Ну а теперь непосредственно по тексту. Я не имею ничего против означенной в тексте страны, против абсолютного большинства, что нормальны, граждан ее. Ситуация, приведенная в тексте, ярко-утрированная – это не более чем антиутопическая фантазия. Я не верю, не хочу верить, что окно Овертона может сместиться настолько, насколько показано в тексте, но для показания концепции произведения оно требовалось. Заранее прошу прощения у всех, кого я вольно, или невольно оскорбил данной текстовкой.
Приятного (надеюсь) чтения.
На площадке перед Радужным домом развевался звездно-полосатый флаг. Черные звезды со времен начала движения BLM, радужные полосы всех цветов для обозначения всех свободных форм любви, обратная по цвету радуги окантовка флага для обозначения трансгендеров – все слои нового общества были отражены на великом стяге великой страны, великой нации.
На трибуне, по правую руку от него, стояло ораторо, так и не определившееся кто оно… В прошлом белый мужчина, теперь белая женщина с лесбийскими наклонностями педофильного характера, рядом с этим стояла малая – двенадцатилетняя девочка, ее любовь.
- Дин начал путь с самых низов нашего общества. Рожденный в белом гетто, в обществе, испорченном отсутствием религиозности, в семье где его мужчина отец и женщина мать, - ораторо дало паузу, чтобы накалить момент, - были с интеллектом выше верхней нормы, что оскорбляет чувства нас, нашей нации, нашей свободной, демократической Америки!
Общество ахнуло, раздался тихий ропот, настороженные шепотки.
- Но он отрекся от гетеросексуальной парадигмы, он смог подняться над этими застарелыми, изжившимся себя атавизмами и стал настоящим сыном, настоящим существом Америки, вкусившим все плоды новой, по-настоящему демократической Америки!
«Нда… познал и вкусил…» - промелькнуло у Дина в мыслях.
Дин родился в гетто. Был год провозглашения снижения возраста согласия, и уже не в четырнадцать, а в десять лет особь могла выразить согласие на интимные отношения, и на определение по половой принадлежности.
Его родители, как бы это дико не прозвучало, мужчина и женщина, произвели его на свет тайно, не поставив никого в известность. Длительное время они прятали его от обысков ювинальных органов, что вламывались в тесные хибарки белокожего, гетеросексуального гетто. Они могли вломиться в их темную, насквозь прогнившую лачугу и днем, и ночью, и в праздники. Они обыскивали все дома на предмет незаконноявленных детей, и, если обнаруживался таковой, то ребенок тут же изымался. Нельзя воспитывать ребенка в семье, где изначально есть определенность с гендерной принадлежностью, где молодое, не сформировавшееся существо изначально определено с полом по факту рождения, а не по аргументам своего внутреннего ощущения.
Поэтому половина детства его прошло в яме, что была по соседству с выгребной, чтобы отбить нюх у собак. Отец, в далеком прошлом, ученый физик, хорошо постарался, и в его, Дина, погребе был и свет, и была библиотека с разными старыми книгами, не прошедших через руки толерастической цензуры. Поэтому он читал книги, в которых были мужественные воины и принцы, и нежные принцессы. Он читал научные труды, что ныне оскорбляли чувства среднеразвитых американцев, и поэтому находились лишь в спецхранилищах спецбиблиотек. Он читал множество трудов, в которых не упоминался бог, и в той библии, что каким-то боком затесалась среди всех томов его библиотеки, Иисус не был ни черным, ни женщиной, ни бесполым существом.
Но когда-то это должно было случиться, и оно случилось. Его засек бесшумный квадракоптер слежения ювиналов, и уже через полчаса, гремя подошвами тяжелых армейских ботинок, явилась группа быстрого реагирования. Родителей придавили к полу, мать кричала и плакала, отец стоически молчал, придавленный коленом к полу, а маленького, семилетнего Дина выдергивали из его тайного убежища рядом с выгребной ямой.
