Благо-дарю за ТО-ЧТО-ЕСТЬ – и за то-чего-нет!
За то, что есть – Благо-дарю,
Любовь-признательность дарю!
За всё, чего нет и не надо –
Благо-дарю! Любви от-РА-да
В Душе моей всегда живёт –
И Сердце в РА-дости поёт!
За то, что есть – Благо-дарю,
Любовь-признательность дарю!
За всё, чего нет и не надо –
Благо-дарю! Любви от-РА-да
В Душе моей всегда живёт –
И Сердце в РА-дости поёт!
Ребята без хейта пожалуйста, просто хочу с кем то поделиться своим творчеством и его созданием в будущем. Я устал наблюдать за глупыми Тик Ток сценами без смысла и наставления, оцените пожалуйста правдой, даже если я заслужил дизлайк.
Автор: Волченко П.Н.
Ссылки на предыдущие части
Его опять не было на площади. В этот теплый погожий день начавшегося бабьего лета, когда самое то под погожим солнышком потолкаться среди людей, и не зябнуть в ожидании покупателя – его не было. Дошел до пруда, не было и под ивой. Ускоряя шаг, дошел и до «секретной» лавочки – нет. Вернулся на площадь, покурил, все в прохожих всматривался – нет его. Глянул на часы – уже половина второго. Где же он?
К ларьку уже бежал, выскочил наперед негодующей очереди, чуть голову в окошечко не всунул, спросил:
- Теть Ира, вы не знаете, где Ангел живет?
- Да не нервничайте, подойдет он, ну или у пруда, или…
- Его нигде нет. Мы вчера договаривались, а его нет.
- Да подойдет он.
- Вы не понимаете, я его к себе забираю, усыновить хочу, мы договорились встретиться…
- Молодой человек, - пожилая женщина с малым дитем, внуком наверное, попыталась оттеснить меня от окошка, - тут вообще-то очередь. Нам, пожалуйста…
- Он вроде где-то в новостройки ходит… Да подождите вы, женщина, - рявкнула на тетку, та состроила обиженную физиономию, пошла прочь гордо, - это еще высотка где новая, недостроенная. А там… не знаю.
- Спасибо, - я побежал прочь и услышал ее крик сзади:
- Удачи вам! – будто бы и на меня распространилась эта его способность открывать в людях доброе.
До новостроек, извечно огороженных, где бетонными, а где и страшно покосившимися деревянными, некрашеными заборами – было недалеко. Строить начали давно, потом бросили, потом заморозили, потом снова начали строить, потом снова остановились и так и стоят эти недострои и по сей день, щерятся черными, не застекленными провалами окон.
Добежал до забора бетонного, остановился, по сторонам глянул – туда, сюда. Сколько раз тут ходил, никогда внимания не обращал, где тут ворота, есть дыры или нет.
Рядом и слева и справа забор шел сплошняком. Да, можно под ним пролезть, но Ангел не в грязи был, не лежмя тут ползал, можно конечно и перелезть, но, опять же, не видел я на пальтишке его белых бетонных крошек. Побежал вдоль забора направо, вглядываясь в его плавно изгибающуюся плоскость – нет крупных разломов, так – щели только. В такие не то что Ангел, даже Бимка его не протиснется. На дорогу не смотрел, бежал по лужам, оскальзывался об какой-то мусор под ногами и… Врезался, глянул вперед – старушка крепенькая назад отлетела, едва не упала. Стоит кое-как. Взгляд ошалелый, да и у меня наверное не лучше.
- Простите, - выпалил, и тут же кинул на удачу, особо не веря в то, что услышу ответ, - вы тут мальчонку, беспризорника не видали. У него еще пес такой черный, лопоухий – Бимка.
- А, - она вдруг в лице переменилась, взгляд ее стал испуганным, подозрительным, - зачем он вам?
- Мы договаривались. Я его к себе взять хочу, усыновить. Он не пришел.
- Правда? – недоверчивость в ее глазах не пропала, еще и прищур стал этаким, с подковыркой. Мол брешешь ты, друг ситцевый.
- Правда. У него котенок есть, и папиросами он торгует, очень любит пирожки с ливером, как мама делала, - сбивчиво я стал перечислять все, что о нем знал, - а пирожки у тети Иры за двенадцать рублей берет, пес Бим, котенок Тишка, только он еще маленький, с ним не ходит и…
- Он тут, вон там, - она улыбнулась, - дальше. Там дыра, она щитом заколочена. Он отодвигается. Он там. Я не знаю где точно, но, наверное, не далеко. Вроде он в подвале каком-то…
- Спасибо!
И снова вперед. А вот и дыра обещанная, прикрытая древним, с ржавыми гвоздями, поддоном. В сторону его!
Влез в щель, разорвав рукав об торчащую из забора арматурину, и остановился, озираясь.
Куда мне? Огромный, раскатанный пустырь. То там, то здесь штабелями плиты выложены, поддоны с красным кирпичом под саваном рваным полиэтиленовым, глубокие следы гусениц в сырой, но не потерявшей форму, грязи. Куда?
Глянул под ноги в поисках следов – много их тут, видать немало народу знает о лазейке, вот и наведываются кто зачем.: кто побухать вдалеке от дома, кто для дома для семьи стройматериалами разжиться, а кто и на ПМЖ тут проходит.
Вот! Собачий след наполовину перекрытый отпечатком рифленой подошвы здорового ботинка. Туда!
Побежал по грязи, оскальзываясь, вглядываясь в наполовину раскисшие после вчерашнего ливня следы, хотя нет, прошел то он здесь после ливня, значит попросту они оплыли за ночь, стали почти неразличимыми.
Вот, сворачивают за угол одного долгостроя, и я за ними, мимо бетонного, без перил еще крыльца подъездного, и дальше, мимо наваленных, въевшихся уже желтой плотью своей в здешнюю грязь куч песка, отвалов щебня. Следы шли то явно различимые – цепочкой, то пропадали вовсе и я тогда метался из стороны в сторону, как ищейка, потерявшая след. Вот здоровый кусок строительной площадки пересыпанный гореликом – куда здесь? Куда! И как назло на перекрестке – меж четырех домов-коробок. Побежал в одну сторону, остановился на краю горелика, уставился в грязь – нет нужных следов, побежал в другую сторону – туда глянул. Не видно ничего, только лужа огромная разлилась почти от дома до дома. По ней что ли прошлепал? Может да, может и нет. На третью сторону рванул…
- Мужик, ты чего тут мечешься? – с недостроенного крыльца осоловелым взглядом смотрел на меня дородный пьяный мужик. Огромные его красные ручищи, будто не чуя холода, были оголены до локтей, открывая на мощных окороках неумелую вязь татуировок. То ли армейских, то ли с зоны он их принес – никогда я в этом не разбирался. Разглядел только бюст женский любовно вырисованный с неумело же отрисованной головой длинноволосой над ним.
- Мальчика тут не видели? С щенком он ходит.
- Эй, народ! – рявкнул он в черный провал подъезда бездверного, - пацана не видали, с щенком.
Из тьмы на свет потянулся «народ» - синяки конкретные, что называется – «рвань». Я чуть испугался, когда среди прочих увидел того, вчерашнего, что просил одолжить денег на чекушку.
- Кого? – спросил тощий, щурящийся от света мужиченка с увесистым, свернутым на сторону носом.
- Мальчика, - выпалил я, - лет семь, у него щенок типа спаниеля такой – ушастый, черный.
- У тебя курить есть? – спросил другой, как раз тот, вчерашний. Был он, как и вчера, в заляпанной тельняшке, поверх которой накинута была непонятного цвета ветровка, - Ну? Че вылупился? Есть курить? Видали мы твоего шкета, каждый день тут отирается со своим Бимкой.
Я подошел, остановился на безопасном расстоянии, спросил:
- Где?
- Да тама он, - мужик ткнул сбитым кулаком с оттопыренным пальцем в сторону разлившейся лужи, - вон тама, вишь, кочегарка старая? – я оглянулся, кивнул, - Там он трется.
Вроде все верно выходит: найти древние совдеповские папиросы в новостройках – это как-то неправильно, а вот в древней, всеми заброшенной котельной – уже больше на правду похоже.
- Ага, спасибо, - хотел уже рвануть туда, когда этот, вчерашний, в тельняшке, напомнил:
- Э, браток, а табачок?
- А, да, - и я, позабыв о вчерашнем нехорошем с ним разговоре – торопился, опрометчиво шагнул вперед, протянул пачку.
- Знакомые папироски. Да, паря, - и он осклабился, - Чего притих? Сегодня то на чекушку добавишь?
- Да, только я тороплюсь очень, - полез в карман, хватанул скомканные купюры, протянул ему. Тот глянул на них как-то искоса, брать не торопился, сказал своим:
- Друг то из мажористых. Но нас, ребят, не уважает. Что ты мне вчера говорил?
- Что? – попытался отступить, но он крепко ухватил меня за руку, в которой я сжимал деньги.
- Что на мели. Думал забуду? Не, Вован ничего не забывает, ты это себе на носу заруби. Или давай я те зарубку сделаю. Ага?
И он саданул меня свободной рукой под дых, а потом по лицу, а потом я упал и били меня уже все, и уже даже толком боли не чувствовал, разве что мотало во все стороны, и сил не было у рук, чтобы закрыться, спрятаться от ударов, а потом…
* * *
Где-то вдалеке нудно лаяла собака, мешала спать. Все болело, будто я простыл, и кости ломило – ватная боль. И мутило нестерпимо. Где же я так нажрался? Холодно. Очень холодно. Медленно подтянул колени к подбородку, медленно обхватил их руками, и снова попытался уснуть. Почему же все так болит и ноет, и собака еще эта треклятая…
Звуки накатывали, холод становился сильнее и сильнее и боль – боль стала черной, жгучей. Я застонал, очнулся.
Собака лаяла под самым ухом, в шаге, а больно мне не с похмелья и холодно мне не из-за того, что сползло одеяло. Открыл глаза. Не просто мне это далось – глаза заплыли, слиплись сухой корочкой сукровицы. Темно – ночь уже. Луна светит, на луже той громадной отражается белой мертвенной монетой на черном. И Бим рядом то на лай исходит, то отступает, то снова ко мне и заливается.
