На этих людей  я смотрел с завистью и восторгом. И мне, молодому специалисту, очень хотелось найти среди них своего научного шефа. Но судьба распорядилась иначе. Я так и не смог  пристроиться к чьей-нибудь толковой научной школе. Может, немалую роль в этом сыграла моя ершистость, необоснованно большое свободолюбие да и грешное нежелание заниматься рутинным трудом.

Поэтому, наверно, решив, что меня все равно не исправишь, начальство стало мне давать небольшие самостоятельные работы, преимущественно разработческие и исследовательские. Разумеется, я их вел не один, но всегда получалось, что, вне зависимости от административной структуры, в них так или иначе оказывался неформальным лидером. Это требовало постоянного напряжения. Целыми днями я пребывал  погруженным в технические идеи, полюбил вкус научных исследований, непрерывным потоком стал писать технические статьи и заявки на предполагаемые изобретения: благо  все было новым.

Для моего самоутверждения казалось значительным, что однажды мою фотографию вывесили на доску почета с подписью Лучший изобретатель института. Из творческого стресса я не выходил даже, когда бежал пописать в туалет, доброжелательные коллеги мою зацикленность с пониманием поощряли улыбкой.  Каждое утро я шел пешком на работу от площади Льва Толстого до Одиннадцатой линии Васильевского острова, и это время было для меня самым творческим и блаженным. Мозг работал чисто, с полной отдачей, "таков мой организм...". С соисполнителями у меня всегда были хорошие дружеские отношения, особенно со старшими по возрасту инженерами-практиками, незабвенными моими товарищами, кристально доброжелательными идеалистами - Павловой Тамарой Борисовной и Калиной Леонидом Антоновичем.

Руководству старался - насколько хватало ума - особенно не перечить. Наверно, в моей жизни это время было не самым производительным, но зато  самым прекрасным: молодость плюс, как говорят в технике, - работа на согласованную нагрузку!

Хотя, если попытаться быть предельно откровенным, до меня иногда со стороны доходили и сентенции вроде того, что вот мы мол - работаем, не покладая рук, перевыполняем план, «кровью харкаем», а этот гад - изобретательством занимается. В какой-то степени это  имело место быть  тоже.

И, может быть, не без связи с  этими настроениями лет через десять, когда не только из газет стало ясно, что роль Партии в коммунистическом строительстве усилилась, у меня не обошлось и без вышеназванных ожогов. Например, официальное лицо в долгой беседе указало мне, что я неверно понимаю роль отдельных съездов Партии. То обстоятельство, что я не собираюсь вступать в эти «глухие согласные = КПСС», не имело  существенного значения... Опять же, употребляю  политически негативное слово «конвергенция», не понимая его значения.

Наконец, дело дошло до того, что в моей аттестационной характеристике, подписанной судьбоносным "треугольником", кроме унифицированной части в один лист, которая для всех писалась чуть ли не под трафарет, появилась нестандартная дерзкая запись, где указывалось, что я «недостаточно активен в профсоюзной деятельности». В вольном переводе с  «новояза»  это означало, что если  и дальше буду такой же стервец, то на последующей аттестации  влепят «негатив» более высокого уровня, например, что-нибудь в том смысле, что «личное ставлю выше общественного», то есть получу отрицательную характеристику, при которой окажется сомнительной  сама возможность профессиональной деятельности. Подобные прецеденты с некоторыми моими коллегами  уже случались.

До войны в подобной ситуации люди исчезали на несколько лет из Ленинграда в так называемую «провинцию» и там отсиживались.

Глеб  Сташков объясняет это к тому времени назревшей операцией «Бывшие люди» .Тогда  «в течение месяца из Ленинграда в места не столь отдаленные выехали 11072 человека,  4592 - главы  семейств, 4393 из них расстреляны в

1937-1938 годах».

