гладкие, влажные, выходящие прямо из толчка щупальца обхватили тело будто бы загипнотизированной Кассандры и подняли в воздух. Конечности с хлюпаньем проникали в накрашенный красной помадой рот одна за другой, выходя насквозь, через живот вместе с ошмётками плоти, которая чернела от каждого касания потустороннего существа и спадывала с розоватых костей как ошмётки грязи. Спокойное лицо Кассандры на глазах покрывалось морщинами, похожими на бегущие вниз волны. Кожа кроваво-бежевой кашей закапала на холодный кафельный пол.

Петрович с ором ломанулся к двери, к окнам, барабанил по стенам и полу, даже по потолку, но всем было плевать. Петрович кинул в окно стул — стул отскочил. Петрович попытался выломать не такую уж крепкую деревянную дверь — только зря отбил руку. Телефон выдавал ноль полосок связи, и Петрович готов был заплакать от радости, когда вдруг раздалась мелодия входящего звонка.

— Алло, АЛЛО-О-О!!! — закричал он в трубку. — Мне нужна ваша помощь!

— Тебе уже никто не поможет, — пробулькала трубка, и Петрович отбросил её в сторону туалета. Щупалец там больше не было, и телефон, отскочив от стены, упал точно в унитаз, проскользнув в канализационную трубу. Никто не зарычал, не завозился внутри.

Очень осторожно, держась на расстоянии, Петрович посмотрел на свой сортир. В комнате всё было чисто. Ни следа Кассандры.

— Да что же ты за сука! — проорал Петрович и со всей силы захлопнул дверь туалета. Его колотило от злости. Какая-то потусторонняя хрень пытается свести его с ума вот уже неделю! Или же он изначально начал сходить с ума от одиночества…

Откуда ни возьмись зазвонил мобильник. В кармане. Валерка. Петрович уже было собрался испугаться, но не успел и рефлекторно быстро принял вызов.

— Алло! — раздался голос напарника по ту сторону провода.

— Да, — ответил Петрович, готовясь к очередной проказе полтергейста или его собственного больного мозга.

— Э-э… Тут, короче, такое дело, ты извини, но Машка не сможет прийти — в больничку загремела — с кем не бывает. Может, через недельку? На тех же условиях!

Петрович подумал. Подумал, что спятил.

— То есть? — тупо ответил он.

— Ну ты извини, дружище, — жалобно сказал Валерка.

— Да нет, не извиняйся! Просто… Тут такое странное… А чем заболела-то? Что-то серьезное?

— Пфф, — заржал Валерка. — Да не, глисты — с кем не бывает, ха-ха! Это уж я не пойму, где она нахватать могла — ходит хрен знает где, ха-ха! Ну ты чё, подождешь недельку?

— А-а… Знаешь… Да нет, спасибо. Ну это… пусть Кассандра выздоравливает.

— Так ты уже знаешь ее этот «псевдоним»? Во дурная, да? Придумала, блин, «Кассандра»! Хотя клиенты вроде хавают. Но ладно, жена жрать зовет, бывай!

Значит, всё было игрой воспаленного сознания. Или игрой зловещего сожителя с его сознанием. А вдруг Кассандра всё-таки была здесь? И откуда бы ему знать, что Маша — это Кассандра? И с чего бы у Кассандры глисты? Быть может, могущественная ведьма сумела сбежать из щупалец монстра… И подстроить всё так, чтоб он, Петрович, принял всё за мираж? И если б не Валерка, трюк бы сработал. Но не повезло. И мужчине остается дальше жить с монстром, готовым убивать. Оно и Петровича убьет запросто. Когда вдоволь наиграется. Мерзкое исчадие зла.

Петровичу надо было выйти. Срочно. Бежать из собственного дома от неизвестной опасности. Быть может, его спасет глоток свежего воздуха?

А воздух не особо-то и свежий… Запах выхлопных газов и речки-вонючки. И кладбищенского болота, что неподалёку. Прелестно. Петрович гулял. Просто бессмысленно гулял, чего не делал очень давно. Как же он дошел до такой жизни? Осматривая унылые депрессивные пейзажи из облезлых коробочных домов, лысых, изъеденных паразитами деревьев, утопающих в земле детских площадок и покореженных лавочек на куске земли, что называют «парком», Петрович начинал понимать, почему он один. Все эти годы не замечал того ужаса, среди которого живет. Ему было плевать. Но когда ты не можешь не видеть всего этого, когда твои представления о хорошей жизни резко отличаются, жизнь становится невыносимой. Хорошо жить в тупом ограниченном мирке с отключенными чувствами — просто существовать. Когда жизненные ценности ограничиваются достаточным количеством денег на содержание семьи и какого-то там обеспечения себя, не замечаешь, что живешь в полном дерьме. И сам ты давно стал безмозглым тупым дерьмом.

«Другая жизнь не для меня», — заключил Петрович. Да и к чему размышления о жизни, когда эта жизнь под большим вопросом? Он нутром чуял близкую смерть. Или, может, что-то похуже. Тогда хорошо, что он один. Никакого неудобства знакомым и родственникам. Однако, пожить хотелось бы еще. Умирать — наверняка не слишком приятное занятие.

Петрович догулял до церкви. В церквях он не был с крещения дочери, хоть и считал себя верующим. Церковь была большая и красивая. Она разительно отличалась от остального пейзажа, как чистое сияющее пятно, как парусник с белыми парусами, один в бескрайнем море дерьма. Может, здесь он найдет ответы? Успокоение? Грамотный ответ мудрого бородатого священника о простом средстве избавления от нечисти?

Петрович едва не испытал религиозный экстаз, стоя перед воротами церкви как вкопанный. Неужто тут он найдет спасение? Золотой сияющий крест практически ослепил его. Белизна изукрашенных стен, массивность и, вместе с тем, такая легкость. Разве не чудо?! Что там говорят скептики — да они просто не испытывали чувства полной безысходности! Быть может, священное распятие и вера в Бога — единственное в этом жестоком мире, что дарует спасение? Надо только верить… Все будет хорошо, Он спасет его! Сердце Петровича наполнилось радостью, у него появилась надежда. Вот она — сила церкви. Воистину святое место. Михаил видел золотой свет, испускаемый крестом, венчавшим покрытый медью купол, и свет этот проходил сквозь него, словно всеобъемлющая божья любовь. Мужчина как будто налился золотом и даже не мог пошевелиться. «Вспомнить бы, чё делать надо», — подумал он, и вспомнил, что перед входом по обычаю крестятся. «Так. Правой рукой. Лоб. Право. Лево. Стоп. Или сначала лево, а потом право? Так, право — от слово «правильно», значит, сначала право, потом лево, потом вниз…»

Петрович перекрестился и вошел внутрь, затаив дыхание. А внутри был такой с детства знакомый запах ладана, свеч и старых бабулек, что Петрович, не удержавшись, скривился.

— Шапку-то сними, богохульник! — буркнула из-за спины скрючившаяся бабка и сама стянула с головы Петровича кепку.

— Извините, — смутившись шепнул Михаил и забрал свою шапку у бабки, которая начала долго-долго бухтеть.

— Бог простит. Такого-то раздолбая… Приперся… Чтоб тебе пусто было…

Религиозного экстаза как не бывало. Но надо было найти бородатого дядю в рясе и с крестом… Петрович помнил свою последнюю исповедь. Он был еще мальчишкой, ходил в церковь с бабкой. Бабка все молилась за здоровье, да за упокой. Мишенька тогда нашкодил — поддался на уговоры деревенской шайки малолетних бандитов и обворовал соседский огород. Стыдно было. И горько. Ведь он не так уж и виноват. Выбора в общем и не было — бандитов много, а Миша один и драться ему бабка не разрешает. Неприятные воспоминания нахлынули на взрослого Михаила волной. Ему совсем не нравилось внутри. Все эти иконы, бабки, скульптура распятого Иисуса, его лицо, искаженное страданиями, кровь, стекающая из ран…

«Он для тебя страдал, чтоб ты припирался вот так в церковь и искал помощи от собственной дурной башки!»

Вот и поп. Канонический, бородатый, с большим крестом. Петрович замялся было, но вспомнил, что терять ему нечего.

— Ээм… Батюшка… А! Благословите, батюшка! — едва не растерявшись начал Петрович.

— Бог благословит, сынок. Что тебя тревожит, какой грех на душу взял? — поп был, как показалось Петровичу, очень мягким и вежливым для попа. Хотя, наверное, так ему и надо.

— Да у меня тут проблема… Нечисть в доме, или же я схожу с ума. Неделю жить не дает. Уж и не знаю как быть, отчаялся совсем. Гадалку звал, так она обдурила меня. А другой как бы и вообще не было… В общем, не знаю, как быть. Помогите, прошу, что мне делать?

— Ну, сынок, — с уставшим, но слегка удивлённым выражением начал поп, — нечисть просто так ни к кому не приходит. Подумай, не согрешил ли где, да молись, молись усердно за душу свою. С верою и молитвою только очистится твой дом и твоя душа. Помолись, да богу послужи. Вон, беднякам подай милостыню, церкви, — он показал в сторону урны для пожертвований. — Иконку у бабушки купи — и тебе и ей радость, — теперь на витрины с церковными товарами. — Богородице помолись, свечку за родных поставь. И придет в твою душу покой и божья благодать.

— И все? То есть, помолиться, сделать пожертвование, купить иконок… Угу, спасибо… — мужик собрался уходить.

— Но… Вообще-то я донести до тебя хочу, что вести себя хорошо надо, понимаешь? Несчастья просто так не берутся. Загляни в свою душу, исповедуйся.

— Да я, ну, прости господи, ничего плохого никому не делал! Живу по слову божьему и вообще!

— Что ж, — поп, утомившись, потер переносицу, — пути господни неисповедимы, сынок. Пожертвуй храму, сколько можешь… Иконку у бабушки купи — ей приятно будет. Храни тебя Бог, прощай.

Продолжение в комментариях.

54

Я приехала в гости к сестре, в деревню. Вечером собрались мальчики и девочки решили в соседнюю деревню сходить, путь лежал через мосточек под которым мелкая речушка протекает, по берегам густые терновники растут. И вот мы уже к этому мосточку приближаемся, а на улице уже стемнело. Мы с моим мальчиком позади всех идём, вдруг слышим, сзади нас гравий шуршит... поворачиваемся — стоит мальчик 4-5 лет, в одних трусиках. Стоит он и... просвечивается! Увидев, что мы остановились, все к нам подошли, стоим все на мальчика смотрим, молча, потому что разговаривать мы в один миг все разучились... а он стоит, на нас смотрит. Не знаю, долго ли мы на него так смотрели, показалось, что очень долго. Тут к моему МЧ дар речи вернулся, и он так неуверенно мальчика спрашивает

-« Ты откуда?»