Застонал, очень хрипло вышло, с клекотом. За что же так, и без того все отдал. Ну поучили бы вежливости чуть, но не так же… Скорую надо. Сам не встану. Что же так больно то. Телефон.
Медленно, больно, до испарины больно, полез за телефоном в карман – нет, перевалился, аж дыханье оборвалось, когда бок болью зашелся – в другой карман. Забрали. А чего ждать то? Само собой забрали. Удивительно было бы, если бы оставили.
Бим лез мне в лицо, лизал мокрым горячим языком щеки, нос, лоб.
- Отстань, - не узнал своего голоса.
Попытался встать, тут же замутило, подкатила тошнота, хорошо хоть натощак на поиски отправился, вываляться в собственной блевотине еще не хватало. Встал. Руки тряслись, ноги тряслись, вес ливер словно подпрыгивал. Тошнота дикая.
Бим побежал впереди, то и дело оглядываясь, возвращаясь, лаял. Я кое-как плелся за ним. Идти и вправду пришлось через лужу. Промок основательно. Все думалось мне, что вот расхожусь, и дальше легче будет, но легче все не становилось и не становилось. И каждый последующий шаг был хуже, больнее предыдущего.
Чуть не упал в лужу, оскользнулся то ли на обломке кирпича, то ли еще на чем. Перебрался. Дальше поплелся к этой заброшенной котельной. Была она черна и разве что контуром прорисовывалась на фоне темно-синего неба – ни толики света, ни проблеска. Как он там – в темноте.
Шатало. Бесило, когда в фильмах показывали убегающего да израненного «от первого лица» и камера в этих сценах шаталась из стороны в сторону со страшной силой – зачем мотать то так, аж до блевотины, а тут… Вот оно как на самом то деле. Не так уж и не правы эти доморощенные режиссеры.
Я брел к едва вырисовывающемуся на общем темном фоне входу напрямую, но Бим вдруг свернул в сторону – пропал. Я замер на месте, оперся руками об колени, чтобы хоть как-то перевести дух. Куда же он пропал. Гавкнул, глянул в сторону, почему же он черный то? Толком и не разглядеть его в ночи. Вон он.
Пошел туда. Сил оставалось совсем чуть: ноги двигались нехотя, ливер просто заходился во мне, в груди будто меха вместо легких – на ребра давят, сердце ухает.
Добрел до места, откуда он лаял – кусты. Чудом оставшиеся на этом сплошь выкатанном, выдранном пустыре. Еще и досками тут все завалено, кучи битого кирпича натасканы – ноги бы не переломать.
Пробрался через завалы кое-как, хватаясь то за то, то за это, все руки сбил, иззанозил, влез в кусты, а там, за ветвями, чуть прочерченный контур люка повыше земли. Уголь сюда засыпали что ли, когда котельная работала? Тьма там, внутри, непроглядная.
Достал зажигалку, чиркнул, вспыхнул огонек и тут же погас под дуновением ветра. Склонился пониже, ладонью зажигалку прикрыл, снова чиркнул – огонек трепыхался, но не гас.
Лаз был небольшой, как раз под ребенка на корточках, а мне разве что ползти. Бим не унимался: бегал вокруг, лаял.
- Тише ты, звонок, - уселся на колени, затем медленно, все тело ломило, оперся на локти, кое-как выпростался во всю длину своего тела. Полез.
Лаз был сделан из толстой клепанной жести и, если бы не кинутый на его дно лист ДСП, то грохоту бы было! Пыхтел и полз, вот уже ни толики лунного света не пробивается снаружи, через меня, через плечи, ноги, спину – ползу и во всем теле каждый рывок отдается то рвущей, то тянущей болью. И хорошо, наверное, что темно, а то бы взыграла клаустрофобия, запаниковал бы. Разве что множащееся железное эхо от дыхания и движений давило на мозги, все казалось, что проход сужается и в скорости я повторю горестную неудачу Вини Пуха. Спереди иногда раздавался лай Бимка, превращенный эхом в лай своры собак.
- Ползу я, ползу, - повторял я каждый раз, сипел и кряхтел дальше. Мне казалось, что ползу я уже очень долго, вот только на самом деле одолел, наверное, по склону этому, метров семь – десять. Вот уже эхо откатилось назад, а впереди гулкость большого непроглядного пространства. И я шарю впереди руками – вот он, край, и он, край этот, наверное высоко над землей, над полом подвальным. Так мне кажется остатками логики. И тянет оттуда, из помещения подвального, пылью, застарелой гарью, а вот сыростью – ничуть.
Подтянулся на руках к «обрыву», чиркнул зажигалкой и увидел пол почти перед глазами. Ну да, а иначе совсем глупо вышло бы – Бим бы как запрыгнул? Да и слезать тоже – то еще удовольствие.
Выполз, хотел усесться, подняться, но вместо этого на спину перевернулся, во мрак уставился. Сил двигаться не было. И снова лаял Бим, я чувствовал его горячее дыхание у себя на лице, морщился от звонкого его зова.
- Да сейчас встану. Дай подышать. Сейчас, - глаза закрывались.
Где-то совсем далеко от меня уже были мысли о малыше Ангеле, будто и не мои то мысли были. Я помнил только об одном – зачем то мне надо идти, ползти, тянуться на корячках за этим чертовым псом, потому как иначе не даст он мне покоя и вот потом, когда я доберусь куда-то…
Кое-как снова перевалился на живот. Дрожащими руками в холодный пол бетонный уперся, но сил усесться, подняться – не было. Мутило почти до беспамятства. Вроде даже рвало, а может и нет. Все в тумане, и мрак еще этот – глаз нет, времени нет, только лай и холод бетона, будто через вату ощущаемый. А еще казалось, будто в лай еще примешивается чье-то уханье, будто совиное, или еще какое – кашель тяжелый.
На ноги поднялся и по стеночке, в след за редким лаем эхатым, за уханьем кашляющим. Шаг за шагом, по шершавой кладке пальцами глазами. Шаг… шаг… шаг… и еще, и еще, не помню – адов бесконечный то ли лабиринт, то ли тоннель. Были ли повороты – не знаю, но вот впереди будто кто золотым песком, взвесью просыпал, а может и кажется мне… Ближе, ближе – там трепещущий свет, будто от язычка пламени – мотылек на привязи фитиля.
- Бим, - то ли послышалось, то ли сам я это сказал, а то ли и вправду чей-то тихий, как шорох листьев голос.
Иду на него, бреду, и свет слепит проетые мраком глаза. Поворот за угол, в карман каменно-кирпичный, и падаю, стекаю через невысокий порожек.
Топчан непонятный, тряпьем заваленный, на ящиках из досок стол выложен, на столе пляшет огонек на оплывшем огарке свечи. Дальше, во мраке, угадывается коробка открытая, большая – папиросы? Книги стопкой у топчана. Стопкой. И тени кругом протянулись от огонька свечного, будто бритвой прорезанная граница света и тьмы.
- Ангел, - хриплю, - Ангел, ты здесь?
- И ворох на топчане движется медленно, шебаршится, и из под тряпья показывается грязная, осунувшаяся мордочка с ввалившимися глазами. И то ли от света свечи, то ли и вправду, в глазах его блеск слез стоит. И испарина на лбу.
- Кто вы? – испуг в голосе, но слабый, обессиленный совсем, мявкнуло что-то и на тряпье рядом с ним увидел маленький комочек, в калачик свернутый – вот и Тишка.
- Дядя Женя, - я улыбаюсь, я рад, что нашел его. Теперь можно закрыть глаза, уснуть, отлежаться, чтобы не болело так нутро, чтобы этот далекий ватный холод отступил наконец, растворился в пляшущем свете свечи – ее хватит еще надолго. Она успеет согреть нас, излечить, спасти. Мотылек из детского ночника – он волшебный. Вместе с ним я ждал деда мороза в новогоднюю ночь, и он шептал мне желтыми отблесками, тихими тенями о чудесах, о волшебстве…
- Простите… я вот…. Заболел, - он улыбнулся, лучше бы не улыбался. Будто череп кожей обтянули, глаза совсем потемнели, а может просто наклонился, но увиделись мне глазницы пустые черепа.
- Я не обижаюсь. Сам дурак. Под дождем и мороженое.
Закрыл глаза. Все – я его нашел. Теперь можно отдохнуть, уснуть. Он отлежится тоже, он тоже выздоровеет и все будет очень хорошо. И будут фотографии в семейном альбоме, Бима мы научим команде «апорт» и «дай лапу», хотя… «дай лапу» он уже знает, умеет. Потом они вместе с Сережей пойдут в школу, и пускай там удивляются, что они – братья, а так не похожи друг на друга. Я попытался представить себе его в школьном костюмчике с цветами, рядом, конечно же, крутится и Бим, мы стоим на мокром, после недавнего дождя, асфальте на площадке перед школой. Народу – уйма, и Лена с Сережей тоже здесь. Я держу Ангела за руку, а он так нелепо смотрится в своей форме школьной с большим портфелем за спиной, да какой там – будто туристический рюкзак ему кто натянул! Я смотрю на директрису – дородная, крепкая женщина. Она говорит ласково, но строго, ее слушают затаив дыхание. Сегодня важный день. Сегодня для них грандиозное событие – первый звонок, первый урок, в первый раз вдохнуть этот особенный запах школьных кабинетов, где и аромат улицы от приоткрытых окон и не до конца выветрившийся запах свежей краски от зеленых парт и едва ощутимый, но все же чувствуется полувкус, полупыль, полущекотка в носу от легкой меловой пыли, что была тут всегда и всегда будет, пока есть эта школа, пока стоят эти стены. И прилипший, приникшей ладонью своей пятипалой - кленовый лист к окну. Я слушаю директрису и тоже радуюсь вместе с детьми своими, с женой, волосы взлохмачиваю Ангелу, а тот смотрит на меня, хмурится недовольно – ведь мы так готовились? Наглаживали, причесывали его, он должен быть опрятным и ухоженным в этот день. И костюмчик, и рубашка белая и это так идущая ему бабочка, и штанишки отутюженные до остроты стрелок и…Я натыкаюсь взглядом на разношенные, истоптанные ботинки… и ветер холодный тут же, и знобит, так что зуб на зуб не попадает. Издалека, из неведома, до меня доносится слабый сиплый голос, слов не разобрать, и вроде трясет меня кто, но я не хочу туда. Я хочу остаться на этой площадке перед крыльцом школы, услышать аплодисменты детворы, увидеть, как Ангел и Сережа подарят букеты своей первой учительнице.
