Ну непонятливая я...
Добавлю в копилку историй с СЗ ещё одну. Когда по мнению одного человека любовь к рок-музыке - это не просто так...))
Каждому своё, конечно. Но я просто люблю рок, без всяких загонов по зодиаку 😅
Добавлю в копилку историй с СЗ ещё одну. Когда по мнению одного человека любовь к рок-музыке - это не просто так...))
Каждому своё, конечно. Но я просто люблю рок, без всяких загонов по зодиаку 😅
На столе чашка с кофе и какая-то булка или слойка на блюдце. Чуть в стороне недопитый бокал красного вина и почти нетронутая сырная нарезка. Так ужинают ведьмы. И работают, видимо, тоже так.
Обойдя столик и не спросив разрешения, Лена отодвинула стул и села напротив.
Кира тягуче, словно жвачку от стола, оторвала взгляд от бумаг и посмотрела на Рязанцеву бесстрастным взглядом. Настолько бесстрастным, что Лена почувствовала себя неуютно и оттого начала разговор извиняющимся тоном.
— Мне нужно с вами поговорить. Вернее, кое-что узнать. — Ей стало противно от своего казавшегося заискивающим тона, но отступать было поздно. — Мне нужна не помощь, мне нужно разъяснение. Консультация. По вашей теме. Хотя… — Лена посмотрела на разложенные по столу бумаги. Они напоминали вырванные листы из конспекта по геометрии. Диаграммы, графики, фигуры, цифры, формулы. Рядом потрёпанная книжица. — Я могу ошибаться. Но мне кажется тантрические символы — это по вашей колдовской части.
Кира потянулась к бокалу, обхватила ножку длинными худыми пальцами с ярко-красным маникюром, поднесла к лицу. Багровая жидкость даже не дрогнула. Покрутила пальцами ножку.
— Это называется тантрическая магия. — Беззвучно отпила вино небольшим глотком, но бокал не опустила.
Лена вынула из сумочки фотографию и положила перед колдуньей.
— Можете сказать, что это за знак?
Кира медленно поставила бокал на то же место, откуда его взяла, но к фотографии не прикоснулась, лишь царственно опустила глаза. Всего на секунду. Длинные чёрные ресницы чуть заметно встрепенулись, и она снова подняла глаза. На этот раз чуть быстрее, чем обычно.
— Вы зря носите это в сумочке. — В её взгляде ничего не изменилось, но Лена поняла: колдунью что-то зацепило.
— Почему?
— Не зная, что скрывается за древним символом, не стоит держать его рядом с собой. Подобные знаки оказывают непосредственное влияние на подсознание человека.
— Даже через сумочку?
Губы Киры тронула полуулыбка, но взгляд остался таким же холодным и равнодушным.
— Сумочка — это личная, почти интимная вещь женщины. Вы же следователь и сами знаете, что по содержимому можно многое сказать о её хозяйке. Но дело не в этом. Сумочку вы носите с собой почти постоянно, а значит, знак всегда в зоне досягаемости вашего энергетического поля.
— А если знак, как на фото, наколот на тело?
— Тогда это клеймо. Тут не воздействие, тут принадлежность.
— Принадлежность?.. Чему?.. Или кому? И что он означает?
Медленно повернув голову, Кира выпустила длинную сизую струю. Она всё делала так, будто время служило ей, а не она подчинялась ему.
— Одержимость.
— Что?! — Лена почувствовала, как внутренности обдало горячей волной. — Одержимость?! Что это значит?
— Это значит полное подчинение воли чужой сущности. Тот, кто изображён на фото, не принадлежит себе. Внутри него сидят бесы, которые им управляют.
— Но как это происходит? На фото маленькая девочка. Разве она может быть одержимой?
— Запросто. Она избранная, она должна отработать карму рода, взяв на себя грехи всех своих предков.
— А как распознать настоящую одержимость? Как это проявляется?
— Есть определённые признаки. — Кира загасила сигарету в маленькой хрустальной пепельнице. — Одержимый человек перестаёт спать, рвёт на себе одежду. В моменты припадка залезает на стол, становится на четвереньки, лает, ест пауков. Вот только несколько характерных признаков, которые мне приходилось наблюдать. Бывает и похуже.
— Вы имели дело с одержимыми?
— Приходилось. Давно. Я тогда только начала увлекаться оккультизмом. Дело в том, что есть два пути избавления: первый — это экзорцизм, проводимый священником с разрешения Бога, но есть и другой способ…
— Какой?
— Наслать ведьму.
— То есть вам приходилось изгонять дьявола?
— Скорее беса. Но это очень затратная по энергии процедура. И очень рисковая. Я проводила её дважды, после второго раза сильно заболела. Поплатилась своим здоровьем. После долго восстанавливалась. С тех пор занялась чистой экстрасенсорикой и астрологией. — Кира поправила ворот синей блузки, снова взяла бокал и допила вино.
— Как происходит изгнание бесов, можете рассказать хотя бы в общих чертах или это коммерческая тайна?
— Я расскажу вам про обряд, но только в обмен на услугу.
— Какую?
— Вы скажете мне свою дату рождения и позволите заглянуть в ваше ближайшее будущее. Хотите узнать?
— Нет. Не хочу. Вся ваши предсказания построены на программировании поведения. Скажите, что я умру сегодня, так я и буду об этом весь день думать и ждать, пока не попаду под машину от невнимательности, вызванной погружённостью в мысли о собственной смерти.
Кира улыбнулась. На этот раз с долей искренней симпатии.
— Могу точно сказать, что вы не умрёте, хотя смерть рядом с вами.
— Ну и на этом спасибо. Так что насчёт обряда?
Кира подняла глаза к потолочному светильнику, и в этот момент освещение в ресторане мигнуло. Было ли это совпадением и где-то просто произошёл перепад напряжения или всё-таки за этим стояло что-то магическое, какой-то тайный знак, предупреждение, — Лена уже ни в чём не была уверена. Однако Кира приняла моргнувшее электричество благосклонно и продолжила:
— Один из способов узнать демона — это поднести крест к одержимому. Демон начинает злиться и сопротивляться, рычать, ругаться матом, часто блевать. Всё это, конечно, выплёскивается из человека, в которого он подселился. После этого читается заклинание, текст которого излагать не стану, содержание и есть коммерческая тайна.
Кира отодвинула бумаги, достала из-под них пачку сигарет и зажигалку. Все движения были изящны и отточены до совершенства. Всё, что она делала, выглядело красиво, притягивало взгляд и вызывало восхищение. Она зажала сигарету ровными белоснежными, словно фарфоровыми, зубами, щёлкнула серебристой зажигалкой и поднесла жёлтый огонёк к губам. Её угольно-чёрные глаза, в подсветке яркого пламени оказались коричневыми. Лена совершенно чётко разглядела тёмные непрозрачные пятна на внутренней оболочке. Той, что называется сетчаткой.
— Демон хитёр и коварен. Он может затаиться. Важно завершить процесс любой ценой, отправить демона обратно в Ад, иначе дьявол будет преследовать человека.
— И как тогда поступают?
— Одержимого мажут маслом, кладут в рот соль и говорят: «Дунь, плюнь, изыди».
Сквозь облачко дыма прорисовывались чуть приподнятые в полуулыбке уголки губ, и Лена так и не поняла — были ли последние слова Киры сказаны всерьёз, или это всего лишь лукавая насмешка над её дилетантским любопытством? В любом случае во всём сказанном, в каждой скупой эмоции не было чванливого пестования собственного эго. Что служило доказательством силы. Явственным и непреложным. Силы, от которой нельзя отмахнуться.
Лена встала, чтобы уйти.
— Спасибо. Прощайте.
Кира слегка кивнула. Свет потолочных светильников стал терять свою яркость, и в зале заиграла музыка. Сделав пару шагов, Лена остановилась, почувствовав спиной пронзительный взгляд ведьмы.
— Вы найдёте то, что хотели, — прозвучало поверх музыки. Лена обернулась. — И потеряете то, что найдёте.
Публикуется на Литрес, Ридеро, Амазон
(окончание, первая часть здесь)
Медиум в ритуальном облачении, мистерия Тейям в Керале, Индия.
Исследовавший шри-ланкийских мистиков-аскетов Гананатх Обейесекере нашел в их деятельности переживание дистресса и механизмы психологической трансформации. Оказалось, что посредством ритуального транса люди избавляются от болезненных ощущений. В своих обрядах они переосмысливают страдание и адаптируются к реальности с ее вызовами и проблемами. Подобные же механизмы работы с «самостью» можно увидеть и в афрокарибском спиритизме.
Ученые выделяют различные ИСС: видения, путешествия, диссоциации, полеты, выходы из тела, синестетические чувствования, мистические слияния, трансперсональные переживания и т. д. Транс одержимости может развиваться в образах инкорпорирования, то есть вселения духа внутрь человека, но также его описывают как «оседлание»: духи «садятся» сверху, поглощают человека извне. Порой пережившие подобные состояния люди отмечают, что духи управляют ими издалека, порой присутствуют рядом, а иногда входят в отдельные части тела человека или захватывают его целиком. Если личностная идентификация при этом не утрачивается, говорят о «двухголовой одержимости», а если человек совершенно «теряет себя», производя телесные действует от имени другого актанта, то о «полной одержимости». Последняя характерна для вуду и многих других африканских культов.
ИСС могут быть вызваны различными факторами: физиологическими, психологическими, фармакологическими. Бывают и случайные ИСС, обусловленные болезнями, усталостью, непреднамеренными отравлениями или другими естественными причинами. Антропологам больше интересны «культурно обусловленные» или ритуально смоделированные ИСС.
Большинство антропологов считают одержимость культурным конструктом. Чтобы испытать это состояние, нужно учиться ему или воспитываться в определенной среде, где культивируются соответствующие легенды, танцы, звуки, визуальные образы, где окружающие демонстрируют характерное поведение. Культурное моделирование транса включает в себя музыку, танцы, эстетику, но также задействует социальные иерархии и религиозные понятия. Изучивший различные культы Африки Жильбер Руже разработал свою типологию транса, показав, что каждый вид ИСС черпает силу из музыки по-разному в разные моменты ритуала, при этом механизмы одержимости не сводятся к физиологическим и эмоциональным эффектам музыки, но определяются всем богатством культуры.
Австралийский антрополог Брюс Капферер, исследовавший народный буддизм, смешанный с шри-ланкийским шаманизмом, смог показать, что культурная эстетика и моделирование одержимости есть часть постколониальной действительности: музыка, песни, танцы, маски и пантеоны духов отражают социальные страты общества и помогают проработать травмы, которые люди испытывают внутри него.
Демонические инвазии, регулируемые во время мистерий, Капферер объяснил как акты высвобождения накопившейся и скрытой энергии угнетенных людей.
Связь политики и одержимости была отлично продемонстрирована в документальном фильме французского антрополога Жана Руша «Безумные господа» (Les Maitres Fous, 1954).
Сразу после демонстрации в профессиональном сообществе фильм в Европе не был принят и не появлялся на широких экранах. Одни углядели в нем проявления расизма, вторые — «оскорбление здравому рассудку». Но позднее антропологи и социологи воскресили этот видеодокумент, ставящий вопросы об отношениях культуры, власти и идентичности людей. Руш снял ежегодный ритуал культа одержимости хаука, во время которого посвященные, в обычной жизни простые нигерийские парни, трудовые мигранты, обосновавшиеся в Гане, ритуальным образом перевоплощаются в символические фигуры колониальной власти.
Последователь хаука в трансе. Кадр из фильма Жана Руша «Безумные господа» (Les Maitres Fous, 1954)
Одержимые духами губернатора, министра, генерала, сержанта и других персоналий администрации, «господа» проводят «совещание за круглым столом», где решают вопрос о жертвоприношении собаки: кто именно ее убьет и как собаку после этого следует съесть, в сыром виде или в вареном. Придя к выводу, что лучше животное сварить, адепты хаука окунают руки в кипящий бульон, выхватывая из него куски пожирнее. Оставшееся они увезут в город, чтобы поделиться с друзьями. Название этого фильма содержит двойной смысл. Его можно истолковать, к примеру, так: хозяева своего безумия, подчиненные сумасшедшим господам.
Вопрос о том, зачем и почему в ряде культов одержимости присутствуют колониальные персонажи, символические фигуры господ, всё еще обсуждается исследователями. Одни видят в этом механизм, позволяющий сохранять историческую память и коллективную идентичность, другие — способ высмеять власть или прожить, «проиграть» социальные травмы, третьи — нечто вроде компенсации, позволяющей подчиненным и ущемленным на время превратиться в элиту. Можно говорить и о том, что подчиненная культура совершает выбор определенных элементов доминирующей культуры, интегрируя их внутрь своей космологии, чтобы лучше адаптироваться к установившейся исторической реальности, — так возникают различные синкретические культы, где локальные онтологии смешиваются с колониальными, включая не только мифологических персонажей и святых из господствующих пантеонов, но и персонажей, появившихся в качестве олицетворения колонизаторов. Можно вспомнить ритуальные статуэтки блоло биан в униформе колонистов в культуре бауле, аналогичные воплощения конголезских нкиси, знаменитое женское африканское божество Мами Вата, которое почитают по обе стороны Атлантики и которое получило свою телесность от образа из немецкой цирковой рекламы, мусульманских пашей из культа зар, Барона Самеди — вудуистского хозяина кладбищ, напоминающего пародию на французского денди, духов супай, которые у индейцев руна выглядят как офицеры и пасторы, и даже почитаемую в сантерии оришу Очун, которая, в отличие от оригинальной культуры йоруба, на Кубе представляется как светлокожая госпожа, имеющая европейские манеры и вкусы.
