Первая группа - «Запад» ушла вправо, в чащу, чтобы зайти с фланга к сухому острову в трясине. Мы ждали сигнала - три зеленые ракеты. Ждали долго, слишком долго. Потом раздался вой, один единственный, леденящий душу звук. Вой не зверя, не человека, что-то огромное, древнее, как показалось не биологической природы, рвущееся из самой земли и сразу после, одна короткая, яростная пулеметная очередь. И через мгновение за ней полная тишина, глуше прежней. Мы поняли, что «Запад» кончился, не было даже криков, только эта одна очередь выстрелов и далекий хлюпающий звук, как будто гигантский кулак вдавил людей в топь.

Паника, холодная, липкая, поползла по нам. Краус приказал двигаться вперед, «Не поддаваться провокациям! Дисциплина! Огонь по площади!» Но даже у него дрожал голос при произнесении приказов.

Мы вышли на край черной топи. Вязкая, пузырящаяся жижа под тусклой ноябрьской луной. На островке груда разорванных сетей, раздавленный огнемет и кровавое месиво, в котором угадывались лишь клочья серо-зеленого сукна да белесость свежих костей. Ни тел целиком, ни снаряжения, как будто гигантская косилка прошлась.

И тут пришел туман. Он пришел не с неба, а из самого болота, густой, белесый, холодный. Он плыл, обволакивая стволы, затягивая землю и с ним запах усилился вдесятеро. Теперь это был запах открытой могилы, смешанный со всей яростью природы и могила эта была наша.

- Осветительные ракеты! - закричал Краус. Химические шашки взвились, зашипели, заливая туман фальшивым зеленоватым светом и в этом свете появилось оно. Точнее сказать оно было там, внезапно, как будто всегда стояло в десяти метрах, а мы просто не видели.

Не медведь, не волк, даже не гигант, а тень, масса, темнее самой ночи. Ростом выше сосен на опушке. Контуры плыли в тумане - то ли шерсть, то ли чешуя и глаза, два огромных угля, светящихся изнутри грязно-желтым, хищным светом. У всех создалось впечатление, что глаза не смотрели, а оценивали, с холодным, безразличием.

- Стреляйте! - взревел Фогт и ад начался.

Пулеметы застрочили, выплевывая трассы огня прямо в эту тень. Пули не пробивали его, они исчезали, как капли в песок, или отскакивали с тупым стуком. Патронташи пустели, гильзы ковром устилали болотную кочку. Огнеметы плюнули липким пламенем, но огонь только облизывал темную массу и тут же гас, как свеча на ветру, без следа, без вреда.

- Сети! Напряжение! - орал инженер Бауэр. Свист тросов и гигантская сеть, вся в искрах высокого напряжения, набросилась на тень, она на мгновение дрогнула, а потом просто разорвалась, как паутина, лопнула с треском, как сухие ветки.

Тогда Шлосс, безумный ученый, выхватил свой монструозный арбалет с усыпляющими стрелами и выстрелил. Толстая стрела с ампулой не вонзилась, а сломалась, как спичка о камень. Он замер, глядя на обломок, его лицо было пепельным.

- Это не зверь, не животное - прошептал он. - Его невозможно прикончить.

И тут оно двинулось в нашу сторону, не шагом и не прыжком. Оно, как будто, материализовалось среди нас, взрыв грязи, трясины, веток. И началось не убийство, а игра, жестокая, молниеносная, смертельная игра.

Лапа, даже не лапа, а темная, когтистая громадина метнулась и Фогт просто исчез. Только фонтан грязи и крови на месте, где он стоял секунду назад. Его каска, смятая в лепешку, упала к моим ногам. Кто-то заорал, - «Очередь в упор по груди и голове». - Пули отскакивали, как горох, оно даже не вздрогнуло. Другой удар - и Бауэр взлетел в воздух, как тряпичная кукла, ударился о сосну и хруст его костей был громче выстрелов.

Я упал, не от страха, а от волны чего-то, не то давления, не то ярости существа. Земля дрожала под его шагами. Я зарылся лицом в холодный мох, в грязь, чувствуя, как эта дрожь проходит сквозь меня. Слышал крики, короткие, оборванные. Слышал этот звук, мокрый хруст, глухое чавканье, как будто кто-то ел арбуз. Знаете? Этот сочный, влажный хруст. Я знал, что это, я знал, что это звук ломающихся человеческих костей.