-« Ниоткуда...» — отвечает мальчик, начинает поворачиваться к нам спиной и на полуобороте исчезает.....

Мы, наверное, ещё минуту стояли в шоке, а потом все разом побежали в сторону своей деревни.

А на утро родителям всё рассказали, и выяснилось, что 20 лет назад в том месте мальчик пятилетний утонул... Бабушки в деревне рассказывали, что утопленников не отпевают, поэтому души их покоя не знают. И что первое время после его смерти его там многие видели, но уже лет 10 никто не видел.

Вот такая история со мной приключилась.

55

Когда бабуля болела, тёте приснилась умершая мать, которая была с сумочкой. На вопрос тёти, куда она собралась, та ответила, что к Марии (бабуле) в гости на Николу собирается. На Николу бабулю похоронили.

Моей дочке в то время было два года, она очень любила свою Машеньку. Через несколько дней я укладывала дочу спать и вдруг она повернулась к двери и начала разговаривать. Я сначала не поняла, потом дошло, она отвечает на вопросы, которые я не слышу. Спросила, с кем это она говорит. Ответ: «Вон Машенька стоит». Я не поняла: «Где?» Дочь встаёт, подходит к двери, смотрит куда-то вверх в пустоту, тянет ручки и улыбаясь: «Мааашенька».

Пробормотав: «Бабуль прости» я выскочила из комнаты. Рассказала родственникам. Мы решили, что она пришла к тому, кого очень любила. Царствие Небесное рабе Божьей Марии.

56

У моей подружки умерла прабабушка. Квартиру в центре Москвы стали сдавать знакомому, молодому парню. Пришли мы как-то с подружкой к нему в гости, деньги забрать, да и просто поболтать. И смотрю, возле двери в туалет и в самом туалете лежат плоскогубцы. Мы посмеялись, зачем ему 2 штуки, да еще и в туалете. А он помрачнел, и стал рассказывать: «Бабка меня замучала!»

Выяснилось, что когда он дома один, в туалет или ванную нельзя без плоскогубцев сходить, заклинивает замок. Причем когда есть гости, или его девушка, все работает отлично. Причем это уже 3-ий замок, он 2 раза менял, но ситуация не меняется. Еще эта бабка часто гремит посудой, ходит, охает и вздыхает.

Через какое-то время он с этой квартиры съехал, сказал, что хоть он и здоровый мужик, но после того, как бабка стала ложиться к нему в кровать, ворочаться и охать, он не выдержал и съехал.

57

Муж моей бабушки (т.е. мой дед) и ее мама (т.е. моя прабабушка) ну очень не любили друг друга при жизни. Когда ругались, прабабушка постоянно говорила деду: УМРУ, НЕ ПОДХОДИ К МОИМ ХОЛОДНЫМ НОГАМ! А дед ей в ответ: Я УМРУ ВПЕРЕД И ТЕБЯ С СОБОЙ ЗАБЕРУ! В итоге дедка умер 30 апреля, а прабабушка 2 мая (10 лет назад), как раз, когда мы гроб с дедом уже закапывали.

58

До сих пор не верю, хотя сама участвовала. Сидим дома с родителями, телефонный звонок. Беру трубку, связь препаршивая «Коля, Нина заберите меня отсюда, мне так плохо. Это Саша с Ульяновска» (Коля, Нина — мои папа и мама, а Саша мамин брат). Родители в этот же вечер срываются в Ульяновск. Нашли его в морге, где он лежал уже месяц и его собирались похоронить как неопознанного. Вопрос, кто звонил?

59

У меня был такой случай. Умерла тетя, родная сестра моей мамы. Я поехала на похороны. Поминали в столовой, потом пошли к ней домой только родственники и близкие ей люди. Накрыли стол, начали рассаживаться, тут ее сын говорит: «Мама всегда здесь сидела» и показывает на место во главе стола и тут со шкафа срывается вделанное в дверцу зеркало и падает на пол, но не разбивается. Знак тетя подала. Народ был в шоке.

А накануне 9 дней после ее смерти, я была в квартире вдвоем с сыном, муж в командировке. Укладывала сына спать, чувствую — взгляд, поднимаю глаза — в дверном проеме стоит тетя Оля, но не в том возрасте, как скончалась, а молодая совсем, на меня смотрит, улыбается. Я в ту ночь с сыном спать легла, одной страшно было. А на следующий день собрались родней ее поминать, оказывается она ко всем приходила в ту ночь, прощалась.

60

А мне мама рассказала такую историю. Когда ей было лет 13, внезапно погиб ее любимый брат. Всего несколько дней не дожил до 18-летия. Ехали они с друзьями на грузовой машине с дискотеки. Водитель — парень молодой был, поддатый, соответственно. Мамин брат, мой дядя, сел в кузов, а когда машина перевернулась — не успел выпрыгнуть, и его зажало между бортом машины и землей. Умер он по дороге в больницу.

Обычно мой дядя ездил на танцы на своем мотоцикле. Но то ли за несколько дней, то ли в тот самый день мотоцикл сломался, и он попросил мою маму дать ему велосипед. Мама повредничала — не дала, они поругались, и он уехал на танцы с другом на том самом грузовике.

В ночь после похорон все легли спать. Надо пояснить, что между комнатами в доме были не двери, а шторки и прекрасно было слышно, когда кто-то ворочался, кашлял и т.д. и все комнаты соединялись кухней, через нее, как через прихожую можно было пройти в любую комнату. Так вот, в комнате брата на его кровати спал в ту ночь мой дед — отец дяди. А мама с моей бабушкой легли на диване в зале.

Все уже заснули, а мама не могла глаз сомкнуть — плакала и перебирала в уме последние события, которые привели к трагедии. И, конечно, винила во всем себя и раскаивалась. Неожиданно ее размышления прервал скрип кровати, на которой спал дед (кровать брата) и шаги в сторону кухни. Мама поняла, что дед встал видимо в туалет или попить, и успокоилась... пока не услышала храп деда со стороны кровати. А на кухне тем временем осторожные шаги продолжались. Как говорит моя мама — у нее похолодел висок, все тело онемело, а глаза оказались закрытыми и не могли открыться. Прислушиваясь к скрипу половиц, она понимала, что в зал сейчас кто-то войдет, потом она почувствовала, как онемели от холода ноги, неимоверным усилием мама чуть-чуть приоткрыла глаза и через маленькую щелочку, между ресницами она попыталась посмотреть в сторону кухни. В дверном проеме, над самой кроватью стояла тень. Мама пыталась закричать и бабушку толкнуть, но лежала как бревно, весь крик и ужас были только в голове. Тень еще постояла... и стала нагибаться над мамиными ногами... и вот тогда мама завопила на весь дом! Бабушка проснулась и обнаружила маму уже наполовину на полу лежащей. На следующий день вызвали батюшку, дом освятили. И больше никто не приходил.

61

Давно это было, в начале 90-х. Одна моя сослуживица рассказывала. Её мужу сделали операцию на головном мозге, лежал в реанимации. Она его навестила, допустим, в 15 часов дня, передала передачу (в реанимацию-то не пускают), и со спокойной душой пошла домой. И, как потом оказалось, к вечеру он умирает.

Она соответственно ничего не знает, дальше с её слов: «Перед сном пошла в туалет, включаю свет, захожу и вижу: стоит мой Саша в углу, обмотанный простыней и улыбается. Я ему: »Ты же в больнице«, а он ничего не говоря, подходит ко мне и начинает щипать меня за ноги». Синяки от пальцев она нам показывала, женщина адекватная и оснований сомневаться в правдивости её рассказа ни у кого не было.

62

Мы тогда только приехали с поминок по свёкру. Сидим в квартире свекрови, тихонько разговариваем. На стене висят часы. Их свёкру подарили на работе лет 20-ть назад, изначально они были с боем, но уже лет 5 как бой был сломан и часы только показывали время.

И вдруг часы загудели и пробили 3 раза! Все замолчали. А затем верхняя часть фотографии свёкра (она была без рамки, просто прислонена к вазе с гвоздичками) наклонилась. «Отец поклонился, поблагодарил нас», — прошептала свекровь и сознание потеряла. Тут уж стало не до мистики, все забегали, кто за водой, кто в скорую звонить.

С той поры несколько лет прошло. Часы так и висят, тикают, но больше ни разу не били.

63

Мама рассказывала. Умерла её двоюродная бабушка, она её очень любила. В то время мама очень сильно болела гайморитом (не знаю, как точно пишется). И она перед сном начала рассказывать своему мужу, что когда она сегодня днём спала, к ней кто-то подошел и нагнулся, и она почувствовала теплоту и услышала голос: «Всё будет хорошо». Муж не поверил и только смеялся над ней. Ночью мама просыпается от дикого вопля папы. Со слов папы: «Лежу, почти засыпаю, начинаю поворачиваться на другой бок, но тут вижу, что-то в ногах светится, всматриваюсь и понимаю, что это твоя двоюродная бабушка стоит, прозрачно синяя и грозно на меня смотрит, дальше подплыла ко мне и ущипнула за нос».

64

Мой отец жил один, за тысячу километров от меня.

Как-то ночью будит меня мужской голос (незнакомый) и говорит:

— Ты спишь спокойно, а отец у тебя умер!

Я проснулась и ревела в три ручья. Но списала на дурной сон. Отец у меня еще не старый, чего ему умирать, тем более недавно разговаривали по телефону.

Утром звоню ему, телефон не отвечает. Звонила весь день, потом подняли знакомых в том городе, дверь открыли, а он мертвый....

Когда снится мне, не разговаривает, только улыбается. Я его любила больше всех, а он всегда молчит... Не обижаюсь, но скучаю.

65

У меня есть родственники, которым сейчас лет под 50... Ну, вот лет 25 назад, пока молодые, они никак не могли родить ребеночка. Когда же потом родилась долгожданная дочь, они собрались поехать к своим родителям и показать внучку, которой было месяца 3... А в поездке молодая мама сидела с ребенком на руках на переднем сиденье, муж вдруг резко затормозил, и ребенка по инерции буквально выкинуло через лобовое стекло. Разумеется, насмерть...

Похоронили ее, потом через 7 лет родили сына...

Через 18 лет спустя (год 2005 где-то) случилась сама история:

эта женщина ушла с ребенком в магазин, а муж остался дома... Он рассказывает: «Прилег я на 3 минуты — и вроде придремнул, а вроде как реальность все... И вдруг подходит ко мне девушка, волосы черные-черные, и говорит:

— Папа, достань мои фотографии в шкафу, а потом вызови лифт, у меня для тебя там подарок»

Муж проснулся, залез в шкаф — а там фотки с похорон. Он говорит, что никогда этих фоток не видел и даже не знал и не хотел знать, где они лежат. А потом пошел, вызвал лифт, а там лежат деньги (немного — около 200 рублей).