Мами Вата на современном плакате, сообщающем о ее празднике. Экзотический образ «африканской заклинательницы змей» в XIX веке использовал немецкий предприниматель Карл Хагенбек.
С разворотом от биомедицинских интерпретаций к культурным транс одержимости, сопровождающие его обряды, а также культуры, в которых он процветает, стали изучаться и описываться с фокусом на тех или иных аспектах. К нашему времени написаны десятки, если не сотни монографий, посвященных трансу в тех или иных культурных практиках, и тысячи статей, затрагивающих эту тему. Можно выделить несколько связок или моделей, характерных для описания культуры транса. Одни авторы выделяют его как существенный элемент целительства, магии, межличностной коммуникации. Вторые исследуют ритуалы и техники транса как перформативность, отражающую власть, социальные структуры и постколониальные состояния. Третьи делают упор на телесность и гендер. Есть и такие исследователи, которые стараются подходить к материалу всесторонне, учитывая все эти ракурсы и связывая их новыми антропологическими, социологическими или даже философскими идеями. К примеру, канадский антрополог Майкл Ламбек, изучающий жителей Майотты, описывает практики одержимости контекстуально и сбалансированно, оставляя место «недодетерминированности»: эти практики настолько комплексны и многогранны, что ни одна модель не сможет описать их исчерпывающим образом. Примечательно определение, которое Ламбек дает духам: они суть «социальные сущности», «продукт воображения, частичные конструкции, вымышленные, но не фиктивные».
Вудуист в состоянии одержимости духом лоа. Фото Паоло Марчетти.
Вернемся к Эрике Бургиньон, увязавшей типы ритуального транса с социальным укладом и особенностями культуры. Она считала общества охотников и собирателей, которым присущ в большей степени транс шаманских путешествий, более индивидуалистичными, чем общества земледельцев и скотоводов. Архетипическая фигура первых — одиноко бредущий вглубь сельвы охотник, подотчетный главным образом самому себе. Скотоводческое и земледельческое производство, напротив, подразумевает значительную социальную спаянность и коллективизм. Охотники тяготеют к анархо-демократическому полюсу, скотоводы развиваются вместе с усложнением властно-иерархических отношений, что ведет к растворению «я» в семейно-родовых структурах и как бы подталкивает человека к возможности «слияния» с духами. В своих статьях и книгах Бургиньон сравнивает публичные вудуистские ритуалы, когда барабаны и танцы вгоняют людей в состояние одержимости, и индейские паровые бани, где эффект ИСС достигается сочетанием сенсорной депривации, голодовки (диеты) и температурных перегрузок, присовокупляя к последним шаманские сеансы с употреблением растительных галлюциногенов. Если индейцы-шаманисты получают индивидуальные видения, то вудуисты устраивают публичное представление. Первые обычно помнят, что с ними происходило и могут описать это. Вторые испытывают посттрансовую амнезию, провал в памяти, утверждают, что их души были вытеснены богами. Для того чтобы зафиксировать действия одержимого, всегда нужен наблюдатель — публика, коллектив, для которого и «спускается» в тело своего медиума тот или иной дух. Не случайно одержимых в вуду, сантерии, кандомбле, арара и других афрогенных культах наряжают в ритуальные одежды, вручая им те или иные атрибуты: тела «лошадей» становятся материальной базой разворачивающегося представления, но акторы этого представления — не медиумы, а те, кому они служат, духи лоа и ориши. Отсюда встречающиеся в культах одержимости перевоплощения: духи детей могут захватывать тела взрослых, женские духи входить в мужчин, боги-мужчины использовать в качестве «лошадей» женщин.
Последователь афро-бразильской религии кандомбле в ритуальном костюме ориши. Качоэйра, Бразилия, 2014 год.
Бургиньон рассматривает трансовый опыт последователей вуду и сантерии как аутогипноз, вызванный образным ожиданием (усвоенными с воспитанием культурными моделями) и «атмосферой внушения», то есть барабанами, заклинаниями, дымом, вызывающими трепет священными флагами и магическими символами. Под действием ритуального гипноза, пишет Бургиньон, человек демонстрирует тот или иной религиозный образ — танцует, говорит и двигается, воспроизводя характер духа, который его «оседлал». Во время перформанса человеческая индивидуальность одержимых, со всеми присущими тому или иному адепту потребностями и проблемами, пропускается через решето космогонии, сверхличностного образа духа или божества, в результате чего она перезапускается как часть организованного и упорядоченного мира символов и смыслов. В этом заключается психотерапевтическая значимость ритуальной одержимости.
Американская исследовательница не остановилась на корреляции типов транса с хозяйственно-культурной спецификой обществ, но исследовала также и гендерную составляющую вопроса. Транс видений и шаманизм, по ее мнению, более характерны для мужчин, поскольку в обществах охотников и собирателей мальчиков изначально готовят к опасным и трудным походам сквозь населенные опасными зверями и духами леса. Именно поэтому половозрастные инициации в племенах коренных американцев соответствуют мифо-ритуальным аспектам транса видений: нужно пойти в чащу, найти там животное и вернуться с добычей. Так и шаманы «уходят» в иные миры, чтобы обнаружить там своих духов-помощников или украденные души их страдающих пациентов.
Напротив, в Африке и в африканских диаспорах Нового Света властвуют иерархии, тематика послушания и подчинения, что приводит к культивации «женских», материнских ценностей ответственности за младших и слабых. Обобщая данные по культуре зулусов, свази и коса и присовокупляя к ним свои наблюдения на Гаити, Бургиньон предлагает гипотезу, согласно которой транс одержимости, отвечающий подобным ценностям и нарративам, является «типично женским феноменом». В традиционных скотоводческих обществах часто можно обнаружить представления о женщинах как менее самостоятельных или вовсе не самостоятельных личностях, и в силу своей незавершенной субъектности они как бы разъяты навстречу вторгающимся в них духам, пишет антрополог. Эти представления бытовали и в индустриальных обществах: вспомним расхожие в Европе XIX–XX веков идеи о том, что лучший медиум для спиритического сеанса — это «чувствительная» женщина.
Бургиньон сообщает, что ИСС, характерные для женщин, включают в себя активные представления и «пассивное фантазирование»: с одной стороны, пляски, переодевания, театрализация, с другой — посттрансовая амнезия вместо видений и переживаний. «Мужские» же ИСС, напротив, пассивны по действию (это путешествия, аскезы, медитации, диеты, уединения, паровые бани, поглощение психоделиков) и активны по фантазированию (затейливые видения, разговоры с духами, нарративное содержание переживаемого опыта). Однако, как известно, в христианстве было достаточно мистиков обоих полов, которые общались в своих видениях с Господом, Богородицей и святыми, а среди аскетов индуизма и буддизма встречается не так уж мало женщин.
Заслуга Эрики Бургиньон — то, что она вписала ритуальный транс в социальный и гендерный контекст, — неоспорима. Но сама ее гипотеза в настоящее время кажется весьма шаткой.
Для того чтобы подтвердить или опровергнуть ее, нужно проводить огромное кросс-культурное исследование. Если мы возьмем шаманизм тюрок, монголов, гималайских и дальневосточных народов, то увидим, что в их практиках одновременно сосуществуют разные типы транса. Не всегда прослеживается и корреляция с хозяйственным укладом. Еще сложнее с гендерным вопросом.
Тата нкиси — жрец афрокубинской традиции пало монте. Фотография Марсио Васконселоса (Márcio Vasconcelos).
Карибский спиритизм, сантерия и кандомбле действительно отводят большую роль женщинам. Что касается гаитянского вуду, то сказать, кто впадает в одержимость чаще, мамбо или хунганы, жрецы или жрицы, довольно сложно. Таких данных нет. Правда, на Гаити бытует распространенное мнение о том, что лучшие хунганы — это женственные мужчины и гомосексуалы, поскольку они более преданны своим лоа. Но здесь мы видим проекцию представлений о женской «преданности» на гомосексуальных мужчин, с одной стороны, и мягкую сегрегацию сексуальных меньшинств в рамках религиозных сообществ — с другой.
Логику гендерной картины одержимости в среде афро-американских культов совершенно нарушает распространенная на Кубе, в Венесуэле и США традиция пало монте.
В ней роль женщин невелика, а до наступления менопаузы жрицы пало даже не могут самостоятельно практиковать жертвоприношения. В пало чаще именно мужчины бывают одержимы духами нфумбе. Последователи этой традиции обычно демонстрируют мужественное, даже мачистское поведение как во время ритуалов, так и в жизни. Гендерная логика палеро прямо обратна спиритической: раз женщины менее выносливые, физически более слабые и эмоциональные существа, то они едва ли справятся с опасными темными духами этой традиции, с трудом вынесут тяжелый натиск суровых и воинственных нфумбе и нкиси, тогда как мужчины приспособлены к этому лучше. Таким образом, одержимость может конструироваться не как нечто связанное с пассивностью, чуткостью и податливостью, а, напротив, как элемент борьбы: ритуальный транс будет правильным тогда, когда дух чувствует властную руку и сильную волю решительного хозяина-колдуна. Всё это тем не менее не исключает существования выдающихся ведьм пало монте, о силе и способностях которых до сих пор ходят легенды.
Случалось ли вам произнести: «Я не знаю, что на меня нашло» или «Я был сам не свой»? По мнению Эрики Бургиньон (1924–2015), американского антрополога и одной из первых исследовательниц транса одержимости, эти фразы достались нам из тех времен, когда предки верили, что духи могут вселяться в живого человека и овладевать его телом отчасти или полностью, на мгновение или надолго вытесняя либо порабощая личность, разум или душу. Вера в духов и одержимость ими — действительно универсальна, она свойственна большей части культур. В одних она со временем стала чем-то маргинальным, в других всё еще остается важной частью социальной жизни. Бургиньон проанализировала этнографические данные о 488 человеческих сообществах и пришла к выводу, что для 74% из них характерны те или иные представления об одержимости. Рассказывает Нестор Пилявский.
Из популярных фильмов про экзорцистов может показаться, что одержимость — это нечто скверное, связанное с действиями темных сил, которые ввергают своих жертв в страдания и странные состояния. В таких случаях обычно вызывают специалистов по изгнанию дьявола — экзорцистов, и те, удостоверившись, что речь не идет о банальной психиатрической проблеме, принимаются за свои ритуалы, размахивая распятием и окропляя болезных святой водой. Это — отражение европейского взгляда на одержимость. В христианской культуре, прославляющей свободную волю, самоконтроль и психическую субъектность, одержимость чаще всего видится как демоническая, угрожающая здоровью, автономности и целостности личности.
В то же время и в христианстве иногда встречаются практики своего рода узаконенной, благой одержимости — к примеру, одержимость Святым Духом в харизматических церквях. Одержимости бывают подвержены и стигматики — подвижники, у которых в состоянии экзальтации открываются стигматы, кровоточащие раны, имитирующие раны распятого Христа. Так, знаменитый святой Франциск Ассизский (XII–XIII века), обрученный с невидимой простым смертным Дамой Бедностью, был однажды пронзен небесным огненным существом, которое явилось ему сначала как ангел, а затем как зеркальное отражение самого Франциска. С тех пор его тело стало кровоточить. Имевший кровоточащие стигматы на руках, ногах и на лбу украинский мистик, грекокатолик Степан Навроцкий (1922–1944) во время транса говорил голосами входивших в его тело духов, причем среди таковых были не только святые, но и поэт Тарас Шевченко, души казаков, а также покойный трехлетний мальчик Гавриилко, выступавший в роли спиритуального проводника.
В некоторых областях Греции и Болгарии, в народной среде, до сих пор сохраняется одержимость отдельными святыми, обычно Константином и Еленой.
Их духи входят в нестинаров во время трехдневного майского праздника, который начинается церковной службой, а завершается жертвоприношениями скота и ритуальными танцами на углях под звуки лиры и барабана. Испытывая транс, медиумы-нестинары дают пророчества, советы, совершают целительские манипуляции. Чаще всего дар нестинарства передается по наследству, причем у медиумов имеются специальные часовни, в алтарях которых помимо икон красуются священные барабаны. Принято считать, что нестинарство — это переродившиеся в христианском обличии древние дионисийские мистерии. Современные греческие и болгарские неоязычники даже стали использовать нестинарский ритуал, заменив иконы на изображения античных богов, что повлекло критику не только среди представителей православия, но и среди культурологов.
Нестинарка танцует на углях. В 2009 году ритуал был внесен в списки нематериального культурного наследия ЮНЕСКО.
Хотя представления об одержимости свойственны большей части традиционных культур, чаще всего этот феномен не становится основой религиозной практики и встречается где-то на периферии. Но есть и сообщества, в которых одержимость представляет собой ключевой элемент всей религиозной жизни, а также служит ключом к пониманию социальных отношений, обычаев и порядков. В этом случае одержимость становится целью и смыслом духовной практики, ее стремятся достичь теми или иными способами, ее умеют регулировать, из нее извлекают пользу. Антропологи и религиоведы называют подобные религиозные традиции культами одержимости, подчеркивая, что тела последователей этих культов превращаются в орудия духов, в некие элементы сакральной сцены, на которой разыгрываются связи между людьми с одной стороны и духами, мертвецами, божествами — с другой.
