Купите папиросы (часть 1)⁠⁠

Автор Волченко П.Н.

- Да! – я уже психовал, хотелось выкинуть телефон. Нет, Витька, вернее Виктор Михайлович – главный редактор в нашем уездном издательстве, отнюдь не плохой человек, вернее даже очень хороший – терпеливый. До сих пор не скинул меня со счетов, до сих пор пытается что-то мне подкинуть – вытянуть меня пытается. Но тема… Тема меня бесила до полного беспредела. История о малыше беспризорнике. Девочка со спичками – что тут можно добавить? Да, если честно – не читал я ее, не смотрел, но что с того – тема пережеванная, перемытая до последней косточки – все на полочках, да по стеллажикам разложенная задолго до меня, - Все понял. Хорошо. Постараюсь.

- Сроки, Женя, сроки не забывай! – сиплый, прокуренный голос Вити в трубке просто давил своей требовательностью, - Хоть замануху ты должен им для аванса кинуть. Обязан. Понял?

- Да понял я. Ну все, давай.

- Давай, -  и он сбросил вызов.

Сунул телефон в карман, тут же хлопнул по нему, по карману, потом по другому, потом в карманы куртки полез – только зажигалка, а вот сигарет – нет. Глянул по сторонам – площадь, толпа народа, но ни одного ларька в округе, хотя есть магазины, но до них аж через подземный переход, на ту сторону шестиполосной дороги идти.

Только шаг сделал, как…

- Дяденька, купите папиросы.

Опустил взгляд и обмер. Форменный Гаврош. Я думал таких уже века два как не выпускают: пальтишко обтрепанное, грязное, штаны широкие, мешковатые, над грязной мордашкой худой козырек то ли кепки здоровенной, то ли картуза – даже не знаю, как назвать такой. Если его, мальчишку этого на полотно о французской революции запихнуть, то даже и незаметно было бы, что он совсем не здешний, и вообще - не из этой эпохи.

- Что? – спросил я.

- Купите папиросы, - отер нос широким рукавом пальто, - дяденька.

- Сигареты?

- Нет, у меня только папиросы, - он даже как то потускнел сразу, наверное решил, что брать не буду.

- Какие?

- Беломорканал.

- Советские что ли?

- Да.

- Возьму конечно. Почем?

- Полтора рубля за штуку.

- А пачка?

Он прямо расцвел, улыбнулся широко и искренне, и сразу стал похож на обычного, хоть и чуть перепачканного мальчугана, а не на нахохлившегося воробья.

- За двадцать пять.

- А почему не тридцать?

- Потому что опт.

- Дешево отдаешь, - полез в карман за деньгами, достал пятидесяти рублевую купюру, - давай две пачки.

Он занырнул чуть не по локоть в карман своего необъятного пальто, лицо его было серьезным, выудил оттуда две пачки папирос – тех самых, старых, добрых, без целлофановой обертки, сине белых, с картой.

- Спасибо, - открыл картонную пачку, - сам то куришь?

- Мне нельзя, я маленький.

- Мамка запрещает, - вырвалось у меня на автомате и тут же я пожалел о своих словах. Кто знает, почему он здесь, почему не в школе за партой в чистой отутюженной форме, почему торгует тут, на улице в такой одежонке затрапезной, почему на хлеб себе сигаретами… тьфу ты – папиросами зарабатывает?

- Нет, она мне ничего не запрещала, - сказал он грустно, спрятал купюру в глубокие недра своего кармана и пошел прочь.

- Эй! Да подожди ты! – догнал, хотел за рукав ухватить, но увидел с какой готовностью во взгляде уставилась на нас здоровая тетка из толпы – только дай повод, разорется о карманниках, о шпане. Обогнал мальчишку, - Стой!

- Да.

- Слушай, - не знал, что сказать, - ты есть хочешь?

- Немного, - ответил спокойным голосом, вроде даже как-то скучно что ли, вот только глазенки его загорелись очень уж ярко, жадно.

- Пойдем, я тебя хоть накормлю. Недалеко тут живу…

- Нет, Я к вам не пойду.

- Почему?

- Люди всякие бывают, - он отвернулся, будто боялся меня обидеть.

- Это да, правильно говоришь. Люди бывают всякие. Давай хоть булочку тебе куплю, - оглянулся на магазин через дорогу.

- А можно пирожок? – спросил он как самый настоящий ребенок без налета своей уличной мудрости.

- Где?