Жена приходит с магазина — а мужик невменяемый. Его потом в больницу положили — совсем ему плохо стало....

66

У нас бабушка умерла 3 мая. т.е. перед самым посевом картошки. Конечно, в связи с похоронами, о всякой картошке забыли. И вот, прошло 9 дней, мы все в заботах, шоке, трауре, и тут телефонный звонок.

Мама взяла трубку, послушала, медленно положила, побледнев. Мы кинулись к ней, а она говорит, бабушка звонила. Спросила гневным голосом, почему мы до сих пор картошку не посадили?!

Голос был бабушкин, да и мама не стала бы такое придумывать, я ее потом корвалолом отпаивала... Вот и что это было?!

67

Несколько лет назад у подруги умер муж, после похорон она не могла находиться в своей квартире и с младшим сыном перебралась на время к свекрови. Дома остался старший, двадцатилетний парень, совершенно не склонный к какой бы то ни было мистике и религиозности. Покойный приходился ему отчимом.

Дальше буду рассказывать с его слов.

Вышел старший сын на кухню умыться — ванной в квартире не было — и почувствовал запах сигаретного дыма, хотя дома он был один и не курил. Подошел к раковине, глянул в висящее на стене зеркало — а за его спиной на столе сидит отчим, курит сигарету и улыбается... Юноша закрыл глаза, умылся, снова посмотрел в зеркало — видение пропало. Сам он думает, что так отчим с ним прощался, хотя при жизни отношения между ними были не очень хорошими.

68

Вчера сестра рассказала. На днях её в одной социальной сети нашла бывшая одноклассница Ира, которая уже много лет живёт в СПб и в наш посёлок приезжает крайне редко. Ира писала, что летом была в нашем посёлке, на 1 день приезжала. Шла по улице и встретила двух девочек из их класса: Лену и Настю — эти девчонки ещё со школы дружили, вели одинаковый образ жизни (пили, гуляли с взрослыми мужчинами, прогуливали школу и т.д.). Только вот странно они как-то шли: обычно вместе, а тут как бы каждая шла по отдельности, просто рядом.

Сестра тут же написала Ире ответ, рассказала, что Настю она видеть никак не могла, т.к. эта девушка уже около 3 лет назад погибла в автокатастрофе. Ира была в шоке, т.к. утверждает, что видела именно Настю, полностью описала её внешность, одежду. А надо сказать, что внешность у Насти была необычная, её действительно трудно с кем-то спутать, да и манера одеваться у неё была тоже своеобразная, из-за чего над ней всегда подшучивали.

69

На днях у подруги умер муж. В морг его не увозили, так как давно болел, и сомнений в причине смерти не было. Ночевать с покойным осталась только подруга, ну и я — не могла же ее одну оставить. Спать легли, когда уже стали валиться с ног от усталости. Легли в одной комнате с покойником, двери в коридор закрыли, чтобы кошка не забежала.

Страха не было. Проснулась я под утро от шума, причем не видно было не зги, так как свеча потухла, на улице темень. Было ощущение, что вся комната ходуном ходит: непрекращающийся шелест шелковой ткани, шебуршание во всех углах сразу. Думаю, не стоит говорить, что Аленка спала при этом, как убитая.

Вот тут у меня реально волосы встали дыбом: кто может шуршать, если из живых один спит, не шевелясь, а второй (вторая) все это слышит? Растолкала подругу, зажгли свечу, включили свет в коридоре и снова вырубились — сил реально не было после тяжелого дня.

Стоит ли добавить, что покрывало на покойном было именно шелковым? А также то, что Алена немного позднее сказала: «Когда засыпала, то видела, что муж неоднократно пытался привстать из гроба. А еще глаза приоткрывал, пытался что-то сказать. Тебя будить не стала, боялась испугать. Только приговаривала, чтобы лежал — мертвые не должны вставать».

На этих похоронах еще много чего случилось, но рассказывать не решусь. Во-первых, боюсь народ напугать, а во-вторых, не поверят, да еще и на смех поднимут. Впервые с таким ужасом столкнулась, если честно.

70

Моей подруге однажды пришлось на некоторое время (ночное!) остаться один на один с умершим дедом. Она была на кухне, готовила поминальный стол. А гроб стоял в комнате, но свечки в изголовье и в ногах потушили на время, чтобы случайно беды не произошло.

Услышала подруга из комнаты, где стоял гроб дедов кашель. Замерла, испугалась, подумала, что ослышалась. Кашель повторился. Она, преодолевая страх крикнула: «Дед! Ты, что ли меня пугаешь? Не пугай, не надо, а то уйду, и ты один останешься!»

А сама ни жива, ни мертва от страха. Кашля больше не было, и она тихонечко заглянула в комнату. И видит: та, свечка, что в изголовье — зажжена. Хотя она точно помнит, что не было зажжённых свечей возле деда!

71

У меня тоже есть очень тоскливое воспоминание о похоронах. Я тогда в девятом классе училась. У одноклассницы Веры умерла её совсем ещё молодая мама от рака. Я понятия не имею, кому в голову пришло тащить весь класс на прощание с мамой Веры к ней в квартиру.

Ну, постояли мы там несколько минут в тишине. Вера, уже выплакавшая все глаза просто стояла в изголовье гроба, глядя на мамочку. А что со мной стало происходить! Я чётко слышала, ощущала, что-то исходящее от гроба. Я двигаться не была в состоянии. Класс уже весь вышел из комнаты, и Верочка вышла, а я всё стою со своими цветами.

Потом подошла, чтобы цветы положить, смотрю, не отрываясь, на покойницу, еле сдерживаю рыдания (я Верину маму знала с тех пор, когда мы вместе с её дочкой в детский сад ходили), глажу её руку, зажимая цветок между пальцев... И вдруг чётко ощущаю, что кто-то гладит мою руку. Даже не гладит, а как будто накрывает. И не слегка, а очень даже ощутимо. Будто сдерживает мою руку от того, чтобы я положила цветы.

И я вдруг успокоилась, я поняла, что от меня хотят. Вышла из комнаты и говорю Верочке: «Убери цветы из гроба, маме это не нравится». Она кивнула, ничуть не удивившись. Потом она рассказала мне, что перед смертью её мама просила: никаких цветов в её гробу.

72

У нас перед мамиными сорока днями странные вещи твориться стали. То не могу попасть домой — дверь закрыта изнутри. Перепсиховалась, пока сын дверь открывал. Ваня клялся — божился, что дверь не закрывал.

То иду с работы, звонит сын, не объясняя толком ничего — мама, у нас посуда летает. Ничего понять не могу, влетаю домой. Даже в страшном сне не могу представить, у нас и в пору ссор посуда не лётает. И сын толком ничего не объясняет. В общем, над столом кухонном шкафчик у нас висит. Шкафчик цел, а посуда в нем разбита. Самое обидное, что там был сервиз, который мама мне на свадьбу дарила. Плюс еще часть посуды.

Я, правда, успокоилась сама и сына успокоила. Вспомнила притчу — спасибо, что деньгами взял. Главное, чтоб все живы-здоровы были.

73

У нас бабушка в квартире умерла, привезли её с дачи, она была ещё жива в тот момент. А потом, пока «скорая помощь» приехала — её не стало. Пытались реанимировать — бесполезно. Увезли в морг.

А на следующий день, когда мама со своим братом ушли решать вопрос с похоронами, сестра была в школе, а я осталась дома одна, вот тогда я и услышала бабушкин кашель и скрип пола. Пол у нас старый, скрипит, если наступаешь в определенных местах. Так вот, я в своей комнате лежу, тишина во всей квартире, никого нет. И тут я слышу, как кто-то идет, шаркая тапочками и кашляет. Голос бабушки, её шаги. Я реально онемела, у меня от страха даже руки похолодели, горло спазмом каким-то схватило, ничего сказать не могу.

А она ходит там в прихожей, на кухне, в той комнате, где они жили с дедушкой и дядей (маминым старшим братом) и где её не стало. И вот до зала она доходит, там на пороге как раз пол и скрипит и замирает. Шагов нет, словно что-то её останавливает. А я даже встать не могу, посмотреть, что не так.

В общем, страху я натерпелась, пока сестра со школы не вернулась. И вот сидим мы с ней вдвоем в нашей комнате, и она слышит шаги и бабушкин кашель. То есть, если до этого я могла списать все на стресс, на то, что нахожусь в шоке, то тут мы обе слышим это. Тряслись обе, пока не вернулась мама с дядей.

И вообще, её не только мы слышали. А когда сорок дней было, сидели в той комнате, где они жили, даже я в кресле выехала к столу, хотя людей было много и без меня. И вот сидим все, разговариваем, и тут слышится стук входной двери, будто кто-то вышел из квартиры и шаги по лестнице. Все, с тех пор ничего такого не было. Ушла она.

74

Давно мучает вопрос, «Что это было». Кто знает, объясните пожалуйста. Итак, рассказываю.

На тот момент жила я с родителями, лет мне было 15 -17, точно не помню. Лежу себе на кровати, в своей комнате, и тут просыпаюсь от звука, как бы вам лучше объяснить... ну как если бы тарелка летала и крутилась одновременно вокруг своей оси. Вот что-то в этом роде. Летает по коридору, а коридор к слову у нас длиннющий 10 метров в длину. Я от страха одеяло на голову и как ни странно заснула моментально.

Второй случай был вот как. Приехали отдыхать к родителям мужа. На тот момент я была уже замужняя дама. Спим на 2 этаже (дом двухэтажный с крутой лестницей). И вдруг опять этот же звук, но только он на 1 этаже (Слава Богу). Я вся трясусь от страха, муж рядом, тоже не спит, тоже все слышит. Потом когда все перестало шуметь, муж встал посмотреть — естественно там ничего не было. Родители мужа спали и тоже ничего не слышали.

Еще одна загадка. Были у нас часы старинные, из камня змеевика (вроде бы так). Стекло выпало, и циферблат был открытый. И вот, гляжу на него я утром, и вижу, что на середину намотаны нитки, разного цвета, все короткие. А на одну полку выше часов стояла как раз коробочка с нитками. Вот так пошутил видимо барабашка.

И совсем недавно случай был. Есть у моего мужа привычка, иногда царапать стекло в двери ванны, типа я тут, ну или просто шутить так пока я купаю сына. И вот в один из наших купаний слышу царапание. Думаю, ну, муж пришел домой. Выхожу, сына на кровать положила, говорю, подожди, пойду к папе схожу. Обыскала каждый угол. Думала, спрятался, шутит. А оказывается он и не пришел еще. И тут мне стало не по себе... к чему бы это...

Прокомментируйте, пожалуйста, что все это могло означать. Буду очень благодарна.