Внутри подобных культов медиумы нередко называются лошадями, в то время как для духов используется метафора всадников. Также впадающих в одержимость могут называть одеждой, нарядами духов. Этим подчеркивается, что тело адепта — лишь средство, инструмент, в то время как агентность принадлежит духу, божеству или демону.
Подобных культов одержимости существует великое множество. Самый известный из них, конечно, вуду — религия, распространенная в Западной Африке и в Новом Свете, преимущественно на Гаити и в США. Культы одержимости характерны для африканских традиционных сообществ. В Африке действуют отчасти напоминающие вуду культы аком (Гана), тро (Того), хаука (Нигер), эгунгун (Нигерия), лемба (Республика Конго) и многие другие. В Америке в постколониальных обществах, имеющих в составе потомков африканских рабов, кроме вуду, действуют сантерия, арара и пало монте (Куба), кимбанда, умбанда и кандомбле (Бразилия), кумина и обеа (Ямайка), шангоизм (Тринидад).
Эрика Бургиньон, ставшая первопроходцем в антропологии ритуальной одержимости, разделила культурно обусловленные измененные состояния сознания (ИСС) на два типа: во-первых, собственно транс одержимости, во-вторых, просто транс, или транс видений. Для первого характерно полное или частичное вытеснение сознания человека и подчинение его тела мифологическому агенту, духу, демону, божеству, иногда животному. А второй подразумевает шаманские путешествия, встречи с духами, когда «я» сохраняется, хотя и осознает себя в необычных условиях. Сюда относятся переживания внетелесного опыта, беседы с духами, получение образов и откровений.
По мнению Бургиньон, транс путешествий характерен для коренных жителей Северной Америки и часто встречается у индейцев Южной Америки. Транс одержимости же — это больше африканская особенность, очень ярко представленная в Центральной и Южной Африке, а также в африканской диаспоре Нового Света. Из этого Бургиньон сделала вывод, что типы ритуального транса соответствуют хозяйственной и социальной организации сообществ: индейцы-собиратели отправляются в шаманские путешествия и мистические поиски, а африканцы-земледельцы, для которых значимо право распоряжаться наделами и хозяйством, строят свои ИСС на образах владения, захвата, одержимости. Эта гипотеза всё еще сохраняет влияние в антропологии, хотя выявить строгую корреляцию, о которой писала Бургиньон, затруднительно или даже невозможно, если принять во внимание опыт разнообразных культур Азии, где транс путешествий соседствует с трансом одержимости.
Оракул Нечунг, личный оракул далай-ламы, часть тибетской традиции кутенов — медиумов, в тела которых на особых церемониях вселяются духи и божества. В настоящее время Нечунг живет в Дхарамсале, Индия.
Интересно, что смешанные формы практик со временем появились в Латинской Америке, где европейские, африканские и местные шаманские культуры образовали симбиотические и синкретические практики. Достаточно вспомнить венесуэльское неорелигиозное движение лионсеро — поклонников могущественной потусторонней сеньоры Марии Лионсы, которая, вероятно, является современной версией древней богини Игпупиара Каапора. Здесь традиционные для индейцев мотивы шаманских путешествий дополнились практиками одержимости, пришедшими из европейского спиритизма и африканских культов.
В пантеоне лионсеро появились индейцы-шаманы, которые вселяются в медиумов на африканский манер. Вместе с ними тела адептов захватывают католические святые, духи преступников маландрос («злодеи») и даже скандинавские викинги.
Утверждению этого культа в прошлом веке способствовала некая Долорес Амелия Касерес, оккультистка и вторая жена диктатора Хуана Винсенте Гомеса (1857–1935), прозванного в народе «ведьмаком из Ла Мулеры». Президент Гомес, по-видимому, пытался использовать народную религию в пиар-целях, чем придал ей легитимности, но распространяться шире культ стал уже после него, с постепенным ослаблением католической церкви.
В наше время поклонники Марии Лионсы всё чаще используют практики, пришедшие из карибского спиритизма и кубинской сантерии. Есть у венесуэльских спиритистов и свои отличительные черты — к примеру, разрезание языка бритвой и продевание в щеки острой спицы во время транса — это призвано свидетельствовать, что медиум, захваченный мистическими силами, не чувствует боли, и одновременно с тем способствовать усилению контакта с духами через кровь и телесные разрезы. В ходе религиозных праздников и паломничеств, когда звучит энергичная барабанная музыка, такие медиумы с окровавленными лицами, окруженные клубами табачного дыма, раздают свои благословения и советы верующим.
Последователь Марии Лионсы в состоянии транса режет свой язык и прокалывает щеки. Мистерия в Квибао, Венесуэла, 2013 год
Бельгийский этнолог, писатель и режиссер, специалист по Центральной Африке Люк де Ёш (1927–2012) в свое время ввел новый термин — адорцизм.
Если экзорцизм — это практика, направленная на изгнание злого духа из тела и из жизни человека, то адорцизм подразумевает постепенную адаптацию человека к присутствию потусторонних сил. Адорцизм приспосабливает и закрепляет духов в психической и культурной среде.
Классическим примером адорцистского культа можно считать зар — распространенную в Северной Африке и на Ближнем Востоке традицию, когда духи зары, как правило, неприятные, враждебные и злобные, умилостивляются путем различных церемоний и со временем не только не беспокоят своих жертв, но и начинают помогать им. В некотором роде оптику де Ёша можно использовать и в отношении истории антропологических учений: в XIX веке и в первой половине XX века антропологи и этнологи чаще всего отрицали и обесценивали практики одержимости, видя в них варварство, необразованность или психические отклонения. Наследуя христианской программе вселенского экзорцизма, колониальные ученые, работавшие в парадигме биологического позитивизма, способствовали разоблачению и «изгнанию» демонов, «расколдовыванию мира». Однако после ряда поворотов в социальных науках антропологи обнаружили в культах одержимости свои смыслы и ценности — то есть приспособились к ним, встали на путь адорцизма. Как же это произошло?
Еще в конце XIX века французский невролог Жан Мартен Шарко описывал одержимость духами как результат гипноза или как проявление истерии. В похожем направлении мыслили и этнологи. Так, Джастин Дорсанвиль в 1913 году называл гаитянское вуду «религиозным, расовым, наследственным психоневрозом», а советская исследовательница Надежда Дыренкова, этнолог и тюрколог, среди прочего изучавшая шаманизм народов СССР, употребляла для его описания термин «сумасшествие». В то же время, уже в 1930-х годах, появилась революционная точка зрения о преимущественной психической нормальности шаманов, высказанная эмигрировавшим из России после октябрьской революции востоковедом Сергеем Широкогоровым. В книге с говорящим названием «Психоментальный комплекс тунгусов» (1935) он показал, что за магическими практиками и особыми состояниями шаманов стоят культурные представления и общественное устройство.
В современности теорию об истерической либо шизоморфной природе шаманской деятельности большинство ученых считают устаревшей и в качестве отправной точки в своих исследованиях не используют.
В этом смысле условным остается этнографический термин «шаманская болезнь», подразумевающий череду особых, как правило, неприятных или даже мучительных состояний, которые испытывают будущие колдуны и шаманы во время первого приближения к ним духов и божеств, стремящихся вручить своим избранникам сакральный дар. «Шаманскую болезнь» следует считать патоморфным (болезнетворным), но не патологическим состоянием.
«Если человек способен победить симптомы „болезни“ в первых проявлениях путем обучения специальным техникам работы, позволяющим расширить собственное восприятие „мира“, то такое состояние — не болезнь, а возможность реализации скрытых резервов человеческой психики. По сути своей, именно это будет открывать С. М. Широкогоров, который уже в 1910-е г. призовет коллег-шамановедов оценивать личность шамана с позиции инсайдера, а не аутсайдера; это позволит увидеть, что шаман психофизиологически здоровее абсолютного числа членов своего социума»
В. И. Харитонова. К вопросу о личностном статусе шамана (концепция Г. В. Ксенофонтова и современные исследования) // Северо-Восточный гуманитарный вестник. 2012, № 1 (4). С. 34–38
Фрагмент картины «Церемония вуду» гаитянского художника Базиля Кастеры. Вудуисты используют аффективные и динамические методы вхождения в транс: танцы, звук барабанов и ритуальных погремушек
Некоторые клинико-экспериментальные исследования говорят о том, что «шаманская болезнь» задействует тот же мозговой субстрат, что и височная эпилепсия, но сама при этом не относится к категории патологических процессов.
Исследования мозговой активности шаманов, мистиков и практикующих медитацию людей показали, что во время обрядов происходит интеграция фронтальной коры, височного полюса и миндалин, что соответствует механизму поддержания аффилиативных взаимодействий и культурно-социальных связей. Именно эти области, вовлеченные в процессы обработки мультимодальной сенсорной информации, обладают наивысшей плотностью рецепторов опиатов, что позволило психиатрам и исследователям социальной функции мозга выдвинуть предположение о прямой связи привязанностей, социальной идентификации, ритуального транса и выработки эндогенных опиатов. Последнее, по всей видимости, объясняет обезболивание, наблюдаемое во время транса: люди ходят по углям, протыкают, режут, ударяют и обжигают себя, выдерживают сверхвысокие физические нагрузки.
С возникновением и развитием медицинской антропологии шаманизм и духовно-магические практики были реабилитированы. Заметную роль в этом процессе сыграл американский антрополог Майкл Винкельман. Он связал культурные и религиозные феномены, измененное состояние сознания и мифо-ритуальную активность с особенностями работы головного мозга, назвав духов «фундаментальными структурами человеческого сознания». Проведя параллель между характерным для разных народов делением универсума на верхний, средний и нижний и основными разделами человеческого мозга (кора, лимбическая система и рептильный комплекс), отражающими, соответственно, стадии животной эволюции: позднюю, среднюю (начавшуюся с древними млекопитающими) и раннюю, Винкельман заявил, что духи трех миров участвуют в камлании шамана как «посланники», сигналы или агенты трех разделов мозга, которые в ИСС начинают работать в особом синхронном режиме.
Не только развитие психологических и психофизиологических исследований способствовало реабилитации ритуального транса. Этнографы и культурологи обнаружили в практиках, прежде считавшихся проявлением дикости или нездоровья, важные социальные функции.
Первый исследователь традиции зар в Эфиопии, французский этнолог и писатель Мишель Лейрис понял, что одержимые духами женщины используют свой статус для компенсации патриархального давления, регулирования социальных и семейных связей, привлечения внимания.
«Одержимый человек — не только целитель, с ним можно консультироваться и как с предсказателем, советчиком, моральным авторитетом, своего рода арбитром. Для каждого вида деятельности, включая различные целительские практики, в его жизни есть определенный зар. Это настолько существенно, что реальная личность человека может полностью исчезнуть. К примеру, Малькам Айяу, постоянно одержимая джинном, даже вне всякого транса никогда не говорила о себе кроме как в третьем лице, как это принято, когда о своих „лошадях“ рассказывает зар. Наблюдая за Малькам Айяу вживую в течение нескольких месяцев, я пришел к выводу, что ее зары представляют собой своего рода гардероб личностей, который она может носить в соответствии с различными потребностями и возможностями повседневного существования; эти личности позволяли ей реализовывать готовые модели поведения и коммуникации, где-то в пограничном пространстве между жизнью и театром»
М. Лейрис, «Одержимость и ее театральные аспекты у эфиопов Гондэра»
В XX веке культурные и психологические механизмы одержимости стали новой темой этнологов. Специалист по гаитянской культуре, африканист Мелвилл Херсковиц (1895–1963) заявил, что за одержимостью духами вуду стоят общественные и исторические конструкты, а психика лишь отражает и перерабатывает их. В дальнейшем антропологи обратили внимание на внутрикультурные, неевропейские объяснения одержимости, на «туземные теории личности». Освободившись от оков медикализаторского, психиатрического подхода к одержимости, исследователи смогли понять, что ритуальные практики такого рода объединяют различные сферы деятельности, особенно целительство, народную медицину и религию.
Издательство АСТ выпустило книгу постоянного автора «Ножа», антрополога, кандидата исторических наук Нестора Пилявского «Невидимые всадники. Культы одержимости глазами ученых», посвященную истории изучения традиций, в которых одержимость духами не только не считается чем-то плохим, но находится в центре религиозной практики. Это главным образом культы, бытующие у народов Африки и африканской диаспоры Нового Света: вуду, зар, сантерия, пало, кандомбле и многие другие, включая специфический креольский спиритизм, возникший из смешения европейских и африканских элементов. Один из вопросов книги — как и почему этнография пересмотрела свои взгляды на магию и практики одержимости: в колониальные времена ученые считали их свидетельством дикости и отсталости, но теперь пишут, что духов и божества нельзя свести к одной лишь работе человеческого воображения. Колдуны и медиумы — герои монографии, но главное место в ней отводится исследователям, особенно тем, которые шли вразрез с академическим мейнстримом, тем самым предвосхищая идеи и открытия XXI века. Публикуем одну из глав книги.
Мы все одеты в белое. В передней части комнаты возвышается алтарь — так называемая боведа — тумбочка, накрытая белой тканью, уставленная цветами и прозрачными стаканами с водой. В центре красуется католическое распятие, а рядом статуэтка, изображающая индейца. Горит одинокая свеча, но в комнате светло, поскольку в окна светит солнце. На полу стоит таз с водой, по поверхности плавают лепестки цветов. Рядом с ним расположились куклы в разноцветных одеждах. Франсина, сорокапятилетняя мулатка, затягивает молитвенное песнопение, прославляющее Милосердную Деву, и все подхватывают, медленно двигаясь к алтарю. Это спиритическая месса — служение, в ходе которого практикуется ритуальная одержимость.