- Дядь Жень, - голос пробился через морок, и все вернулось ко мне в полной мере: боль, холод, муть, - дядь Жень, вы меня слышите?
Разлепил глаза, лик Ангела передо мной – лицо в тени, кудряшки волос сзади подсвечены свечой – будто нимб вознесся на его макушкой вихратой.
- Ангел, скажи, - я улыбнулся, отчего тонко и больно треснула губа, - почему ты Ангел.
- Что с вами, дядь Жень?
- Ничего. Все хорошо. Мне полежать надо и все пройдет, - от такой длинной фразы в горле пересохло, и я зашелся кашлем. Малыш тоже вдруг закашлял глухо, тяжело, надсадно, почти до рвоты, слезы по щекам его скользнули, - ты то как?
- Пойдемте в кровать, там теплее.
Он слабыми своими, немощными силами попытался потянуть меня, на ноги поставить. Переборол себя, бессилие свое и апатию, поднялся и опираясь на Ангела до топчана добрался. Медленно, как старик, опустился в разворошенное тряпье, улегся, вытянулся. Он меня накрыл чем-то, вроде старой фуфайкой, из которой внутренностями торчала сально-желтая вата. Положил мне на грудь Тишку и тот покорно скрутился на мне калачиком, заурчал.
- Вы только его не сгоняйте. Обещаете?
- Обещаю, - улыбнулся. Он попытался отвернуться, убежать поскорее куда-то, но я поймал его за руку.
- Ты Ангел? Я не про имя.
- Вы бредите, дядь Жень.
- Ангел, - отпустил, рука безвольно упала в тряпье, - Спасибо, что ты есть такой.
- Вы только не засыпайте. Скоро. Старайтесь не уснуть. Пожалуйста.
- Я постараюсь. Правда.
И он умчался, загремело железо лаза где-то там, в отдалении. Убежал.
Я старался не засыпать. Обещал. Смотрел на мельтешащие по стенам тени, слушал, как урчит у меня на груди Тишка. Бим, немного побродив вдоль топчана, запрыгнул ко мне, улегся, подсунув лобастую голову мне под руку.
И ничего, что я не пойми где, не пойми какой – так тепло, на душе тепло. Так давно уже не было. В огоньке свечи видел отблески глаз Бима, он смотрел на меня, изредка двигал мохнатыми бровями – умная псина. Такого маленького друга-брата мне не хватало, сейчас я это почувствовал особенно остро. Но ничего – теперь это и мой Бимка тоже. Тишка у меня на груди развернулся, потянулся, зевнул показав острые зубки, небо светлое. И ты тоже теперь мой, нет – ты теперь наш.
Тихо тут, под землей, непривычно тихо. Там, наверху, даже если все окна закрыты, слышится-чувствуется гул машин, скрипят половицы у соседей наверху, журчит вода, капает. А тут тишина абсолютная. И тепло. Очень тепло. Даже жарко. И хочется скинуть с себя фуфайку эту горячую, но сил нет, и не хочется, наверное, уже толком даже двигаться, а хочется глаза закрыть. Что изменится от того, что я закрою глаза и подожду его так, я же не сплю… не сплю…
Толкают. Надо снова открывать глаза и что-то говорить, но глаза не открываются, бурчу что-то сквозь сон. Вонь в нос ударила, открыл таки глаза – ангелы что ли? В белом, суетятся, а за ними маленький, неприметный, испуганный младший их брат замарашка – Ангел. Мой Ангел.
- Как себя чувствуете? – надо мной склонилась белокурая красавица.
- Не очень.
- Что случилось?
- По… побили.
- Как зовут?
- Евгений Валентинович Гросс.
- Где живете?
- Там, - зачем то руку попытался поднять – ватный весь, а внутри вместо мышц и костей гулкая резина черная, - на Победе, - язык заплетался, - дом шесть, квартира… - я вроде говорил что-то. Вроде даже телефон – цифры какие-то. Может свой, а может и нет. Потом меня несли, а Ангел держал за руку, кашлял натужно , и постоянно просил прощения. Светили фонариками, елозили жирные белые светляки по стенам, по потоку надо мной закопченному, потом вышли почти на свет, где через пыльные окна светила луна. Там были МЧСовцы в своих огромных робах, большая железная дверь изрезанная – развороченная. Вскрывали. Потом холодно, улица, машина. Едем. Я и малыш рядом, а я все боюсь, ведь не взяли в машину ни Бима, ни Тишку – вдруг убегут, потеряются.
А Ангел говорит, и гладит, и прикосновения его греют не жаром злым, а теплом, и будто легче от них становится. Ангел – это мой Ангел. Пока он рядом – все будет хорошо. Он меня вытащил из бутылки, он вернул меня обратно, в жизнь, к жене, он вернул меня к сыну. Это мой Ангел. Он свят, и светел, и…
Я услышал его тихое «Прости», сквозь туманную пелену белую, увидел как белокурая красавица тянет его от меня. Зачем?
Глупо. Не надо забирать. И «прости»… за что прощать? Святой мой. За спасения не прощают… благодарят…
* * *
Ночной больничный коридор. Длинный и пустой. Истертый линолеум, на котором почти не угадывается рисунок. Лена бежит по нему, эхом бьется стук ее каблучков об стены. Поворот, и снова коридор, снова двери, только тут есть кто-то: сидит маленький, взъерошенный мальчуган в грязном тряпье на лавочке больничной. Голова опущена, слезы утирает.
Лена остановилась на секунду, а потом подбежала, замерла, боясь спросить, боясь сказать. Смотрела на него. Малыш не повернул головы, носом шмыгнул и сипато, совсем не подходящим возрасту своему, голосом, сказал:
- Сказали ждать.
- Где он?
- В операционной.
- Что, - проглотила подступивший к горлу ком, - что с ним?
- Его избили. Сильно.
- Пьяный, - закусила губу, - опять...
- Не говорите так, - он глянул на нее исподлобья, - он не пьет. Он бросил!
- Прости, - села рядом, уткнулась лицом в ладони. Слезы она едва сдерживала. Сейчас нельзя реветь. Нельзя. Все будет хорошо, обязательно все должно быть хорошо.
- Все будет хорошо, - отражением ее мыслей сказал малыш.
И тут она не удержалась, обхватила его, расплакалась, а он неуклюже гладил ее по голове грязной рукой, и повторял то, что она и сама пыталась думать, раз за разом повторяла у себя в голове?
- Все будет хорошо. Ему помогут.
- Елена Владимировна, - холодно и громко прозвучал голос. Они вздрогнули, притихли.
- Да, - отерла слезы ладонями, - я.
Встала, шагнула вперед. Хирург – огромный, широкий мужчина с крупными могучими руками казался маленьким, скомканным, прятал глаза.
- Елена Владимировна, - он все же посмотрел ей в глаза и уже тихо, сказал, - примите мои соболезнования…
Не было хорошо. Не случилось. Не сбылось. И было это нечестно, потому что бросил пить, потому что, вдруг, очеловечился, потому что любовь и ребенок плакал, когда они расставались, и все ждал, все спрашивал ее, когда папа приедет, когда к папе поедут – все это не честно, и все это неправильно. Вернулась на место, села, а в глазах нет слез, и в голове пустота, и нет рядом никого. Малыш пропал – исчез. Все.
А потом вдруг разом осознанье, что это его – Жени не стало. Его, которого любила, с кем они смеялись, когда купали совсем маленького еще Сережу и тот смешно пучил глаза, когда опускали его в теплую воду. Не стало Жени. И сердце зашлось, и дышать тяжело стало.
* * *
Воскресный полдень. За окном на прощанье жарит вовсю солнце бабьего лета, и снова, будто вернулись жаркие летние дни. Лена на кухне – готовит.
На кухне жарко от жарящихся блинов, от раскочегаренной конфорки, душно и вкусно от запаха масла.. Сережа в зале смотрит мультфильмы, но скучно, без интереса – он вообще грустный в последние дни, но это и понятно. Она старается лишний раз не лезть к нему, прощает внезапные крики, случайные истерики, сама старается тоже плакать поменьше, но это днем, а вот ночами на нее, бывает, накатывает. И да, конечно же они вернулись от мамы домой, хоть та и говорила, что поживите еще у меня, пока не полегчает, но… Если не возвращаться, то и не привыкнешь. Переступишь через порог и все вернется сызнова и снова будут воспоминанья, снова будут слезы. Лучше вот так – сразу, чтобы не проходить дважды через одну и ту же боль.
В дверь позвонили. Наскоро убрала сковородку с плиты, выключила газ. Пошла открывать.
Глянула в глазок и замерла. По ту сторону двери стоял Ангел. Был он худ, глаза ввалившиеся, остро очерчены кости черепа, на лице ни капли румянца – будто после тяжелой болезни. На руках у него был котенок. Она не двигалась, и чумазый Ангел за дверью тоже не двигался. Ждал.
Он вновь потянулся к звонку, но остановил руку на полпути. И в этот момент она ясно поняла, что если он сейчас уйдет, то не придет больше никогда. Он опустил руку, погладил котенка, развернулся, пошел прочь. Черным пятном рядом с его ногами скользнул к лестнице большенький лопоухий щенок. Она слышала тяжелые пустые шаги его не по размеру огромных ботинок об ступени и… Быстро повернула ручку замка, распахнула дверь, крикнула:
- Ангел!
Вы можете кидаться тапками, говном и прочими дурнопахнущими субстанциями, но вот вам моё личное мнение.
В 21-ом веке зачинать детей традиционным способом (методом банальной ебли), как это делали еще наши предки 100.000 лет назад, безответственно и, я бы даже сказал, преступно по отношению как к вашему будущему ребенку, так и к вам и обществу.
