Купите папиросы (часть 2)⁠⁠

Автор Волченко П.Н.

Ссылка на предыдущую часть:

Купите папиросы (часть 1)

Они растворились в темноте подъезда, медленно и скрипуче закрылась за ними дверь. Достал пачку папирос, по сторонам глянул – детишек много, не хорошо выйдет. Убрал пачку обратно и уставился на детскую площадку. Пацанва гоняла футбол, как и мы когда то, как и задолго до нас, и до футбола этого самого, вроде, тоже детвора мяч гоняла, только игра другая была, то ли «сало», то ли еще как она называлась.

Солнце несмело слепило глаза сквозь не опавшую еще листву, какая-то залетная бесшабашная птица разливалась рубленными трелями в ветвях, ребенок в коляске неподалеку захныкал, мамаша захлопотала, закудахтала заботливо. Я прищурился, как довольный кот, наклонился, погладил по загривку не зашедшего за хозяином в подъезд Бимку.

- Душевный он у тебя, да? Брат Бимка. Слушай, Бим, - он повернул губатую морду ко мне, в глаза мне уставился, - а дай лапу?

Протянул руку. Особенно и не ожидал, но Бимка перевалился, повернулся ко мне поудобнее, и ухнул мне мокрой когтистой лапой в ладонь.

- Да ты у нас прошаренный! Ну-ка, лежать! – он склонил голову набок, как будто спрашивая: «ты что, дурак?» - отвернулся, уставился на подъезд, - Ну что, тогда хоть за здрасьте спасибо.

На улицу выскочил малыш, сел на лавку, громко выдохнул:

- Уф-ф-ф! Тяжелая у нее сумка! Еще и живет на пятом. Еле дотащил!

- Что дала? – спросил без всякой задней мысли. Мне казалось это само собой разумеющимся, чтобы бабулька после таких трудов праведных одарила тягловую силу.

- Ничего. Деньги предлагала, только… - вздохнул, - она же пенсионерка.

- Ну да, ну да, - кивнул, будто все понял, но на самом деле никак не мог взять в толк этого парнишку, как характер, как персонаж. Он беспризорник и никто не заботится о нем, он должен привыкнуть, да какой там – это должно быть выжжено у него в мозгах каленым железом, что всякая услуга – помощь с его стороны – оплачивается, несет материальный вес. Нет в нем, в жизни его «сала» на безвозмездные поступки, на добро «за просто так». Если он беспризорник, то… а беспризоник ли он?

- Слушай, - спросил я, а ты где живешь?

- Не скажу, - насупился, Бим  поглядывал то на него, то на меня.

- Я тебе гостинцев купил. Возьмешь?

- Это подарок? Или вам меня жалко?

- Подарок.

- Тогда возьму. Только постоянно это делать не надо.

Я отдал ему пакет, достал из кармана купленную ему же шапку.

- Это тоже тебе.

- Спасибо, но у меня…

- Подмораживает. По утрам сильно холодно, - я поежился, - зябко. Да?

- Ага, - и он взял шапку, повертел в руках, а потом снял картуз свой, закинул в пакет, натянул шапку.

- И еще, - он глянул на меня вопросительно, - ты сегодня торгуешь?

- Да.

- Дай еще пару пачек, - достал заготовленный полтинник.

- Много курить вредно.

- Знаю. Я сейчас пить бросаю, много курю, - зачем то начал оправдываться, да и бросаю ли? Разве что только вчера и не пил, а до этого…

- Это хорошо. Мама говорила, что все беды от водки.

- Так многие говорят.

- Так мне говорила мама, - с нажимом повторил малыш.

И мы замолчали. Он не хотел говорить, уставился грустно и серьезно в никуда, а я боялся сказать чего лишнего. Малыш, не глядя, полез в пакет, нашарил там печенье, достал, первое протянул Бимке, тут же со всех деревьев вокруг, со всех крыш, громко хлопая крыльями, спорхнула огромная толпа птичьей братии, словно мы на площади этой французской, как ее там – Монмартр что ли? Он уже даже как-то привычно раскрошил в ладони печенье, бросил.

- Там хлеб есть, - тихо сказал я, - и семечки сырые.