- Тут недалеко, - с готовностью ответил он, - тетя Ира продает. – и спешно добавил, - они недорогие, с ливером.

- Веди.

- Сейчас, только Бимку заберу.

- Кого?

Он уже мчался к краю площади, где на газоне сидел и терпеливо ждал хозяина, надо полагать, тот самый Бимка.

- Бим, Бимка, - закричал мальчуган и собаченок соскочил, завилял куцым хвостиком, припустился с газона к нему навстречу.

И вот он уже обратно бежит и черный лопоухий щенок, помесь спаниэля с кем-то лохматым и крупным, несятся рядом с ним вприпрыжку.

- Твой? – присел, погладил щенка по лобастой голове.

- Прибился, - по-взрослому ответил малыш.

- Где эти твои пирожки?

- А тут, в парке. У тети Иры самые вкусные, - не удержался, сглотнул.

- А ты давно беспризорничаешь?

- Да есть немного, - мы неторопливо шли сквозь пестрый людской поток, и щенок рядом с нами вышагивал смирно, будто выдрессированный. Интересно мы, наверное, со стороны смотримся.

- А с полицией у тебя проблемы часто бывают?

- Не, они меня знают. Детям я папиросы не продаю, не побираюсь. Взять с меня нечего. Участковый, дядя Коля, конфетами угощает.

- Хорошо устроился.

- Не жалуюсь.

- Удивительно.

- Почему?

- А тебе не говорили, что ты вообще удивительный ребенок?

Он не ответил, глянул на меня, улыбнулся и дальше зашагал по присыпанной жухлой, сырой листвой аллее парка.

Вот уже и тетю Иру его видно, вернее не тетю, а ларек ее горячего питания, два человека в очереди перед ним: старичок с тросточкой и студент с сумкой через плечо перекинутой. Мы пристроились за студентом, Бимка уселся чуть поодаль на газоне. Пес, как и сам мальчик, был необычным в своем поведении. Слишком дисциплинированный для щенка, не носится, круги не нарезает без толку, не скулит, не тявкает. Я даже попытался припомнить, попадалась ли нам по пути какая-нибудь живность, за которой он должен был погнаться: белки, что носились тут  зачастую, или же кошка  может дорогу перебежала – не вспомнил.

Тетя Ира – гром баба, весьма крупного телосложения, с по-будьдожьи обвисшими щеками, махала белыми руками-окороками перед лицом старичка, кричала, что сколько ей по указанию прописано майонеза на порцию отмерять, столько и выжимает, и что он, старый этот со своей мелочью, со своими рыжьем, лучше бы в аптеку шел, а не ей тут командовал, и делу бы ее не учил. Студенту сходу заявила, что микроволновка у нее не разогревает, а только размораживает, и потому студент ушел с холодным хотдогом, да еще и был сопровожден долгим ее, тети Иры, пристальным взглядом.

Когда очередь дошла до нас, я разве что не съежился под ее холодными, вернее – ледяными глазами.

- Что вам? – бросила она так, будто хотела послать меня далеко и надолго.

- Теть Ир, нам два пирожка с ливером, - малыш беспардонно уцепился за высокий прилавок, ногами, стоптанными штиблетами, влез на приступку белую, что окантовывала ларек – дикая наглость поведения, я уже конкретно съежился. Сейчас начнется!

- Ой! Ангелочек! Привет, - она расцвела, мгновенно переменилась в лице. Вот только что, всего мгновение назад, передо мной стояла злая, склочная баба, что и себя то любит разве что по красным дням календаря и вот тут же, будто кто нажал на выключатель, ее лицо вспыхнуло добротой, засияло, и стала она не противной и вроде бы даже не такой старой, как поначалу казалась. И будто даже в ней что то привлекательное появилось, женственное, а не сплошь бабское.

- Здравствуйте, - ответил мальчик, - как у вас дела, как торговля?

- Да все помаленьку, все помаленьку, - в голосе звучали материнские нотки, - что тебе? С ливером? Как всегда.

- Да, нам… - начал я.

- Мужчина, подождите, - голос ее переменился, вновь нотки холодной стали зазвучали.

- Мы вместе, - сказал малыш.

- Один пирожок? – переспросила тетя Ира, будто забыла уже, про просьбу малыша.

- Два, - и он в дополнение показал врастопырку два чумазых пальца, - нас двое.

- Четыре, пожалуйста, - вклинился я в разговор.