75

Тоже расскажу: отец с мачехой рассказывали. Живут они в Нижнем Новгороде. Квартира у них 3-хкомнатная, как заходишь — прихожка, и по коридору в разные стороны: сразу налево зал, потом по коридору бабушкина спальня, дальше развилка — налево кухня, направо — детская комната. Полы по коридору скрипучие — квартира старая. Я тоже раньше у них жила, пока школу не закончила. Была у меня бабушка Оля — мама отца. Умерла под Новый год — 31 декабря. Мы приехали в гости почти через год. И вот рассказывают.

Начала бабушка после смерти по квартире ходить: раз полы скрипят — значит, бабушка идет. Старший мальчишка один раз ночью просыпается. А бабуля в углу стоит. Он ей и говорит, мол, чего здесь делаешь. А она в ответ, что их охраняет. Сашка ей и говорит: «Ты где должна быть? Иди на х...». Больше она к нему не приходила. Зато замучила младшего брата.

Тот с работы приезжает в обед, а бабуля ему навстречу: «Внучек, иди обедать, я тебе приготовила». Он потом на кухню боялся заходить. Стал обедать в зале, первой комнате по коридору. Так бабушка придет к нему и ругает, что он не на кухне ест. Ваську к психиатру водили, лечили. Все это продолжалось, пока батюшку не вызвали и дом освятили, а то ничего не помогало.

76

Я работала заместителем главного врача по амбулаторно-поликлинической работе, и узнала местную деревенскую примету, не врачебную, а именно деревенскую, а дело было так:

Умер какой-то мужчина. Умер дома, а через два дня умер мой друг, молодой сотрудник нашей больницы. Народ сразу всполошился, мне сказали, что если после одного покойника до его трёх дней умирает второй, то дальше могут быть еще смерти, всегда кратные трем, то есть третий сейчас обязательно умрет, а четвертого может и не быть, а если будет четвертый, причем обязательно его смерть произойдет в промежутке до третьего дня от последнего, тогда надо ждать и пятого, и шестого, а после шестого, надеяться, что не умрет седьмой человек, а то опять эти погибели случаться до девятого, а то и двенадцатого трупа... И берет всегда первый покойник людей своего пола, если мужчина, то и будут умирать мужчины...

Причем когда умер третий, а потом четвертый, заволновались уже не только крестьяне, но и медики, четвертый умер в больнице, а тут еще пятого и шестого ждать, а вдруг опять в больнице? Медиков это не радовало...

Умер пятый, шестой. А в конец третьего дня после шестого и седьмой. Народ мандражировал, две смерти из всех произошли у молодых непьющих мужчин, без всяких предвестников и болезней. В первом случае после вскрытия определили повторную микродистонию сердечной мышцы, во втором вообще причину не выяснили.

И вот, я как порядочный заведующий засиделась допоздна с отчетами, вышла курить на улицу, через запасной вход, где всегда в коридоре оставляли умерших людей до приезда машины патологов, и где мы всегда курили с моим умершим другом. Мне показалось, что мой друг идет за мной, я очень тосковала, и совершенно не испугалась, ни с того ни с сего ляпнула: «Коленька, пойдем покурим напоследок!», вышла, стою, заревела, и с ним «разговариваю»:

«Коля, нам так тебя не хватает, я выпросила твой блокнот на память, ты так неэкономно писал, там еще место полно, у нас люди мрут и мрут, это, наверное, от жары... Коля, скажи там, пусть оставят мужчин в покое! Коля, ну молодежь же мрет!». Докурила, ухожу, и слышу усталый голос, совсем близко: «Хорошо, двенадцатый последний будет»...

Я обернулась, как само собой разумеющееся поискала глазами друга, не нашла естественно, и говорю, совершенно не испугавшись: «Коля! Но можно же на девятом остановить!»... Но больше ничего не услышала.

Так до двенадцатого покойника и дожили. Но хотите верьте, хотите нет, потом полгода ни одна древняя бабушка, ни один древний дедушка не умер, хотя по количеству населения это было удивительно.

77

Больше 12 лет прошло, а помнится во всех подробностях.

Привезли меня тогда с кровотечением на «скорой». Дежурный врач осмотрел, вколол магнезию и сказал, что до утра протяну, а утром будут чистить. Меня определили в палату, на часах был час ночи. В палате находились две пациентки, которые в это время уже спали. Я застелила себе постель, сползла в неё. Состояние было ужасным, температура небольшая, но меня трясло от ожидания предстоящего утра.

Легла головой к двери. В палате было темно, свет пробивался из коридора, сквозь дверную щель. Вот лежу лицом к стене, думаю о том, какая я несчастная, за что мне всё это, слёзы капают на подушку. Вдруг дверь открылась, палата осветилась на короткое время, кто-то вошёл. Встал возле моей кровати. Я подумала, что это врач, но он сказал при приёме, что до утра меня никто тревожить не станет.

— О, новенькая, — услышала я мужской голос. — Посмотрим, кто это у нас тут.

Я, обиженная на весь мир, и не думала поворачиваться, чтобы на меня посмотрели. Вдруг почувствовала, как крепкими сильными пальцами меня берут за подбородок и резко поворачивают. Я открываю зарёванные глаза... У кровати стоит фигура. Дымчатая, чёрная, высокая. В какой-то нелепой накидке, достающей, практически до пола. Фигура крепко держит мою мордень пальцами за подбородок и начинает медленно наклоняться ко мне, будто стараясь хорошенько разглядеть.

Как я взвыла! От моего крика фигура резко стекла на пол и с каким-то странным звуком «ушла», утянулась под дверь в коридор. На крик прибежала медсестра. Ну не буду же я говорить, что меня тут привидения достают. Отбоярилась, что кошмар приснился. Мне вкололи что-то успокоительное, назвав при этом сумасшедшей истеричкой, до утра я вырубилась, но спать легла уже так, чтобы видеть входную дверь.

Больше ко мне никто не приходил до самой выписки. Наверное, успел рассмотреть! Или лицо моё не понравилось ;)

— Ты чего, мужик? — спросил Сергей Степанович.

Он только что вылез из ванны, и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.

Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.

А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.

Так получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый Год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.

К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора... Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий келоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку как всякий горожанин справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих.

Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет, с видом на лес.

С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было — чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении — слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя.

Невнятную праздничную тоску он заглушил делами — вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и чтобы сделать удовольствие еще большим удовольствием, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно — но звонившему это как-то удавалось.

Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку, и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал:

— Ты чего, мужик?

Поскольку на пороге стоял Дед Мороз.

Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами.

Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более, пиво в холодильнике по мере того, как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным.

— Ты, мужик, ошибся, — он попытался захлопнуть дверь, но дедморозов мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Дедморозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка, — я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты или в конторе твоей.

Он хотел добавить — «пить меньше надо», — но сильно пьяным Дедмороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более, он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека.

— Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, — сказал Дедмороз.

— Ну... да, — согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками.

— Не заказывал я тебя, — сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся.

Возникла сама собой мысль о розыгрыше, ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело.

Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютора, и с тех пор ни разу ему не позвонила.

— Устал я, — сказал Дедмороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, — умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух, до чего умаялся, зеленые... Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или нет?

Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дедмороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой сокращенно от Сергуньки называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты...».

— Позвольте, — сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на «Вы», — кто вы такой?

— Мороз я, сам, что ли, не видишь, — сказал Дедмороз устало, — подарки принес. А ты думал, кто? Бэтмен?

— Почему Бэтмен, — растерянно переспросил Сергей Степанович, — какой еще Бэтмен?

— Ну, такой, — Дедмороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько этого позволяли валенки, — уууу... Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он.

Маньяк, — подумал Сергей Степанович, — псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то?

Он читал детективы и знал, что запомнить яркий костюм легче, чем человека. Нет лучшей маскировки, чем вырядиться кем-то, стать функцией, утратив личность и особенность. Скажем, ходит-ходит человек в костюме Чебурашки у метро, раздает всякие рекламные проспекты, а потом выясняется, что он самый что ни на есть серийный убийца. Но какой интерес маньяку конкретно в Сергее Степановиче? И откуда маньяк знает его детское прозвище?

— Шел я издалёка, — тем временем говорил Дедмороз, стаскивая шубу и путаясь в ее боярских рукавах, — подмёрз изрядно. Ух, как подмерз...

Шубу Дедмороз кинул на галошницу, мешок же подхватил и деловито двинулся на кухню. Встревоженный Сергей Степанович засеменил за ним следом, мимоходом обратив внимание, что под шубой у Дедмороза оказалась примерно такая же шуба, только потоньше и полегче. Словно бы Дедмороз был луковицей, послойно одетой в несколько шкурок.

Дедмороз тем временем деловито хлопотал у стола, извлекая из мешка виски, неплохой, но, как опять же мимоходом отметил Сергей Степанович, blended, нарезку осетрины — точно такую же, какую по незнанию суровых законов кашрута принесла Мендельсону Лилька, банку красной икры и белый пухлый багет. К виски прилагались два тяжелых стакана, а к икре — лимон, который Дедмороз ловко нарезал ломтями на синем кобальтовом блюдце, которого у Сергея Степановича сроду не было.

— Все-таки розыгрыш, — подумал Сергей Степанович, хватая воздух ртом, — но чей, чей?

— Да ты садись, Гунька, не стой столбом, — Дедмороз ловко подпихнул под Сергея Степановича табурет, — вот, выпей, все ж таки Новый Год а не кот насрал.

— Дедмороз, а выражаетесь, — укорил Сергей Степанович, — что детишки подумают?

— Какие еще детишки? Ты, Гунька, вроде вырос! Ладно, поехали.

Дедмороз сидел на кухонном табурете по-хозяйски, широко расставив колени, обтянутые красным... кафтаном? — гадал Сергей Степанович, а когда Дедмороз открыл рот, чтобы влить туда золотистый маслянистый виски, то Сергей Степанович отметил, что борода у Дедмороза либо очень хорошего качества, либо настоящая, что уж и вовсе ни в какие ворота не лезло, потому что таких сугубо кинематографических бород у наших людей не бывает.

— Ты закусывай, закусывай, — заботливо сказал Дедмороз.

Сергей Степанович покорно взял ломоть багета и положил на него сверху ломтик осетрины.

— Лимон еще положи, — посоветовал Дедмороз.

Сергей Степанович положил сверху на желтоватую осетрину тоненький, словно бумажный, просвечивающий ломтик лимона. Почему он никогда сам не устраивал себе такие вот праздники? Стеснялся? Деньги копил? А на что их копить?

— И правда, на что? — повторил Дедмороз печально.

Я же вроде ничего не говорил... Или говорил?

Прицел, под которым человеческий мозг обычно рассматривает реальность, у Сергея Степановича несколько сбился.

— К окну подойди, — сказал Дедмороз и намазал хлеб сначала маслом, а потом красной икрой. Подумал и положил сверху ломтик лимона.

— Зачем?

Я подойду к окну, а он меня в спину.

— Чего трясешься? Не трону тебя, дурень.