Он полез в пакет и тут, от игровой площадки, весело подскакивая, к нам покатился мяч, и следом за ним шкет выбежал. Чуть постарше моего беспризорника. Смотрел я на этого шкета и думал: вот он – розовощекий, в меру упитанный, в красивом спортивном костюме – радостный. Его жизнь легка и спокойна, его любят и папа и мама, а на выходных его, скорее всего, возят к бабушке с дедушкой и кормят его там пирожками вкусными с вареньем, может оладушками со сгущенкой или медом. И потому он такой радостный, и потому будет вспоминать он свое детство с доброй ностальгией, с тоской светлой. А мой малыш, если посчастливится ему с улицы выйти в люди, занять в жизни свое место – что он вспомнит о детстве? Да по нему и  видно, по серьезности его, что все эти игры…

Малыш соскочил с лавки и помчался навстречу мячу. Голуби да прочая пернатая орда, не вспорхнули, заполошно молотя крыльями, - расступились. Наглая братия похоже, крепко прикормленная. А малыш мой уже вовсю гнал мяч навстречу шкету, и тот, вроде как радостно, ему руками махал, еще пара мгновений – скинуто пальтецо прямо на траву и гонит он мяч по рыжему вытоптанному пяточку «футбольного поля» к воротам и толстый пацанчик, вратарь, уже растопырился пауком, со стороны на сторону от штанги к штанге мечется, готовясь отразить атаку. Удар! Гол! И несется мой малыш радостный обратно, и улюлюкает вместе с ним пацанва дворовая и вроде он даже такой же как они, грязный разве что – жизнью пачканный. И счастлив он, счастлив по настоящему, как и должен быть счастлив обычный ребенок в момент своего радостного триумфа

Я сидел и смотрел на него еще больше не понимая его характер. Вспоминал  «Республику «ШКИД»», где такие как он люто ненавидели и так же люто завидовали таким вот домашним, ухоженным ребятишкам. А тут… Он не пытался утереть им нос, доказать, что лучше, способнее чем они. Он радовался со всеми, он со всеми расстраивался, он ободряюще хлопал по плечу своих и корчил рожи чужим – обычный ребенок.

Какая-то из мамаш увидела его среди играющих детей и ярой фурией, голося на весь двор, помчалась к полю. Я соскочил и тут же вспорхнули птицы , обдав меня пылью, крошевом печенья и пухом своим, побежал к ним – к ребятам, и Бимка за мною следом припустился.

Тетка уже духарилась вовсю: хватанула малыша за шкирку, кричала что-то, руками взмахивала и малыш куклой тряпичной клонился безвольно за этими взмахами, руки его болтались. Подбежал, с ходу вырвал малыша из ее рук, к себе прижал и заявил:

- Что вы себе позволяете? Вы же мать, и так себя ведете!

- Ты отец его что-ли? Алкоголик! У нас тут, между прочим, приличный двор!

- И что? – с вызовом спросил я, - ребенку поиграть нельзя?

- А откуда у него эта шапка? Украл? – и она беспардонно сорвала с его вихрастой головы купленную мною шапку, - Это чье? – заголосила она на весь двор. Ребятня, конечно же, молчала.

- Это я ему сегодня купил.

- Мне то не ври, пьянь. Тебе бы на опохмелиться набрать…

- Он бросает, - зло закричал малыш, - он хороший! И он мне не папа, - это уже совсем тихо добавил, - я не крал…

Двор как-то разом притих – тишина навалилась и даже ветер будто бы утих, и из-за двора, с дороги, шума вдруг не стало – тишина.

Мы развернулись, в безмолвии отчетливо слышно было, как хрустнули-скрипнули у нас под ногами мелкие камушки, и пошли прочь. Сначала за пальто, а потом дальше. Вон из этого красивого, по старому доброго, но такого неприветливого двора.

Когда уже ушли я вдруг вспомнил про шапку, что так и осталась в руках у той тетки. Но не возвращаться же теперь за ней, да и вообще – не стоит она того, чтобы снова видеть  это красивое женское лицо и знать суть ее гнилую. Легче новую шапку купить.

Не разговаривая мы прошлепали и через улицу и вдоль пары домов, и мимо вечно трезвонного трамвайного депо, дошли до маленького скверика с большим постаментом, на котором, нахохлившись, восседал какой-то писатель крашенный серебрянкой, сели на лавочку.

- С шапкой нехорошо вышло, - грустно сказал малыш, теплая, жалко. И мягкая.

- Я тебе еще куплю. И ботинки твои мне тоже не нравятся, если честно.

- Вы меня жалеете.