Его определили в семью с родителями номер один и номер два. Один активист движения BLM – тяжеловесный, с обвислыми боками и ягодицами, висящими до уровня колен, огромный негр по имени Стив. Другой же – миниатюрный азиат Хен, который так и не мог определиться в том, стоит ли ему поменять пол, или нет, поэтому все время ходил в миниатюрных платьях и кружевах, но роль в интимных взаимоотношениях со Стивом всегда выбирал активную.
Откуда Дин знал, что Хен был активен? Они любили, чтобы он наблюдал за их играми, и ювиналы, которым он единожды пожаловался на то что все это происходит перед его глазами, сообщили ему, что это поможет ему определиться с его гендером в будущем. Сообщили, что это норма поведения, и то, что ему уже скоро исполнится десять, а значит и он должен будет сам решить – кем хочет быть в этой жизни, с кем хочет быть, потому как достигнет возраста согласия, а существо он – симпатичное, спрос будет.
Но все же он рос диким, оторванным от этого мира, он будто так и не покинул пределов своего гетто, не покинул своего тайного укрытия, рядом с выгребной ямой уличного туалета в том, покинутом доме. Он просто был в этой новой семье с родителем номер один и номер два, изредка выполняя обязательные вуайеристические потребности своих опекунов: скучая смотрел на их «шалости», давал им смотреть на то, как принимает ванну, или же ходит в туалет по большому, или же по маленькому. Но все же он не менялся, он оставался собою, хоть и замкнулся, разве что механически отвечал на вопросы, или столь же механически, как не живой, исполнял указания опекунов.
- Дин, - Стив похлопал ладонью рядом с собой на диване, - присядь, пожалуйста. Нам надо поговорить.
Дин сел рядом. Ему не нравилось, когда Стиву надо было с ним поговорить. Как правило все упиралось в новые выплаты для различных меньшинств. То он предлагал ему полностью отказаться от мяса и стать веганом, так как за это доплачивали, то он говорил о том, что ему надо проявлять побольше активности на интернет ресурсах – завести аккаунт на сайте для неопределившихся, и начать гендерные игры, за это тоже доплачивали, так как таким образом американцы проявляли заинтересованность в правильном воспитании молодого поколения.
- Я бы хотел поговорить с тобой о Боге.
- О каком боге? – спросил Дин.
- О любом, почему ты не хочешь уверовать, принять в свое сердце Аллаха, Будду, или Иисуса?
- Я верю в высшую силу, - тихо ответил Дин, чувствуя, как диван поскрипывает под тяжеловесным задом Стива, будто тот на необъятных своих ягодицах подкрадывается к нему, почувствовал, как тяжелая, мясистая рука, легла, приобняла его за плечи.
- И в какую же силу ты веришь, Дин, - Стив прошептал это ему на ухо, задев полными, мясистыми губами мочку уха.
- В силу разума! – Дин попытался вскочить, вырваться из под тяжелой руки Стива.
- Куда, куда собрался! – Стив вцепился в него здоровыми, как прокопченные сардельки, пальцами, - Кто тебе сказал эту глупость!
И тут же, не удержавшись, залепил противный, слюнявый поцелуй ему, Дину, в губы. Но промахнулся, и получилось, что он обслюнявил ему щеку.
Дин взвыл, и в ответ, затарабанил всем чем мог по необъятным телесам Стива руками и ногами, а когда тот все же навалился на него всем телом, вцепился зубами в его черную губу, рванул головой что есть силы, и услышал бешеный крик этого жирного афроамериканца BLMщика, Стива.
Вырвался и убежал из дома.
Его нашли буквально через пару часов. Нашли по сигналам вшитого чипа, когда он шел босиком в сторону гетто. Рядом с ним остановилась полицейская машина, из которой выскочил женоподобный трансгендер и саданул в него, в Дина, из тазера.