Когда все стихло я услышал шаги, тяжелые, размеренные проходящие прям рядом со мной. Я не дышал, боясь, что стук сердца выдаст, что я еще жив. Но оно прошло и пропало в тумане, как и появилось, просто перестало быть. Но запах - смрад топи и старой мокрой шерсти, накрыл меня волной. И дальше пришла тишина, та самая, мертвая тишина большого бора.

Я не знаю, сколько пролежал, может быть, час, а может быть день. Потом я полз, как крыса из-под развалин. Я ни видел, ни тел, ни снаряжения, ничего, только вмятины в грязи размером с телегу и клочья человеческой плоти, прилипшие к веткам. И этот всепроникающий запах.

Я не помню, сколько я шел, брел в нескончаемом бреду, не помню куда, просто прочь из этого леса, от этой тьмы, от этого древнего, голодного болота. Я наткнулся на наш брошенный грузовик на опушке, забрался в кузов. Там пахло бензином, машинным маслом, человеческими вещами, но сквозь этот запах пробивался другой, тот самый, запах топи.

Русский патруль нашел меня утром. Я не мог говорить. Только тыкал пальцем в сторону большого бора. Они смотрели на меня как на сумасшедшего.

Теперь я здесь, в лагере для военнопленных. Недавно прибывшие немцы рассказали, что у нас говорят о партизанах, о засаде, о героической гибели спецкоманды Йотун, но я знаю, что они лгут. Я один знаю правду, правду, которую невозможно забыть - туман, глаза, и мокрый хруст костей под чудовищными челюстями.

Оно там, оно древнее, оно голодное, и оно не выбирает сторон, немцы, русские, мы все для него - просто мясо, зашедшее в его лес. Война между нами и русскими идет там, в лесах, в полях. А в большом бору, там другая война, война группы Йотун с ним и мы ее проиграли в ту ночь, за пять минут.

Все думают, что война людей против людей страшна, но они ошибаются. Самая страшная война - против того, что было здесь до нас, и что останется после нас.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

Пролог

Глава 1(1)

- Мой дом, - начал он свой рассказ, - несмотря на влияние, лишен того единственного, что и поныне определяет принятие у части нашего славного общества - истории. Для Калленберга открыты любые властные двери, но не врата старинных замков, чьи владельцы ведут род со времен Первопроходцев. Калленбергу не хватает родовитости, чтобы сделаться своим в глазах этих господ. Сейчас они вынуждены мириться с новыми правилами, но за холодными улыбками по-прежнему скрывается презрение к выскочкам, чьих дедов избивали на конюшнях. Мы отвергнуты старой аристократией по причине того, что сражались и возвысились не в то время. Таково их право, ибо невозможно запретить презирать. Былых привилегий они более не удостоены, так пусть же радуются последней отдушине. В противном случае удел гордецов стал бы для них невыносимым. Воистину, грех гордыни — первый бич старого света. И воистину же — грех гордыни не отменяет достоинства. Среди них много достойных людей, не чета хапугам, пробравшимся вослед милостивого государя Валли, мечтавшего сделать жизнь справедливее и счастливее. Я искренне горд, что мой родитель, Видар Калленберг — простой лесник из Хиггетотского леса, был отмечен высшей наградой мужества - орденом Кавалера Свободы, лично из рук Его Величества, даровавшего ему землю и состояние. Война Достоинства стала временем отваги, стяжавшей славу! Храбрость и талант делали тогда людей, как и во времена Первопроходцев, о коих грезила рыцарская знать. Отец трижды был ранен, потерял глаз, но обрёл гордость и амбиции, не позволившие пустить по миру нажитое. Желая упрочить положение, он сочетался браком с дочерью вышеградского землевладельца герра Конрада Хольцвальда — первого рыцаря, добровольно отказавшегося от титула в поддержку идей Его Величества. Отцу довелось познакомиться с ним в беспокойном Хиггетоте, где, сражаясь бок о бок, эти непохожие друг на друга смельчаки убедились: справедливый мир не смотрит на происхождение. Таким удивительным образом союз новоиспечённого господина Видара Калленберга с дочерью благородного господина Конрада, девицей Далией Хольцвальд, одними именуемый преступным мезальянсом, а другими - вдохновляющим символом нового времени, с годами принес им четырех детей - трёх мальчиков и одну девочку. К великой скорби родителей, двое малышей не пережили ранние годы, однако двум другим - мне и моему младшему брату Францу, удалось одолеть болезни, грозившие свести нас обоих в могилу.