Обычно в тела людей на таких мессах вселяются не ориши, а духи мертвых, чаще всего предки или кто-то, кто входит в ваш персональный «духовный круг».
Например, у Франсины, помимо африканских духов, в нем оказался араб по имени Мустафа. Он не особенно часто является ей, но всё же она отметила его присутствие в своей практике фигуркой игрушечного верблюда, которая жмется к статуэтке индейца на тесном спиритическом алтаре. Сначала я подумал, что это было сделано, поскольку верблюды ассоциируются с культурой Аравии, но Франсина объяснила иначе:
«Мустафа приезжает сюда на верблюде. Он сам попросил меня держать его на боведе».
Еще один элемент убранства заставляет обратить на себя внимание: справа от спиритического алтаря висит портрет Фиделя Кастро — и хотя присутствующие никогда не связываются с духом великого команданте, кое-кто из них убежден, что лидер Кубинской революции был посвященным в культ Ифа. «Он короновался в Обаталу в Африке. Поэтому неудивительно, что ни одно покушение на него не сработало», — уверяет меня после мессы Франсина. Она обещает найти старую газету с фотографией, на которой «Фидель весь в белом где-то в тропиках». Кузен спиритистки Роберто, отставив в сторону миниатюрную чашечку кофе, спешит пояснить, что портрет Кастро в помещении висит «просто так» (его действительно можно найти во многих кубинских домах) и «к религии никакого отношения не имеет». Тут же вмешивается Паулина, тучная гостья, чьи пальцы унизаны фальшивыми драгоценностями, а на белоснежной блузе красуется сверкающая брошь в виде звезды: «Я знаю один дом, где уверяют, будто к ним приходил Че Гевара. Но я не очень верю в это: зачем мертвым политикам посещать спиритические мессы? Нет, обычно мы общаемся со святыми, со Святой Варварой, например, или с нашими предками, а также с индейцами, чьи души до сих пор оберегают этот остров». И вновь Роберто поправляет: «Святая Варвара? К нам может прийти муэрто, который получил много света и находится в потоке ориши Чанго, но сам Чанго или Святая Варвара — они никогда не приходят сюда, на спиритическую мессу, они могут прийти только на бембе (церемония сантерии в честь того или иного ориши. — Прим. авт.)». Паулина энергично кивает: «Я про это и говорю, только для краткости выразилась так». И обращается ко мне: «А вам надо провести специальную мессу исследования. Мне кажется, рядом с вами стоит женщина в белом, но я не могу понять, чей это дух — может быть, католическая монахиня, а может быть, какая-то курандера».
Обычно считают, что сантерия, католицизм и коммунизм — эдакие противоборствующие начала, борьба и смешение которых определили своеобразный облик нынешней кубинской культуры. В действительности у названных мировоззренческих систем в контексте кубинской истории есть нечто общее или созвучное. Мы поймем, что именно, если обратимся к той этнополитической логике, которой отличался колониальный католический подход к вопросам расы. Во многом именно он стал историческим залогом африканской эмансипации и построения смешанных обществ.
Во время церемонии изготовления спиритической куклы. 19 июня 2019 года, Гавана, Куба.
Следует различать два типа расовых режимов в Новом Свете: протестантский, преимущественно в Северной Америке, и католический, господствовавший на Юге. Протестантское рабовладение действовало на основании онтологического расизма, который зачастую вообще отказывал чернокожим в наличии души — утверждал, что у них нет ни человеческого достоинства, ни человеческой субъектности. Католики же относились к рабам как к людям, хотя и находящимся на более низкой стадии развития. Ватикан официально разъяснял конкистадорам, что индейцы являются такими же детьми божьими, как и белые люди, а их души нужно спасти для жизни вечной. В отношении африканцев такие «вводные» появились намного раньше, в XV веке, когда короли Конго приняли католицизм, а их страна стала официально считаться союзником христианского мира (что, правда, не спасло черное королевство от последующего захвата и колонизации европейцами).
Церковь квакеров в США сама занималась работорговлей, осуществляя перевозки закованных в кандалы людей. Англиканские пасторы на Тринидаде отказывались крестить рабов, а Общество по распространению Евангелия на Барбадосе запрещало им посещать воскресные богослужения.
До начала широкой борьбы за отмену рабства со стороны Великобритании (что было в значительной мере обусловлено экономическими интересами) протестанты, в отличие от католиков, не считали выкуп раба или его освобождение богоугодным поступком, скорее наоборот. На протестантском Севере расовое разделение становилось непреодолимой преградой, и пасторы обычно препятствовали межрасовым бракам: полная дегуманизация рабов до сих пор «аукается» в США глубокой отчужденностью темнокожего населения, расовыми протестами и болезненными дебатами.
Исторические данные свидетельствуют, что в испано-португальском мире расовый режим был намного мягче, а сегрегация носила юридический и экономический, но не онтологический характер. На Кубе, в Бразилии и других католических землях представители всех социальных слоев вместе ходили к мессе, причем аристократии и буржуазии вменялось в обязанность крестить рабов и учить их азам христианской веры. За этим следили специальные королевские омбудсмены. В колониях католических монархий браки с темнокожими (а равно — с индейцами) заключали довольно часто — они, конечно, не приветствовались обществом, но и не особенно осуждались, поскольку главным считалось не происхождение супругов, а их вероисповедание.
Описывая разницу между протестантскими и католическими практиками рабовладения, американские историки Фрэнк Танненбаум и Стэнли Элкинс демонстрируют, что католические власти во многом подготовили почву для дальнейшего сближения и смешения между представителями различных рас в Латинской Америке. На Кубе и в других католических землях чернокожие рабы, будучи отрезаны от привилегированного общества «по всем фронтам», всё же имели одно общее поле, на котором пересекались с белыми господами, — религию. Черные рабы и белые хозяева были объединены пред ликом Господа одновременно в двух пространствах — на земле, перед церковным алтарем, и на небе, в общем соприсутствии всех христианских душ. Это представление наложило мощный отпечаток на развитие карибского спиритизма с его потусторонним интернационалом духов, сохраняющих свои характерные культурно-расовые характеристики.
Спиритизм пришел на Кубу и в Бразилию как увлечение белых господ, на волне распространения идей Алана Кардека (1804–1869). Кардецианство претендовало на научность и звание новой мировой философии, призванной объединить людей на пути к процветанию.
Поначалу спиритисты старались держаться подальше от колдовства и африканских культов, относясь к ним как к «дикости», но вскоре их практики вышли за пределы «просвещенного общества» и перекочевали из буржуазных салонов в ветхие хижины. Там, смешавшись с традиционными африканскими мотивами и образами, они получили второе дыхание и превратились в то, что принято называть карибским, или креольским, спиритизмом — такое название используется, чтобы отличить его от классического кардецианского. В значительной степени этому процессу способствовал запрос со стороны чернокожих на замещение утраченных ими поминальных культов, которые в традиционной нигерийской культуре связаны с особым религиозным сообществом эгунгун.
Привычная африканцам практика одержимости духами позволила быстро и плодотворно адаптировать спиритизм белых господ — получилась своего рода культурная апроприация «снизу». Разработанные Кардеком спиритические молитвы смешались с католическими и африканскими, а служение наполнилось сигарным дымом, ромом и непередаваемой атмосферой карибской магии.
Разбитая фигурка американского индейца на стволе священного дерева Сейба, представляющая дух предка-защитника. 8 сентября 2022 года, Гавана, Куба. Фото Дани дель Пино Родригеса
Долгое время кубинский (и в целом карибский) спиритизм не удостаивался серьезных исследований, считаясь «периферийным явлением» культуры. Посвященные ему монографии начали выходить только в 90-е годы. В XXI веке появились труды с разборами направлений кубинского спиритизма, его содержания и обрядности.
В спиритизме с его гибкой онтологией самые разные культы (на Кубе это сантерия, пало монте, арара, вуду) обрели общее дискурсивное пространство. Спиритисты проводят специальные «духовные исследования» накануне посвящений в названные культы, устанавливают индивидуальный для каждого человека «круг духов», общаются с усопшими представителями разных рас и религий, объединенных в специфические «духовные комиссии» или «дворы».
Способность карибского спиритизма включать в себя самые разные культуры столь велика, что в Венесуэле среди множества «дворов» имеется даже «двор викингов», и это подкрепляется спорной для историков, но весьма популярной в народе версией, что скандинавские мореплаватели достигали берегов Нового Света и даже имели там свои поселения. Викинги, изображаемые, как в комиксах, бородатыми вояками в рогатых шлемах, входят в тела медиумов вместе с христианскими ангелами, каббалистическими демонами, африканскими рабами, индейскими шаманами и духами уличных преступников маландрос. Карибский спиритизм стал динамичной силой, обеспечивающей разнообразие и пластичность в общем плавильном котле различных культов.
Алтарные пространства карибского спиритизма демонстрируют пеструю этнографию — их обычно украшают специальные спиритические куклы с разным цветом кожи и различными этнокультурными атрибутами. Это не просто куклы, а духи-предки: Мама Франсиска покровительствует йоруба, Папа Кандело — гаитянам, Хосе а ла Карабали — потомкам народа карабали, а Папа Конго — отец всех банту, жителей Нового Света, имеющих центральноафриканские корни. Этот ряд дополняют куклы-цыганки, статуэтки индейцев, а также куклы, олицетворяющие белых людей. Среди последнего типа чаще всего попадаются католические монахини и врачи. Впрочем, нередко на алтарях сидят и куклы Барби. В венесуэльском спиритическом культе наличествует схожая атрибутика — взять хотя бы «три силы», обычно изображаемые как три бюста: царственной колдуньи Марии Лионсы с белой кожей, краснокожего индейского вождя Гуаикайпуро и чернокожего раба Фелипе. Двое последних после своей насильственной смерти стали духами, покровительствующими беднякам.
Африканские культы объединились со спиритизмом благодаря почитанию умерших. В основе этого объединения лежит историческая память, где образы различных народов, равных перед Богом, соседствуют друг с другом в духовном пространстве.
Отчасти такой подход близок как коммунистическому интернационализму, так и социальной доктрине католической церкви. И церковь в колониальные времена, и спиритизм во времена республики поддерживали образы расового плюрализма, способствуя преодолению барьеров между колонизаторами и колонизированными. Хотя католицизм как политическая сила в целом выступал на стороне колониальных сил, в некоторых его идеях и практиках содержались деколониальные мотивы.
Онтологию расового равенства унаследовал спиритизм, выступивший в свое время подрывным проектом уже по отношению к консервативному католичеству. Кубинская этнография — это сложносоставность и транскультурность: сантерия, католицизм, спиритизм и социализм, несмотря на все их различия и противоречия, оказались не только исторически взаимосвязанными, но и в некотором роде созвучными друг другу явлениями. Сплав можно назвать используемым в афрокубинских религиях термином cruzamiento (исп.) — скрещение, смешение, объединение различных по происхождению практик.
Обычно исследователи выделяют несколько основных направлений спиритизма на Кубе: спиритизм де кордон (espiritismo de сordon, спиритизм цепи или духовного круга, кордона), научный спиритизм (espiritismo científico), спиритизм милосердия (espiritismo de caridad) и, наконец, наиболее африканизированный спиритизм крусадо, т. е. смешанный, скрещенный (espiritismo cruzado). В действительности это не четко обособленные друг от друга школы или деноминации, а скорее теоретически существующие направления, своего рода траектории. Практики придерживаются их в той или иной мере, а в настоящей своей деятельности часто прибегают к самым разным понятиям, пересечениям и заимствованиям. Это важно уяснить, чтобы иметь в виду саму суть или природу спиритизма — его чрезвычайно развитую способность интегрировать в себя самые разные элементы, порождая при этом «бесконечность метафизических идентичностей».
Если сантерия и культ Ифа понимают «химию мироздания» через вездесущую живительную энергию аче, то спиритисты говорят о свете. «Одни считают, что свет и аче — это одно и то же, другие говорят, что это никак не связанные вещи. Но я думаю, что свет — это разновидность аче», — рассуждает Франсина, опытная гаванская спиритистка, одновременно являющаяся последовательницей сантерии и пало монте. По ее словам, «всё в мире произошло из аче, и свет — та тонкая материя, которой обладают божества, звезды и огонь». Но есть также свет души, или духовный свет, который невидим нам: «Он отзывается на свет свечей. Мы даем духам свет свечей, а их наполняет космический свет. Ведь что такое свеча? Это продукт труда людей и пчел. Мы приносим духам наш труд, молимся за них, и они становятся светлее, а вместе с ними — и мы сами. В этом суть спиритизма».
Одной из важнейших задач спиритистов является содействие посмертной эволюции духов, особенно темных духов, могущих сознательно или бессознательно причинять вред человеку:
«Мы работаем с этими духами, возвращаем им память о своей жизни, даем им свет. Они возвышаются, становятся светлыми, а потом помогают нам».