Есть процедура экстакорпорального оплодотворения (ЭКО), в которой берутся яйцеклетки и сперматозоиды родителей, выбирают самых лучших несколько штук, потом под микроскопом делают оплодотворение, дают им подрасти несколько дней, а потом производят тест каждого эмбриона на наличие генетических косяков. Выбирают лучшего мальчика или девочку (да, пол можно выбрать) и подсаживают родной или сурогатной матери. Через 40 недель минус ~2недели (первые примерно 2 недели эмбрион развивается "в пробирке") у нас есть здоровый ребенок.
Почему я так топлю за это? Моей дочери сделанной таким способом скоро 5 месяцев и я знаю о чем говорю. Да, процедура всё еще дорогостоящая (в центре Лапино, что рядом с Москвой за всю процедуру мы вломили около миллиона рублей, но есть дешевле), но зато быстро и с гарантией: в декабре 2021 мы поженились, в феврале 2022 "залетели". Ну и миллион не так много за здорового ребенка. Попахивает евгеникой? Ну, может быть, но вы и ваш ребенок будете довольны результатом.
Автор Волченко П.Н.
Ссылки на предыдущие части:
Мысли плыли мягко и спокойно. Я уже прикидывал, какие обновки купить моему малышу завтра, как я буду оформлять на него опекунство потом, и даже виделось уже глазами, как он радуется новым штиблетам, но вот только в сознании моем эти штиблеты, хоть и были новыми, все никак не могли изменить формы – были большими башмаками-ботинками с круглыми носами на манер тех самых Гаврошечьих. А вот он уже заходит в мой дом, и котенок у него такой же черный, как и Бимка, на руках, и сам Бим тоже рядом и я говорю им всем троим, чтобы они размещались, а я пока на кухне сварганю чего перекусить. Есть яйца в холодильники, шкворчит масло жарко на черной сковородке, уже и глазунья готова, по границам стенок сковороды до коричневы подрумяненная. Пора. И я открываю рот, чтобы малыша позвать и, вдруг, вспоминаю, что не знаю его имени и осознаю тут же – я один дома. Нет тут никого кроме меня. Я ношусь по комнатам безмолвным, открываю двери, потрошу шкафы, заглядываю под кровати, выбежал на балкон, по сторонам глянул – один. И холодно стало…
Проснулся, сел, оказывается за ночь сполз, улегся удобно, калачиком свернулся, но все же к утру основательно продрог.
Захотелось прямо сейчас, с утра пойти в гости к малышу. Время только девять – раненько конечно. Но… Одно, другое, третье – к встрече надо подготовиться. Ручки, тетрадки, карандаши, фломастеры и прочее – он же хочет выучиться. Так что вещички в жилу пойдут, ну и лишний повод разузнать где живет – помогать в учебе набьюсь. Можно было бы и учебники, только по финансам как – дороговато. Вчерашнюю мысль об усыновлении я пока отменил. С вечера можно и не такое надумать, по вечерам вообще на сентиментальщину тянет, на сопли, слезы и розовые слюни.
На мокрой площади, облитой утренней тонкой изморосью было не так уж и много народу. Рабочий день, ранний, для прогулок, час, да еще и сырость эта въедливая. Вроде и дождя нет, а все одно – пар изо рта, запах прелый промоченный дождем, ботинки холодные, будто промокшие.
Я огляделся вокруг, по черному зеркалу асфальтовому площади – нет. Малыша нет нигде и на жухлом, чуть присыпанном листвой газоне нет Бимки.
Глянул на часы, пакет набитый всякой канцелярией и чуть-чуть угощениями, громко зашуршал в руке – одиннадцать. Вроде он уже должен «работать», Вот только где?
Для порядка прошел по кругу площади на пару раз. Сел на лавочку, достал папиросу, закурил. Подсел ко мне седовласый дедок, не побрезговал сырой лавкой.
- Простите, у вас закурить не найдется?
- У меня только такие, - продемонстрировал ему чадящую сизым дымом папиросу.
- Я потому к вам и подошел. У мальца тут одного такие беру, а его, как на грех – нет.
- Я тоже у него беру, - промежду делом достал пачку, - поначалу крепкие казались, а сейчас – привык. Хороший малыш, - одернул себя, чтобы не сказать романно-тривиальное: «не находите?».
- Замечательный. Добрый очень. Вы тоже заметили?
- Конечно.
- И щенок у него… - старик замолчал, - да, щенок у него тоже душевный и умный. Я по жизни собачник, только не таких все больше овчарок держал, а маленькие что – пустолайки. Думал так. Овчарка, она ведь что – умная животина, хоть и собак, а порой как с дитем малым и поговорить можно. Вот был у меня восточноевропеец – Туманом звали, так он… - снова замолчал, - вы меня простите, я один живу, жену то схоронил, шестой год как схоронил. Да…
- Примите мои соболезнования, - не удержался я от банальщины.
- Да что уж там, давно это было, а собаку – пенсия, средства, - и на себя толком не хватает, не то что на овчарку. Собака – она уход любит, еда опять же…
- А маленькая?
- Да, знаете, вот смотрю я на этого Бимку, а души в нем – на троих хватит. Я уже и задумываюсь – может да, может и правда прикупить, только снова – средства. Я же что, пацаненку этому предлагал – отдай. Не хочет, - цокнул языком, - говорит – друг. Нельзя. Я то понимаю. А на породу – денег надо. Тоже. – вздохнул, - траты.
- Так вы уличную возьмите, говорят дворняги умнее. Бим наверное тоже не от хорошей жизни таким всепонимающим стал. Поскитался на своем веку.
- Ваша правда. На всем готовом хорошим человеком не станешь, - замолчал, и каждый о своем думал. Он, наверное, о собаке, а я о малыше. Выходило именно так по глупому, да моральному – если прошел через все и не слился в общую лужу со всеми приспособленцами, то, выходит, быть тебе человеком с большой буквы «Ч». Я раньше думал, что повидал на своем веку, нахлебался, но разве я знаю про жизнь больше, чем знает, видел, рученками потрогал мой малыш. Ни-че-го.
- Мне пора, простите, - я встал, протянул руку для рукопожатия, - удачи вам с дворняжкой.
- Это да, это вы правильно говорите, - он неожиданно крепко сжал мою ладонь, - не в породе дело, это да. Спасибо.
- Вам спасибо за разговор, - ответил я вполне искренне. Осознание – настоящее осознание, увиденное на живом примере – дорогого стоит. Оттого и непонятность, нестандартность его характера. До этого мыслил стандартами, простейшими соответствиями, дедуктивно-визуальный метод какой-то выходил, а теперь – это немногим глубже, просто надо отказаться от внешнего восприятия и начать осознавать душу внутри этого маленького тельца – мизерный, но значимый шажок.
Сам по себе пошел в парк, в аллеи его душистые, с тоской смотрел на асфальт дорожек с налипшими, ухватившимися за него листьями. Встречных было мало, все больше пары крепко запенсионного возраста, опять же мамаши с колясками, да пухло одетые карапузы – больше никого. Вон и ларек тот, где самые вкусные пирожки с ливером, где такая злая и такая одновременно с тем добрая тетя Ира.
Подошел к окошку, никого не видно, слышно, как внутри бубнит то ли телевизор, то ли радио. Постучал. Скрип стула, недовольный бубнеж – завелась с пол оборота. Распахнулось окошко ларька и режущий, противный голос, резанул плотный сырой воздух:
- Да, слушаю вас.
- Пирожки с ливером есть?
- Что? – она наклонилась, глянула на меня, и снова мгновенно ее голос переменился, - Это вы на днях с Ангелом приходили?
- С мальчуганом?
- Да.
- Да, я был.
- Ему берете?
- Ну… - пожал плечами, - если найду, то ему. Его на площади нет.
- А у пруда смотрели? Он там часто бывает.
- Нет, еще не был.
- Вы сходите, сходите. Он обычно на отшибе там, около ивы, его с тропинки не видно, - она зашумела, захлопала дверями холодильника, - так то мы пирожками тут не торгуем. Он сказал как то, что у него мама, мир праху, готовила такие, так я теперь для него заказываю по чуть-чуть. Говорю, что себе, не скажешь же, что на продажу – ценник влупят, что не дай боже! А так – по себестоимости. Вы не думайте, - загудела томно микроволновка, - я бы и даром отдавала, да он же…
- Не возьмет, - вздохнул, - не любит жалость.
- Да, - замолчала тоже, в тишине звякнула микроволновка, - вот, возьмите.
Я взял пакет с четырьмя пирожками, спросил:
- Сколько с меня?
- Сорок восемь, - я даже удивился. Мне и то накрутку не сделала – для малыша.
Достал полтинник, протянул ей, спросил:
- Простите, а почему вы его ангелом называете?
- Так его же так зовут! Как же мне его еще называть то? А вы что, даже…
- Я его только третий день знаю, все случая спросить не было, - развел руками, - глупо.
- Нет, не глупо. С ним всегда как-то все, - оглянулась и тихо, шепотом, сказала, - необычно. Да?
- Вот это точно, - усмехнулся, - тут я с вами спорить не буду. Спасибо за пирожки.
- Пожалуйста. Заходите еще.
У пруда почти никого не было. Ровная его гладь, словно застывшее зеркало, лежала недвижно, поглотив в себя серое небо со свинцовыми, пузатыми тучами, пялилась она в высь жадно. Только едва заметная рябь у берегов подсказывала – вода это живая, обычная, а не мертвое, холодное стекло. По зеркальной глади медленно и тоскливо скользил одинокий белоперый лебедь – грустно. Может любимая его в домике том маленьком дощатом, что на взъеме берега, а может и нет ее вовсе и он тут, как и я в своей квартире, одинок и брошен, и не об кого ему согреться, не об кого оттаять. Может и правда, взять да и подобрать на улице дворняжку, чтобы она ждала меня дома, хвостом виляла, спала в ногах, и по-доброму, с верой заглядывала мне в глаза.
Пошел по тропинке вокруг пруда, мимо приземистых пожелтевших акаций, мимо беседки, когда-то белой, а теперь облупившейся, темнеющей черной многолетней древесиной на сколах краски, вон и ива та, поэтично склонившая свои гибкие ветви-косы в холодную гладь. И вроде бы нет там никого, отсюда не видать, но может в тени?