Ты знаешь, Рандольф, я до сих пор ломаю голову, была ли наша мать счастлива с отцом, и чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, что это не так. Отец нес государеву службу, зная, что он — воин с надежным тылом. Это ли не счастье для мужчины? Особенно для того, кто в детстве испытывал боль и голод, не смея помыслить ни о чем, кроме жизни холопа. Но каково было существовать жене потомка холопов, имевшей воспитание среди господ благородных? Прибегая к искусству вежливости, матушка старалась быть образцом добродетельной супруги, хотя в глазах ее жил холод. Отец любил ее стократ сильнее из-за очевидности мезальянса, но, я уверен, что ей хотелось ненависти. Стать злейшими врагами и обрушиться друг на друга с поднятыми забралами. Это был бы конец мучительного притворства, облегчение, разрушающее внутреннюю темницу, куда она загнала себя в противоборстве гордыни, презрения, долга, благодарности и врождённой доброты. Думаю, мой брат лучше чувствовал все это, и со временем, памятуя о детских годах, в нем вызрело то известное недоверие к женщинам, что побудило его при первой возможности отослать собственную жену, оградив себя и детей от мнимых заговоров.

Будучи неграмотным, отец окружал меня и Франца всеми мыслимыми учителями: богословие, история, числа - ему мечталось, чтобы мы стали всеведущими. Я думал об этом, как о пустой трате времени. Моя душа не лежала к наукам, устремляясь в будущее, где наличие отваги стократ важнее любых кабинетных знаний. Пойти по стопам отца - вот что считал я достойным уделом. В противовес мне Франц интересовался литературой и искусством, не проявляя рвения ни фехтованию, ни к верховой езде. Он был пленен красотами Вышеграда, мечтая пробить дорогу в Верхний Город за счет торговли. Долгое время мы вели с ним на эту тему ожесточенные споры, порой приводившие к ссорам. Более всего меня задевала реакция родителей. Всякий раз они занимали сторону брата. Якобы, жизнь в городе вернее жизни в седле, и сулит лучший достаток. Матушка повторяла доводы отца тоном безжизненным, словно заученную формулу, но легче от этого мне не становилось. Наш благородный дед шесть лет, как отдал душу Господу, спросить его мнения не представлялось возможным, и я всегда оставался в меньшинстве. Это злило меня, но в правоте не разубеждало.

Как ты там выразился, Рандольф? Про меня говорят, что я всегда своего добьюсь? То-то и оно, после стольких тренировок! В четырнадцать я с восторгом узнал, что зачислен в Хиггетотский полк. Это была моя первая крупная победа. Долгое время лес оставался пристанищем недобитков, совершавших вылазки вглубь королевских земель. Стычки с ними происходили регулярно и за два года возвысили меня до десятника. Иногда при разгроме шаек нам удавалось привезти в расположение полка трофейные черно-золотые знамёна. Отец смеялся, мол, никто так не роняет в глазах народа династию Элберт, как их же приспешники, а тряпки приказывал сжигать. У нас было достаточно трофеев со времён Войны Достоинства.

Однажды я узнал от отца, что Франц изъявил желание поступить в наш полк. Прежде в письмах он не упоминал об этом, а увидеться лично мы не могли - первые три года проходили для солдат без продолжительных отлучек. Я заранее настоял - после клятвы брат попадет под мое начало. Отец согласился, и по прошествии трех месяцев я наконец-то встретил его, подросшего и окрепшего за время нашей разлуки. Франц позабыл о Вышеграде с тех пор, как прочитал мое письмо, описывающее первый бой с лесными головорезами. Внезапное, как ушат ледяной воды, осознание опасности, подстерегающей нас с отцом на страже спокойствия Хиггетота, не позволило ему идти той дорогой, какую он прежде видел перед собой. Его долг быть рядом с нами - так он решил и едва достиг четырнадцатилетия — возраста поступления на воинскую службы, известил о своих намерениях родителей. Матушка благословила его, на прощание попросив позаботиться обо мне, и - об этом он сообщил особенно гордым, не по-юношески хриплым голосом - не спускать с меня глаз.

Отмечая его прибытие, мы славно погуляли в таверне, куда солдаты частенько сбегали пропустить стаканчик. На подобные вольности командование смотрело сквозь пальцы. Выход из лагеря подразумевал череду хитрых уловок; добраться до таверны - означало проявить недюжинные ловкость и смекалку, тренировка коих для бойца - задача первой необходимости. Главное знать меру, вернувшись до построения. Из шумного, насквозь пропахшего дымом зала, мы вышли под утро. Во дворе нас ждали кони, каких-нибудь полчаса, и караульные с ухмылкой встретят товарищей, везущих сплетни и штоф вина.