Но я, слава Богу, уже жил в дни чуть ли не цивилизованного "развитого социализма", хотя по злобно-вражескому  и  "реального". Зубки чуток  сточились."Нашим" тогда уже казалось неприличным без разбора не только уничтожать, но даже и, смешно сказать, сажать людей, поэтому мне во избежание всех грядущих неприятностей вполне достаточно было просто сменить место работы. Так я быстренько и сделал, тем более, что из-за  ограниченности средств на медицину моя бетатронно-медицинская тематика по борьбе с раком на неопределенное время замораживалась.  И стал продолжать дальше заниматься своей любимой рекуперацией энергии в индуктивных нагрузках и формированием мощных импульсов, но уже в другой, более военизированной, а потому – предприятии с меньшими финансовыми проблемами. Работал, пока не оформил все, что напридумывал, в кандидатскую диссертацию.

А в поисках лучшей доли я много попрыгал по разным «Ленинградским конторам». Количество авторских свидетельств СССР и патентов России у меня приближается к сотне. Думаю, что трудно найти такой отечественный городок, в котором сейчас не «фурычило» бы какое-нибудь из моих изобретений.

Петр Новыш

Санкт-Петербург

https://newsland.com/user/1927117072

Помимо призраков в среде мореплавателей время от времени появлялись и самые настоящие колдуны. И если о преданиях отдалённых времён мы можем говорить с долей иронии и недоверия, то к свидетельствам морских колдунов нашего времени мы должны относиться серьёзно. Воспоминания капитана 1-го ранга в отставке Владимира Михайлова могут, на первый взгляд, показаться невероятными, но честное имя автора обязывает отнестись к воспоминаниям флотского ветерана со всей ответственностью.

Итак, вспоминает капитан 1-го ранга в отставке Владимир Михайлов:

«Место действия - Ленинград, Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф.Э. Дзержинского. Кузница инженерных кадров для Военно-морского флота, готовящая не только высокообразованных инженеров, но и офицеров-воспитателей.

И вдруг среди этих обычных земных парней поползли совершенно невероятные слухи о том, что на втором курсе дизельного факультета курсант Коля Кабанцев показывает настоящие чудеса, в которые невозможно поверить. Конечно, не верил рассказам своих друзей-свидетелей и я, автор этих строк, пока сам не увидел всё своими глазами.

Происходило это в 1950 году. Насколько я помню, Кабанцев был бирюковатым, неразговорчивым брюнетом. Особой мужской привлекательностью он не отличался, но, странное дело, на танцевальных вечерах у Коли партнёрши были почему-то всегда наимилейшие. В учёбе он не блистал. Вырос он на таёжном золотом прииске, где работал его отец.

Тайные слухи о „чудесах“, естественно, стали достоянием военной контрразведки, после чего к Коле проявили пристальный интерес не только её сотрудники, но и политотдел, и командование училища. Вскоре в одной из лабораторий Коля в присутствии уполномоченных лиц, а также представителей кафедр точных наук продемонстрировал свои невероятные способности.

Поначалу военное, идеологическое и научное начальство в один голос отмело всё виденное, заявив, что это массовый гипноз. Но потом, говорят (я при этом не присутствовал), все „чудеса“ зафиксировали на фотоплёнку, и она тоже почему-то поддалась „массовому гипнозу“. Факт чудес оказался неопровержимым. И вот тут произошло первое чудо. Лет пять назад Колю за его проделки по меньшей мере списали бы на флот. Теперь же он с его необъяснимыми способностями оказался кому-то нужен, и поэтому его оставили в училище, категорически запретив, под угрозой страшных кар демонстрировать „чудеса“. События, о которых пойдёт речь, я знаю со слов однокашника и товарища Коли Кабанцева, ныне капитана 1-го ранга в отставке Володи Гаюнова.