- Четыре, так четыре, - повернулась к холодильникам, что были у нее за спиной, - подогреть?

- У вас же… - начал я, вспомнив про бедного студента, что ушел с холодным хотдогом, но осекся, замолчал. Просто у тети Иры не очень хороший характер – так и запишем, сделаем себе пометочку.

- А почем они? - тихо спросил у малыша.

- По двенадцать рублей. Самые дешевые. У вас деньги есть? – и он с готовностью, будто не радовался моему полтиннику, как манне небесной несколько минут назад, полез в карман.

- Есть конечно, - положил руку ему на плечо – какое заскорузлое у него оказывается пальтишко – свалявшееся, катышки как проволока – острые и жесткие.

Еще полтинник, конечно же, найдется – не великие это деньги, вот только… вот только вообще напряг с наличкой – выходит вся. Дома, если хорошо пошукать, найдется пара тройка тысяч, но на этом все, да если еще бутылки сдать. Вспомнил про батарею пустых бутылок на кухне у хрущевского холодильника, и сразу подумалось о том, что небрит, страшен, глаза красные с бодуна, да еще и фонит, наверное, не слабо. И я – вот такой красивый звал этого мальчугана к себе домой. Да и чем бы я его там кормил? Бич пакетами разве что, может еще пара яиц в холодильнике осталась – все, а больше и нет ничего.

Нашел полтинник, получил сдачу в два рубля и целофанновый пакет с горячими пирожками.

- Держи, вручил пакет мальчишке.

- Кушайте на здоровье, приятного аппетита, - добавила тетя Ира, и еще раз меня резанула эта мгновенная ее перемена к обычной, нет, даже скорее доброй женщине. И перемена эта не была наигранной, вынужденной, натянутой – она и вправду таяла сердцем, менялась. Что за струнку в ее душе нашел мальчишка, да и во мне же он что-то откопал, что стою сейчас вот тут, пирожки вот ему купил, а раньше милостыню нищим подавал разве что перед сессией – на удачу.

Мы отошли от ларька, я хотел пристроится на ближайшую лавочку, но малыш пошел дальше – в тенистую аллейку и я следом. Он прошел мимо обжитых лавочек, мимо галдящей толпы, что стояла у кассы на аттракционы и дальше – куда-то на окраину парка, где уже не было ни ларьков, ни аллеек толковых. Потом он свернул с дорожки на протоптанную тропинку, что тянулась вдоль кованного с чугунных прутьев забора, пошел по ней и – лавочка в укромном уголке, и даже урна рядом с ней имелась. Сколько раз в этом парке бывал, никогда даже не догадывался, что есть тут такое укромное, спрятанное от всех глаз, местечко.

- Я всегда тут пирожки кушаю, - сказал мальчик, - чтобы людей не пугать.

- Что? Ах, да, - забыл уже, что малыш этот – беспризорник, что выглядит он мягко говоря непрезентабельно – забылось.

- Вы садитесь, тут чисто, - и он сам уселся на лавочку, достал пирожок, протянул мне.

- Спасибо, не хочу, - я уставился вперед, туда, где под елью белка что-то быстро искала в желтой жухлой траве, смешно и юрко вскидывая красивую мордочку, озираясь. Весь шум парка, музыка, что лилась из колонок над аллеями, крики радостные от аттракционов – все это доносилось будто издалека, из параллельного застенного мира. Как оказывается там шумно, пока ходишь средь людей – не замечаешь, но здесь, на контрасте, в этом лесном тягучем прелом запахе листвы, травы и хвои тишина становится осязаемой, материальной.

- А можно я тогда все пирожки заберу? – тихо, даже чуть испуганно, спросил малыш.

- Конечно.