- Знаешь, я задумчиво похлопал его по спине, сначала, когда ты папиросы мне предложил, может тогда и жалел. А сейчас…

Он выждал, но я все так же молчал, не зная, не в силах подобрать нужные слова.

- А что сейчас?

- А сейчас я тебя не понимаю, и щенка твоего, если честно, тоже совершенно не понимаю…

- У меня еще котенок есть. Тишка. Он дома. Я его у пруда в парке нашел. Он еще совсем маленький. Из дома не выходит – боится.

- Ты в доме живешь, в смысле – в квартире? С папой? – спросил и испугался, что он снова замкнется, закроется в себе и уйдет, больше ничего не сказав.

- Нет. Я место нашел хорошее. Я там, - махнул рукой, мол где-то в той стороне, - обустроился. Ничего так, жить можно. А отец у меня плохой, - это «плохой» он сказал как-то через силу, и тут же мне подумалось, что за все это время он ни про кого не сказал ничего плохого. Участковый – хороший, торговка в ларьке быстрого питания – просто тетя Ира, и я у него тоже, как сегодня выяснилось – хороший, хоть никогда себя таковым и не считал. И никто не был у него «дураком», «вредным» или еще каким плохим, как у многих прочих детей.

- Давно бродяжничаешь?

- Уже… наверное давно, - смутился он, - не помню.

- Неделю? Две? Три? Месяц? – напирал я.

- С осени. Может с зимы.

Год, выходит почти год он вот так шляется по улицам, торгует неизвестно откуда взявшимися папиросами, ходит к тете Ире за пирожками и кормит белок в парке. Год. Год на улице.

- А чего из дома ушел? – снова я задал вопрос, которого тут же сам и испугался.

- Да там… - снова взмах рукой, - нехорошая история. Как мама умерла, так и ушел, - сказал он вроде как спокойно, вот только заблестели у него в глазах слезы.

- А папиросы откуда? – быстро сменил тему.

- Да там, в том месте были. Спрятал кто-то.

- Чужие? Не хорошо.

- Мне кажется ему уже не нужны.

- Давно лежали?

- Ага, - кивнул радостно, и тут же грустно сказал, - Знаете как это тяжело, когда не на что жить?

- Подозреваю, но, наверное, очень смутно подозреваю.

- Наверное, - он кивнул и снова взгляд в никуда.

А ты вернуться не думал? Тебя же, наверное, искали.

- Нет, Лучше так. Да и не искал меня никто.

- А как дальше будешь. Без образования, без всего.

- Я уже думал. Читать умею, считать тоже – мама научила. Грузчиком можно и так работать. Я заработаю, справку куплю из школы о неполном образовании. Свидетельство о рождении у меня есть – паспорт смогу получить. А потом на вахту поеду, как дядя Толя, там дают где жить.

- Тебе сколько лет? – рассуждения, расклад данный мне с полной продуманностью просто не могли не поразить.

- Семь.

- Тебе кто-то это подсказал? Про вахту, про паспорт.

- Насмотрелся, слышал, сам думал.

- Нда… - если бы такую рассудительность, да нашим бомжам – может и не было бы их ни на вокзалах, ни в подземных переходах.

- Нда, - повторил он за мной.

- Слушай, - я тоже уставился в одну точку, слова эти давались с трудом, и не потому что они могли не понравится малышу, а потому что сам осмысливал только-только то что говорил, сам через этот опыт проходил, - иногда жалость – это не совсем жалость. Это другое.  Это…

Он терпеливо ждал, а я долго и нудно пытался перевести то, что творилось у меня в груди, в душе в слова, в понятные  ему, а главное – мне, простые слова.

- Иногда жалость – это то, что больше нужно не тебе, не тому, кого жалеют, а тому, кто жалеет. Это жалость во спасение.

- Кого?

- Меня, - хлопнул его по спине, - меня, малыш. Пойду я… До завтра.

- До завтра.

*  *  *

Фон был не нужен, потому и телевизор выключен, молчит, компьютер не шумит ветилятором. Тишина в доме, разве что слышно, как китайский будильник тикает своими усами по кругу циферблата. Передо мной бутылка на столе стоит, рядом стопка поблескивает стеклянными гранями гладкими, пачка «беломорканала» открытая, зажигалка, пепельница тяжелая, медная уже полная бычками.