Курсанты нашего училища после первого курса проходили морскую практику на допотопном учебном корабле „Комсомолец“, который ещё при царе-батюшке выполнял ту же учебную роль под названием „Океан“. На нём обучались морскому, шлюпочному, сигнальному делу, несли вахту вперёдсмотрящими, в машинном и в котельном отделениях. Все курсанты были расписаны по объектам приборки и под руководством кадровых старшин и матросов драили корабль несколько раз в день до блеска от киля до клотика.

Вообще-то старшины и матросы, особенно старослужащие, нас, курсантов, за людей не считали и старались всячески выказать нам своё презрение. Правда, никто нас не трогал даже пальцем, не говоря уж о каких-то издевательствах. За исключением старых флотских издёвок.

И конечно, при таком отношении личного состава к нам, „салагам“, был совершенно немыслим поступок Коли, который однажды, за час-полтора до обеда, зашёл на камбуз и потребовал, чтобы старший кок дал ему пяток котлет. Он, мол, проголодался. Раскормленный пожилой мичман первоначально просто остолбенел от наглости, а потом, придя в себя, выхватил из котла с борщом огромную, литра на два, поварёшку с дубовой ручкой и, желая проучить наглеца, замахнулся ею на Колю, но… поварёшка почему-то развернулась у него в руках, и со всей силой мичман врезал ею себе в лоб.

Трудно описать чувства, охватившие кока: тут и боль, и ярость, и полное непонимание того, что же произошло, и, конечно, жуткий мистический страх. Уж не знаю, что там было дальше, но с тех пор Коля, когда хотел, непринуждённо являлся на камбуз, и мичман-кок услужливо кормил его чуть ли не тортами.

Не сложились у Коли отношения с главным боцманом. Коля был довольно ленив, что тут же заприметил боцман, тоже мичман в преклонном возрасте и друг старшего кока. И то ли по собственному почину, то ли по навету друга-кока, но боцман невзлюбил Кабанцева и постоянно старался назначать его на самые трудные и грязные работы. Коля не вылезал из цепного ящика, спешно оббивал ржавчину с якорной цепи или из междудонного пространства, откуда ветошью выбирал воду и скопившуюся за десятилетия грязь. В конце концов гонения Коле надоели, и он, улучив момент, когда они остались с боцманом с глазу на глаз, пригрозил, что если тот не перестанет придираться, то ему будет худо. И хотя мичман от такой наглости потерял на несколько минут дар речи, для Коли ничего не изменилось.

В ближайшую субботу после окончания большой приборки и обеда, когда матросы и курсанты отдыхали на палубе юта, отдраенной, пахнущей морской чистотой, неожиданно появился боцман. Затянутый в китель, он зорким и придирчивым взглядом ощупывал весь ют, точно искал, к чему бы придраться.

Увидев боцмана, аккордеонист неожиданно для себя начал играть огневое „Яблочко“. И боцман, всегда непроницаемо серьёзный, хмурый, неулыбчивый, никогда не принимавший участия в общих забавах, вдруг широко улыбнулся, задорно подмигнул аккордеонисту, не без труда задрал упёршуюся в нависающий животик ногу, лихо похлопал по подошве ладонью и пошёл в пляс, выделывая „Яблочко“ с выходом. В весёлом кураже, отбивая чечётку и прихлопывая в ладони, он прошёл по юту один круг, второй…

Сначала моряки опешили от неожиданности, а потом под крики „Ну даёт боцман!“ в круг вышел один, другой, и скоро вокруг боцмана, сменяя друг друга, плясали уже человек двадцать. Но через несколько минут все почувствовали, что с боцманом происходит что-то неладное: плясуны почти все уже выдохлись и угомонились, а пожилой мичман всё продолжал перебирать ногами, причём делал это всё с бо́льшим усилием. И почему-то не останавливался.