- Спасибо, - он отломил треть пирожка, с ладони дал щенку. Тот с готовностью, но с непривычной для уличных собак аккуратностью, взял угощение. Малыш не торопился есть сам: он отщипывал жирное тесто от прирожка и бросал на вытоптанный перед лавочкой пятачок. Откуда-то, хотя вроде и не откуда им было взяться,  налетели голуби, вокруг них, таких больших, зобатых сизарей, коротко и быстро перескакивали воробьи. И все это без обычной для такой кормежки толкотни, быстрых перебежек голубиных от крошки к крошке – смирно, спокойно и каждой твари доставалось по кусочку промасленного теста. Краем глаза заметил движение, повернул голову и обмер: с дерева, что в полуметре от лавочки, зависнув на лапках-коготках, на нас смотрела глазенками  бусинками белка и пушистые кисточки на ее ушках трепетно и потешно вздрагивали. Наши взгляды встретились, но нет, она не убежала, не полезла вверх, махнув на прощание своим шикарным пушистым хвостом. Она соскочила на землю, повернула головку так, этак, а после, будто и не было тут никого, забыв про свою природную пугливость, запрыгнула на лавку, уцепилась лапками за мои мятые джинсы и вот уже она у меня на коленках и смотрит на мальчика. А тот, словно и не замечая такого чуда, отщипывает еще кусочек и, не глядя, не радуясь по-детски ярко такой пушистой невидали, протягивает ей ладонь и белка берет! Берет своими крохотными пальчиками этот щипок и прямо у меня на коленках начинает есть! А я дышать забыл и смотрел, не моргая: и Бим, и птицы, и белки, что потянулись из леса, с елей к нам – все это будто так и должно, будто всегда так и было, только я вот, тварь злобная, никогда такого не видал.

А малыш обкорнал остатки пирожка едва ли не до ливера, так что тот уже темнел сквозь ноздреватое тесто, закинул масляными пальцами его себе в рот, достал следующий. И вновь щипки, и снова братия лесная ждет, и щенок ушастый черный лег около лавки, положив умную мордаху на лапы, и разве что только бровями шевелит, на юрких белок поглядывал, на птичек, но с места не двигался – смотрел. Идиллия.

Малыш закончил со вторым пирожком, отер руки о штаны, и тут же вся живность разлетелась, разбежалась кто куда.

- Опять салфетку не положила, будто передо мной извиняясь, сказал он.

- Характер такой, - ответил я.

- Привычка, - сказал малыш, спросил, - можно эти, - продемонстрировал пакет, - домой заберу?

- Конечно.

Мы замолчали, сидели, слушали тишину. Разве что Бим, что лежал в ногах, изредка фыркал, всхрапывал, будто пыль ему в нос попадала, или принюхивался. Я все хотел спросить про белок, про то, почему не опасались они нас, но почему-то не спрашивал.

- Ты где живешь? Тебя проводить?

- Не надо.

- Хорошо. Мне пора, - демонстративно оперся руками о колени, встал, хотел протянуть руку для рукопожатия, сказать: «ну все, бывай», но вместо этого спросил, - ты всегда там, на площади обитаешься?

- Да. Почти.

- А завтра будешь?

- Да.

- Я приду? – сказал и осекся, испугался своего вопроса. Не должен вот так взрослый выпрашивать разрешения у малого – наводит на нехорошие мысли, будто я извращенец какой.

- Приходите, - малыш ничуть не удивился вопросу, будто его каждый день взрослые непонятные дядьки спрашивают: «ну что. Я к тебе заскочу?».

- Тогда… давай, до завтра.

- До завтра.

Я пошел прочь по той самой тропинке, уже почти до аллеи дошел, когда вспомнил – имя! Имя то я не спросил!

Хотел было пойти обратно, да передумал – завтра. Завтра поинтересуюсь. И еще – сигареты, вернее папиросы – так ведь и не покурил, да и вообще что-то забыл про курево. Хлопнул по карману, достал пачку, папиросу, прикурил – надо, надо было продуть и размять сначала, как то делали в фильмах. Не протягивается, не курится – гаснет.

- Тьфу ты, черт! – размял пальцами, дунул на воняющую табаком набитую часть – вроде там, в фильмах, так делали. Прикурил по новой – нормально, только вкус у табака куда как резче, позабористей.

Шел по улице, лужи перепрыгивал и думал: мальчишка то ведь – самое-то для истории. Как он вовремя подвернулся. Можно все выспросить, узнать, помнится его очень сильно, очень по-взрослому, зацепило когда про мать я сболтнул. Похоже он не просто так, не из вредности из дома ушел, да и ушел ли? Куда-то же он собирался, куда-то домой. Но в любом случае – с матерью там очень даже неплохая социальная трагедия намечается, и потом, можно даже ссылку дать на то, что события взяты из реальной жизни -  это…