Прежде, чем запрыгнуть в седло, Франц запрокинул голову и расхохотался. Теплая ночь, женщины, выпивка, меч на поясе и победы впереди — таким был хмель его юности, вздохнувшей полной грудью.

"Сегодня Эллуэл особенно прекрасен, светится, как глазки милашки Берты", - подмигнул он мне, глядя на звезды. Такие моменты запоминаются на всю жизнь. Взрослея в Хиггетотском полку, мы сражались плечом к плечу, и каждый наверняка знал, что спина его надёжно прикрыта.

Так называемая Реставрация, отняла у нас родителей. Отец погиб в сражении с рыцарями Черного Ордена. В том же бою был тяжело ранен Франц. Ослабевшая и давно прикованная к постели матушка не пережила нахлынувшего горя. Меня, на тот момент - сотника, впопыхах назначили командиром, а после, когда нам удалось переломить исход войны, расширенный и доукомплектованный Хиггетотский полк стал основой вновь сформированного Штандарта, в честь отца названного Штандартом Видара. Оправившийся от ранений Франц занял мое место, тогда как сам я был повышен до главнокомандующего Излебского Корпуса, в состав которого, наряду с двумя другими, вошёл Штандарт моего брата. Король Боргус, довольный успехом летней кампании, в ходе грядущего наступления не мог допустить повторения весенней катастрофы, когда его престарелые командиры были наглухо разбиты излебским воинством Торрхена Элберта и Ульво Стордэ. В отсутствии выбывших стариков летом командовали молодые офицеры, и их победы сподвигли Его Величество влить свежую кровь во все армейское руководство. Так готовилось наступление, должное завершиться безоговорочной победой Эортэ.

Последняя точка в разгроме Элбертов была поставлена при штурме Исхиге. Остатки орденских рыцарей готовились к продолжительной осаде, но были решительно уничтожены, а сам Черный Замок - разрушен и предан огню. То был страшный бой, Рандольф. Фанатики оборонялись настолько свирепо, что наши союзники из Птахира не отважились идти на третий приступ после провала первых двух. Крепость была взята силами Штандарта Видара, а Франц среди дыма и хаоса издыхающего рыцарства снискал награду из рук короля. Как и отец когда-то, он удостоился титула Кавалера Свободы; также ему были переданы во владение земли в Излебе, где он планировал обосноваться, передав дела тому заместителю, кого я сочту наиболее достойным. После захвата Исхиге брат решил, что навоевался. Тяжким грузом на сердце командира легли предсмертные крики товарищей, десятками гибнущих в узких коридорах и на клыкастых стенах проклятого замка. Я был там, Следопыт. Стоя возле короля, я наблюдал, как одна за другой захлебывались волны штурма. То были добрые, верные люди, изрубленные, подобно свиным тушам, с той лишь разницей, что свиней разделывают после смерти, а их кромсали заживо. Такого ни до ни после мне видеть не приходилось. Страшно вообразить, что пережил Франц, видя эту кровавую кашу в шаге от себя. Он не любил распространяться, а я никогда не допытывался. Увиденного внутри мне хватило, чтобы оценить невыносимую жестокость резни.

Никто не смел осудить его решение. Франц отомстил за отца и заслужил покой, но сполна насладиться мирной жизнью, ему, увы, не удалось. За Реставрацией последовала новая война — печально известные Годы Рдяных Клинков. Брат мой, к чести своей, немедленно откликнулся на зов, приняв руководство Штандартом Видара. По задумке он должен был стать ударной силой бывшего Излебского Корпуса, переименованного в Вышеградскский Экспедиционный. Многие ветераны Хиггетотского полка оставались в строю, Франц имел богатый опыт сражений в лесах, и мне, как главнокомандующему, было очевидно, что именно Штандарт Видара должен сыграть ключевую роль во взломе обороны друидов. Тогда я и представить себе не мог, что легкая прогулка в Альхаульдэ выльется в четыре года форменного кошмара; что мы потеряем короля, сотни дворян, тысячи солдат, не сумев утвердить победу; что поганый Исладель не склонит колена; что сын его Истригаль не предстанет пред божьим судом Высокого Храма; что мир, подписанный его величеством Вальбером, на всю жизнь останется моим личным позором перед самим собой, пусть все вокруг и будут считать меня героем.