Пот с него катил градом, на лице было написано страдание. Моряки попытались остановить боцмана, но он, даже упав, продолжал подёргивать руками и ногами. Аккордеонист тоже не мог остановиться: какая-то неведомая сила заставляла его растягивать мехи и перебирать клавиши. Наконец, совершенно обессиленный, он будто по чьей-то команде прекратил играть. Боцман, лежавший на палубе, не подавал признаков жизни и лишь иногда мелко-мелко вздрагивал. С этого дня боцман, завидев идущего по палубе Кабанцева, тут же перебегал на другой борт и по возможности скрывался во внутренних помещениях.

Однажды мы, человек 20 третьекурсников-дизелистов, попали в одну из женских школ (до 1950-х годов обучение мальчиков и девочек в школах было раздельным. - В.Ш.) на выпускной бал. В их числе оказался и Коля Кабанцев. Старшим у курсантов был мой однокашник и друг Витя Павлов, ныне капитан 1-го ранга в отставке. Он-то и пригласил меня и нашего общего друга Володю Семёнченко пойти вместе с третьекурсниками (мы учились уже на четвёртом курсе). Была суббота, идти нам всё равно было некуда, и мы, естественно, согласились с радостью: кто же откажется от танцев и дармовой выпивки?

Пришли мы в школу. Девочки были на верху блаженства - в белых, чуть ли не в подвенечных платьях, радостные, переполненные самыми радужными надеждами. После вручения медалей и аттестатов зрелости уселись за праздничный стол. Сначала все сидели за одним столом, а потом учителя, чтобы не стеснять молодёжь, ушли в учительскую, где тоже был накрыт стол.

Не помню, как мы с Витей Павловым перекочевали к преподавателям, но вот там-то, слегка подвыпив, мы и рассказали о присутствующем на вечере Коле Кабанцеве и предложили пригласить его к учительскому столу, угостить коньячком и попросить, чтобы он продемонстрировал свои „фокусы“.

Через полчаса в банкетном зале стол сдвинули в сторону. Коля сидел на диване в окружении толпы девочек, учителей, курсантов и родителей, жаждущих необычного зрелища. Я и Витя Павлов в качестве ассистентов сидели по обе стороны от „чудотворца“. Рядом с диваном поставили патефон, завели его и положили рядом две пластинки: одну - с танго, другую - с „Барыней“. Коле дали кусок картона, ножницы, иглу и нитки, и он быстро соорудил картонного плоского человечка наподобие дергунчика - его голова, руки, ноги были пришиты ниточками. Коля положил человечка на пол, попросил полной тишины, нагнулся над человечком и буквально впился в него взглядом.

Чувствовалось огромное Колино напряжение, со лба его скатывались капли пота. Прошло около минуты, и вдруг человечек мелко-мелко затрепетал и медленно поднялся на ноги, продолжая всё так же мелко вибрировать. Коля запустил патефон, поставил пластинку с танго, и человечек в такт музыке принялся плавно двигать руками и ногами, соблюдая ритм и мелодию. Затем Коля сменил пластинку, и человечек начал наяривать „Барыню“, чуть ли не вприсядку.

Сидя рядом с „магом“, я взял человечка в руки, а он всё продолжал выплясывать. Затем Коля высыпал в ладонь коробку спичек и подбросил в воздух. Они стайкой повисли в воздухе. Я собирал их и укладывал в коробку, причём когда я их брал пальцами, то чувствовал некоторое сопротивление.

По просьбе Коли ему дали несколько ученических ручек и остро заточенных карандашей. Он положил их на стол, посмотрел на них, и внезапно они поднялись вертикально, стоя на перьях или заточенных грифелях. Все желающие могли подойти и попытаться положить их горизонтально. Ничего не получалось - они вновь вскакивали и становились вертикально.

Следующим был „фокус“ с книгой: она сама листалась через столько страниц, сколько вы ей заказывали, - через пять, девять, двенадцать и т.д. Или открывалась на заданной странице.