Я смотрю на все это «богатство», а в голове неприятная тоскливая пустота. И, что самое противное, ничего не хочется, никого не хочется – просто не хочется. Разве что, чтобы пропасть вот так разом, а потом появиться в другом месте, в другое время и чтобы было настроение, и чтобы мысли в голове роились.

Потянул руку к бутылке, а после передумал – достал папиросу, щелкнул зажигалкой – прикурил. Лену это просто бесило, стоило только закурить в комнате или в зале, тут же поднимался крик до небес: «прокуришь!», «воняет!», «ты знаешь, сколько проветривать потом». Лена… Почему-то даже про скандалы эти я вспомнил с доброй тоской, от которой щемит сердце и становится чуть тяжелей дышать. Надо забыть, выгнать ее сейчас из памяти, но это все равно, что та давняя шутка про «не думай про белого медведя» - раз уж понесло скрипучую телегу памяти по ухабам воспоминаний, то уже никуда от этого не деться.

Память изливалась легко, широким потоком. Почему-то с особой отчетливостью вспоминалась привычка Лены наклонять голову, когда она улыбалась. Никогда мне это не казалось необычным, или особенно красивым, но сейчас, именно сейчас, когда ее не было рядом – это воспоминание вызывало такую тоску необъяснимую. И завитки ее волос, что непослушными прядями-пружинками перекрывали часть щеки и глаза ее зеленые лучились яркими то ли искорками радости, то ли хитрецой задорной. Ее улыбка мне нравилась куда как больше чем смех, когда она запрокидывала голову, обнажая, открывая взгляду белую шею. И сын, Сережа припомнился, как Лена его в садик одевала, а он не хотел, канючил и она его постоянно одергивала, чтобы стоял он ровно, чтобы луком не выгибался. И из-за чего разбежались? Из-за глупости несусветной, из-за пьянки, из-за…

- Из-за меня. Все беды от водки, так мама говорила, - сказал я вслух фразу малыша, вот ведь черт, опять имя не спросил, что за глупость такая? Привык уже малышом называть.

А ведь что, ведь достать телефон из кармана, найти в записной книжке «Елена», да и набрать номер. Да, было много всего сказано, первичная проблема как и подобает снежному кому, наскоро обросла «подпричинами», всякой глупостью, ересью, обидками пустыми, но все одно – причина была одна, был один корень зла у всего этого – я. Я был виноват в том, что однажды проснувшись после запоя обнаружил себя дома в одиночестве – без никого. Один. Один в доме, один в жизни, один в семье – один.

Достал телефон, открыл записную книжку, но вместо того, чтобы набрать в строке поиска, стал листать имена. Виктор, по логике алфавита, попался раньше. Нажал на вызов.

- Да, говори, - голос серьезный, но с легкой расслабленной ноткой, не сонный.

- Помнишь, я тебе про пацана рассказывал, привет.

- Привет. Это про беспризорника?

- Да.

- И что с ним? Пропал? В ментовку загремел?

- Тьфу ты – упаси господи! Сплюнь!

- Я не у стоматолога.

- А юмор у тебя все такой же плоский. Мне больше времени надо для понимания характера и историю вызнать.

- А в чем проблема? Купи пакет пряников, он тебе за них все выложит.

- Нет, Вить, ты не понимаешь, я же тебе уже говорил, что он не такой.

- А какой он? Золотой звезды навершие?

- Пока не знаю какой. Необычный.

- Прямо золотое дитя. Они все такие не такие, ты не думай. У всех жизнь тяжелая, истории грустные, все ранимые и обворожительно несчастные, и…

- У, брат Виктор, как тебя понесло на лирику.

- Бывает, прошу простить.

- Бывает, - согласился я, - начнем с того, что он не несчастный. Он знает, какой у него будет завтрашний день, он знает, как построить свое будущее, и, знаешь, мне кажется это даже очень выполнимые планы. У него есть щенок и котенок – он о них заботится, он по настоящему добрый, ему не нужны подачки, он не любит жалость…

- Он святой, гений, мать Тереза и второе пришествие в едином лице. Все это, как ты сказал – лирика. У тебя процентовка и план – четверг, в четверг ты должен мне сдать свои почеркушки и… Я не понял. Ты трезвый что ли?

- Да.

- Свершилось! И вчера был, вроде как, трезвый. Женька! Или деньги кончились?

- Нет… мне кажется. Что пора завязывать.

- Какое интересное открытие! Сам догадался, или кто подсказал?

- Не знаю. Перехотелось.

- А может на тебя так пацан влияет?