Учение о посмертной эволюции духов содержится в спиритуальной философии Алана Кардека. Но, говоря о карибском спиритизме, сильно смешанном с африканскими практиками, нельзя не вспомнить о похожих воззрениях на родном континенте афроамериканских спиритистов. К примеру, в традиционных воззрениях жителей Нижнего Конго после смерти людей ждет несколько метаморфоз. На том свете умершие как бы продолжают стареть, превращаясь из недавно умерших личностей с персональными чертами предков в бакулу и басимби — сущности, которых можно представить как коллективных идентичностей или, пользуясь определением африканиста Фробениуса, фамильных божеств. По истечении определенного времени бакулу и басимби превращаются в нкиси — сакральные силы, которых в европейской литературе обычно называют богами или божествами. От адептов вуду и сантерии можно частенько услышать: до того, как святой стал святым, он должен был жить и умереть.
Мертвецы, которые на земле были «очень религиозными», а после смерти получили «много света», могут присоединяться к спиритуальным потокам тех или иных оришей, которых кубинцы часто называют святыми, или к потокам лоа, которых гаитяне аналогичным образом отождествляют с католическими святыми (креол. sen yo). Так, например, дух коллективного предка, покровительницы рабов из народа йоруба, носит имя Мамы Франсиски, но сама она существует в потоке Йемайи (морской ориши, синкретизированной с Девой Марией из Реглы). Медиум может работать с просветленным духом какой-то другой конкретной женщины, называя ее Франсиской или даже Йемайей, если она приобрела соответствующие черты и растворилась в них. Заметим, что в спиритическую куклу, которая представляет образ Франсиски, может помещаться кость той или иной усопшей женщины, и эта женщина совсем не обязательно будет личностью, чей дух приходит к спиритисту. Впрочем, многие карибские спиритисты обходятся без костей и считают их наличие сильным влиянием пало монте.
Кубинка со спиритической куклой курит и поет морским божествам в гаванском районе Регла, сентябрь 2023 года, праздник Пресвятой Девы Марии из Реглы, которая в сантерии отождествляется с оришей Йемайя.
Франсина в своей работе обращается и к святым, и к ангелам, в том числе к Архангелу Рафаилу, который считается руководителем духов-целителей. Другие медиумы, по ее словам, предпочитают работать с доктором Сайясом — это герой войны за независимость Кубы, генерал Хуан Бруно Сайяс Альфонсо (1867–1896), о его популярности в спиритической среде писала еще Л. Кабрера, чьи информанты через запятую перечисляли африканских божеств, «апостола Марти» (поэта и революционера Хосе Марти) и «бестелесного доктора» Сайяса. Спиритисты, которые специализируются на целительской деятельности, довольно часто обращаются к духам врачей. Так, знаменитая гаванская спиритистка и целительница Пахита ла Милагроса, практиковавшая с разрешения государства, призывала на помощь дух своей сестры, при жизни работавшей врачом в больнице.
Миры спиритизма населены самыми разными существами, от благих и светлых до нейтральных или темных. Последние могут пагубно воздействовать на живого человека, отчего тот заболевает или терпит разные неприятности. Непроработанные травмы умерших как бы остаются с ними даже после смерти, и подобные травмированные духи могут «заразить» своими страданиями живого человека, с которым в силу неких обстоятельств соприкоснулись. Следствием этого, как правило, становятся тяжелые психические состояния, но иногда влияние «больных духов» может привести и к физическим болезням или даже к смерти.
Особенно опасными считаются духи, которые не осознают своей смерти, умершие внезапно — на войне, во время катастроф или несчастных случаев. Подобные духи стремятся к близости с живыми людьми, поскольку тоже считают себя живыми. Им нужно объяснить, что они мертвы и должны духовно развиваться, отдаляясь от земного плана в высшие миры.
Работая со страждущим человеком, спиритист может интерпретировать некоторые его состояния как влияние коллективных травм беспокоящих душ мертвых. В этом случае процесс духовного исцеления приобретает психотерапевтические черты: разыгрывается драма, в которой духи получают свет, находят свое место или принимают свою травму в мире духов, а пострадавший от их влияния человек одновременно с этим избавляется от своих проблем или навязчивых состояний. Работая со своими страстями и наваждениями на такой двойной сцене, человек переизобретает свою идентичность, встраивает в ментальную самость новые смыслы и нарративы, обустраивая при помощи духовно-религиозного языка новые значимые реальности, помогающие ему жить и развиваться.
Спиритист и палеро Яриан И. во время церемонии. Впоследствии он утверждал, что духи вошли в его тело и вылечили больной зуб. 19 июня 2019 года, Гавана, Куба.
На спиритических мессах люди получают знания и благословения добрых духов, а страдающие или непросвещенные духи получают свет и «возвышаются». Часто это происходит в контексте воспоминаний темных духов, где фигурируют война, голод, рабство. Так осуществляется работа с исторической памятью и коллективными образами, в которых символически отражаются индивидуальные проблемы одержимых. Карибский спиритизм предстает своеобразной социальной медициной, в основе которой — понимание человеческого тела и как субстрата, и как инструмента, с помощью которого можно регулировать глобальный «обмен веществ», процессы, протекающие в психокосмосе — мире, неотделимом от сознания человека.
Есть свидетельства успешности психокоррекционной работы, происходящей на спиритических мессах: травмированные люди возвращают веру в себя, получают новые жизненные стимулы и смыслы существования, прощают себя и других, достраивают индивидуальные миры новыми образами и сущностями, расширяют и конструируют собственную идентичность. Поэтому карибский спиритизм можно назвать «туземной теорией личности».
Рассказ написан в соавторстве с Ярославом Землянухиным
Часть третья
***
Когда Бориску, обезумевшего от скитаний, голода и боли, нашли туристы в тайге, он уже ничего не понимал и не помнил.
Сначала появилась женщина, увидела скелет в лохмотьях, взвизгнула и опрометью скрылась за деревьями. Вдалеке раздался её пронзительный крик о помощи.
В Борискиной голове стрельнула мысль: "Люди! Беда!"
Он попытался встать и повернуть назад, в глухую чащу, где нет искуса убить человека, но ноги запутались во вьющихся по земле корнях так, что Бориска рухнул и сильно приложился о дерево. Из глаз посыпались искры. Сил подняться уже не было. Он знал: эта немощь кончится сразу же, как только освободится заточённый в слабой плоти зверь. Но лучше умереть. Или отдать себя в руки незнакомцев, которые, как все люди, причинят ему только зло и боль.
Вскоре послышался мужской голос, низкий и густой, как гудение осиного гнезда.
- Поглядите-ка, малец! Вылитый маугли. - Над Бориской склонился человек с пышной бородой. - Парень, ты откуда такой?
Ответить не получилось - просто не шевелились губы, а глотка не выдавала никаких звуков, кроме воя.
- Дела-а... - протянул человек и бросил через плечо: - Помоги. Оттащим его в палатку.
Двое ухватили его и понесли. Третий аккуратно придерживали голову, а женщина поправляла лохмотья, поднимала сваливавшиеся с груди Борискины руки с чудовищными ногтями.
Потом Бориска проваливался в забытье, иногда просыпался, слышал голоса: знакомый мужской, порой другой, неведомо кому принадлежавший, скрипучий, как карканье вороны, и очень редко - женский.
Его поили чем-то горьким и теплым. Он падал в пламя, в котором извивался исполинский змей, из чьей пасти вырывались не струи воды, а языки огня. Могучий хвост пытался обвить Борискино тело и сдавить до костного хруста. Сквозь эту вереницу безумных видений ворвалась сильная и прохладная рука, схватила его, потянула на себя, и Бориска вынырнул из пекла.
Вскочил. Мокрая тряпка сползла со лба на нос.
- Очнулся, маугли? - бородатый положил руку на плечо найдёныша и аккуратным, но уверенным движением заставил снова улечься в тёплый спальный мешок. - Тихо-тихо, полежи ещё.
На берегу широкой реки костёр швырял искры в звёздное небо. Темнело. У огня сидела уже знакомая женщина, наверное, красивая по меркам того места, откуда она родом, а по Борискиным -- так краше и не бывает, и с опаской поглядывала на него.
Рядом высокий, похожий на жердь, мужчина потягивал что-то из алюминиевой кружки, и с каждым глотком его острый кадык ходил вверх и вниз.
Сколько раз приходилось Бориске сидеть у ночного костра, но никогда он не ощущал такого умиротворения и покоя. Словно каждый из незнакомцев был не просто человеком, наоборот, кем-то равным боженьке, только не на иконе, а в таёжной глуши.
Бородатый отошел и скоро вернулся с дымящейся миской. Каша! Казалось, никогда в жизни Бориска не ел такой вкусной гречневой каши с крупными кусками мяса.
Бородатый терпеливо подождал, и только когда Бориска заскреб ложкой по дну мятой миски, завел разговор.
- Как тебя зовут, маугли?
Бориска, с трудом ворочая опухшим языком, назвал свое имя. Кто такой маугли, он не смог понять. Может, незнакомцы так своих иччи называют. Или всех найденных в тайге -- ему-то какая разница?
- Видать, ты не один день шёл.
Бориска угукнул.
- В лесу ночевал?
"Маугли" покивал головой.
- А скажи мне, Борис, пошто занесло тебя в такую глушь?
Выпытывает. Зачем? Сказать правду? Нельзя. Про Тырдахой, про деда Федора, про зека. Нельзя! Иначе тут же отправят в больницу для психов или куда похуже.
- К матери еду. В Натару, - выдавил Бориска. - Деда у меня умер. Лесником он был...
Бородач с прищуром посмотрел - как пить дать не поверил! Но промолчал, кивнул, будто дал понять: не хочешь отвечать - дело твое, поможем чем можем, но и держать не станем.
Он достал из-за пазухи карту, подставил её под пляшущий свет костра, поводил пальцем, снова кивнул, бормоча под нос: "Так-так, Натара, Натара... Вот она!"
А потом добавил:
- Отправимся поутру - завтра вечером будешь в своем поселке.
Женщина попыталась возразить, мол, нужно отвезти подростка в крупный посёлок, вдруг его ищут, да и вообще негоже оставлять малолетнего в полных опасностей местах.
Бородач ответил:
- Знаешь, как здесь говорят о том, что нельзя стоять на пути человека и вмешиваться в его жизнь? "Не кричи ветру, что он не туда дует. Не лови его в свою шапку". Считается, что навязать свою волю другому -- грех, за который придётся ответить. Ибо неизвестно, кто или что направляет идущего. Отсюда множество обычаев: встретить с почтением любого бродягу, предоставить кров и еду, не спрашивать ни о чём, не провожать и не прощаться. Вдруг за людьми наблюдают таёжные духи?
Женщина опасливо оглянулась на чёрную стену деревьев.
А Бориска прямо у костра провалился в сон, на этот раз без сновидений.
Утром они тронулись в путь.
Компания путешествовала на небольшом катере. Когда Бориска бывал в Кистытаыме, видел с берега, как моторные лодки бороздили Лену, соперничая с речным змеем в рёве и скорости, и мечтал, что когда-нибудь прокатится на одной из них.
И вот он на палубе катера, но от этого никакой радости. Как натарский змей отнесётся к самым лучшим в мире людям, которые ради него поменяли маршрут, да и вообще вели себя так, будто никого важнее "маугли" нет на белом свете?
Оказалось, бородач был из этих краев, другие, то ли в шутку, то ли всерьез называли его егерем. Спутники егеря - жердявый и женщина - были туристами откуда-то из совсем дальних мест, которые и представить трудно . Жердявый всё больше молчал, стоял на палубе и смотрел вдаль, а женщина, которая поначалу сторонилась Бориски, к середине дня привыкла, стала хлопотать вокруг него: то накрывала его красивым мохнатым одеялом под названием "плед", то приносила что-нибудь вкусное. Чем-то она напомнила горемычную Дашку, но мать никогда не заботилась о нём с такой нежностью.
Бориска больше молчал, может, из-за того, что отвык от людей, но ему было приятно слушать болтовню женщины, густой бас бородача и редкое карканье жердявого, хотя понимал из сказанного он далеко не всё.
Вскоре на берегу показались дома.
- Твоя Натара, - кивнул егерь в сторону полузавалившихся избушек.
Поселок был пуст. Над крышами не вился дым. Не было повседневной суеты и обычных шумов: не ревела скотина, не рычал списанный с хозяйства золотопромысловиков бульдозер, не лаяли дворовые псы, не носилась горластая ребятня. Мертвая тишина окутывала ещё недавно живой берег. Молчал даже речной змей, упрятав башку за камни.
Бориска прислушался к себе: вроде он должен обрадоваться возвращению, ощутить лёгкость и свободу, а вместо всего -- горечь и пустота, точно что-то потерял.
Катер подполз к торчащим из-под воды столбам, в которых с трудом угадывались остатки причала.
- Эй, маугли! - Жердявый стоял за спиной. - Возьми-ка вещички, вдруг ещё придётся в лесу ночевать.
Он протянул большой сверток.
- Теплый спальник, консервы да кое-какой таёжный припас. А мы назад будем возвращаться, с собой тебя прихватим, если захочешь, конечно, - добавил он и первый раз за всё время улыбнулся.
Бориска принял подарок, переживая странное чувство -- слёзы пополам с радостью. Ему никто раньше не дарил что-то вот так просто.
Бородач потрепал за плечо, женщина приобняла. Бориска спрыгнул на шатающиеся доски и, с трудом держа равновесие, перескочил на берег, когда он обернулся, то катер уже скрывался за изгибом реки.
Барак, в котором он раньше жил с матерью, пустовал, даже не было следов крыс, которые следуют за человеком в любую тьмутаракань.