Сергей Степанович осторожно обошел большого красного Дедмороза и притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше снег искрился и переливался в свете холодной луны, пока подступившие черные деревья лесопарковой зоны не выгрызали в нем тени, сначала полосатые, чуть размытые, синеватые, а потом сплошные, непроницаемые...

На границе света и тени колебались алые, золотые, зеленые, серебряные отблески, все время смазанные, словно бы немножко не в фокусе, странным образом проявляясь и становясь четче, если смотреть на них украдкой, боковым зрением, тогда они складывались в рисунок саней с высокой спинкой, украшенной сверкающими узорами, и неподвижные приземистые белые силуэты вдруг сами собой выдвигались из снежной массы, то ли волки, то ли огромные собаки...

— Это — что? — шепотом спросил Сергей Степанович.

— Это... ну, что ты, Гунька, как маленький. Я ж Дедмороз. На чем мне, по-твоему, рассекать? На мерсе? Нет уж, я по старинке, как испокон веку заведено.

— Слушайте, — тоскливо сказал Сергей Степанович, — ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо?

— Так ведь я к тебе и ехал! — Дедмороз, который тоже привстал, разглядывая сквозь пластиковое окно свое нестандартное транспортное средство, хлопнул себя по бокам руками и дробно, по-бабьи рассмеялся, — какое такое «ступайте»! Дорога-то, между нами, нелегкая... Я несся и несся сквозь бесконечный мрак, сперва на белых оленях, потом на белых волках. Мимо пустых селений, мимо замерзших рек. Когда олени устали, волкам я скормил оленей, когда все волки подохли, скакал на мертвых волках...

— Вы детям это тоже рассказываете? — брезгливо спросил Сергей Степанович.

Белые огромные силуэты, словно бы расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчетливо, словно бы вдруг приблизившись к окну, так что Сергей Степанович мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза.

— Где ты тут видишь детей? Нешто я зверь, чтобы детей пугать? Я им про снегурочку, про зайчика. Но ты ж вроде вырос, Гунька. Зачем тебе про зайчика? Мимо пустых деревень ехал я, где последние старики сидят за столами в холодных избах, твердые, точно бревна, а когда луна валится за край земли, поднимаются и идут в гости к соседу за десять верст, пока не собираются за одним столом, все вместе, потому что в безлунные ночи между Рождеством и Крещеньем есть у мертвых свои праздники и свое утешенье. Из темных областей земли ехал я к тебе, Гунька.

Псих, подумал Сергей Степанович. Псих-гипнотизер. Он как-то наткнулся в телевизоре на передачу про битву экстрасенсов, и теперь имел кое-какое представление о мощи человеческого разума, которую некоторые несознательные личности обращают во зло.

— Послушайте, почему — ко мне? Причем тут вообще я?

— Должок у меня.

Дедмороз вернулся к табуретке, которая к ужасу Сергея Степановича, за то время, что Дедмороз стоял с ним у окна, успела обрасти колючим игольчатым инеем, и уселся, с хрустом обламывая ледяные иглы.

— Испортил я тебе жизнь, Гунька. Всю жизнь испохабил. Ну, так... понятное дело. Я ж Дедмороз, я вроде как в своем праве, однако ж, извиниться хотел. Вот и приехал.

— Что значит, испортил? В каком смысле испортил? — пробормотал Сергей Степанович побелевшими губами. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа неподвижно стояли на снегу, задрав головы и глядя в холодное багровое небо, на отсветы городских огней.

— А ты по сторонам погляди-ка, Гунька, — сказал Дедмороз ласково, — так ли живешь, как хотел? Вот в этой вот берлоге? На службе этой гребаной? В говне ты прожил, Гунька, в тоске и серой скуке...

— Ну, так... — Сергей Степанович увидел внутренним взором свою холостяцкую однушку с унылыми обоями, еле втиснувшейся румынской стенкой и продавленным диваном, фикус в конторе, помятые лица сослуживцев, востренький носик Лильки, лысину Мендельсона, и вздохнул.

— А в детстве мечтал пиратом быть, — ласково сказал Дедмороз, — стоять на носу корабля под черным флагом, эдак, расставив ботфорты, подзорную трубу складывать-раскладывать в загорелых ловких руках, держаться за ванты, стряхивать пену с розоватых брабантских манжет... Море до горизонта сверкает, летучие рыбы на палубу шлепаются, эдак, по дуге, словно бы птички-бабочки... Так и отвечал, мол, пиратом, когда спрашивали — кем стать хочешь?

— Мало ли кем в шесть лет я быть хотел? — сквозь зубы сказал Сергей Степанович, чувствуя, как лицо заливает краска. — Кончились пираты. Какие сейчас пираты, на хрен?

— Пираты как раз есть, — Дедмороз вздохнул и упер ладони в широко расставленные под красным кафтаном колени, — сенегальские, например. Мировое правительство не продохнет от этих пиратов. Просто, где оно, Гунька, море? Рыбки летучие где?

Сергей Степанович помимо воли представил себе сверкающее, переливающееся море, встающий на горизонте дальний остров, и почувствовал, как что-то царапает в горле.

— У нас с выходами к морям проблема в стране, — сказал он, — только на рубежах родины, и то...

— Ну да, ну да, — согласился Дедмороз, — Это ты верно сказал. А как астрономом быть хотел, помнишь?

— Ну, — неохотно согласился Сергей Степанович. А сам думал — откуда эта сволочь знает?

— А про телескоп помнишь?

Сергей Степанович ощутил, как рот его сам собой сложился скобкой, как у обиженного ребенка.

— Как хотел телескоп на Новый Год?

— Помню, — сказал шепотом Сергей Степанович.

— А что под елкой нашел? Что Дедмороз тебе принес?

— Конструктор, — сказал Сергей Степанович и неожиданно для себя горько заплакал.

— Ну будет, будет! — Дедмороз похлопал его по плечу, и даже сквозь майку Сергей Степанович ощутил смертный холод, словно бы ожог жидким азотом. — Конструктор тоже неплохо. Ты вон как наловчился, даже в инженеры пошел.

— Но я-то хотел телескоп, — горько сказал Сергей Степанович, — чтобы звезды и планеты смотреть. Книгу читал, «Занимательная астрономия» называлась. Перельман Я. И.. Я фазы колец Сатурна хотел наблюдать. И Большое Красное пятно на Юпитере. И... Ну, вот, каналы на Марсе. Вроде, нет на самом деле никаких каналов. А в телескоп видно. Непонятно. И полярные шапки видны. И сезонные изменения, вроде бы, у них... А марсоход этот... Воды он, вроде, не нашел пока. А полярные шапки, между прочим, из це-о-два состоят. То есть, сухой лед. И, спрашивается, углерод откуда взялся? Углерод — основа жизни, между прочим... И кислород тоже. Есть на Марсе условия для жизни, получается. А уж если их растопить, полярные шапки эти...

Он оборвал себя и горько махнул рукой.

— Ну, переворота в науке ты, положим, не совершил бы, — заметил Дедмороз. — Ты, Гунька, не гений, и гением не был никогда, хоть в астрономии, хоть в строительной акустике. Но телескоп, это да. Тут ведь вот в чем, Гунька, дело. Здесь условия для наблюдения плохие. Световое загрязнение сильное и облачность. Вот ты и записался бы, Гунька, в астрономический кружок, поехал бы в Крым с юными астрономами. Познакомился бы с одной местной девушкой. Показывал бы ей ночью звезды и планеты, ну и слово за слово. Работал бы сейчас в крымской обсерватории, ну, как я полагаю, эмэнэсом до сих пор, ну, там сейчас кризис и неплатежи, но был бы домик с садиком, виноград прозрачными такими гроздями, ночное море... И в личной жизни ты, Гунька, был бы счастлив. И, конечно, это... звездное небо над головой. Было бы его у тебя, Гунька, хоть жопой ешь. А когда у человека есть звездное небо над головой, да еще какой-никакой нравственный закон внутри... Читал Канта?

— Что-то слышал, — печально сказал Сергей Степанович.

— А все потому, что не нашел под елкой телескопа, — назидательно сказал Дедмороз.

— Папа положительно обещал, что будет телескоп, — печально сказал Сергей Степанович, — но там что-то не получилось с тринадцатой зарплатой... И он решил, что конструктор тоже подойдет. Сам-то он как раз в детстве о конструкторе мечтал... А ему барабан подарили. Но ты-то тут при чем?

— Как при чем? — весело удивился Дедмороз. — Подарки кто под елку кладет? Кто детишкам подарки разносит? Хорошим — хорошие, плохим — плохие. Кто как себя вел, такие и подарки...

Подумал и добавил:

— Хо-хо-хо.

— Подарки взрослые дарят. А врут, что Дедмороз. Это всем известно, — возразил Сергей Степанович.

— Как это — не Дедмороз? А я тогда кто? Я ж сам тебе, Гунька, этот конструктор под елочку и ложил.

— Клал, — машинально поправил Сергей Степанович, — мама говорит, нельзя говорить «ложил». Так только невоспитанные дети говорят.

— Ну, пусть так. Но я его точно помню, такой в плоской коробке, в бумагу плотную был завернут и перевязан такой красной ленточкой, и написано было на плотной бумаге «Сереженьке».

— Но я не хотел конструктор, — всхлипнул Сергей Степанович, — я хотел телеско-оп! Я себя хорошо-о вел! Я весь год без троек. Я так старааался... Не трогай меня, ты холодный!

— Ну, я ж извинился, — сокрушенно сказал Дедмороз, — я ж вот, к тебе специально, под Новый Год, виски вот привез, икру красную. Ты давай, закусывай.

— Значит, ты есть, — горько сказал Сергей Степанович, — тогда ты должен делать все как положено, если ты настоящий. А ты наоборот.

— Я и веду себя как положено, — Дедмороз, поразмыслив, налил воды в стакан и, прикоснувшись пальцем к стеклу, сделал лед для виски, — откуда ты, Гунька, знаешь, что мне положено?

— Тебе положено хороших детей любить... А ты, выходит, мне жизнь сломал.

— Гунька, — сказал Дедмороз серьезно и печально, — вот, по-твоему, чем мы, создания ночи живем? Как и чем?

— Ну, не знаю я... А почему создания ночи?

— Потому что Дедмороз приходит к людям в самую страшную, самую темную ночь года. Ночь, когда неприятные силы по земле ходят, Гунька. Откуда ты знаешь, из каких областей он приходит? Из мертвых ледяных стран приходит он, коснуться своим пальцем теплого и живого. Зачем, как ты думаешь?

— Ну...

— Потому что он этим теплым и живым кормится, Гунька. Это его еда, его праздник, новый год его... А люди, ну не дураки же они, вы не дураки, то есть. Начали елки эти ставить. Елки нам глубоко неприятны, они как бы сразу и живые и мертвые. Путаемся мы. А тут — сунулся в дымоход или в курную избу, в любую поганую дыру заглянул — как там дела у людей? И на тебе — елка! Бррр...