Затем на небольшой столик, застланный листом ватмана, поставили чернильницу. Тогда были такие чернильницы - учительские: из прозрачного толстого стекла, плоские, с одним широким отверстием и другим узким. Оба отверстия соединялись чем-то наподобие канальчика. Такую устойчивую чернильницу при всём желании не опрокинешь. А тут она стояла, стояла и вдруг под взглядом Коли взяла и опрокинулась вверх дном. Чернила вылились на бумагу. На этом Коля закончил свои „чудеса“.

…Наступила мёртвая тишина. Надо было видеть лица этих бедных девочек! Да и преподавателей тоже! И курсантов, и родителей! Ведь все они, вне зависимости от возраста и образования, считали, что всё для них в жизни ясно и понятно. А тут вдруг в их сознание ворвалось нечто жуткое, непонятное и необъяснимое, что разрушило враз всё, что годами складывалось в их уме.

Вечер был безнадёжно сорван. Ни о каких танцах не могло быть и речи. Из школы все ушли точно с похорон, в тягостном молчании и с хаосом в голове.

По дороге в училище один из однокашников Коли начал меня убеждать, что-де, мол, на прииске, где рос Кабанцев, кто-то нашёл „волшебный камень“ и подарил его Коле. Вот он теперь и „колдует“ с камнем. Я пристыдил его: ведь он закончил уже третий курс высшего инженерного училища, одолел высшую математику, физику, теоретическую механику, сопромат и другие науки, а поверил в какое-то колдовство! Я лично ни на йоту не сомневался в том, что здесь нет никакого колдовства, хотя и был потрясён Колиными „чудесами“. Я сразу же твёрдо решил, что в основе их лежат какие-то ещё не открытые наукой физические явления, что пройдёт какое-то время, и учёные найдут разгадку таинственных Колиных манипуляций.

После этого вечера сам Коля Кабанцев рассказал мне, что у них на прииске жил старик-лозоходец, который с помощью лозы искал и находил золотые самородки в отработанных отвалах, чем и приносил громадную прибыль прииску. У Коли рано умерла мать, отец круглые дни пропадал на работе, и этот старик, приглядывая за Колей, полюбил его. И когда тот подрос, передал ему способность к телекинезу. Причём, утверждал Коля, этому может научиться почти каждый.

Тогда я спросил, почему он не обратится в какой-либо НИИ и не расскажет о своих способностях, чтобы обогатить науку.

- Нашёл дурака! - отвечал Коля. - Вот закончу училище, поднаберусь научно-теоретической базы, сдам кандидатский минимум - и на эту тему буду защищать диссертацию. Может, даже и докторскую.

Верилось мне в это с трудом. Уж больно нерадив был Коля в учёбе. А впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Может он уже академик?..

Все выпускники Дзержинки собираются (соответственно годам выпуска) раз в пять лет под шпилем Адмиралтейства, вспоминают былое, рассказывают о своей жизни. Так что мы, дзержинцы, знаем всё о своих товарищах. Только вот однокашники Коли Кабанцева ничего о нём не слышали: где и кем он служил и чем сейчас занимается и жив ли он вообще?»

Да и на самом деле: если на судах полным-полно призраков, то почему там не может быть и магов с колдунами? И как знать, может быть, на проходящем мимо нас судне среди членов экипажа находится тот, кому подвластны тайны океана и всего мироздания.

«Призрак на палубе», Владимир Виленович Шигин, 2010г.

Я сижу на заднице посередине заледеневший улицы. Наблюдаю удаляющуюся задницу папиной машины... С открытой задней дверью... Посидел чутка, повтыкал. Перебрался на тротуар. Приехал папа. Без лица и с трясущимися руками. Схватил меня. - Ты как!? Живой!? Ничего не болит!? - Да, нет, все нормально, папа. (сейчас я бы сьехидничал - просто в москвиче замки говно!)

С отцом заключили договор. Мама и дед никогда об этом не узнают. Я подписал. Выполнил условия. Теперь об этом знаю только я. Отец умер, Дед тоже. А маме я ничего не сказал.

Говно машина москвич 2140. И, не только из-за замков...