Бориска открыл дверь их комнаты: изнутри дохнуло сыростью, нашатырем и, кажется, еще сладковатым душком смерти.
Прошел дальше по коридору и заглянул к соседям: то же самое, от былого порядка не осталось и следа. Будто те, кто покидал это место, старались забрать из комнат как можно больше ценных и не очень вещей.
Что Бориска искал среди этой рухляди? Другого человека или себя прежнего? Он вернулся на улицу. А что если Натара окончательно опустела? Куда ему идти?
Бориска закрыл глаза и прислушался. После встречи с добряками-туристами его обоняние притупилось. Но тут, в опустевшем поселке, оно снова набрало силу.
Рядом стояло почтовое отделение, под крышей висела перекошенная табличка, на которой видны были только последние буквы, остальные заслонили хлопавшие на ветру обломки шифера. От здания тянуло человеком. Нет, двумя. Один запах - знаком. Очень знаком.
Кусты неподалёку зашевелились. Бориска сморщился от похмельной вони, которую принёс ветерок.
На поселковую дорогу вывалился человек. Одной рукой он придерживал штаны без ремня. Другую прятал за пазухой. Мутный взгляд раскосых глаз упёрся в Бориску.
- Малец, ты откудова? - наконец спросил незнакомец и потёр многодневную щетину.
- Жил я тут. С матерью, - угрюмо ответил Бориска.
Не отводя водянистых глаз, таких же, как у зека из зимовейки, человек крикнул: "Вера!". Замер. Так они и простояли напротив друг друга, пока не открылась дверь почтового отделения.
На пороге стояла сестра Верка. Она сильно изменилась с того времени, когда Бориска видел её, лицо опухло, как у тех, кто долго пьянствует, но даже это не могло скрыть былой сахалярской красоты.
Но как же так? Он ведь сам видел, как она умерла. Он помнит волокушу, трясшуюся голову покойницы, брошенное в тайге тело... И своё горькое отчаяние, и одиночество перед бедой.
- Ой! - вскрикнула Верка и прижала ладони к щекам, бросила вороватый взгляд на поклажу брата.
Вот по нему-то Бориска и понял, что Верка жива, что напротив него не дух, принявший облик сестры, а она сама.
Наконец Верка сказала мужику:
- Да, что ты стоишь, как тюлень, не видишь, что Борька вернулся!?
Мужик не знал, что должен делать, когда вернулся какой-то Борька, поэтому молча кивнул и пошел в дом.
Вот почему этот запах оказался таким знакомым! Ведь это его, Бориски, родная кровь. Не зря он вернулся в Натару. А вдруг... вдруг мать тоже жива? И значит, можно проделать обратный путь -- от зверя к человеку? От безродного, бесприютного иччи, сеющего зло и смерть, к обычному мальцу, у которого есть семья?
- Да ты проходи, - нерешительно позвала его сестра. Однако сама с места не двинулась, будто ждала, что брат откажется и уйдёт восвояси.
Глядя исподлобья и чутко вздрагивая ноздрями, Бориска вошёл в дом. Так же, как и в бараке, здесь царили сырость и пустота. Но было видно, что всё-таки тут жили и распоряжались бывшим почтовым хозяйством: на столе -- коричневая упаковочная бумага, в углу -- топчан. В воздухе ещё сохранился слабый запах сургуча, по углам стояли коробки с туго затянутыми пачками писем, старых газет, каких-то документов.
- А Зинаида с Витей, они того, уехали в посёлок. Все уехали, - растерянно сказала сестра. - Когда с Васькой вернулись, тут уже никого не было. Да ты садись. Есть будешь?
Верка поводила в тазике с водой глиняной тарелкой, плеснула в неё какого-то месива и поставила на стол. Взяла большой нож с покрытым ржой лезвием и покрошила в миску подсохший хлеб.
Есть Бориске не хотелось. Тем более эта болтушка, в которой плавали картофельные очистки, комочки муки и размокшие хлебные крошки, вызывала только тошноту и желание опрокинуть стол, отшвырнуть тарелку.
- Верка, - начал он, с непривычки трудно подбирая слова, - а ты помнишь болото и лес, где мы с тобой расстались?
Верка замотала головой. В её глазах застыло пьяное недоумение и обида: жила себе, водку пила, а тут брат объявился. Спрашивает про что-то докучливое.
- Я тебя на болоте встретил. Потом ураган случился. Или водяной змей прополз. Ты упала и дышать перестала. Я волокушу сделал, но дотащить тебя не смог, - стал медленно рассказывать Бориска.
Верка тупо глядела на брата, а потом спохватилась:
- Так ураган помню. Всю Натару разметало. Речка из берегов вышла. Я после в Кистытаым подалась, там Васю встретила.
Сестра снова замерла, прислушиваясь к тому, как возится в сенях мужик.
Бориске стало ясно: Верка так же далека от него, как если б была мёртвой. А всё водка... Жаль, хорошие люди не подарили ему спиртного, а то бы разговорить Верку было проще простого.
Тем временем появился Васька. Он уселся рядом, и перед ним возникла початая бутылка.
- Будешь? - спросил он Верку.
Сестра кивнула. Лицо её озарилось радостью: тусклые глаза блеснули, губы пришли в движение и растянулись в улыбке впервые с момента встречи.
- Рассказывай, Боря, откуда тебя к нам занесло? Сам дошёл или помог кто-то? - водянистые глаза внимательно разглядывали Бориску. От этого взгляда ему стало неуютно и беспокойно, как не раз бывало в лесу перед бурей.
- Туристы помогли. На катере довезли. Не слышал, что ли? - резко ответил Бориска. Он прекрасно помнил, как далеко разносились в хорошую погоду звуки работавших моторов или рёв двигателей вертолётов. И тогда на берег или пустырь сбегалась вся Натара от мала до велика. А если Веркин хахаль, слыша катер, предпочёл просидеть в кустах, значит, он прятался. Раз прятался... нужно с ним держать ухо востро.
- Аха, на катере... оно конечно... - протянул с пониманием Васька и опрокинул стакан. Снова уставился на Бориску.
Разговор не клеился. Приближалась ночь, в помещении горел лишь кудлик, отбрасывая на стены причудливые тени, и в полутьме ещё больше клонило ко сну.
Бориска молча встал и пошёл в соседнюю комнату. В ней хранилась всякая рухлядь, на полу как попало были свалены пустые полки.
Бориска расстелил спальник в свободном углу. Свернулся внутри калачиком, вдохнул запах меховой подкладки -- запах другого мира и других людей, доброты, заботы и надёжности.
Верка с хахалем о чем-то шептались за столом. Бориске даже не нужно было напрягаться, чтобы расслышать их.
- ... тебе говорю, это тот пацан, которого Федор в Тардыхое нашел! Я тебе про него рассказывал!
- Не может быть! Это Борька... - заплетающимся языком ответила Верка.
- Ага, тогда твой брат порешил мужиков в Тардыхое!
- Нет, Борька такого не мог, - пьяно возмутилась сестра не ради заступы за брата, а так, чтобы возразить и проявить кураж.
- Вот я тебе и говорю, это не твой брат, а иччи прикинулся им! А Борька сгинул в тайге.
Сестра в ответ всхлипнула.
- Точно-точно, - Васька будто убеждал самого себя. - Говорю тебе, это мертвяк. То-то он не ел, потому что ему наша еда ни к чему. Он людей жрёт!
Верка пьяно икнула.
- Это он сейчас притворился, вроде дрыхнет, а только дождётся, как мы уснём, сразу в шею вцепится. Надо его прикончить, - наконец заключил он.
Звякнуло лезвие кухонного ножа.
К Борискиному лежбищу приблизились тяжёлые шаркающие шаги.
- А спальничек я возьму себе, - пробормотал Васька.
Он хотел ещё что-то добавить, но не успел: со сломанной шеей грузно повалился на пол.
В соседней комнате дико закричала сестра. Её крик взметнулся над опустевшей Натарой и резко оборвался.
Бориска бежал через лес. За спиной осталась мёртвая Натара, гниющий барак и почта, внутри которой лежало изуродованное тело и тряслась от беззвучного плача Верка, со страху лишившаяся голоса. Жаль было только подаренного жердявым спальника.
Необутые, мозолистые после долгих скитаний ноги всё равно ощущали каждую веточку, каждую неровность. Ветки остервенело хлестали по лицу. Но боли он не чувствовал, потому что другая мука разрывала его изнутри.
Зачем он добрался до Натары? Видимо, снова постарались духи, завлекли и обманули. Неужели для того, чтобы столкнуть нос к носу с прошлым!? Чтобы убить Веркиного хахаля? Достаточно уже крови! Ведь он клялся и обещал, что никогда никого не тронет.
Выход один -- убить себя. Сгноить голодом в чаще. Напороться грудью на сук. Или забраться на сосну и сигануть вниз.
Душевная боль сменилась неистовством, и Бориска даже не заметил, как холодную осеннюю ночь будто смахнуло рукой, а высоко над лесом нависло бледное солнце. Покрытые шерстью лапы с черными когтями несли напролом его огромное тело сквозь тайгу.
Потом что-то изменилось. Из чащи потянулся след, его запах был таким дурманившим, что глаза заволокло багрянцем, а сердце погнало кровь по жилам с небывалой силой. Мысли о смерти, да и другие тоже, покинули лобастую мохнатую башку с горевшими от лютости глазами, которые видели мир и его изнанку тысячи лет назад, знали законы жизни, искали в непроходимой чаще то, чего нет важнее.
С наветренной стороны дохнуло теплом, зверь остановился, с хрипом втянул воздух и бросился через заросли.
В просветах между деревьев показалась маленькая голова - колченогий лосенок почувствовал хищника и попытался скрыться. Но зверь вырос перед ним, поднялся на задние лапы. Детёныш шарахнулся, не удержался на трясшихся ножонках, одна из которых была короче. Тут же могучая лапа обрушилась ему на шею. Тёплая густая кровь полилась на землю. Зверь лакнул её -- не то! Не тот запах, по которому он шёл.
Ноздри нащупали тонкую нить пьянящего следа, который тянулся дальше. Из пасти вырвался рёв, и зверь ломанулся в чащу.
Его охватили доселе неизвестные ощущения: неукротимая мощь в каждой клетке тела и азарт погони. В голове нарастал стук и, казалось, что он звучал не только внутри, но и вокруг, в воздухе, весь лес содрогался от этих ударов.
След становился яснее. Петлял меж деревьев, обрывался, но зверь снова находил его.
Наконец он вывел на опушку, где привалилась к дереву женщина. Во сне она широко разметала обнажённые ноги. Кофтёнка распахнулась, и на полной рыхлой груди темнели соски, стоявшие торчком, как молодые шишки.
Зверь остановился, раздувая ноздри. Настиг!
Это его самка. К ней вёла неукротимая сила. Зверь поднял башку и огласил мир победным рёвом. А внизу его живота разгорелось пламя. Где-то на краю сознания замаячило странное имя "Дашка" и обрывочные, глубоко спрятанные, воспоминания о чём-то, возможно, очень важном... Крики роженицы. Удары топора за крыльцом барака. Сочившийся кровью узел в руках какой-то девки. Синеватый профиль на фоне грязной облупившейся стены. И золотые луковицы куполов, разлетавшиеся прахом.
Зверь отмахнулся от видений, как от назойливого таёжного гнуса, и с рёвом бросился на лежавшую.
Мерзкий, режущий ноздри запах спиртного оглушил нюх, но было уже всё равно. Зверь навалился на женщину, проник огромной напрягшейся плотью во влажное теплое нутро.
Она не удивилась, не обмерла от страха, только попыталась что-то сказать, а потом безумно расхохоталась. Когтистая лапа полоснула её по бёдрам, но женщина словно не почувствовала боли. Из вспоротой плоти хлынула кровь. И только в этот миг жертва закричала от сумасшедшего наслаждения -- протяжно и дико. Она содрогнулась, забилась в конвульсиях, затихла. А потом снова и снова стала поддаваться навстречу неиссякавшей животной страсти.
Над лесом равномерно грохотал бубен. В такт ему качнулась, цепляя верхушки деревьев, голова исполинского змея с желтыми глазами. Он скроется в речной глубине, вцепившись зубами в свой хвост. А зверь начнёт свой путь заново.
Рассказ написан в соавторстве с Ярославом Землянухиным
Часть вторая
***
Бориска прижился в избе деда Фёдора, как приживается приблудный щенок на чужом дворе.
Его влекли тёмные лики икон, которыми был занят целый угол горенки. От горящих лампадок казалось, что глаза Спасителя, Божьей матери и Небесного воинства наблюдают за Бориской. Не хотелось даже уходить от них. Вот взял бы да и устроился на ночь под иконостасом. И днём бы не покидал угол, в котором боженька или дед всегда могли бы защитить от того, что случилось в Натаре, на болоте, возле церкви.
Но Фёдор не разрешил: богу богово, а Борискино дело слушать всякие истории и учить молитвы. А ещё быть послушным, поститься и работать. Всё, кроме заучивания непонятных слов, далось очень легко. Раньше приходилось и по три дня не есть, и работать на чужих огородах, и стайки чистить, да чего только не приходилось при такой-то матери, как Дашка.
Бориска боялся выйти в одиночку за забор дедовой избы. Тырдахой словно бы давил на него длинющими улицами с лаем злых псов, магазинами, школой и клубом, толпами горластых ребятишек, кирпичным зданием поссовета. И в спасительную церковь ему было нельзя: дед сказал, что ещё рано, что нужно заслужить.