Он передернул плечами.

— Елка, она, Гунька, что-то вроде репеллента для нашего брата. Зачем, думаешь, на могилы венки еловые кладут? Это чтобы мертвецы не вставали, Гунька. Это, Гунька, последняя печать, зеленая печать, жизнь среди зимы, среди смерти, холода и мрака. А ведь негоже, мы ведь тоже жить свою мертвую жизнь хотим. Ну, мы и... Делать-то что-то надо. Вот мы и встали как-то раз, все вместе, покумекали немного и пошли в люди. То одного отловим, то другого. Поговорим по душам. Подарок оставим... Это, Гунька, называется, обработка населения. Пропаганда. Пиар-кампания. Да хрен его знает, как хочешь, так и называй! Мы, мол, хорошие. Вы свои елки ставьте, хрен с вами, потому что мы хорошие. Ну, правда, лучше, конечно, если елка искусственная, тогда нам, конечно, дышать легче, тут уж мы потрудились — спаси зеленого друга, все такое. Но и натуральная, ладно, хрен с ним. Перетерпим. Если с приглашением. И заглядываем мы к вам буквально на минутку, на минутку, и веселим всех и подарки оставляем... Вы только пригласите нас: там, чулок повесьте или колпак, мы не можем без приглашения. И придем, и деток порадуем... И про снегурочку расскажем, и про зайчика. Хо-хо-хо...

— В чем засада? — осторожно спросил Сергей Степанович.

— Вот ты утром побежал чуть свет тогда, кинулся к елке, нашел коробку... А она плоская. Если бы телескоп, то длинная должна быть. Трубой. А эта — плоская. Но ты еще надеялся, и дрожащими пальчиками обертку срывал с надписью «Сереженьке!». И открыл, замирая духом, и заплакал, и коробку на пол кинул... А папка твой, он между прочим всю жизнь о таком конструкторе мечтал. Он думал, ты обрадуешься. И он вспомнил, как хотел такой же конструктор, и он из него танки-самоходки, а ему барабан подарили. И расстроился и на тебя накричал, что ты тварь неблагодарная. Конструктор этот дорогой, Сережа, он, папка, порадовать тебя хотел. Хотя дешевле телескопа, конечно.

Сергей Степанович ясно представил то утро, словно бы упал в него, как в воронку, в то нетерпение, дрожь, азарт, разочарование, горе, и остро почувствовал, как холодит босые его мальчишеские ноги вощеный паркетный пол.

— Сколько таких подарков, сколько обманутых надежд, сколько слез... А нам пища. Мы ведь не радостью питаемся, Гунька. Ну как такой, как я, может питаться радостью. Не говоря уж о Бэтмене. Ты б его, Гунька, видел!

— При чем тут Бэтмен, — пробормотал дрожащими губами Сергей Степанович, — при чем тут Бэтмен... Но ведь бывают и правильные подарки. Есть же... ну, которые могут себе позволить?

— А ты думаешь, сбывшаяся мечта приносит радость? Вот хотел пацан пожарную красную машину. Ты когда-нибудь хотел пожарную машину?

— Не-а. Я телескоп...

(продолжение в комментарии)

Автор: Мария Галина

9 сентября 1937 года немке Эсфирь Семеновне опять сорвали урок: только она принялась диктовать диктант «Mein Lieblingsbuch», как весь 5-й «Б» загудел. Она выбежала в слезах.

— Робя, фашизм не пройдет! — закричал Петух и поднял сжатый кулак.

В классе все знали, что у Петуха отец воюет в Испании.

— Пошли в «Ударник» на «Арсена»! — предложил Вовка Фрумкин.

— Уже дважды смотрели, — зевнул Серега Голова. — Айда по домам.

— Робя, она за директором поползла, — сел на парту Сальников. — Лучше остаться.

— Вот и сиди здесь, Сало. — Петух вытянул из парты портфель. — Петьк, пошли с девятым домом в расшибец порежемся. Они там за котельной с утра до ночи духарятся.

— Я — домой. — Петя положил учебник и тетради в свой портфель желтой кожи, застегнул.

— Петь, оставайся. — Сальников качался на парте. — Будем с фашистской гадиной воевать.

— Guten Tag. — Петя вышел в пустой школьный коридор.

В нем было прохладно и сильно пахло краской. Возле двух белых бюстов Ленина и Сталина стояли корзины с цветами.

— Петьк, погоди! — Андрюша Скуфин догнал Петю. — Чего так рано домой? Пошли выжигать!

— Неохота. — Петя спускался по лестнице, стукая себя портфелем по коленям.

— Чего ты вареный такой? — Скуфин остался стоять наверху. — От отца есть чего?

— Не твое дело. — Петя потянул дверь, вышел на улицу.

В Лаврушинском переулке было чисто и жарко. Солнце серебрило неряшливые тополя, уже тронутые желтизной, сверкало в створе открытого окна писательского дома. Полная женщина мыла другую половину окна.

Петя вышел на набережную.

Здесь было тоже жарко, чисто и пусто.

«Сказал на свою голову, — вспомнил Петя Скуфина. — Теперь каждый раз пристает, дурак. Хорошо, что про мать не знает».

Он добрел до Малого Каменного моста, посмотрел на работу молодого регулировщика в белом кителе и белом шлеме, перешел через мост.

На «Ударнике» по-прежнему висели две афиши — маленькая «Арсен» и большая «Ленин в Октябре». Петя уже трижды посмотрел «Арсена» и дважды «Ленина в Октябре».

Недавно покрашенная крыша «Ударника» сверкала серебром.

Петя направился к большому серому дому, возвышающемуся над куполом «Ударника», но вдруг остановился.

«Сейчас начнется! — хмуро подумал он. — Опять из школы сбежал?! Прогуливаешь? В физиономию захотел?!»

Бабушка шла на него, сворачивая жгут из розового полотенца.

— Ты думаешь, без родителей я тебе шалберничать позволю?!

Петя сплюнул, посмотрел на свои окна. В столовой занавешено, как всегда. В детской открыто. Наверно, Тинга вырезает своих кукол.

Он сделал еще несколько шагов и остановился.

Рядом стоял подвижной лоток с газировкой. С трех мокрых стаканов на алюминиевом подносе стекала вода. Солнце тяжело светилось в перевернутом стеклянном конусе с вишневым сиропом. Худая продавщица с желтыми кудряшками из-под белой пилотки и с папиросой в стальных зубах сонно глянула на Петю.

Он сунул руку в карман и тут же вспомнил, что денег нет.

«Каждую копейку теперь надо беречь!» — бабушка очень часто стала пересчитывать оставшиеся деньги и прятала их в новом месте — не в китайской шкатулке отца, а в своей коробке с орденом.

— Ну что, истребитель? — хрипло спросила продавщица. — Полный потянешь аль половинку?

Петя повернулся и побрел через проезжую часть — на ту сторону.

Фонтан по-прежнему уже вторую неделю не работал, на скамейках сидели редкие люди. По клумбе ходили голуби.

Петя добрел до ближайшей скамейки и плюхнулся на нагретое солнцем крашеное дерево. Положил желтый портфель на колени. Замок портфеля глупо улыбался.

— Дурак... — Петя плюнул в латунную морду замка.

На лавочке возле клумбы засмеялась девушка. Парень в футболке что-то быстро, но негромко рассказывал ей. Она смеялась, облизывая эскимо, зажатое двумя круглыми вафлями.

— Дура... — Петя зло посмотрел на девушку.

Нагретая полуденным солнцем, Москва была полна дураков.

Петя дернул себя за кончик пионерского галстука, посмотрел на портфель. Замок по-прежнему улыбался сквозь слюну.

— Скройся, гад! — Петя плюнул так сильно, что слюна попала на галстук.

— Бесполезно. Слюны не хватит, — раздался спокойный голос рядом.

Петя повернул голову.

На другом конце скамейки сидел мужчина в светло-сером костюме с такого же цвета шляпой на голове.

— Его только плавильная печь исправит. — мужчина подмигнул Петиному портфелю, снял шляпу и стал быстро обмахиваться ею. — Сентябрь, а духота как в июле. Хоть бы картошкин дождичек ливанул...

Он был неопределенного возраста, лысоватый, с узким сухощавым лицом.

«Кондуктор какой-то», — подумал Петя.

— Ну что, Петь, допекла тебя бабишка — потная пипишка? — спросил незнакомец. — Ладно бы за дело грызла, старая. А то ведь со страху бесится — как бы завтра за ней не пришли. А была-то раньше неробкого десятка — зам. начальника политотдела армии. Не баран чихал. В девятнадцатом под Херсоном, когда белые прорвались и Буракявичюса ранило, она шестерых из маузера застрелила. Потом, когда Городовиков с бригадой подошел, она Парфенова перед строем лично расстреляла. А теперь без валерьянки не засыпает. Кому она нужна?

Петя недоверчиво смотрел на незнакомца. Больше всего его удивляло, что тот знает тайное прозвище бабушки «бабишка — потная пипишка», которое Петя придумал не так давно, бормотал только про себя и не говорил даже сестренке Тинге.

— Вы из НКВД? — спросил Петя.

— Не совсем. — незнакомец достал пачку «Казбека», быстро закурил.

Его руки, глаза, губы — все было быстрое, подвижное; но в быстроте этой не было никакого беспокойства, наоборот, был какой-то тяжкий покой, нарастающий с каждым движением.

— А откуда вы знаете про... — начал было Петя, но незнакомец перебил его, со свистом выпустив дым из узких губ.

— Я все знаю, Петя. Знаю, что ты живешь вон в том Доме Правительства, в квартире сто пятьдесят. Что ты хочешь стать эпроновцем, моряком-подводником. Что ты смертельно поругался с Ундиком, а Володяю сломал затылком палец. Знаю, что ты любишь теребить соски, чтобы уснуть быстрее. Знаю, что тебе уже двенадцатый раз снится папа с деревянными руками. Знаю, что ты зашил в подушку Тайную Пионерскую Клятву, сокращенно ТПК. И в этой ТПК семь пунктов. Первый — никогда не плакать. Второй — встретиться лично с товарищем Сталиным. Третий — собирать материалы на врагов папы. Четвертый...

— Вы... гипнотизер? — прошептал покрасневший Петя.

— Не совсем. — незнакомец смотрел на клумбу серо-голубыми, ни на секунду не останавливающимися глазами.

— Вы знаете, где мои родители?

— Знаю.

— Они в Бутырках?

— Нет.

— В Лефортове?

— Твоя мама в Лефортово.

— А папа? Его же раньше арестовали, тридцатого июня.

— Папа не в Лефортово.

— А где?

— В Бутово.

— Это что, тюрьма?