Единственное, чем я тогда гордился - родство с Францем. Если бы его Штандарту не удалось прорваться в родовое поселение Клана Светлячков - триклятый Йолиаль - нас ждала бы капитуляция. Мой брат - вот кто был настоящим героем, однако, самого Франца это нисколько не вдохновляло. При первой возможности он покинул Штандарт и отправился в Вышеград. Годы Рдяных Клинков сделали Франца замкнутым, угрюмым и немногословным, полной противоположностью того счастливого юноши, каким восемнадцать лет назад он прибыл в Хиггетотский полк. Его тошнило от войны и всего с ней связанного. Солдатские лица сделались его личным зеркалом, день за днем погружавшим брата в неприятные, липкие воспоминания. Единственным способом не видеть в отражении кровь, было раз и навсегда уехать вперёд. Так он и поступил.

Решительность Франца надолго засела в моей голове, подтолкнув к схожему решению. Всю жизнь брат шел за мной, не считаясь со своими желаниями. Теперь настал мой черед последовать за ним. Мои знания требовались в Вышеграде для обучения молодых людей воинской науке - славное занятие, чтобы не сидеть без дела. Меня не покидали мысли о семье и наследниках. То был явный сигнал к перемене мест. Государь не противился моему прошению. Именитый преподаватель поднимал авторитет его Академии, призванной воспитывать будущую элиту под присмотром верных короне наставников.

Путь в столицу начался для меня из Бьюльге - городка на северо-востоке излебского Краснолесия, где стоял лагерем мой бывший Корпус, а вернее - его остатки, выведенные из Чащи по условиям мирного договора. Предварительно я навел справки о брате. По прибытию в Вышеград он обзавелся домом в Торговом Квартале и активно занялся антикварным делом.

Франц с детства любил искусство, мог часами разглядывать живопись и любоваться роскошными доспехами деда, воображая себя жителем героических времён. Меня всегда поражало, как можно помнить имена и даты, разбираться в интригах, существовавших задолго до твоего рождения, и получать удовольствие от такого затворнического досуга. Для Франца подобного вопроса не стояло. Кнутт Смелый и Торги Вой Штормов, Роланд Объединитель и Рёгур Льдина - славные властелины прошлого пленили мечтательного сына лесничего не на поле брани, но на страницах книг, а прекрасная принцесса Изольда, чей танец во свете меруканских звёзд вдохновил художника Августина на создание "Сияющей девы Анку́рэ", вдохнула в него любовь к прекрасному, подобно тому, как по легенде она вдохнула жизнь в грудь умирающего Генриха Вольцхаггена. Дрожащими руками Франц перебирал барахло дороландовых эпох, будь то гнутая ложка или дырявый шлем, ощущая себя причастным к деяниям героев ушедших веков. Редкости, попавшие к нему после взятия Исхиге и Йолиаля, положили начало его коллекции. Также они помогли наладить отношения с такими же фантазерами, покупавшими безделицы за баснословные деньги. Дела его шли в гору.

Мы женились в одно время, побывали на свадьбах друг у друга, но дальше формальных визитов вежливости наше общение не заходило. Моя супруга, госпожа Агнеза Ландарг, скончалась при родах, оставив после себя горечь утраты и новорожденного младенца. Девочку нарекли Мартой. Супруга Франца, госпожа Леонора Тюрель, дочь влиятельного сальмонтского книгопечатника, принесла ему двоих детей - Бруно и Лауру. Мне преступно мало известно о жизни Франца после рождения Бруно. Его успехи на антикварном поприще были значительны, состояние росло. Он покровительствовал искусствам, посещал ярмарки и театральные представления, по наущению тестя занялся старинными книгами. Они хотели создать библиотеку, ценностью превосходящую Меруканскую. Дети его росли в добром здравии. На радость отцу Бруно проявлял склонность к живописи, и Франц во всем способствовал раскрытию его таланта. Их отношения с госпожой Леонорой были гладкими, однако, пять лет назад она ни с того ни с сего оставила детей мужу, отбыв к отцу в Сальмонт. Не знаю, какая кошка пробежала между ними. Думать худшее у меня нет оснований, ибо столь низкие мысли противны Господу. Остается возвращаться в прошлое и вспоминать матушкины глаза, в коих брат мог разглядеть нечто, поселившее недоверие к супружеской жизни.