- Стоп! – рявкнул сам на себя и девушка, что рядом проходила аж взвизгнула, отпрыгнула, едва не угодив красивыми красными сапожками в неплохую такую придорожную лужу. Все. Стоп. Я говорю, я думаю не про какого-то отстраненного персонажа, не в новостях я его увидел. Я говорю про настоящего, про живого человечка, которому пришлось через все это пройти самому, своими ножками, своим разумом, душой свой детской он через эту трагедию прошкондыбал, своими слезами. И именно так, и именно таким макаром! И его драму не надо смаковать, не надо сгущать краски – это человек, это друг, это ребенок. У меня такой же сынишка где-то там, на другом конце города, на улице Ухтомского сейчас сидит-лежит-гуляет и я помню, как он ревел горючими слезами, как он прятал лицо, как сам прятался, считая себя виновником в нашем с Леной разводе, думая, что это из-за него папа с мамой разбегаются. И не важно, что папа пил и шлялся, и не важно, что пил папа из-за постоянных скандалов с мамой, или скандалы были из-за того что пил – важны были только эти тихие слезы маленького мальчика, маленького моего Сережки.

И уже домой не торопилось мне, и бродил по улицам, сворачивал вдруг и внезапно, и сидел на каких-то лавочках, оказывался вдруг в каких-то скверах, около не работающих по осенней стыли фонтанов – наступал вечер. А когда начало смеркаться, когда краски стали густеть и в промерзшем до стеклянной прозрачности небе поплыл рогатый месяц, я как-то сразу оказался около своего дома, около своего подъезда. Сел на лавочку, достал пачку – надо же, последняя папироса осталась – когда только успел выкурить? Руки сами по себе помяли папиросину, продул на автомате, закурил. Дым от этого табака едкий – глаза режет.

Пока курил – совсем стемнело, окна желтым уютом горят, за занавесками люди ходят. У них семьи, жены, дети, бабушки и может быть собаки с кошками, а я вот, теперь, один. Как и этот малыш и нет у нас никого, и не к кому идти.

Докурил, еще раз глянул на черное, с едва заметной лиловой проседью небо и зашел в подъезд.

Насчет яиц ошибся – не было их. Заварил бич-пакет и, пока лапша отстаивалась, набрал Виктора Михайловича – Витьку, в далеком прошлом нашем – одногрупника. Пока шел гудок, достал вторую пачку, стукнул торцем папиросы об пачку, размял, продул, закурил и только когда сморщился от дыма попавшего в глаза, только тогда Витька взял трубку.

- Да.

- Привет, Вить, еще раз.

- А, это ты. Да, Жень, чего случилось, - голос у него сонный был, может решил лечь спать пораньше, а может просто устал, перед телевизором отключился – работа главреда – вредная, нервы выматывает.

- Я по поводу темы…

- Знаю, что хреновая, но какой заказ. Главное там деньги будут гарантированно, думаю тебе сейчас…

- Нет, подожди, - перебил я его, - берусь.

- О как! Так сразу? Понял наконец, что прижало?!

- Нет. Материал встретил. Живой.

- Понятно. Зацепило? На слезу давит? Попрошайка?

- Нет, знаешь… - замялся, - он совсем не такой. Не обычный. Он… я даже не знаю. Он просто живет в том мире, но он не с ними, не как они эти остальные нищие. Он другой.

- Слушай, интересно конечно, но я сейчас никакой. Глаза слипаются. Ты мне потом в материале отдашь. Хорошо?

- Хорошо. Ну ладно. Давай тогда спокойной ночи что ли. И это, телефон отключи.

- Ага, как же, отключишь эту гниду, - сказал он уж совсем грустно, - пока.

- Пока.

Телефон пиликнул сброшенным вызовом. Жалко. А так хотелось рассказать ему побольше про этого необычного мальчугана, про библейскую сцену кормления, про тетю Иру к душе которой он смог найти ключик. Не сложилось.

Включил компьютер, сходил на кухню, из холодильника бутылку початую достал, с мойки стопку взял, сел в кресло перед компьютером, запустил ворд, стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и замер. Про что писать? Я не знал. Начало в голову шло только одно – реальное, настоящее. Про то, как встретил, как папиросы купил – слишком мало я еще знал этого мальчонку, не поймал ни характер его, ни душу, даже речи его по-детски нерешительной и по-взрослому предупредительной не уловил.

Встал, взял стопку. Мысли снова вернулись к мальчишке. Внешность описать? Хотя бы так. А еще лучше – зарисовать, а совсем хорошо – вообще сфотографировать надо его завтра. Взять с собой фотоаппарат, на моем старом кнопочном телефоне камеры отродясь не было да и щелкнуть паренька. Да, так и сделаю – сфотографирую, думаю он против не будет.