— Это место под Москвой.

Петя облизал пересохшие губы. Девушка доела мороженое и кинула остатки вафли голубям. Парень стал гадать ей по руке.

— А почему тогда у бабушки в Лефортове деньги не приняли? — спросил Петя.

— Неразбериха. Тюрьма переполнена. Твоя мама в камере номер семьдесят четыре. На втором этаже.

— Правда?

— Я всегда говорю правду.

Петя растирал пальцами слюну на замке портфеля.

— Скажите... а я... а за что их арестовали? Они враги?

— Нет. Они не враги.

— А за что тогда?

Незнакомец кинул папиросу в громоздкую черную урну.

— Вот что, Петя. Петр Лурье. Я могу тебе помочь. Могу сделать так, что твою маму выпустят.

— А папу? — выдохнул Петя.

— С папой сложно. Но маму — могу. Но с одним условием. Если ты мне сегодня поможешь в одном важном деле.

— Вы шпион?

— Нет. Я не шпион, — хрустнул тонкими сильными пальцами незнакомец. — Скажи мне, только быстро — да или нет? И не тяни время. Его и так в обрез.

— А вы... вас как зовут?

— Аварон.

— Вы... армянин?

— Не совсем. Ну, так — да или нет? Быстро, Петя.

Незнакомец встал. Он был среднего роста, худощавый и неуловимо-сутулый.

— Да, — сказал Петя и тоже встал.

— Тогда поехали. — незнакомец поднял стоящий у скамейки пухлый портфель и пошел к трамвайной остановке.

Петя со своим портфелем поспешил за ним.

Они молча доехали до Казанского вокзала.

Отстояв небольшую очередь, Аварон сунул мятую пятерку в окошко кассы:

— Удельная, два билета.

— А это далеко? — спросил Петя.

— Не задавай вопросов. — Получив билеты, Аварон зашагал к седьмому пути.

Они вошли в последний вагон электрички, сели на свободную скамью.

Ехали молча в переполненном вагоне. Люди стояли в проходах.

— Пионер, уступи место, — посмотрела на Петю полная дама в панаме.

— У него арестовали отца и мать, — громко сказал Аварон, не глядя на даму.

Дама замолчала.

В Удельной вышли. Аварон глянул на часы.

— Еще полчаса. Пошли.

Миновали поселок с рынком и одноэтажными домами, прошли сквозь сосновый перелесок и оказались возле небольшой церквушки. Рядом с ней возвышался небольшой пригорок, поодаль терялось в зелени заросшее кладбище. Возле церкви толпился народ, в основном пожилые женщины.

Аварон взошел на пригорок и сел на траву:

— Садись.

Петя опустился рядом.

— Сейчас начнут, — прищурился Аварон на церковь. — Значит, слушай меня внимательно, Петр Лурье. Когда начнется акафист, ты войдешь в церковь. И встанешь напротив иконы Параскевы Пятницы. И будешь стоять и смотреть. Запомни, мне нужно только то, что упадет на пол. Понял?

Петя ничего не понял, но кивнул.

Вскоре пару раз робко протренькал церковный колокол, двери храма отворились, и толпа полезла внутрь.

Аварон раскрыл свой портфель и вынул толстый моток бечевки на стальном пруте. Он сделал из бечевки петлю, надел Пете на шею. Бечевка была смазана чем-то жирным.

— Это солидол? — спросил Петя, чувствуя возбуждение, нарастающее с каждой минутой.

— Нет. Это натуральный жир, — пробормотал Аварон. — Иди. И ничего не бойся.

Петя встал. Бечевка натянулась.

Петя осторожно пошел к церкви.

Аварон, сидя на холме, держал прут с мотком бечевки в руках, неотрывно следя за Петей. Бечевка медленно разматывалась.

Спустившись с холма, Петя подошел к двери церкви. У входа толпились не попавшие внутрь. Он приблизился к их спинам.

«Как же я пройду?» — успел подумать он и прикоснулся своим телом к толпе.

Едва это произошло, по телам толпящихся старух, женщин и стариков пробежало что-то вроде вялой судороги, и Пете показалось, что все они всхлипнули спинами.

Толпа зашевелилась, расступилась, впуская в себя неуютно-невидимый клин.

Петя понял, что клин — это он сам. Ноги его вспотели и прогнулись, как резиновые, он словно заскользил на коньках по горячему и очень приятному льду; сердце его билось тяжело, но очень-очень редко, и между каждым ударом роем накатывали мелкие, щекочущие слова и мысли, разлетающиеся приятными радугами и ниспадающие очередным ударом сердца.

Сделав несколько резиновых скольжений, Петя оказался в центре храма; петля на шее сильно натянулась, бечевка запела басовой струной. Петя понял, что моток размотан, и там, на пригорке Аварон держит обеими руками голый стальной прут с привязанной бечевкой.

Дышать стало тяжело, но страха не было, наоборот, — непередаваемый восторг силы охватил Петю, он улыбнулся и осмотрелся по сторонам. Вокруг, стоя на коленях, молились верующие. Батюшка быстро читал что-то по книге, стоя неподалеку от небольшой темной иконы. Именно этой иконе молились все собравшиеся.

Петля совсем сильно сдавила Петино горло, он открыл рот и вдруг издал громкий ключевой звук.

Вокруг потемнело; стены церкви выгнулись сферой, молящиеся стали бесформенными темными кучами; в этих кучах что-то двигалось, собиралось, напрягалось, перестраивалось, набухало — и из куч сладко выдавливались светящиеся молитвы. Извиваясь, они медленно текли к иконе.

Икона тоже изменилась. Ее квадрат стал совсем белым, изображение пропало, растворясь в ровном белом свете иконы. Свет этот не был похож на обыкновенный, — он тек наоборот, к источнику, поглощая исходящие из куч молитвы.

Молитвы были разные: одни напоминали извивающихся змей, другие выдавливались из куч светящимися шарами, третьи вились бесконечной спиралью, некоторые имели форму сцепленных колбас, некоторые были прямы и тонки, как копья. Все они светились зеленовато-голубым и всех их поглощал квадрат иконы, как пылесос.

Поглощение это заставляло Петю прощально вздрагивать, но не телом, а чем-то тяжелым и родным.

Вдруг по кучам прошло движение, они перестали выдавливать молитвы, расступились, и в сферу храма, опираясь на четыре кучи, проник большой темно-вишневый шар.

— Безногого Фроловича принесли! — почувствовал Петя слоистые покалывания слов.

— Заступник наш...

— Страстотерпец... отощал-то как, Господи...

— Слышь, его опять Моисеевы приволокли...

— А Наташка больше горбатиться не хочет, во как...

— Помолись за нас, окаянных, Фролович...

— Отступите, православные, дайте ему место...

Шар остановился в центре храма. Кучи замерли в ожидании. По шару пошли складки, он сжался, вгибаясь. Из его центра выползла толстенная, прямая, как бревно, молитва и поплыла к иконе.

В диаметре молитва Фроловича была больше иконы и гораздо толще всех предыдущих молитв. Белый квадрат всосал ее в себя, но не поместившиеся в поле иконы сегменты срезались о края квадрата и бесшумно попадали на пол.

Это напомнило Пете процесс изготовления бруса на Кунцевском деревообрабатывающем комбинате: круглое бревно, проходя сквозь прямоугольно выстроенные циркулярные пилы, превращается в брус, а четыре края отваливаются. Эти края в плотницком деле назывались горбылем и шли обычно на заборы.

Отвалившиеся от молитвы Фроловича куски лежали на полукруглом полу и медленно сгибались, словно огромные стружки. Цвет их из сине-зеленого стал грязно-голубым, потом оливковым с розовыми вкраплениями.

Петя двинулся к остаткам молитвы.

Он совсем не чувствовал бечевку на шее, только за плечи и ключицы его держала восторженная сила.

Он поднял все четыре куска и прижал к груди. Они были никакие и не вызвали у Пети никаких чувств.

И сразу восторженная сила потянула его назад. Петя с удовольствием повиновался, поехал на своих резиновых коньках, но, к удивлению, выйти из церкви ему оказалось гораздо труднее, чем войти в нее. Вокруг все изгибалось и дробилось радугами теребящих слов, слипающихся в вязкое слоистое месиво. Петя словно всплывал спиной к выходу сквозь многослойный мед. Вдруг что-то неродное чувствительно лопнуло, и Петя оказался на улице возле пахнущей купоросом двери храма.

— Сюда иди! — раздался голос с холма.

Петя с трудом разжал стиснутые зубы, открыл рот и жадно втянул в себя вечерний воздух. Руки его были согнуты и прижимали к груди пустоту. Петя посмотрел на них как на чужие.

— Держи! Если бросишь — все пропало! — крикнул Аварон.

Петя ничего не чувствовал в руках.

Он повернулся к пригорку и ощутил боль в груди, шее и плечах.

Солнце зашло.

Аварон стоял на пригорке.

— Сюда иди! — снова позвал он Петю.

Петя двинулся к нему. Несмотря на боль, он чувствовал в себе силу, бодрость и нарастающий с каждым шагом разрешающий покой.

— Не торопись, — посоветовал Аварон, когда Петя взошел на пригорок.

Быстрые руки сняли с Петиной шеи обрывок бечевки.

— Хорошо. Теперь в Москву поедем. Ты прижимай, но не сильно.

— А я... там... это... там в этом... — с трудом заворочал одеревеневшим языком Петя, но

Аварон перебил его:

— Держи, держи! Пошли.

Они спустились с пригорка. Оба портфеля остались лежать там.

Аварон шел слева позади, правой рукой поддерживая мокрую от пота спину Пети. Петя напряженно смотрел под ноги, словно искал место, куда бы уложить свою ношу. Он тяжело дышал.

— Говорю — не спеши, — придерживал его Аварон.

Они осторожно двинулись через вечерний поселок. В приземистых домах желтели окна, детвора носилась в полумраке, слышались женские голоса и угрюмое мужское пение под гармонь.

— А что там... это... когда было... — тяжело выдавливая слова, заговорил Петя.

— Все хорошо. — Аварон направлял его рукой, как пьяного.

— А веревка? Лопнула?

— Лопнула, — кивнул Аварон.

Трое ребятишек сидели на заборе и грызли семечки.

— Дядь, а вы кинщик новый? — спросил один.

— Нет, я не кинщик, — ответил Аварон.

На станции валила толпа с подошедшей электрички. Старухи торговали цветами и семечками. Низкорослая продавщица запирала магазин на большой амбарный замок. Рядом кривоногий худой шофер задвигал в хлебный фургон деревянные противни.

Аварон подвел Петю к магазину.

— Закрыла уже, — покосилась на них продавщица и сунула ключ в карман жакета.

— Отвезите нас в Москву, — обратился Аварон к шоферу.

— А чего такое? — шофер задвинул последний противень. — Еще лектрички ходят.