- Возможно, - говорить вдруг стало совершенно неприятно, да и на душе противно. А вот Виктора наоборот понесло то ли на шуточный, то ли еще на какой лад.

- Слушай, друг, а может ты его того-этого – усыновишь-удочеришь, раз он весь из себя такой необыкновенный. А там еще щенок его, котенок. Точно, ты же вроде хотел собаку и, - и вдруг он осекся и замолчал, видать понял, что не ко времени он со своим тоном залихватским, да и не к месту.

- Да, - сказал я, - продолжай.

- Прости.

- Ничего. Ты, наверное, прав. Спасибо.

- Пока. Про процетовку не забудь.

- Не забуду. Пока.

Нажал на отбой. Откинулся на спинку дивана, задумался. А что нет то? Малыш и вся его живность – почему нет? Я всегда хотел умного барбоса завести – именно умного, порода значения не имеет. А еще мне представилась семейная фотография, где мы вчетвером стоим и улыбаемся на фоне какого нибудь шкафа, или там в парке у фонтана. Я, жена, сын и малыш, и все будут удивляться, почему это браться так не похожи друг на друга. И улыбаться малыш будет по особенному ярко, чисто и солнечно, во всяком случае первые годы. Потом да, потом забудется и улица и скитания, и кепка его – картуз этот, и пальто острое, твердое, будто из проволоки плетеное – забудется, но поначалу он будет счастлив. А мы с женой... Разве же не вытянем еще одного ребенка? Она работает, я снова возьмусь за перо – будут деньги, будет счастья и не так уж и важно, что нет сейчас этого «мы». Сделать один звонок Лене, поговорить, попросить, нет – молить о прощении. Какая уж тут гордость? Пока думал, размышлял, сам того не заметил, как оказался вдруг у шкафа, а передо мною альбомы с фотографиями – пять пухлых книжиц во вздутых, под натуральную кожу, обложках.

Лена хотела их забрать, но и без того ноша была нелегка, а что альбомы – вон они все на одной грошовой флешке уместятся – печатай только потом – не двадцатый все же век на дворе.

И снова на диване, и снова стол, только уже рядом с пепельницей, водкой да папиросами лежат альбомы и я листаю их страницы. Вот эта фотография совсем уж древняя, из той, добрачной еще жизни, когда Лена набралась храбрости и одна, без никого, поехала в дальний, дивный курортный край – в Сочи, где жила дикарем, снимала на пару с какой то женщиной комнатку у бабульки и отдыхала в свое удовольствие. И ей ничего не нужно было, кроме моря, чей край уходит в горизонт и растворяется там, в небесной синеве, да лунной дорожки, что блестит волшебным чудом, зазывая в далекий край детства. Ух, как я ревновал ее за ту поездку, все мне думалось, что гульнула она там от души, курортными романами обросла донельзя. Дурак! Кто я ей тогда был – знакомый, и не более. Кто знал, что сведет нас жизнь воедино и будет у нас замечательный сынок Сережа, и быт, и даже капелька любви, и все что к тому полагается. На фотографии она безбожна красивая: каштановые волосы, пронзенные лучами закатного солнца горят алым отливом, улыбка солнечная и ямочки на щечках, горящих молодым румянцем, радостью искрится зеленый ее взгляд, самошивный синий брючный костюм из низкого топа и отутюженных со стрелками штанов, идеально подчеркивает фигуру аля песочные часы и поза будто вырванная из движения – еще мгновение, и шагнет, сойдет она с фотографии в реальный трехмерный мир.  И сразу так захотелось услышать ее голос, притронуться к ее мягкому теплу, ощутить  ее у себя под ладонями, прикасаться губами к белой шее, вдыхать аромат – вкус ее кожи, волос.

Я снова потянулся к телефону, быстро и уверенно нашел в записной книжке ее номер, палец завис над кнопкой вызова. Глянул на время – уже начало двенадцатого. Вдруг она уже спит, или, того хуже – Сережу разбужу, да и сказать может, что надрался, по пьяни звоню. И я ее пойму. Сколько уже было, что несло меня по пьяной лавочке поговорить.  Сам толком не помню, но по исходящим вызовам видел. Ясно, что ничего хорошего в таком состоянии я сказать не мог.

Отложил телефон в сторону, откинулся на спинку дивана, руки за голову забросил, глаза закрыл. Еще бы кто свет выключил – было бы вообще замечательно.