Бруно тогда было десять, а Лауре - восемь. Я посетил их дом в Старых Дворах, сразу, как узнал об отъезде Леоноры. То было действительно великолепное жилье, обставленное мебелью из краснолистной березы, украшенное повесскими коврами и диковинными гравюрами. Там жила душа Франца, которого я так хорошо и так плохо знал. Наблюдая за детьми, я не приметил в их поведении ничего необычного. Расставание с матерью они принимали, как нечто давно решенное. Леонора болела не первый месяц, и лекари в один голос твердили о смене климата на более мягкий. Сырость и холод убивали ее. Во всем остальном брат был со мной радушен, как подобает доброму хозяину, но держался на расстоянии, не допуская откровенности - так ведут себя с чужаком.

Вскоре я сумел добиться у Его Величества пересмотра существующих в Академии порядков, снял с себя часть обязанностей и построил для дочери этот дом. Мне хотелось увезти Марту подальше от сплетен, интриг и злых языков, заполонивших Вышеград. На мои ежегодные приглашения навестить нас, Франц отвечал вежливым отказом. Я находил объяснения и в этом случае. Вид леса, толковал я себе, со времён войны опротивел ему. Нежелание вскрывать зарубцевавшиеся раны, что может быть естественнее? Воистину, блажен, кто верует! По случайности мне стало известно, что брат занят поисками усадьбы, способной вдохновить Бруно красотами окружающих пейзажей. Он всерьез хотел уехать из столицы, но не мог разыскать подходящего места. Большинство пустующих после войны владений представляли собой гниющие остовы, их хозяева были убиты или бежали, а ремонт занял бы слишком много времени. В свете открывшихся обстоятельств его настойчивое нежелание посетить наш летний замок не оставляло сомнений в том, что всякая связь между нами утрачена. Последние попытки наладить общение разбились о непробиваемую стену молчания, и я вынужден был принять непростое решение оставить все как есть, смирившись с его волей. Более мы не виделись.

Известно, что прошлой осенью Францу удалось найти усадьбу с широким наделом в земле Эскальд Гоффмаркского графства. Сам граф Гоффмарк, сообщивший мне эту новость, был несказанно рад встретить достопочтенного человека, изъявившего желание приобрести чудом сохранившееся владение, которое со слов графа, в отсутствии законных наследников доставляло немало хлопот по части расходов на содержание. Ремонт продолжался недолго. В преддверии весны Франц, Бруно и Лаура со значительной частью прислуги перебрались на новое место. Спустя два месяца, то есть четыре недели назад, я получил срочное послание от графа: брат мой жестоко убит, пятнадцатилетний племянник-отцеубийца заключён в подвалы аббатства Вистенхоф, а тринадцатилетняя племянница найдена в беспамятстве на обочине сельской дороги вся в грязи, голая и израненная. Вот это страшное письмо, Следопыт. Прошу, прочти его.

Калленберг протянул Рандольфу конверт.

В комнате воцарилось молчание. Только солнечные лучи, преломленные оконными стеклами, с радостью освещали страницы исписанного убористым почерком письма.

"...ведь они так любят подглядывать за чужим горем и лишать надежд…", - подумалось Следопыту, убаюканному теплом.

Он вздрогнул, приходя в себя. Это мимолетное ощущение - таковы ли мысли солнца?

"Здесь не хватает только тиканья часов. К чему бы время замерло? Ты же чуешь, лучи оплели тебя…"

Внутренний голос потерял всякую власть, и уже не мог быть услышан. Решение остаться Следопыт принял где-то на середине рассказа.

"Господин Калленберг!