Подошел ближе, навстречу мне, весело виляя куцым хвостом, выбежал Бимка, а вот хозяина до сих пор видно не было.
Обошел иву и увидел его, сидящего под ветвями, даже в близи толком не заметишь. Сидел он, обхватив руками колени и на них же возложа подбородок, глядел на пруд грустно.
- Привет, Ангел, - подсел рядом с ним на траву.
- Привет, - он так и не глянул в мою сторону.
- Я тебе кое что принес, - положил рядом с ним пакет, - это просто подарок, не жалость.
- Жалость, - ответил он тихо, - все равно вы меня жалеете.
- Мы с тобой уже про это говорили. Это мне нужнее.
- Я помню. От этого еще обиднее.
- Возможно. Я не на твоем месте, не смогу понять как надо. Да я и так то толком еще тебя не понимаю.
- А зачем ходите.
- Ты мне нужен как характер, как персонаж для книги. Можешь считать это платой за консультации если тебе от этого легче будет.
- Хорошо. Вы только поэтому ходите?
- Не только… - в горле запершило. Я закашлялся, - но это личное. Я до конца еще не додумал. А еще за папиросами. У тебя пары пачек не найдется?
- Есть, - достал.
- Спасибо. Почему тебя так зовут?
- Мама назвала.
- Интересное имя. Необычное.
- Это потому что отец плохой, и вся его семья – тоже, - он скривился, выудил из травы камушек, закинул в пруд, пошли круги.
- А имя?
- Вы знаете такое, когда у вас ничего нет. Совсем ничего. И ждать вам тоже нечего, и надеяться не на что. Знаете?
- Нет. И представить не могу, - помолчал, - и не хочу.
- А она знала. Ей было очень тяжело. А потом появился я. Говорят: дети – это прекрасно. Она говорила… я был… - он старался сдерживаться, но губы у него дрожали, по грязным щекам скользнули непрошенные слезы, - она говорила, что…
- Не надо, я охватил его рукой, прижал к себе, - не вспоминай.
- Но вам же нужна история, - всхлипнул он.
- Я сам могу все придумать.
- А моя история разве хуже?
- Она больнее. И мне и тебе. Я не хочу ее знать. А для читателя – обе истории будут одинаково придуманными. Понял?
- Не очень.
- И не надо. У меня пирожки есть. С ливером. Будешь?
- Буду, - он утер рукавом пальто слезы.
Я достал пакет, теплые еще, сам один взял, остальные – ему. Тут же рядом, словно из ниоткуда, материализовался Бим. Отломил треть пирожка, протянул ему – Бим взял.
- Вы хороший человек. Бим чувствует, - Ангел улыбнулся.
- Да, если честно, не очень.
- Почему?
- Все беды из-за водки.
- Да.
- Ну вот, все мои беды из-за водки.
- Поругались с кем то?
- Да. Поругался.
- Извинитесь.
- Не все так просто…
- Не знаю. Мне кажется, что все просто. Если виноват – надо извиниться, если не виноват, то… тоже можно извиниться.
- Я виноват, - вздохнул и, как и он, обхватил руками колени.
- Тогда все очень просто. Извинитесь.
- Это ничего не изменит.
- Им приятнее будет. А может и изменит.
- Хорошо, так и сделаю. Только храбрости надо набраться.
- Не надо. У вас же есть с собой телефон?
- Конечно.
- Прямо сейчас позвоните и скажите: «Прости. Это все из-за водки. Я больше не буду пить»
- А если буду?
- Тогда вы – дурак, - он замолчал, а после грустно добавил, - всегда можно извиниться. Всегда. И всегда можно что-то поменять, - снова губы у него дрожали, и снова слезы наклевывались, - если есть перед кем.
И он опустил лицо, спрятал его меж рук. Я обнял его, прижал к себе крепко-крепко, сказал тихо:
- Она тебя простила. Мамы всегда прощают.
- Думаете, - голос приглушенный, тихий.
- Знаю. Мамы не обижаются на своих детей. Тем более на Ангелов. Не держи. Забудь.
- Не могу.
- Это хорошо. Помни. Мучайся. Пока болит – ты живой, и совесть у тебя живая.
- Спасибо.
- Я снял с его головы картуз этот нелепый, погладил по грязным, спутавшимся волосам, сказал шепотом:
- Пойдем жить ко мне.
- А Бим, а Тишка?
- Бери с собой.
- А ваша жена? Она согласится? Я же… уличный.
- Какой ты уличный? – не удержался от улыбки, - а жена…
Достал телефон, набрал ее номер. Долгие-долгие гудки: один, два, шесть, десять – автоматический сброс вызова по периоду ожидания. Раньше я бы психанул, не стал бы перезванивать, но – потерявши голову, по волосам не плачут. Снова набрал ее, снова ждал, в этот раз уже не отсчитывал гудки – мне торопиться некуда. Я уже думал, что не возьмет она трубку, что пустая это затея, когда…
- Да, - голос злой, недовольный, наполненный яростью, обидой, - только быстро.
- Хорошо, подмигнул Ангелу, - прости меня.
- И что, - осеклась, осознавая сказанное, но тона не поменяла, - ты думаешь, что все? Все так просто. Я сразу про все забуду?
- Нет. Все очень непросто. И нет, ты ничего не забудешь. Тем более – не сразу.
- И? Мне теперь бежать к тебе, лететь на крыльях любви? – все же чуть оттаяла, но, в конце, не удержалась, выпалила, - Ты пьяный что ли?
- Нет. Уже третий день не пью. Нет, бежать не надо. Надо думать. Нужен я тебе или нет, - горло сдавило, рука вдруг затряслась и слезы подступили к глазам, - только, Лена, знай, что я тебя очень люблю. Очень. И Сережу нашего тоже очень люблю. И хреново мне без вас и тоже очень.
Я замолчал, и она молчала, и Ангел молчал, и никто не двигался, ни кусты, ни ветви, разве что слеза медленно прочерчивала дорожку по моей небритой щеке.
- И знаешь, первым нарушил тишину, я сегодня побреюсь. И приберусь. Да.
- У тебя деньги что ли кончились, - искала она за что зацепиться.
- Почти, но это не страшно, Витя мне халтурку подкинул. В среду аванс будет, - сглотнул, говорить проще стало, - все нормально.
- Я подумаю.
- Это хорошо, это очень хорошо, - сам не заметил, как на роже моей небритой расползлась улыбка деревенского дурачка, - я тебя люблю.
Повисла долгая пауза, а потом дрожащий ее голос, пронзив разделяющие нас километры шумного мегаполиса, ответил тихо-тихо:
- И я тебя.
И все. А всего-то надо было позвонить. Всего-то. Дрожащей рукой убрал телефон в карман, схватил Ангела, поднял его над собой, встряхнул так, что у того аж голову мотнуло:
- Она подумает! Ангел! Она подумает!
- А я? – он хоть и улыбался, но в глазах его была грустинка, - Вы про меня не сказали.
- Это ничего. Не все сразу. А то бы точно посчитала, что нажрался, - самого поразило, как это сказал. Вышло мерзко, противно, будто не про себя говорил, а про запойного соседа алкоголика, - ну, пошли?
- Куда?
- Вещи твои собирать. За котенком твоим, за папиросами. Ты ж меня на них подсадил.
- А можно завтра? Я сам со всем к вам приду. Хорошо?
- А что так?
- Вдруг ваша жена не захочет. Вдруг она не захочет чтобы я с вами жил.
- И что?
- Я не хочу, чтобы вы про мое место узнали.
- А чего бояться?
- Я не хочу в детский дом.
- Почему? – я смутился, - Почему не хочешь, и почему думаешь, что туда попадешь? Да и лучше это чем на улице.
- А его, - он положил руку на холку Бимке, - куда мне их с Тишкой деть. Я за них в ответе.
- Мы в ответе за тех, кого приручили, - сказал я, - Ты «маленького принца» читал?
- Нет. Просто так по честному.
- А почему ты решил, что попадешь в детдом?
- Вам меня жалко, вы хотите, чтобы у меня все хорошо было. Сдадите.
- Я тебя не сдам. Никогда. И не предам.
- Не говорите «никогда», не надо.
- Никогда не говори никода, - усмехнулся.
- Да, вы правильно сказали.
- Это не я, это название… - отвернулся, - не важно. Ты когда в последний раз мороженное ел?
- Давно, еще в детстве.
- Смешно, - посмотрел на него и понял – не смешно. Этот малыш говорит о детстве, о поре чудес и добра. Когда оно у него было? И было ли вообще?
- А хочешь?
- Конечно!
- Ну тогда пошли.
Но все же, перед тем как уйти, он бросил кусок теста в пруд. Лебедь как-то незаметно и плавно заложил дугу, и по ровной, чуть укрытой туманной глади, проскользил до поплавка угощения, незаметно, даже шеей не двинув, ухватил еду, засколзил дальше.
Мороженное мы взяли в магазинчике, что на углу дома рядом с парком. В стаканчиках. Простенькое и дешевое.
Когда вышли на улицу, под козырек навеса магазина, уже накрапывал легкий осенний дождичек. Тихий и печальный, изо рта вырывался пар.
Рядом стоящий мужик явно выраженного алкогольного вида, шагнул ко мне:
- Мужик, есть курить? – в глаза он мне не смотрел, отвернулся, но все одно от него фонило, как от поллитры вперемешку с ацетоном.
- Только такие, - уже второй раз за день сказал я, протягивая «беломорканал».
- Наши, - улыбнулся щербато, достал пару папирос, и таки заглянул мне в глаза, - Мужик, а на чекушку не добавишь.
Думалось мне, что такие вопросы ушли в прошлое вместе с краснознаменной эпохой, но нет – оказывается и поныне звучат до боли привычные, ставшие штампами фразы.
- Простите, на мели.
- А мороженное?
- Что?
- На мороженное деньги есть, милостыню подать есть?
- А при чем…
- Был бы ты без шкета, - он сплюнул зло под ноги, процедил сквозь зубы, - тварь.