Острая боль пронзила все тело, он, без трех месяцев, десятилетний мальчишка, в судорогах корчился на асфальте, а полицейский трансгендер все жал и жал на спусковой крючок, с улыбкой наблюдая за его муками. Было видно, что ему, полицейскому, приятно наблюдать за корчами Дина, он получает от этого удовольствие.
А потом Дин описался и потерял сознание.
Пришел в себя он у ювиналов, в карантинной зоне, распятый, прикованный к хромированным поручням кровати мягкими ремнями. Слева от него равномерно пикал, отсчитывая пульс, какой-то медицинский прибор, в руку был вставлен катетер, рядом капельница мерно отсчитывала капли.
Дин уставился в белый потолок палаты, услышал доносящийся из-за окна гул машин, людские голоса, шелест листвы.
В голове было пусто и гулко, он вдруг как-то сразу, не по-детски, а полностью осознав это, понял, что весь мир против него, и это законно, это новые правила нового мира, в котором нет книжных законов чести для него. Есть какие-то другие правила. Он закрыл глаза и уснул.
В конце-концов речь была закончена. Ораторша глянула в его сторону, и будто маленького, поманила его к трибуне. Дин поднялся, поправил радужный галстук с золотой заколкой в форме фаллоса, оправил длинную, строгого покроя юбку, и направился к трибуне.
Там он под торжествующие аплодисменты одарил французским поцелуем ораторшу, ее любимую – девочку, крепко оперся руками о края трибуны и произнес в микрофоны.
- Приветствую вас, американский народ, приветствую вас, моя родная нация, приветствую вас – новое общество нового мира, познавшее радости толерантности и демократии во всем своем разнообразии и красоте!
Все звуки мира поглотили овации, радостные крики, свист.
В коррекционном центре он пробыл долгие четыре месяца. Большая часть времени потребовалась не для того, чтобы он ознакомился со всеми правилами, правами и обязанностями этого не совсем понятного для него мира, а для того, чтобы все вокруг поняли, что он всё принял, всё осознал и готов выйти за двери коррекционного центра.
Дин заучил как «отче наш» все те льготы, что давали те или иные узаконенные отклонения, что он будет получать за то, что он станет приверженцем однополой сексуальной активности, какие надбавки у него будут если вдруг он решит сменить пол, что при вхождении в организацию BLM он получит к своей прошивке чипа небольшое дополнение, позволяющее ему добывать лут, а так же какие дотации пойдут на его содержание.
Это был мир, в котором любое твое отклонение от законов гетто щедро оплачивалось от государства, вело к сытой жизни, а не к тому юродивому, нищенскому существованию, что было у него в гетто с родителями. Там, в гетто, родители могли получить только то, что они заработали, да и заработки эти были редкими, все больше питались с огорода, да с той живности, что держали. Потому что родители были белыми, потому что они были махровыми гетеросексуалами, потому что не верили в бога, потому что их умственные способности оскорбляли возможности среднестатистического американца.
Дин был не глуп, но свою сметливость он прятал от своих воспитателей, делал вид, что ту или иную парадигму нового мира он понимает далеко не сразу, с третьего, а то и с десятого раза. Тот же «Отче наш» он заучивал долго и истово, едва ли не месяц, хотя и выучил его со второго прочтения. За свои труды, в плане показания своей недалекости, неразвитости, он получил первую дотацию за низкий интеллект – выплаты были не велики, но все же, для начала, это был неплохой результат.
Через пару недель к нему допустили его опекунов – Стива и Хена. Стив был зол, старался не смотреть на Дина, но тот сразу бросился к этой омерзительной афроамериканской туше мяса и влепил ему страстный поцелуй в не зажившую, со многими швами губу.
Стив сморщился от боли, но попытался ответить на поцелуй, из под швов проступили капельки крови.
- Дин, ты измажешься, Дин… - он отстранил от себя мальчика, в глазах его блестели слезы радости, по подбородку уже струилась, капала на белую футболку его кровь.