К прискорбию своему, имею тяжкое бремя сообщить Вам об ужасной трагедии, свершившейся в доме Вашего брата, героя двух войн и Кавалера Свободы господина Франца Калленберга. Два дня тому, двадцать второго апреля сего года, разъезжим отрядом Гоффмарского Порядка в лице капитана Бьёрна Зибберта и двух его подчинённых рядового звания в стены моего замка была доставлена дочь господина Франца, юная Лаура Калленберг. Ранее ее обнаружили лежащей без сознания на дороге меж двумя деревнями на западной границе земли Эскальд. Вид девочки говорил о страшных испытаниях, выпавших на ее долю: нагая; заляпанная грязью; кровь под ногтями; ссадины; синяки; порезы по всему телу; волосы спутаны; промеж них — листья. Имела место ива. Несчастная пребывала в горячечном бреду; кричала, размахивала руками, точно отбиваясь от кого-то невидимого. Сквозь слезы всего чаще повторялось восклицание: "Убийца". Все мы были поражены увиденным, да смилостивится над нами Господь. Лучшим в графстве лекарям удалось привести Лауру в чувства. Девушка поведала, что брат ее, ваш родной племянник - молодой Бруно Калленберг, во время ссоры с господином Францем в один миг лишился рассудка. В припадке ярости, сопровождаемой богохульствами, проклятиями и кощунственной бранью, сын жестоко убил собственного отца, пытавшегося помешать ему бежать из дома, после чего погнался за самой Лаурой - свидетельницей чудовищной сцены, спустившейся на крики из опочивальни. Безумец помышлял лишить ее жизни тем же кровавым способом, каким только что разделался с отцом. В руках он сжимал нож. Лауре удалось вырваться из дома, скрывшись от преследователя в лесу. Всю ночь она пробиралась сквозь тьму, не ведая дороги. Ей пришлось избавиться от ночного туалета, мешавшего движению. Ветви исцарапали ее тело, корни изранили ноги. Волею Господа под утро Лаура вышла к дороге, где, окончательно обессилев, лишилась чувств.

В свою очередь капитан Бьёрн имел сообщить мне следующее. Он с трудом признал в девушке дочь господина Франца, с каковым был прежде знаком, и незамедлительно направил к нему троих человек со строгим наказом разузнать, что стряслось, доставив полученные сведения в замок.

Троица явилась после вечерни в сопровождении слуг и стражников господина Калленберга, везущих молодого Бруно, скороговоркой бормочущего бессмыслицу. Платье его было в крови, лицо разбито, руки связаны.

Согласно показаниям стражников вашего покойного брата, вечером в день убийства они прибежали на шум в гостевом зале, застав Бруно плачущим над телом мертвого отца. Лауру никому из них наблюдать не довелось. Покои ее также были пусты. С видом одержимого молодой человек твердил жуткие вещи про конец света, с отчаянием на лице заявлял, что сам он и есть Франц Калленберг, ценой великой жертвы остановивший неописуемое зло, и навеки проклятый за детоубийство. Рядом с изрезанным телом покойника лежал окровавленный нож. Бруно не оказал сопротивления. Дождавшись рассвета, трое стражников, а с ними конюх и камердинер господина Франца, взгромоздили мальчика на коня и отправились в замок, по пути куда встретили разъезд капитана Бьёрна, спешно следовавший им навстречу.

Допросив молодого человека, мы свидетельствуем его полнейшее безумие. Однако, причину потери рассудка еще только предстоит установить. По словам камердинера у отца и сына случились разногласия касательно будущего Бруно. Покойный не имел привычки откровенничать с прислугой, потому камердинер Альфред Манн обладает лишь общими представлениями о сути их противостояния, основанными на обрывках случайно услышанных фраз. Так, он предполагает, что после переезда в усадьбу Эскальд, господин Франц, ранее - покровитель художественных талантов Бруно, начал выказывать сомнения в правильности избранного сыном пути, чем вызывал у последнего заметное неудовольствие. Увы, подобного рода семейные споры — не редкость в наши дни. Я сознательно опускаю подробности свершившегося злодейства, ибо не хочу думать о них, и не хочу ранить Ваше разбитое сердце (поверьте, господин Калленберг, мне больно сознавать, каким ударом станет для Вас эта новость, но не мне перечить воле Господа, возложившего на мои плечи бремя глашатая Вашей беды). Осмотрев место преступления, я заверяю Вас - такого рода зверствам не может быть оправдания.