Бориска бы и рад дослужиться, однако воспротивилась тётка по имени Татьяна, которая убирала избу бобыля и готовила ему.
Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.
Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.
Вот если б Бориску уложили рядом с иконами... Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.
Тёплая радость заполняла Борискину грудь - о нём кто-то радеет, беспокоится! - и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских духов за деда.
Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска -- одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:
- Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.
Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.
Её глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой тёмный язык. И без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.
Бориске не раз довелось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки - путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.
Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Фёдора:
- Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?
Бориска хотел ответить, что он ни при чём и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.
Дед твёрдыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.
Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш - вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! - и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом - "острая сердечная недостаточность" - канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: "Убить лесного гадёныша!"
Бориска ощутил ужас ещё больший, чем на болоте. Ведь сейчас ему было что терять - деда Фёдора, местечко под всесильными куполами. Надежду на спасение.
Когда из дома двое соседских мужичков вынесли тело, один из них попросил остановиться - стрельнуло в плечо. Носилки опустили прямо на землю.
Бориска затрясся, глядя в щёлку: ветерок откинул край простыни, и глаза встретились с мёртвым взором Татьяны. Показалось, что покойница даже попыталась поднять голову, повёрнутую набок, чтобы ей было удобнее глядеть на Бориску.
"Почему ей не закрыли глаза? - в ужасе подумал Бориска. - Сейчас через них видит всё, что творится вокруг, какой-нибудь иччи".
- Беги!.. - вырвалось из чёрного рта с вываленным языком. - Беги!
Мужики подхватили носилки и пошли со двора.
Остаток дня, вечер и ночь Бориска провёл в узилище. Никто даже не подошёл с кружкой воды. А ведь народу в дедовой избе собралось немало. И за забором - Бориска чуял - приткнулись несколько автомобилей.
С ним стало твориться неладное, как в лесу. Всё тело саднило, а голову заполняли звуки. Казалось, он слышал даже то, что говорили в избе, только понять не мог. И ноздри ловили запахи, принесённые соседями и кем-то с дальних улиц, вообще из непонятных мест, где нет тайги и всё провоняло неживым, чужим и страшным.
Бориска понял, что видит в темноте, как зверь, и с отчаянием начал шептать молитвы, но из глотки вырвалось урчание.
Как он смог услышать, о чём говорили в избе? Но слова точно громыхали у него в ушах:
- Искупление нужно, кровь! Чтоб на угольях шипела! Чтобы дым забил шаманские курильницы! Чтобы вопли порченого заглушили проклятые бубны!
- За пролитую Христову кровь взрежем жилы язычника! Пусть ответит за отнятую жизнь нашей сестры во Христе Татьяны!
- Чтобы крест воссиял, нужна жертва!
Бориска почувствовал, что злые слова направлены против него.
Голова стала подобна берёзовому костру, в котором затрещали прутья, загудело пламя. Перед глазами замелькала тёмная сетка, точно рой таёжного гнуса.
"Беги! Жертва! Кровь!" Все мысли перемешались. Были среди них тёплые, ласковые, как нагретый речной песок. Это мысли о деде. И ещё бурливые, грозные, точно струи воды, которыми плюётся голова речного змея. За какие зацепиться, Бориска не понял. Его тело откликнулось знакомыми судорогами. Но он сумел укротить мышцы. А вот как обуздать мир, который разодрало на две части, неясно.
Может, взять да и убежать со двора?.. А как же дед Фёдор? Нужна деду жертва - Бориска рад сгодиться. Что ему, крови жалко? Ещё в Натаре один мужик, который обмороженным вышел из тайги по весне, рассказал, что он с напарниками по пьяни спалил зимовушку. И припасы тоже. Так они несколько дней пили талый снег, разбавляя его своей кровью, пока пурга не кончилась и не подбили дичь. Чем Бориска хуже их?
И словно в ответ на размышления, его швырнуло о землю. Раз, другой, третий. Бориска поднялся, но чуть было не повалился от того, что под подошвой чувяка стала осыпаться вроде бы утоптанная почва. Ноги разъехались, заскользили вместе с ней...
Бориска взмахнул руками и тут же рухнул в громадную яму. О макушку забарабанили комья, щеку распорол невесть откуда взявшийся корешок.
В густом не то дыме, не то тумане стало невозможно дышать. Липкая взвесь забила ноздри, хлынула в рот. Затухавшим зрением Бориска уловил чёрные тени, которые сползались к нему.
Бориска попытался увернуться, но одна из теней приблизилась. Открыла жёлтые глаза с вертикальным зрачком. Дохнула смрадным холодом. Отросшие волосы на Борискиной голове встали дыбом - он даже почувствовал это шевеление. Тварь прильнула к его лицу, обдала едкой пеной. Торчавшие наружу зубы замаячили прямо напротив глаз. Багровая глубина пасти вспыхивала бледными огоньками.
Неужто он пропадёт здесь? Вот так просто сдохнет в клыках чудища?
Но тварь почему-то не спешила расправиться с Бориской. Он знал, что в мире, где вырос, человеку всегда даётся миг покоя - на речном ли пороге, перед диким ли зверем, в метель ли, когда сбивает с ног и заносит снегом в считанные минуты. Жизнь и смерть зависают в страшном и коротком равновесии. Редко кто может воспользоваться этим мигом, кому удаётся уцелеть. Но всё же случается...
Бориска рванулся, его кувыркнуло через голову. По животу будто край льдины скользнул. Бориска стал падать спиной, видя, как с когтистой лапы над ним разматывается что-то синевато-розовое, сочится багрецом. Его собственные кишки, что ли? Но как он может жить-дышать с выпотрошенным нутром?
И только тут полоснула дикая, гасящая сознание боль.
- Вот он, зверюга... - с ненавистью произнёс чей-то голос. - Хватайте его, пока не утёк. Тащите к реке, там ребяты надысь колесо приготовили.
Бориска лежал вниз лицом среди обломков досок и мусора во дворе. Он не сразу признал в человеке, плюющемся ужасными словами, деда Фёдора. Даже не шелохнулся, когда его перевернули тычками сапог под рёбра. И когда схватили за ноги-руки и поволокли, тоже не дёрнулся. Не воспротивился, когда привязывали к щербатому занозистому колесу.
Хотелось ли ему жить? Да ничуть. Сейчас его, верно, сожгут, чтобы где-то там, в чернильной безбрежности июльского неба, боженька заметил чад горящей плоти и пролил на землю благодать. Не об этом ли целый месяц твердил дед Фёдор, терпеливо глядя в вытаращенные от усердия Борискины глаза?
Его голова мотнулась - кто-то не сдержал ненависти к лесному выкормышу и ткнул кулаком в висок.
- А чё это у него с кожей-то? - спросил один из мужиков.
Чьи-то руки разорвали ветхую рубашку.
- И здесь тоже, на груди...
- Пупырышки, ровно волосы повсюду прут, - откликнулся третий. - Слухайте, братцы, а человек ли он? Может, и вправду иччи, о котором старики говорили?
- Цыть, охальники! - прикрикнул дед Фёдор. - Не смейте поминать поганую ересь, шаманство это. Для чего мы здесь? Чтобы верой своей крепить православие, чтобы изничтожить мерзопакость языческую. Молитесь и делайте своё.
Кто-то нерешительно произнёс:
- А что, мы его на самом деле... того... жечь будем? Попугали, и хватит. Отвечать потом...
- Перед Господом нашим потом ответишь, коли допустишь, чтобы языческая нечисть землю поганила! - выкрикнули из толпы вокруг Бориски.
- Да не менжуйся, он ж из этих, как их, неучтённых бродяг. Пришёл -- ушёл, никому не доложился. Когда и куда -- никто не знает, - успокоил чей-то голос, в котором явственно звучало нетерпение.
Едкий дымок от занявшегося прошлогоднего сена и веток заставил заслезиться глаза. Горло перехватило спазмом, а лёгкие чуть не разорвало от внутреннего огня, который просился наружу.
Бориска поперхнулся, ощущая в глотке словно бы тьму-тьмущую режущих стеклянных осколков. И выкашлял столб огненных искр. Увидел, как он, раздвигая ночную темень, взвился вверх.
С реки раздался знакомый рёв.
Лес отозвался громовыми раскатами злобного рыка.
Земля взбугрилась от чудовищных голов тварей, которые рвались из недр наружу.
Бориска даже глазом не повёл. Он просто знал всё, что происходит рядом. Пришли те, кто дал ему силу. Пришли вовсе не за тем, чтобы он поблагодарил. Явились взять своё от нового иччи -- дань головами тех людей, которые обрекли Бориску на сожжение. И он против воли подчинился.
Тело стало огромным и непослушным. Кожу словно пронзили раскалёнными иглами -- это рвалась наружу густая шерсть. Челюсти свело судорогой, дёсны хрупнули от прорезавшихся клыков. Хребет растянулся и выгнулся дугой.
Зверь даже не стал рвать державшие верёвки, а просто переломил сухое дерево. Обломки колеса разлетелись в разные стороны. Медленно поднялся, взревел так, что лес отозвался громовым раскатом, и бросился на обидчиков.
Череп первого хрустнул под массивными когтями, как яичная скорлупа. Сграбастал второго, подмял под себя. Обломки костей порвали кожу несчастного.
Где же тот, самый главный среди бывших людишек, а сейчас -- просто костей и мяса, еды для иччи?
Зверь обвёл побоище горевшими ненавистью глазами.
Дед Фёдор повалился на колени, неистово крестясь, и это особенно взбесило зверя. Крест не смог уберечь старца от огромных клыков.
Горящие обломки колеса упали в сухостой неподалёку, и берег занялся огнём. Зверь поднял морду от тёплых, исходивших паром, потрохов деда и глянул на реку, где за языками пламени смотрел на него водяной змей. Гигантская башка чудовища выпустила из ноздрей струи воды и скрылась.
...Очнулся Бориска на мокрой земле. Всё тело болело, как один большой синяк, и одеревенело от утреннего холода. Чтобы чуть-чуть согреться, он вскочил и принялся растирать безволосую кожу. Это были его руки, а не лапы, его кожа, а не шкура!
Бросил взгляд в сторону: над таёжной грядой поднимался дым. Тут же в памяти вспыхнули события прошедшей ночи: дед Фёдор, раззявивший окровавленный рот, словно рыба на берегу, дёргавшиеся в агонии тела мучителей.
И тогда Бориска повалился в высокую, окропленную росой траву и взвыл. Ему захотелось, чтобы всё было как раньше, в Натаре, чтобы жива была Дашка, чтобы в его жизни не было ни водяного змея, ни желтоглазого, и главное - не было этой странной силы. Он попытался прошептать молитву, но, казалось, само тело воспротивилось одной мысли об этом и отозвалось страшной, ломающей кости, болью. Бориска вскочил и, растирая кулаками слёзы, побежал прочь.
***
После Тырдахоя он сторонился людей, особенно с доброжелательным взглядом -- всюду чудились предательство, ловушки. Можно было сигануть в реку - к водяному змею. Или в тайгу податься навсегда. А то и под землю сверзиться, найдя выработанный отвал.
Но что-то держало -- то ли неясные мысли, в которых маячила тырдахойская церковь, то ли нежелание терять свой облик. А облик-то этот - худоба до звона, вздутый от подножной пищи живот, рваньё, нестриженые лохмы и пальцы с ногтями чернее звериных.
Мысли крутились вокруг заученного в доме Фёдора - боженька сверху посылает "на земли" страдания. И их нужно терпеть до встречи там, на "небеси", а не в смрадных и кровавых местах, которые ему открылись.
Бориска не раз прибивался к сворам таких же, как он, отщепенцев. Но они тут же отваливались от него, как ледышки от кровли по весне. Убегали прочь в диком страхе.
Никогда не забудется ночь на охотничьей заимке.
Бориска набрёл на неё по осени, далеко учуяв мясной дух. И так захотелось хоть какого-нибудь варева, что ноги сами понесли к чёрной от времени развалюхе.
И ведь наперёд знал, что всё неладно, а поплёлся. Если б то были охотники, собаки уже охрипли бы от лая. Кто ж без них отважится бродить в приленских лесах? Если такой же, как он, блукавый - безродный и бездомный -- от двери из лиственничной плахи тянуло бы довольством и радостью человека, ненадолго нашедшего приют.
А возле зимовейки смердело покойником. И ещё той пропастью, где живут подземные твари.
Ни мертвяки, ни чудища Бориске не страшны. Его сердце глухо и часто забилось, потому что за дверью были живые люди. А от них ему уже досталось сполна. И всё же он постучался.
Какое-то время избёнка молчала. Но Бориску не обмануть - чьи-то глаза шарили по заросшему кустарником двору, кто-то, словно зверь, пытался учуять через дверь: что за гость бродит в осенних сумерках?
Бориска отскочил на несколько шагов за миг до того, как лиственничная плаха стремительно распахнулась, но не с целью впустить, а для того, чтобы зашибить насмерть.
Из затхлой темноты выступил мослатый дядечка в робе, его жёсткий и быстрый взгляд сменился злорадным прищуром. Тонкие губы растянулись, обнажив зубы с частыми чёрными прорехами на месте выпавших. Или выбитых.
Это был тот зверь, страшнее которого в нет безлюдном Приленье, - беглый зэк.