И пошел прочь. Ну и слава богу. Только этого мне сейчас и не хватало – разборок с алкоголиком. Настроения оставаться тут, у магазина, после этого не было. Пошли за угол, устроились с Ангелом под прозрачным козырьком остановки. Сидели, ели мороженное, улыбались. По очереди протягивали стаканчики Бимке и тот, жмурясь от удовольствия, лизал белое, чуть подтаявшее мороженное.
Женщина с двумя огромными, набитыми едой пакетами, проходя мимо глянула на нас, в ужасе округлила глаза, но ничего не сказала – торопилась, дождик все же. А так да, так – понятно. Брезгливость – как это есть после собаки? Да вот так – запросто, мне, росшему с измальства с собаками это как за «здрасте», а Ангелу и того проще.
- Она, наверное, и собак не любит, - сказал Ангел.
- Детей ее жалко, - ответил я.
Мы говорили еще много всякой ничего не значащей ерунды, смотрели на пузыри на мелких лужах, слушали, как дождик тихо перестукивается об пластиковый козырек остановки и жались мы друг к дружке, потому как так теплее было. Потом под козырек заскочил толстый дядька в толстой же, пухлой куртке, глянул на нас брезгливо, будто на бомжей, хотя… Почему будто? После этого оставаться там – под козырьком тоже уже не хотелось, хоть и стоял он в сторонке, подальше от нас, но присутствие его давило, мешало.
Мы ушли и тут, словно на грех, грянул гром и из давно набухшего пузатого серого неба - на землю сорвался ливень.
Бежали, шлепали по лужам кое как укрываясь пакетом с тетрадями, рядом бежал и Бимка, то и дело отряхиваясь, мордой мотая, отчего от ушей его длинных во все стороны летели брызги. Дождь переждали под навесом какой-то, по сезону уже закрытой, летней кафешки, а потом разошлись. И я был счастлив.
Я это понял, когда сырой, продрогший и, видимо, с начинавшимся насморком, пришел домой, глянул в окно и увидел там нереально огромную и почти до невозможности яркую радугу. Такую я видел только в детстве, ну возможно, еще во снах. А может я просто перестал их замечать? Может стал реже смотреть в омытую дождем синь неба, щуриться от света солнца яркого – стал старше, угрюмей, глуше сердцем. А сейчас я был счастлив от этого неба, от прогулки, от воспоминаний о смешном Бимке, от луж, от радуги – я был счастлив.
Вечером сел за компьютер и написал образ Ангела.
«Маленький принц без свой маленькой планеты, кроха жизни с огромной душой. Он рад тому что есть, и больше болеет за тех, у кого есть больше, но в груди, под сердцем, счастья у них меньше. Он мал и он велик, он – Ангел.»
Писал без высокопарности, я просто описывал ребенка, проставляя его характер, осознавая его для себя самого. А после кинул череду событий. Нет, ни в коем случае не план громоздкий накидал в многостраничье тяжелое, простенько обозначил знаковые моменты:
Мама, грязь, пьянство отца, счастье.
Болезнь матери, тусклость красок.
Смерть и тоска
Отец, уход
Скитание, улица, друг-щенок – поддержка
Обретенное убежище
Заново учится жить
И так далее. И того тридцать три пункта – знаковое число вышло. Счастливый финал с излечившимся, возвращенным им же, Ангелом, к жизни алкашом – две потерянные души, идущие к свету. Сохранил. Файл в письмо. Письмо Витьке. Чихнул, глянул на часы – не поздно еще, достал телефон, закурил папироску, стал искать его в списке и едва не выронил сотовый, когда тот внезапно затрезвонил. Лена.
- Да. Привет, - улыбнулся, и снова был счастлив, уже в третий раз за день.
- Привет, Жень.
- Привет, Лен. Что у тебя с голосом, почему грустим?
- Не знаю. Я не знаю, что делать.
- Ты про нас?
- Да.
- А что ты хочешь? Почему не знаешь?
- Не строй дурачка.
- Опять ты не по-русски говоришь.
- Прости, на филолога не училась.
- Извинения приняты.
- Жень, перестань, я же серьезно. Я боюсь. Знаешь как Сережа тяжело принял переезд? Он так плакал, спрашивал… Я боюсь.
- И это правильно. Бояться – это нормально.
- Ну что за глупости опять, Жень?
- Ну если это и правда так.
- Что поменялось?
- Почему завязал?
- Да.
- Если расскажу – не поверишь.
- Попробуй.
- Да, - улыбнулся, сел на диван, - если вкратце – я встретил Ангела. Подожди-подожди, не вешай трубку.
- Слушаю, - голос напряженный.
- Я, кстати, за это тоже хотел с тобой поговорить, только мне тоже страшно. Очень страшно.
- Ну что там еще у тебя?
- Я встретил малыша, беспризорника. Он чудесный малыш, он просто великолепный ребенок. Он хороший и очень добрый, и его правда зовут Ангел. Интересное имя, но, знаешь…. Оно ему так подходит.
- И что? – голос натянутый, как струна, я даже на миг представил, как крепко она сейчас сжимает телефон своими тонкими белыми пальцами.
- И… Я хочу… Я хочу чтобы мы его усыновили. Вот, - выдохнул облегченно. Сказал таки.
- Женя! Ты там вообще с ума сошел? Ты знаешь, кто его родители, какая у него наследственность будет. Они же маленькие все хорошие, а потом…
- Подожди. Тише, - она не унималась, говорила что-то зло и горячо, - Лена! – крикнул я и она умолкла, - Дай скажу. Я тебя понимаю. Я слышал это все про наследственность и такое прочее. Да, знаю кто его родители, вернее кто отец. Отец у него алкаш. Злой, плохой, запойный, возможно даже буйный. Но… Ты просто должна его увидеть. Поговорить с ним, посидеть с ним. У него есть котенок и щенок. Он придет с ними. Он их не бросит. Если он тебе не понравится – он уйдет. Просто уйдет. Он такой.
- Если он такой хороший, сдай его в детдом.
- Ему нельзя в детский дом. Туда нельзя с животными. Я тебе сказал – он их не бросит. Он в ответе за тех, кого приручил. Он знает, что все беды из-за водки, ему так мама говорила. Он знает, он мне подсказал, что всегда можно извиниться, если есть перед кем, если человек еще жив – всегда можно попросить прощения, всегда можно что-то подправить. Он… Тебе его просто надо увидеть…
- И ты хочешь, чтобы я после этого вернулась?
- Я хочу, чтобы ты подумала. Я открыл все карты.
- Я подумаю.
- Лен.
- Что?
- Я буду ждать звонка.
- Я позвоню.
- Спасибо. Я тебя люблю.
- Я… - она замялась, закончила, - я позвоню.
Все. Я закрыл глаза. Побыстрее бы настало утро, поскорее бы я забрал Ангела с этой, продуваемой всеми ветрами площади. С ним мне будет легче. С ним мне будет намного легче бороться с этим желанием выпить. А сейчас, когда сердце в груди колошматит, и тоска после этого: «я позвоню» прямо ноет – так хочется достать, налить, опрокинуть. Когда они все вернутся, когда придет Ангел, мне это не нужно будет. Тогда будет проще. Да, будет проще. И Лена, конечно же, его полюбит, он не может ей не понравится, и конечно же Сережа вскоре начнет называть его братом, а Ангел будет ему даже лучше родного, потому что он знает, какое оно – хрупкое детство и как легко потерять чудо. Он сможет и защитить, и успокоить, и помочь, хоть и одногодка почти.
Продолжая размышлять, с ногами влез на диван, подложил руки под голову. Последним проблеском мысли скользнуло, вот уже который день собираюсь побриться. Да и прибраться обещался Лене. Не хорошо.
Мы многое растеряли… В каталоге потерь – самые неожиданные вещи. Куда-то исчезли дедушки.
Дедушка – это не просто муж бабушки. Это добрый человек с умными глазами, седой бородой и натруженными руками. В ту нежную пору жизни, когда вы узнаёте мир, дедушка должен сажать вас на колени – и рассказывать о далёких звёздах и великих героях. Такие дедушки куда-то пропали. Причём бабушки остались...
Они даже почувствовали себя хозяйками положения. Некому на них прикрикнуть. Некому поставить их на место. Бабушки застёгивают вам пуговицы и кормят вас манной кашей. А разве может вырасти из человека что-нибудь дельное, если в детстве он не слышит о звёздах и великих людях, но ест кашу из женских рук?
Бабушку он называет «мать», а маму – «дочка». Но настоящая дружба у него с внуком. Они посвящены в одну тайну. Мир для них одинаково свеж и загадочен.
Поэтому за обедом они хитро подмигивают друг другу и смеются глазами. Сейчас они встанут и пойдут вместе. Может, рыбачить, а может – ремонтировать велосипед. Внуку интересно жить, а деду умирать не страшно.
У нас давно не было ни войн, ни эпидемий. Дедушек никто не убивал, но они куда-то исчезли. Бросили своих бабушек – и ушли к другим. Глупо растратили жизнь – и не дожили до внуков. Не обзавелись семьей – и остались бездетными.
Короче, всё расшаталось и сдвинулось с основания. Поэтому в мире так много капризных и нервных детей. И много никому не нужных стареющих мужчин, пьющих с тоски – и никого не называющих словом «внучок».
Вcпoминaю, кaк бaбкa нaшa ocтaвилa нac c бpaтoм нa дaчe. Ocтaвилa c дeдoм. Нaдo eй былo уexaть пo дeлaм. Нaм пo 8 лeт былo. Улeглиcь cпaть, бoлтaeм, бecимcя. Дeд гoвopит :
– Cпитe. Зaвтpa пoдниму paнo. Зaвтpaк в дeвять.
Нaм пo бapaбaну. Зacнули зa пoлнoчь. Дeд будит в 8.30:
– Вcтaвaйтe. Зaвтpaк в дeвять.
– Aгa, дeдa...
И cпaть дaльшe. Вcтaём в 11. Capaй c пpoдуктaми зaпepт. Ключи у дeдa в кapмaнe. Бaбкa-тo нaм пo пять paз зaвтpaк пoдoгpeвaлa.
– Дeдa, a зaвтpaк?
– Зaвтpaк в дeвять.
Пoмыкaлиcь, думaeм, ну и фиг c ним.