— Нам очень нужно.

— Да мне на базу. — шофер закрыл жестяные двери фургона.

— Болен, что ли, малой? — полусонно спросила продавщица.

Аварон молчал.

— Так вам, может, «скорая» нужна? — шофер заломил кожаную фуражку. — До Малаховки могу подвезти.

— Нам очень нужно в Москву.

— Не, до Малаховки.

— Ладно, пошла я. — Продавщица косолапо побрела прочь.

— Садитесь, — шофер кивнул на фургон. — Гражданин, у вас покурить не будет?

— Я не курю, — ответил Аварон и стал помогать Пете забраться в кабину.

Когда уселись, шофер завел мотор, вырулил к переезду, встал у опущенного шлагбаума.

Петя сидел между шофером и Авароном, держа руки у груди и напряженно глядя вперед. Аварон вжался правым боком в дверь, стараясь не коснуться того, что Петя прижимал к груди. Высокий лоб его покрылся испариной, по вискам из-под шляпы тек пот.

Шофер недовольно покосился в открытое окно, сплюнул:

— Слышь, как я с куревом-то обмишурился? Алеха-воха...

Загудел приближающийся паровоз, поползли бесконечные вагоны с углем.

— Это что, вроде падучей? — кивнул шофер на Петю.

— Нам надо скорей в Москву, — ответил Аварон. — Я заплачу.

— Да это понятно... — Шофер устало вытер лицо загорелой рукой.

Состав прошел, горбатый старик поднял шлагбаум.

Фургон поехал дальше.

Шофер включил фары и замычал какую-то мелодию.

Петя смотрел вперед. Но не неровную, освещенную фарами дорогу видел он. После прохождения через поселок Удельная в Петином теле еще больше прибавилось деловитого покоя. Руки его налились беззвучным гудением, из центра груди по телу расходились послушные волны силы, и тело ответно пело в такт их движению. В голове у Пети было ясно. Он все понял. Пот струился по его спине, а в остекленевших глазах повторялась одна и та же сцена: мать на кухне в ночной рубашке зачерпывает снег из таза, лепит снежки и раскладывает на политом маслом противне.

— К ужину нагрянут, а у меня еще конь не валялся, — улыбается она.

В Малаховке шофер притормозил, почесал лоб.

— На три чекушки дадите?

— Дам, — ответил Аварон.

— Была не была! — затрещал передачей шофер. — Скажу — ремень лопнул... Куда вам в Москве-то?

— Никольская, — Аварон отер пот с висков носовым платком.

— Никольская? — важно нахмурился шофер. — Где это?

— Красную площадь знаете?

— А то как же?

— Прямо на нее выходит. Я покажу.

— Ужо так.

Когда выехали на шоссе, он бодро поскреб подбородок нечистым прокуренным ногтем.

— Читали третьего дня в «Правде»? Про вредителей?

Аварон не ответил.

Шофер по-бабьи покачал головой:

— Что делали, суки рваные!

До Москвы ехали молча.

— Так вам на Никольской-то чего надо? — спросил шофер, выезжая на Котельническую набережную.

— Дом.

— А чего там? Больница?

— Нет.

— А как же... а парень?

Аварон достал бумажник, вынул тридцать рублей, дал шоферу.

— Ага... — Тот сунул деньги под фуражку.

Доехали до Лубянки, свернули на темную Никольскую и, не доезжая слабо освещенной Красной площади, остановились.

— Ежли что перевезти там или чего, то я завсегда, — забормотал шофер. — Через Машу меня найдете. Вы ж с Удельной?

Не отвечая, Аварон вылез, помог Пете. Петя вылезал из кабины медленно.

— Бывай здоров, пионер, — махнул шофер, развернулся, и хлебный фургон затарахтел, рассекая темень фарами.

Аварон повел Петю.

Они обогнули серый массивный дом, пошли по Ветошному переулку. Вскоре Аварон сжал Петино плечо:

— Стой.

Петя остановился.

Аварон подошел к неприметной зеленой двери, отпер ее ключом, отворил.

— Вперед иди.

Петя вошел, шевеля губами. Аварон зажег свет.

Они стояли в небольшой подсобке, заваленной ведрами, швабрами, метлами и лопатами для уборки снега. На всех ведрах было выведено красной краской «РЖЦ».

В подсобке не было окон. Огромная батарея парового отопления растянулась толстой гармошкой во всю стену.

Аварон вынул из кармана вентиль, насадил на штырь крана батареи, с силой повернул. В трубе зашипел сжатый воздух, стена с батареей дрогнула и поехала, открывая темный проем. Аварон мягко подтолкнул Петю. Петя пошел в темноту. Рука Аварона лежала на его плече. Вскоре они уперлись в дверь. Аварон зазвенел ключами, отпер замок, открыл дверь, и Петя зажмурился от яркого света — впереди был полукруглый зал с белыми стенами и розовым мраморным полом. Яркая люстра освещала зал.

В центре зала стоял человек, абсолютно похожий на Аварона и одетый точно так же. Он глянул на Петю все теми же быстрыми глазами, подошел к стене, взялся за стальное колесо сейфовой двери, налег.

Толстая дверь бесшумно отворилась.

Аварон-2 забежал за Петину спину и положил ему руку на левое плечо.

Рука Аварона-1 покоилась на правом.

Вдвоем они направили Петю.

За стальной дверью оказалась винтовая лестница. Втроем они осторожно спустились по ней и оказались в начале длинного бетонного тоннеля, уходящего в полутьму. Здесь стоял на стальных опорах могучий барабан с двумя ручками и намотанной цепью. Цепь блестела от жира.

Аварон-2 взял конец цепи с толстым стальным ошейником, надел Пете на шею и запер на ключ.

Оба Аварона взялись за ручки барабана и произнесли:

— Прямо иди.

Петя шагнул раз, другой и пошел по тоннелю.

Авароны вращали барабан, цепь разматывалась, позвякивая, тянулась за Петей.

Тоннель был длинным. Редкие лампочки тускло освещали его.

Петя шел. Цепь волочилась за ним по бетонному полу. Петино тело внутренне тайно онемело, покой и сила больше не потрясали его, сердце билось тяжело и равномерно, ноги шли сами.

Изменилось и видение матери. Теперь он видел ее стоящей посередине огромного обмелевшего океана, доходящего ей до колен. Мать была одета в свою беличью шубу, в левой руке держала кулек с человеческими зубами, а правой брала зубы, как леденцы, отправляла в рот и громко, с удовольствием грызла.

Впереди показался свет, обозначился проход. Петя вошел в него, поднялся по восьми гранитным ступеням и с трудом понял, что он находится в Мавзолее Ленина.

Сдержанный свет растекался по каменному залу. В стеклянном гробу необычной формы лежал Ленин. В Мавзолее стояла глухая тишина.

За свои 13 лет Петя четырежды побывал здесь. Первый раз — с родителями в три года, когда отца наградили вторым орденом, потом с бабушкой и Тингой, затем со своим классом, сразу после вступления в пионеры, и последний раз — с отцом, перед его выступлением на съезде партии.

Каждый раз Петя чувствовал в Мавзолее что-то грозно-неповторимое, что заставляло думать о непонятном. Входя в Мавзолей, он всегда сильно волновался и искал опоры в сопровождающих. Выходя, он сразу все забывал и, лишь придя домой, вспоминал что-то из увиденного. Лучше всего он помнил цвет лабрадора, которым были отделаны стены. Самого Ленина он почти не помнил.

Сейчас Петя не испытывал прежних чувств. Ему было внимательно-тоскливо, и он не понимал, зачем он с цепью на шее пришел сюда.

Желтолицый Ленин в черном костюме вызывал правильную скуку, она нарастала, как стена. Пете впервые за весь невероятный вечер стало очень скучно и одиноко. Он понял, что Аварон ему по-отцовски ошибается, прижал пустоту к груди и сделал три шага вперед. Цепь натянулась, ошейник сдавил горло.

— Пройдет... — прохрипел Петя, и слезы потекли по его щекам.

Уперевшись ногами в скользкий пол, он зло-печально потянулся вперед, но цепь не пускала. Рыдая, Петя рванулся из последних сил. Цепь натянулась и напряглась, как штанга, в голове у Пети прощающе лопнуло красное яйцо, каменный зал изогнулся сферой, стеклянный гроб сжался в равностороннюю пирамиду, засветился мягким фиолетовым светом.

Петя ощутил знакомое по церкви ничто в руках, — обрезки молитвы Фроловича появились, он держал их. Но если тогда, свежесрезанные, они были оливковыми, с розоватыми пятнами, то теперь все четыре куска стали бледно-розовыми, с сеткой бордовых прожилок.

Сфера, сомкнувшаяся вокруг Пети, тончайше завибрировала и издала ровный, приятный, завораживающий и плавно нарастающий звон. Ему ни в чем не было препятствий, он легко прошел сквозь плоть Пети и зазвенел в костях. И кости по-домашнему зазвенели в ответ, и уютный звон этот сочно потряс Петю.

Звук стягивался к пирамиде. Внутри нее сдвинулось что-то, шевельнулось спящее и могучее, и из боковой грани стал плавно вытягиваться фиолетовый Червь.

Он был прекрасен, силен и мудр. Он был старше воздуха, раздвигаемого его божественным телом. Фиолетовые кольца его текли, как тысячелетия, изменчивые узоры покрывали их. Звон сферы объял Червя, словно коконом, и перетек в неземной хорал. Сонм невидимых существ запел в такт движению Червя. И песнь эта рассекала все сущее на Земле.

А Червь все выходил и выходил из пирамиды, и выходу этому не было конца.

Когда же фиолетовые кольца его заполнили все пространство сферы, Червь повел своим прекрасным лицом, ища, и обратил взор на Петю.

И Петя содрогнулся в восторге и замер. Ноги его подкосились, он опустился на колени. Червь приблизился к нему, и Петино сердце раскрылось ему навстречу. И Петя, трепеща, протянул Червю четыре куска.

Прелестный рот Червя открылся, и Червь всосал в себя первый кусок.

И кусок заскользил по телу Червя. И вспыхнул багровым. И дал Червю Новую Энергию Преодоления. И оживил кольца Червя Новым Движением.

И всосал Червь второй кусок.

И рассыпался кусок на мириады пламенных искр во чреве Червя. И пробежали искры по становому хребту Червя. И загорелся хребет Червя Новым Огнем Соответствия.

И третий кусок вошел в рот Червя. И источился во чреве Червя Влагой Вечных Пределов. И утолил Старую Жажду Червя.

А четвертый кусок, едва коснулся губ Червя, исчез сразу. И проглотил Червь Пустоту Пустот. И вошла она в тело Червя. И наполнила тело Великим Покоем Отсутствия.

И удовлетворился Червь. И просиял лик Червя. И потекли бесконечные кольца его в обратном движении.