Но Бориске было наплевать. Он, может, ещё хуже - а кто убил деда Фёдора с мужиками в Тырдахое? Кто сеял смерть везде, где появлялся?
Только вот поесть бы по-человечески... варёного мясца, а не сырого или кое-как обугленного сверху на костерке. В тайге же принято никому в еде и ночлеге не отказывать.
- Этта кто у нас нарисовамшись? - ощерился зэк с весёлостью, выдавшей давно спятившего от внутренней гнили человека. - Этта кто такой ха-а-арошенький по лесу нагулямшись и к дяде заявимшись?
- Поесть дашь? - без всякой надежды спросил Бориска, уже поворачиваясь, чтобы податься восвояси.
- Заходь, - дурашливо улыбаясь, произнёс зэк.
Посредь избёнки, на сто лет не крашенной печи с выпавшими кое-где камнями, исходил паром гнутый и изгвазданный накипью казанок. К печи приткнулись нары, к нарам - стол и табуретки.
- Вишь, дядик здеся один, дядик заждалси... - продолжил кривляться зэк. - Но дружок не задержалси. Каких краёв будет наш дружок?
Бориска внезапно понял: что-то не так с этим густым паром. В сладковатом духе не было и следа терпкости таёжной убоины. И не узнать, зверушка или птица угодила в казанок.
Зэк ткнул чёрным пальцем в Борискину грудь, и от этого в голове вспыхнул целый сноп искр. Бориска словно провалился под скрипучий пол, а когда открыл глаза, то не сразу сообразил, что смотрит на ту же избёнку со стороны, сквозь густые заросли.
Снова эта лёгкость громадного тела, хотя теперь оно не казалось таким чужим, как в первый раз. Рядом с зимовейкой стояли двое: уже знакомый мослатый зэк и второй, тоже в робе, от которой остро тянуло кислятиной.
- За дровишками надоть сходить, - растягивая слова, сказал мослатый.
- Навалом их, неча, - стал отнекиваться "кислый".
- Не хватит, зима долгая, вон погляди какое деревце - хорошенькое, сухонькое. - Первый взял напарника за подбородок и повернул в сторону тайги, указывая на ничем непримечательное дерево.
- Где? - "Кислый" испуганно пялился в чашу.
- Та вон же оно! - Мослатый за его спиной поднял с земли крупный валун.
"Кислый" хотел повернуться, но камень обрушился на его голову, так что глаза вылезли из орбит.
В ноздри Бориске ударил хмельной запах крови. Звериное нутро заурчало, зубы ощерились сами собой, а когти взбороздили землю.
Мослатый подхватил за плечи оседающего "дружка" и поволок в сторону зимовки.
- Теперь хватит, - повторял он. - На всю зиму хватит.
В дверях зек застыл, вглядываясь в кусты, где боролся с собой Бориска. Кажется, заметил бурую шерсть и быстро скрылся внутри избёнки вместе с добычей.
Лес закрутился, сжался в точку, которая втянула в себя Бориску.
Он вернулся в избушку, грязный палец мослатого утыкался в грудь. Бориска встретился с зеком взглядом.
Таких в Борискином краю не выносили. Если удавалось распознать, гнали с собаками прочь. Рассказывали, что одного пришибли. Несмотря на злобность, окаянство, в родной Натаре могли друг с другом своей кровью поделиться, но поднять руку на человека с целью добыть пропитание, - никогда.
А зэк, верно, подумал, что мальчонка оторопел от страха, поэтому продолжил дурковать, прикидывая, когда "дружка" оприходовать. Забил ногами чечётку, захлопал негнувшимися ладонями, затянул песню.
Бориска стал тоже притаптывать в дощатый пол, выводить свою песню. Зэк, не останавливаясь, подивился:
- Это где ж такое поют-то? Не слыхал. Давай-ко обнимемси да ты мне ишшо разок повторишь с самого начала.
Бориска не прервал слов, которые сами хлынули в голову, ещё сильнее затопал.
И от этого ходуном заходила зимовейка.
А зэк вдруг уставился на порог, от которого оттеснил Бориску. У беглого глаза полезли на лоб, изъязвлённый паршой. Потому что доски с треском приподнимались, рывками дёргаясь вверх. Словно бы их кто-то толкал снизу.
Бориска было зажмурился: ну никак не хотел он видеть того, чьи части тела булькали на огне.
Да и зэк, наверное, тоже, так как забился, пытаясь сорваться с места и спрятаться. Как будто от иччи спрячешься. Ступни зэка намертво припаялись к полу.
Кости с обрезками мышц откинули половицы, показался залитый кровью череп. В глазницах - тёмные сгустки. Остов убитого выбрался из ямы. Направился к зэку...
Бориска тоже не смог шевельнуться. Так и простоял всю ночь, видя во тьме, как один мертвяк гложет другого.
Утреннего света было не разглядеть, потому что казанок выкипел и жирный вонючий чад превратил зимовейку в преисподнюю.
То, что пришёл новый день, Бориска понял по отмякшим ступням и сразу же бросился прочь.
А от запаха пропастины уже не смог избавиться никогда.
***
В "Александровском Централе", психушке соседней области для особого контингента, Бориска оказался через четыре года скитаний. Душегубка, тюряга, ад, пропащее место - как только не называли эту больницу в старинном сибирском селе.
Но именно Централ дал Бориске возможность побыть человеком. Правда, недолго. Лекарства остановили духов, которые гнались за ним от самого Приленья, и теперь иччи бродили где-то далеко, лишь изредка тревожа душу воплями.
А врачи и соцработник Валентина Михайловна, крикливая тётка, от которой пахло хлебом, откопали в Борискиной голове ту малость, что он знал о матери и родной Натаре.
По всему выходило, что малолетний шизофреник - безродный сирота. Село Натара закрыто ещё в прошлом веке как бесперспективное, а несколько семей промысловиков и золотодобывателей, хоть и жили в нём, но среди живых по документам не числились. Было решено за два-три года привить сироте кое-какие навыки для жизни в обществе, подлечить его, да и отправить в детский дом.
Бориске это понравилось. И ради казённой койки, уроков в школе, а потом и обучению чистой профессии по изготовлению обуви для заключённых он готов был терпеть всё: лекарства, после которых было тяжко даже голову поднять, выходки соседей по корпусу, их бесконечное нытьё: "Жрать хочу! Повара, медсёстры, санитары - воры! Дерьмом кормят, а сами домой полные сумки волокут!"
Про сумки - правда. А про дерьмо - нет. Кормили трижды в день и каждый раз давали по кусочку хлеба. Рыбный суп пах не хуже варёных оленьих кишок, которые изредка натарские охотники дарили его матери, беспутной Дашке.
Больные плевали в суп и опрокидывали тарелки в чан с отходами. А Бориска съедал всё до капли. За это его невзлюбили.
Но не беда - Бориска и в Натаре не знал чьей-то любви, его, бывало, жалели, особенно мать Дашка, но чаще им тяготились. И он привык.
Но стерпеть, когда психи задумали насолить поварихе, не смог. Толстуха таскала помои скотине. Гоша, числившийся неизлечимым, решил отомстить поварихе за плохую еду и тайком насыпал в помои битого стекла. А Бориска всё видел, Гошин замысел понял и рассказал ей. Ведь скотинку-то жалко.
Гошу посадили на очень тяжёлое лекарство, разрушавшее печень. Его рвотой воняло на весь корпус. За это Бориску полагалось убить. А он, одурманенный лошадиными дозами лекарств, не смог учуять загодя.
Ночью в палате было душно от испарений напичканных аминазином тел. Худые животы бурлили от ужина - гороховой каши с комбижиром. Исколотые ягодицы с синяками в ладонь извергали канонаду.
Одежду и бельё на ночь всех заставляли снять. К такой мысли пришёл санитар, сожительствовавший со старшей медсестрой. Ей это показалось забавным - процессу лечения не помешает, и ладно.
Бориска маялся в снах и не услышал, как двое психов растолкали парня, который получил осколочное ранение в одном из военных конфликтов и выжил только благодаря крепкому организму. А его мозг, увы, не справился. Двадцатилетний здоровяк вновь и вновь переживал взрыв мины, видел её везде, приходил в ярость только от одного слова.
- Вон у него мина, - сказали парню и указали на Бориску.
Бывший солдатик набросился на него и стал молотить кулаками по чему ни попадя.
И забил бы до смерти, если бы Бориска, так и не проснувшись, не схватил руками щетинистые подбородок и затылок и не скрутил до хруста.
Так и нашли солдатика возле Бориски - с вывернутой головой, раззявленным чёрным ртом и вытаращенными глазами.
Бориска, как и дистрофичные соседи по палате, остался в стороне - ну не мог же он расправиться с таким бугаём. И с записью в свидетельстве о смерти - "ишемическая болезнь сердца" - тело солдатика отправилось на местное кладбище.
Бориска, если бы был способен, удивился бы силе смертельного поветрия в Централе. Но он находился на усиленном лечении и не услышал, что Гоша, хихикая и гримасничая, попытался рассказать ему новость - санитара и старшую медсестру нашли сцепленными, как собак после случки, синими и дохлыми.
Однако, когда Бориску перевели на таблетки, он понял: духи обманули его. Они по-прежнему с ним. И стараются вытеснить самое дорогое -- воспоминания о бледном лице матери на фоне обшарпанной стены барака и золотых куполах, о единственном, что ещё не было изгваздано людьми и миром.
Тогда Бориска и подумать не мог, что вскоре ему предстоит потягаться не с иччи, а со зверем, который жил в нём самом.
Гоша, видимо, почуял в Бориске некую силу, стал лебезить, отдавать свой хлеб, до которого Бориска был большой охотник, задирать ему на потеху больных, уже совсем потерявших связь с миром.
Однажды он плеснул кипятком из кружки в лицо одноглазого старика и рассмеялся, оглянувшись на Бориску: мол, смотри, как весело завывает дохляк. Руки к самому носу поднёс и, видать, не понял, что глаз-то тю-тю...
Бориска ощутил, как гнев заливает всё перед ним знакомой темнотой. Но ничего не сказал и не сделал, только посмотрел вслед санитарам, потащившим идиота, который лишился единственного, что было ему доступно - зрения.
Гоша отбыл неделю в одиночке и снова появился в палате, похожий на чёрта из-за синяков и ссадин на обезьяньей морде: он за свои поступки не отвечал, за его изгальство над стариком наказали санитаров, одного даже уволили. Оставшиеся полечили буйного пациента по-своему: не лекарствами, а кулаками.
Гоша выгнал с койки напротив Борискиной новенького больного, уселся и, раззявив рот, стал показывать, скольких зубов он лишился.
Бориска уставился в угол, стараясь не встретиться с Гошей взглядом.
Потому что завоняло чадом и пропастиной, жирная гарь закоптила всё вокруг: и зарешёченные немытые окна, и худые фигуры на койках, маявшиеся в своих мирах, и Гошу, который от обиды за невнимание начал плевать на пол сквозь дыру между оставшимися зубами.
Бориска зажмурился. Только бы не рванула из его груди та сила, что может и мёртвых поднять, и живых навсегда упокоить. Он стал думать о золотых куполах, о том, что понял когда-то из молитв. Даже о матери вспомнил.
А кожу жгли и кусали волоски звериной шкуры, и зубы ломило, и хребет трещал. Ветхая линялая пижама порвалась по швам рукавов.
Нет, только не зверь! Пусть люди, которые рядом, на людей-то не похожи ни мыслями, ни поведением. Но создал их не зверь. Нельзя отдавать их ему.
Из губы, раненной лезшим наружу клыком, прыснула кровь.
Нет!
И ему удалось сдержать зверя. Но высвободилось что-то иное, вроде незримого огня. Волна дрожавшего, как над костром, воздуха ринулась от Бориски на Гошу, других больных, окутала каждого коконом и... исчезла.
Бориска так боялся, что с несчастными случится плохое. И взмолился: если всё обойдётся, то пожертвует собой, каждым часом жизни, откажется от лечения и возможности изменить судьбу, вернётся туда, откуда пришёл: в позабытую и ненужную миру Натару, тайгу на берегах притока Лены. Он готов остаться в звериной шкуре навсегда, только пусть не гибнут люди.
А пациенты в палате не только не умерли, но и враз изменились. Бориска удивился их преображению, несмотря на то, что самого жгло и крутило страдание.
Гоша вдруг осмотрелся вполне осмысленно, как здоровый, подскочил, потряс решётку на окнах, подёргал дверную ручку и бурно разрыдался, повторяя сквозь сопли: "Только не тюрьма, только не тюрьма! Удавлюсь!"
Седой идиот с отёчным лицом без возраста, который лежал на голой мокрой клеёнке, поднёс руки к лицу, увидел засохший кал на пальцах и захотел встать. Но только спустил с кровати тонкие ноги с неживыми мышцами и свалился на пол. Тоненько заплакал: "Мама!.."
Вскоре вся палата рыдала. Бориска понял, что навредил больным ещё больше, чем если бы принёс им смерть.
Бориску обкололи лекарствами, поместили в изолятор с решётками. Но что такое путы и решётка для иччи? В первую же ночь он ушёл через окно.
Ночами же брёл через леса и болота, вдоль железных дорог и берегами рек, стремясь добраться до Лены, а потом вниз по её течению до Натары. Не ел, не спал, стал почти тенью -- кожа, кости да горящий взгляд одержимого. Мысль вернуться в Натару и освободить мир от себя гнала его вперёд.
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509