– Дeдa, мы нa peчку.
– Идитe. Oбeд в чac.
Ушли. Пpиxoдим в пoлoвинe тpeтьeгo. Capaй нa зaмкe.
– Дeдa?
– Ужин в ceмь.
Пocлe купaния в peчкe жpaть oxoтa, aж кapaул. К тoму жe, eщё и нe зaвтpaкaли. Зa capaeм был oтpыт пoгpeбoк. Тaм cтoяли двe тpёxлитpoвыe бaнки co cливoчным мacлoм. Тaк вoт. Двa вocьмилeтниx пaцaнa eли этo мacлo пaльцaми из бaнoк.
Ceмь чacoв. Мы ужe cидим зa cтoлoм. Дeд нaклaдывaeт в миcки гpeчнeвую кaшу. Я нaчинaю ecть. Бpaтeц кaшу oтoдвигaeт :
– Дeдa, я тaкую нe eм. Мнe бaбушкa paccыпчaтую дeлaeт.
Дeд, мoлчa, зaбиpaeт миcку:
– Зaвтpaк в дeвять.
– Нe, дeдa, нe убиpaй. Я cъeм.
Нa cлeдующий дeнь мы c oднoй пoбудки cидeли зa cтoлoм в дeвять. Вoт тaкoe вocпитaниe. Зa cутки. Бeз кpикoв, нoтaций и pукoпpиклaдcтвa.
В Канаде придумали гениальную идею – объединить «Дома престарелых» с «Детскими приютами». Результат превзошёл все ожидания. Пожилые люди обрели любящих внуков, сироты впервые почувствовали, что такое родительская любовь и забота.
Врачи констатировали улучшение всех жизненных функций у пожилых людей, горящие глаза – и сильный интерес к жизни.
До появления детей из приюта – старики, скорее, были похожи на мумий с потухшими глазами, чем на живых людей. Дети же впервые скинули зажатость, страх, неуверенность, грусть – и превратились в обычных шумных неугомонных детей.
Одни обрели семью – которой у них никогда не было. Другие вновь ощутили тепло родного дома, заполненного внуками. Прекрасное решение умных людей, которые понимают, что нужно детям из приюта – и одиноким старикам.
Одинокие старики смогли получить то, чего желали – любовь детей, их пристальное внимание. А сироты, наконец-то узнали, что такое близкие люди, что такое настоящая любовь бабушек и дедушек. И пусть эти люди не родные – но именно они подарили то самое детское счастье, на которое имеет право и которое заслуживает каждый ребенок.
« ТРЕБУЕТСЯ ДЕДУШКА ДЛЯ МАЛЬЧИКА ,
оплата договорная», и ниже написан номер телефона.
– Совсем обнаглели эти богатенькие, – Иван Максимович негодовал, прочитав это объявление в интернете, – мало, что у них личные няни, водители, повара, домработницы, теперь ещё и дедушек нанимают.
Иван Максимович искал работу. Совсем он обнищал с этой пенсией, и думал он не столько о своём благосостоянии, сколько о верном друге, собаке Байкале. Старенький пёс, как и сам Иван Максимович, требовал медицинской поддержки, да и корма для животных не дешевеют, а Байкал – пёс внушительных размеров, и кушает поболее самого хозяина. Да ещё Максимович подкармливал брошенных дачниками собак, потому как жил он на своей старой даче, уступив квартиру дочери Полине, которая никак не могла устроить свою личную жизнь.
Но старик не жаловался, ему даже нравилось жить на даче. Никакой суеты, опять же лес, речка рядом, а воздух такой, хоть ложкой ешь.
Да вот только все денежные запасы старика были исчерпаны, и он решил найти себе посильную работу. Думал пойти сторожить, да не тут-то было. Если раньше на этих должностях старики работали, то теперь тут работают молодые да сильные парни от всяких охранных фирм.
– И чего они там охраняют, что такие молодчики к объектам приставлены? – спрашивал старик Байкала, – на таких парнях пахать надо, а они сидят там, да в телефончиках играют.
Байкал, смотрел на Ивана Максимовича умными глазами, и старику казалось, что он слышит ответ Байкала:
– Не знаю, Максимович. Да и что это за охрана без собаки?
Никакой подходящей работы на сайте для стариков не было, и Иван Максимович вернулся к объявлению: «Требуется дедушка для мальчика», решил позвонить этому странному работодателю.
Старик хорошо прокашлялся, чтобы голос не казался таким уж старым и скрипучим, и набрал номер, указанный в объявлении. Работодатель сразу же откликнулся на звонок. Это был женский голос – такой, что старику показалось, что ему ответила девочка.
– Валерия Анатольевна слушает вас.
– Я по объявлению, я правильно понимаю, что вы на работу хотите принять дедушку?
– Всё правильно, в 18-00 вас устроит встреча? – услышал Иван Максимович.
– Да.
– Тогда называйте адрес, я к вам подъеду.
Старик назвал адрес – и, нажав отбой телефона, кинулся наводить порядок в своём домике, на участке у него всегда был порядок. Потом помылся, побрился, надел свой новый спортивный костюм – и стал поджидать Валерию Анатольевну.
В 18-00 к домику Ивана Максимовича подъехал чёрный джип, и из него вышли мужчина крепкого телосложения и миниатюрная женщина.
Старик повёл гостей в дом и предложил чай с вареньем. За чайком-то и беседа повеселее ладится.
– Я с удовольствием выпью чаю, тем более с домашним вареньем, а давайте будем пить чай в вашем саду, я там столик со скамейками видела.
Чай был крепким, варенье ароматным, а беседа тёплой.
– Я специально приехала к вам, чтобы взглянуть на вас в домашней обстановке. На первый взгляд меня всё в вас устраивает. Вы непьющий, опрятного вида, в доме и в саду вас порядок – а значит, и в голове порядок. Расскажите немного о себе.
– Рассказывать особо нечего, – начал Иван Максимович, – человек я простой, закончил школу, ушёл в армию, в погранвойсках служил. Там полюбил собак – и теперь по жизни я не могу без них. Из армии пришёл, пошёл на завод фрезеровщиком – и всю жизнь работал на этом заводе. Женился, родилась дочь, жили хорошо, ладно. Два года, как схоронил свою Нину. Остались мы с дочерью вдвоём. Дочь Полина работает учителем рисования в школе. Пенсия маленькая, нам с Байкалом не хватает, вот и решил работу искать. У меня к вам вопрос, Валерия Анатольевна. Зачем вам дедушка? Думаю, при вашем материальном положении вы могли бы для мальчика нанять нянек, учителей или, как там, гувернёров.
– В няньках мой Петя уже не нуждается, ему девять лет. Беда у нас, Иван Максимович, Петя инвалид, передвигается на коляске. Родился мой сыночек нормальным ребёнком. Всё хорошо было, да только вот что случилось. Начну, пожалуй, с начала.
Родился Петя без отца. Ничего не получалось у меня с мужчинами, не смогла я найти человека, за которого пошла бы замуж, а годы подпирают, и я решила родить ребёнка. Отец Пети даже не подозревает о существовании сына. Я так решила. Чтобы не было всяких проблем, которые бы мешали нормально жить нам с Петей.
– А кто с вами приехал, не муж? – полюбопытствовал старик.
– Водитель. Так вот, всё было хорошо, у меня стремительно развивался бизнес, моя мама помогала мне растить Петю, и няня тоже была у Пети.
В школу Петя пошёл хорошо подготовленный, и после первого класса я Петю с мамой отправила на отдых. На отдыхе случилась беда. На глазах у моего ребёнка умерла моя мама, сердечный приступ. У Пети был шок, стресс, и на этой почве у него отказали ноги. Врачи никакой патологии не находят. У каких только медицинских светил мы не консультировались, ничего определённого мы не услышали. Все ссылаются на стресс ребёнка, и пойдёт ли Петя вновь или нет, неизвестно. Некоторые неврологи говорят, что можно получить ещё какой-либо стресс – то есть толчок, который может помочь Пете стать на ноги. А может такой толчок и ухудшить положение. Ну вот и всё. А Пете, я считаю, нужен рядом мужчина с жизненным опытом. Не теперешние молодые мужчины, а именно такой, как вы. Ведь он никогда не имел доверительного общения со взрослым мужчиной – а ему это ой как нужно! Ну как, вы согласны, Иван Максимович?
– Согласен.
– С утра у Пети занятия по школьной программе, а к 14-00 Петя вас будет ждать. Водитель будет приезжать за вами, и в 20-00 отвозить вас домой. Вас устроит такое время?
– Да, устроит.
– Ой, а об оплате? Сколько бы вы хотели за ваш труд?
– Ну я не знаю...
– Три тысячи день, вас устроит?
– Конечно, а не много ли это? - засомневался Иван Максимович.
– Это нормально.
И попрощавшись, Валерия Анатольевна уехала.
Иван Максимович в таком напряжении был, что даже устал от беседы с Валерией, и не мог поверить, что за работу дедушкой он будет получать такие деньги.
– Ну что, Байкал, живём! А как оно будет, завтра узнаем.
Такого богатства Иван Максимович отродясь не видывал, разве что в кино. Он даже как-то оробел, и ему страшновато было ступать по блестящему паркету.
– Здравствуйте, меня Тоня зовут, я домработница. А вы, так я понимаю, Иван Максимович?
– Да, – тихо сказал старик.
– Да вы не робейте. Хоть тут и богато, однако отношения простые, всё по-людски. Петя, Иван Максимович приехал.
Петя выехал на коляске навстречу старику – и улыбаясь, протянул руку. Старик пожал худенькую руку ребёнка и сказал:
– Можешь меня дедушкой Ваней называть или дедом Иваном, или Иваном Максимовичем.
– Разберёмся, – по взрослому ответил Петя, – а я Петька, Петя, Пётр. Только не называйте меня Петруша, не люблю.
– Идёт, – сказал старик.
Иван Максимович с Петей общались, как будто они друг друга давно знали. Мальчику было всё интересно : и как молодой солдатик Ваня служил в армии и задерживал нарушителей границы, и рассказы о служебных и неслужебных собаках.