На третью неделю к нему подселили мальчугана, афроамериканца. Совсем глупого, недоразвитого. Было ему уже лет двенадцать, но по умственному развитию он поднялся разве что выше годовалого щенка. Он писался в постель, он с трудом, по долгу, учился новым словам, и смог запомнить имя Дина только на второй день жизни в палате.
Дин ходил с ним по коррекционному центру, держась за руки, и, как только видел воспитателя, обнимался, пытался приникнуть головой к груди высокого своего сопалатника. Этого недоразвитого соседа звали Бубба, и имя ему подходило абсолютно, потому как порой казалось, что нет для него большей радости, чем сидеть, раскачиваться на своей койке и бубнить себе под нос:
- Бубба-бубба-бу-ба-бу-ба-бу-ба.
Как-то, в столовой, пара новеньких девчонок попыталась устроить им травлю. Одна из них, та что постарше, подставила подножку Буббе и тот растянулся на полу, содержимое подноса широким веером раскинулось по белому линолеуму, апельсиновый сок, будто щедрый желтый полив мочи растянулся следом за катящимся стаканом на пару метров. Девчонки рассмеялись зло и противно.
- Обидели ниггера-голубка, Буббу-голубка, лижи, соси помои. Тебе же нравится сосать! – заверещала та, что поставила подножку.
Дин не стал разбираться, а бросился в драку. Он не хотел бить девочек, он помнил сказки из своего детства в гетто, где мужчины никогда не поднимали руки на женщин, но таковы правила нового мира.
Он дрался яростно и жестоко, сбивая кулаки, не обращая внимания на удары. Он уже знал, что скажет воспитателям:
- Я хочу стать активистом BLM.
- Я люблю Буббу, я защищал его, он мой парень!
- Они смеялись над моей любовью и над моим выбором!
- Они белые и они оскорбили афроамериканца!
Их разняли и он сказал все то что хотел сказать. Девочек отправили на усиленный курс коррекции в низкое, в два этажа, крыло центра. Дин знал, что там не палаты, а камеры, там, бывает, устраивают электрошоковую терапию, и еще многое другое – знакомят с правилами мира жестко и безапелляционно.
Он же, как достигший возраста согласия, выразивший свои однополые пристрастия и явный приверженец движения BLM получил дополнительные дотации, а так же те самые прекрасные дополнения в прошивку чипа.
В следующий раз, когда Стив один, без Хена, пришел проведать своего воспитанника и сразу же едва ли не набросился на Дина с поцелуями, Дин вырвался и заверещал:
- Я люблю Буббу! Я с Буббой! Я не хочу тебя! – и Стиву пришлось отстать. С тех пор он больше не заходил, и Дин был этому очень рад. Бубба же не требовал половой близости, и не мог никому поведать о том, насколько крепки и глубоки их взаимоотношения, поэтому Дин мог рассказывать воспитателям все что угодно и ему верили.
- Я знаю не понаслышке, я был, я видел, я рос в атмосфере нетерпимости ко всему новому, я познал мир бесправия в далеком своем детстве! – Дин глянул исподлобья на всех, кто собрался на инаугурации, так, будто они - присутствующие были его врагами, а не его уже покойные родители, что скрывали от него свет толерантности и любви, - Но они не сломили мой дух своими запретами, своим воспитанием! Я возвысился над их застарелыми взглядами, я впитал в себя свободы новой толерантной Америки, как младенец впитывает в себя эрзац молока, я пропитался духом новой американской нации! Я был первым сенатором, кто поднял вопрос об уничтожении гетто, о создании островных и подземных резерваций для этого бича нации – для закостенелых, позорящих имя Американца граждан, что не принимали новых свобод! Я был первым, кто поднял вопрос о стирании их с лица Америки, кто спрятал их под землю, с глаз долой, во мрак подземелий, где они не могли растлевать наших детей своими древними, мракобесными взглядами! Я гуманно, в духе отцов основателей, разделил наши миры!