Прислушиваясь к слову капеллана замка, каковой капеллан - Отец Гуорн - имел возможность наблюдать поведение Бруно и слышать его кощунственные речи, я пришел к выводу отправить преступника в подвалы аббатства Вистенхоф, где Божьи Судьи из числа братии смогут наверняка подтвердить или опровергнуть догадки преподобного об одержимости Вашего племянника. По моему мнению, вздор про конец света, неведомое зло, сокрытое в самоей основе мироздания и лукавую пелену повседневности, скрывающую ломаные линии Сути Вещей, есть не более, чем крик надломленной души избалованного ребенка, чей отец впервые в жизни, пошел против его желаний. Больное сознание художника нарисовало образ отца, от которого он всецело зависел, в виде целого Мира; утрату бывшего ранее незыблемым доверия к родителю сравнило с постижением темных тайн Бытия; его отказ в поддержке творчества облекло в чёрное рубище конца света и немедленно остановило приближение оного, схватившись за нож. Раскаяние за содеянное, любовь к отцу, желание вернуть его и быть рядом возродили господина Франца в теле самого Бруно, а самобичевание, характерное для всякого провинившегося безумца, выразилось в метафорическом переселении самого себя в мертвое тело. Такой видится мне развязка их войны. В то же время, отец Гуорн настаивает на невиновности Бруно, ибо в момент убийства рукой мальчика двигала некая сущность, присутствие коей он ощущает при нахождении рядом. Вера сия проистекает из рвения отца Гуорна в деле служения Храму и, равно, желания помочь заблудшему молодому человеку. Доказанная одержимость сделает Бруно невиновным, и душа его обретет спасение. Поскольку у меня нет сомнений в добрых намерениях преподобного; покуда не существует неопровержимой картины преступления; покуда версию о тьме, настигшей Вашего племянника, решительно отринуть мы не можем; пока в деле присутствует хоть мало-мальский шанс осудить невиновного, я соглашаюсь на предложение отца Гуорна. Полагаю, в момент, когда Вы дочитаете это письмо, капитан Бьёрн уже доставит Бруно Калленберга в Аббатство. Да поможет ему впредь Господь.

Мы же продолжим изучение обстоятельств трагедии. К прискорбию нашему, единственный очевидец, волею Господа выжившая Лаура, до сих пор чувствует себя неважно. В ее истории меня тревожит одна деталь. Как, пробираясь сквозь лесную темень, босоногая девушка сумела преодолеть столь внушительное расстояние за ночь? Чтобы добраться от усадьбы до дороги ко времени появления разъезда, она должна была нестись быстрее ветра. Впрочем, чудеса порой случаются. Когда я спросил мнения лесников, те назвали подобное перемещение удивительным, но при некоторых обстоятельствах, возможным для выносливого мужчины, ориентирующегося на местности. Для тринадцатилетней девицы без посторонней помощи оно немыслимо - таким был их вердикт. Следовательно, появляется еще одна загадка, требующая внятного толкования. Позволю себе заметить, господин Калленберг, я являюсь последователем учения, утверждающего лучшим ответом — самый простой. Тот, который для собственного существования не требует привлечения посторонних сущностей. Вероятнее всего, страх предал Лауре сил, как предает всякой лани, преследуемой голодным волком. Схожие случаи известны и подробно описаны. Она помнит ночь смутно — трепет ужаса заставлял ее действовать, не отдавая себе отчёта в происходящем. Несчастная была убеждена, что пробежала не больше версты! В любом случае, ныне Вашей племяннице ничего не угрожает. По мере того, как силы вернутся к ней, мы предпримем новые попытки докопаться до истины. Я уже отправил письмо в Сальмонт, и жду ответа госпожи Леоноры. Не сомневаюсь, она захочет воссоединиться с дочерью, но пока Лаура недостаточно окрепла для путешествия, я возлагаю на себя ответственность за содержание ее в лучших условиях. Под моим кровом она будет жить наравне с моими родными детьми, и, надеюсь, успеет пролить свет на темные страницы истории Эскальда прежде прибытия людей почтенного Франка Тюреля - родного отца госпожи Леоноры, и деда Лауры.

Господин Калленберг, я буду рад, если Вы изъявите желание посетить Гоффмарк и навестить племянницу. Ныне Вы - ее ближайший родственник на территории Королевства. Зная Ваше трепетное отношение к семейным узам, я ожидаю скорейшей встречи с Вами. Меня безмерно печалит, сколь горестные события служат поводом для этого визита. Я знал господина Франца, как человека исключительных качеств. Его гибель - невосполнимая потеря для Гардарии, для всех верноподданных Короны. Сегодня мы вместе скорбим о Вашей утрате.

Также я знаю, что Вы непременно изъявите желание побывать в Аббатстве и заглянуть в глаза племяннику, попытаетесь разглядеть в них ответы, до сей поры известные лишь Господу. Считаю своим долгом предупредить Вас: Вистенхофская братия строга к гостям своих темниц, равно запертым внутри, и приходящим снаружи в надежде узнать в одержимых - людей, кого они когда-то любили. Будьте благоразумны и не надейтесь на многое. Внутри стен Аббатства не существует знатных имён и мирских забот. Искоренение зла и спасение души - вот цели, которые однажды и навсегда поставили пред собой настоятели данной обители. Помните об этом и да хранит Вас Господь.

Писано при свете новорожденной луны 24 апреля года 1153 рукою Вильгельма Хильдеберга, графа Гоффмаркского.

Продолжение следует.