Старик рассказал о том, что из армии он пришёл со своим верным другом овчаркой Каратом, с которым он охранял границу. На момент дембеля молодого солдатика Ивана – Карата списали, и Иван забрал его с собой. С тех пор в жизни Ивана Максимовича всегда были собаки.
– И сейчас у вас есть собака? – спросил Петя.
– Да, мой преданный друг Байкал.
– Иван Максимович, а вы меня познакомите с ним?
– Ну, конечно, если мама разрешит.
– Что тут маму упоминают? – в комнату вошла улыбающаяся Валерия.
– Мама, у Ивана Максимовича есть собака Байкал, мне бы с нею познакомиться.
– Непременно познакомишься.
Время Ивана Максимовича с Петей пролетело незаметно. Мальчику всё было интересно. А старику интересно с Петей, ведь своих внуков у него не было – а в этом возрасте старикам нужно общение с детьми. Дети и старики на одной волне, и очень хорошо понимают друг друга.
– Валерия Анатольевна, я как-то растерялся, и не спросил, что входит в мои обязанности, – спросил Иван Максимович.
Валерия видела, в каком приподнятом настроении находится её сын, она не прогадала со стариком – и решила, что нужно упростить отношения начальник-подчинённый:
– Иван Максимович, зовите меня Лерой, и никаких обязанностей у вас нет. Приходите к нам не как на работу, а как к своим близким людям, если это возможно. Общайтесь с Петей так, как бы вы общались со своим внуком. Я рада, что вы с Петей нашли общий язык.
– Это не трудно. Петя очень любознательный мальчик, а мне есть что ему рассказать.
Прошло три месяца, как Иван Максимович был при должности дедушки. Чем дольше Максимыч работал дедушкой, тем сильнее он прикипал к Пете, и Петя тем же отвечал старику. Домработница Тоня в шутку стала называть их «неразлейвода», а они и не были против, только улыбались словам Тони.
Иван Максимович всюду сопровождал Петю : и в бассейн, где у мальчика были индивидуальные занятия, и на реабилитацию, и на прогулки. Они не надоедали друг другу, а когда у Ивана Максимовича были выходные, Петя звонил ему и просил:
– Иван Максимович, скучно без вас. Может, вы приедете?
– Петя, ты же мужик, понимать должен, что Байкал скучает по мне, да и домашние дела кое-какие поднакопились.
– Вот если бы я мог к вам приехать, я бы помогал вам, и с Байкалом бы играл, ему бы не было скучно. Иван Максимович, а можно мне к вам приехать?
– Конечно, приезжай, если мама позволит.
И мама позволила. Она сама привезла Петю, и с ними приехала Тоня. Тоня принялась за уборку в доме старика, и как он ни упорствовал, она улыбаясь, мыла, тёрла, скребла и приговаривала:
– Давно тут женских рук не было. Поэтому, Иван Максимович, вы уж позвольте навести порядок, а вы вон гостей развлекайте, чайку попейте, да Петю с Байкалом знакомьте.
Байкал хоть и старый пёс, но с удовольствием играл с мальчиком, у Пети-то тоже возможности были ограничены, вот они и нашли друг друга.
– Выходной день прошёл чудесно. Спасибо вам за гостеприимство, Иван Максимович, а нам пора и честь знать, пора ехать. Да вон и Тоня уже закончила уборку, – сказала Валерия.
– Мама, здесь так здорово, можно я останусь у Ивана Максимовича с ночёвкой? Я уеду, а Байкал скучать будет.
Глаза мальчика сияли, щёки пылали румянцем, мать видела, как счастлив ребёнок в компании старика и Байкала.
– Лера, пусть Петя остаётся. Завтра ведь воскресенье, водитель может завтра за ним приехать. Если уж не доверяете старику, пусть и Тоня остаётся, места всем хватит, – поддержал мальчика Иван Максимович.
Петя так умоляюще смотрел на мать, и Тоня тоже вставила своё веское слово :
– Валерия Анатольевна, если надо, я останусь. Пусть малец порезвиться на свежем воздухе, а то всё в городе, да в городе, а завтра вечером за нами машину пришлёте.
– Ну что мне с вами делать? Оставайтесь.
– Ура! – Петя покатился по дорожке, а Байкал прыгал и резвился, забыв о том, что он уже старый пёс.
Так повелось, что Петя почти каждый выходной проводил с Иваном Максимовичем. Тоня оставалась очень редко, потому как основная работа не терпит её отсутствия.
Мужской союз старика и мальчика был настолько крепок, что они и вдвоём не скучали, да и Байкал не давал им скучать.
Однажды таким же выходным днём, вечером, Ивану Максимовичу стало плохо – чай, не молод. Время от времени организм даёт сбои и оповещает неприятными звоночками.
– Петя, что-то мне плохо, наверное, давление поднялось. Пойду приму лекарство, да прилягу. А ты покорми Байкала. А я немного отлежусь, и мы поужинаем с тобой.
Петя покормил Байкала, и когда заехал в комнату старика, увидел что Иван Максимович лежит, глаза его закрыты, одна рука свисает до пола, и ему показалось, что старик не дышит.
– Дедушка Ваня! Не умирай! – закричал Петя, резко подскочил с кресла, сделал несколько шагов к Ивану Максимовичу – и у кровати упал на колени. Иван Максимович подскочил, как ошпаренный.
– Господи, Петя, что случилось? – испугался старик.
Петя и плакал, и смеялся:
– Дедушка, я испугался. Думал, что ты умер.
– Ну-ну, Петя… наверное, лекарство так подействовало, и я задремал. А ты что, сам дошёл ко мне?
– Не знаю. Наверное. Не помню, я очень испугался.
– А ну, давай-ка я тебя подниму – и мы попробуем сделать несколько шагов. Не бойся, Петя, я тебя буду держать.
Старик поднял мальчика, и осторожно повёл его. Сделав несколько шагов, Петя, улыбаясь, смотрел на Максимовича :
– Дедушка Ваня, я иду – САМ иду! Я немного устал... Можно, я немного посижу – но только не в этом инвалидном кресле. А потом мы ещё немного походим.
Вечером в воскресенье Валерия приехала за сыном. Открыв калитку, она увидела, что инвалидная коляска пуста – и сиротливо стоит в стороне. А по дорожке, ведущей к дому, осторожно идёт её Петя – поддерживаемый Иваном Максимовичем в сопровождении Байкала, и они ведут свои нескончаемые беседы.
– Ты, Петька, скоро будешь бегать, как все пацаны. Мы с Байкалом старенькие, за тобой не угонимся, – подбадривал Иван Максимович мальчика.
– А я буду потихоньку бегать. Ты, дедушка, и Байкал, мои самые лучшие друзья, и поэтому зачем мне от вас убегать.
Дедушка, а почему ты Байкала назвал Байкалом?
– Потому что у этого пса душа чистая, как вода в озере Байкал.
Валерия смотрела вслед этой троицы – и плакала, боясь нарушить их идиллию.
Всем привет Друзья !Сегодня будет необычный пост, который будет посвящён моему любимому питомцу-кролику Глория, которой исполнится в августе этого года 9 лет !!
Перед прочтением этого поста очень хотелось бы чтобы вы дали обратную реакцию и поделились своими питомцами долгожителями,спасибо!
Начну пожалуй с того что это был 2014 год мы совместно с моей сестрой выпросили у родителей хоть какого-то питомца ,т.к собак и кошек нам не разрешали и выбор пал на кролика.Я не ездил и не смотрел ,но сестра выбрала самого дерзкого и страптивого кролика.
Её принесли и первое время она тяжёло привыкала к клетке, так как все это время жила фактически на свободе у заводчика. Первое мы сталкивались с такими особенностями как перегрыз проводов ,метила все что видела,могла даже погрызть обои,но постепенно со временем она ото всего отучилась, адаптировалась к клетке и научилась терпеть выгул по квартире и стала сама запрыгивать в лоток когда ей захочется в туалет .
За все 9 лет мы ни разу не столкнулись с какой-то болезнью ,она росла очень здоровым кроликом и весной первые 3 года у нее была ложная беременность (не спала и дня 3 строила гнездо ),мы её не стерилизовали и не прививали и тем не менее ей не удалось ни разу заболеть за что мы очень горды собой ,единственный был случай мы тогда не знали что нельзя кормить капустой её и пришлось её вести к ветеринару т.к открылся понос и все прошло хорошо.
Всю её жизнь мы кормим её кормом Little One +сено и периодами даём яблоко или морковку.
Я никогда не мог подумать, что кролики очень умные существа, я бы даже сказал умнейшие, они запоминают хозяина ,понимают где гадить можно, а где нельзя,но единственное они очень пугливые и практически не сидят на руках,как и в нашем случае.
Я ее очень люблю ,она моя младшая сестра ,хотя по своему возрасту старшая, она как талисман и успокоение,ты к ней подходишь ,гладишь, а она журчит. Что мне очень нравилось в ней ,так это то что она не подпускала к себе других и могла постоять за себя и всем за это нравилась. Она по своему умеет любить и благодарить ,видели бы сколько радости и счастья у неё было когда выбегала из клетки и очень высоко прыгала от счастья.
К сожалению в последние полгода она перестала понимать куда ходить в туалет и делает это куда попало, но это не страшно, я мою клетку каждый день ,чтобы избежать проблем с микробами .
Поэтому друзья любите своих питомцев несмотря ни на что ,потому что они всегда будут вам верны!
Привет, милый Пикабу. Я ищу друга (или подружку). Хочу гулять по дневной и вечерней Москве, забегать на выставки, говорить о разном, возвышенном и не очень, пить вино или пить колу, узнавать друг друга, вместе развиваться и расти. Хочу, чтобы было кому рассказать что угодно, и быть кому-то тем, кому можно рассказать, что угодно. Хочу, чтобы было с кем пойти в библиотеку, хочу, чтобы было с кем стоять у полки философии или кому рассказать об очередном прочитанном у Достоевского. Давай вместе творить, давай замутим что-то или поддержим замуты друг друга. Не хочу соревноваться и конкурировать, хочу делать мир теплее и искренней.
Мне 27, пол ж, город Москва.
Если тебя заинтересовало что-то из этого - пиши.
Твой пол и возраст неважен.
тг: friendlyweekie
Фото в тг.