Смену пола он устроил тогда, когда почувствовал, что два его любовника уже не позволяют ему достойно отвечать на высоких встречах о степенях его свободы. Следовать за новым течением, принятом буквально пару лет назад о признании прав некрофилов, он не мог – не дорос еще до такой степени свободы. Но Дин попросту ощущал, что вот он его потолок, степень его признания – конгрессмен и не более того. Путь в сенат ему закрыт. Он не был черным, хоть и состоял в BLM, он не был женщиной, хоть и поддерживал феминизм, он сыпал цитатами из библии, но не был в прошлом преступником, ставшим проповедником. Поэтому оставалась только смена пола.
Под нож он лег в известную клинику, красивую, дорогую, известную на все штаты. Нет, он не хотел становиться трансгендером, он хотел остаться тем, кем он был рожден, но карьера требовала и ничего с этим не попишешь, ничего тут не поделаешь.
- Нэтали, - он окликнул молоденькую, но весьма крупную медсестру, - что там за шум?
- Мистер Дин, это протестующие. Пикет, - она повернулась к нему, улыбнулась, лицо неприятно прыщавое, лоснящееся жиром, - Не обращайте внимания.
- Что за пикет? – он улыбнулся ей своей экранной, белозубой улыбкой конгрессмена.
- По поводу главврача. Говорят, что он состоял в сопротивлении BLM еще тогда, в двадцатых годах, говорят даже кого-то убил. Но там разберутся, никогда не замечала в нем никакой нетерпимости. Все будет хорошо, мистер Дин, идите в палату.
Он вернулся в палату. Операция должна была состоятся этим вечером, но в виду всё усиливающихся криков с улицы и беспорядков, что начались ближе к ночи – операцию отменили, а ночью устроили погром. До его этажа не дошли, повезло. Дин приник к окну и смотрел, что творится внизу, а творилось там дикое. Люди с платками на лицах, в масках, в темных очках, с бейсбольными битами, цепями, некоторые даже с армейскими винтовками, смяли нестройную линию медицинских работников, по зданию понеслись гулко раздающиеся удары бегущих ног, крики людей, шум и грохот разбитых стекол, перевернутой мебели. А еще через некоторое время он увидел, как на руках вынесли из здания кричащего, дергающегося старика. Несущим его людям давали проход, расступались перед ними, старик в халате надрывался, орал, но в ответ лишь смеялись, кричали что-то оскорбительное.
Его обвязали буксировочным тросом, прицепили к черному, как вороново крыло, армейского образца, джипу и потащили волоком прочь от клиники.
Крики бедного старика удалялись, растворялись в темноте ночи, но погромщики не расходились и до утра слышались то тут, то там крики, грохот бьющегося стекла, вспыхнуло ярким неуемным пламенем левое крыло больницы. В скорости приехали пожарные и Дина вывезли из больницы на каталке.
Их, пострадавших, привезли в другую клинику, где Дин кричал благим матом о том, чтобы его не трогали, что он только-только после операции по смене пола, а так как таковых было много, то их всех перевезли в отдельное крыло и дали отлеживаться, особо не вмешиваясь в их дела. Разве что помогали особо нуждающимся, но, как то и понятно, Дин не входил в их число.
С тех пор Дин старательно брился, так, чтобы ни единого предательского волоска не было заметно на щеках и подбородке, носил строгие костюмы вкупе со строгой юбкой, давал этакую фривольность в своем внешнем облике посредством пушапа и мейкапа. В следующем году он, как приверженец свобод и трансгендер, смог попасть в сенат.
Все осталось позади. Выступления, церемонии, поздравления. Дин попросил оставить его одного в овальном кабинете. Он расслабленно уселся на свое место, во главе кабинета, стянул с шеи надоевший галстук, бросил рядом на стол.
Он достиг того, к чему шел с самого детства, с того момента, когда понял, что жить сыто и богато можно только, если приспособиться, стать таким как все. И он хотел жить лучше, ярче, богаче день ото дня достигая новых и новых вершин, но не для себя, а для всех – для человечества. Для всех и каждого, для того, чтобы сделать этот мир – лучше.