Подошел к телевизору, что стоял на комоде, ящик выдвинул, нашел среди всякой рухляди фотоаппарат, выложил рядом с телевизором. Машинально взял пульт, машинально телевизор включил, по привычке уселся на диван, уставился в экран – новости, скука. Попытался попереключать каналы – черт, как раз перед сенсором стопка черного стекла – мешает. Встал, забрал стопку, глянул на нее, будто в первый раз увидел и вдруг понял – я не хочу, сегодня я не хочу пить. Даже чуть-чуть, даже грамульку.

Пошел к раковине, вылил водку, тут же в голове возник драматический, дурацкий образ: выливаю остатки бутылки. Зачем? Убрал обратно в холодильник. Снова уселся перед телевизором, уставился в его глубину. Поймал себя на мысли, что не смотрю фильм, а то и дело возвращаюсь мыслями к малышу и даже думаю о нем как-то иначе, не как о простом встречном. Как о друге, а может даже о ком-то родном, близком мне человеке. Даже вдруг подумалось, что расскажи я ему о своем разводе грядущем, о Сереже, сынишке – он меня бы понял. Не однобоко, не однокрасочно, как ребенок, а как взрослый, как церковный батюшка на исповеди. Поймет и простит.

Вдруг сильно захотелось тишины, покоя и темноты. К черту! К черту этот телевизор, этот свет – все к черту! И меня вместе со всем этим скарбом.

Выключил все, вышел на балкон и снова закурил на осенней зябкой прохладе. Тут, на улице, дым папирос был совсем другой, вкуснее что ли, отдавал он уличной сыростью, ветром, свежестью… хотя – какая свежесть у дыма?

Докурил, закинул полую гильзу папиросы в жестянку из под кофе и пошел спать.

*  *  *

Утром, как только проснулся, тут же вспомнил о малыше. Глянул на часы – восемь утра. С чего бы это я в такую рань проснулся?

Поставил чайник, полез в комод, где в старой визитнице была у меня нычка с наличкой. Нашел. Очень даже неплохо – почти десять тысяч. Жить можно. Может даже до аванса дотяну за грядущую книгу о малыше. То что он будет главным героем – решил уже твердо. А название… может быть даже и назову текст: «Малыш», или «Дяденька, купите папиросы» - так даже лучше, сразу задается тон произведения.

До десяти успел прошвырнуться по магазинам. Купил конфет, печенье и, вспомнив, как он кормил живность, на всякий случай, взял полбулки белого, семечки для белок. Для приличия, припомнив где-то слышанное, что раньше одиннадцати в гости приходить – моветон, погулял еще с часик, пока гулял, купил еще шерстяную вязанную шапочку фиолетовую. Плотную, многослойную и только потом уже выдвинулся на площадь.

Как всегда людно, пестро, шумно. Гудят машины по проспекту, сигналят, тренькает, ухает на стыках трамвай, отовсюду говор, шарканье курток, звук шагов.

Я остановился посреди площади, зашарил глазами по сторонам: не видно мальца. Зато вон, на газоне сидит и преданно ждет своего хозяина лопоухий Бим. Подошел, уселся рядом на холодный бордюр, он вроде посуше чем трава будет, погладил щенка по загривку.

- Что, друг, ждешь?

Бим даже ухом не повел, все вглядывался в проходящих мимо людей.

- Оголодал наверное.  Печенье будешь?

Я полез в шуршащий пакет, но и тут Бим проявил нереальную по собачьим меркам выдержку. Лишь на короткий миг он повернул морду ко мне, а затем снова уставился в людской поток. Я достал печенье, протянул одну на ладони Биму. Он посмотрел на предложенное угощение, не взял, глянул мне в глаза, будто в душу хотел заглянуть.

- Да не бойся, не хочу я тебя отравить, - не выдержал я его взгляда, отвернулся, добавил, - не хочешь, сам съем.

И только тогда почувствовал, как он аккуратно, едва задев ладонь пастью, забрал печенюху.

- Странные вы ребята, очень странные. И ты и хозяин твой.

А вот и он. Я увидел мальчишку. Он не мельтешил среди людей, не спрашивал кому нужны папиросы. Вместо этого он тащил, покраснев от натуги, здоровенную сумку холщовую, из которой торчала с неплохим вылетом палка батона. Рядом, тяжело опираясь на тросточку, медленно ковыляла сгорбленная старушка в старом, обшарпанном пуховике.

- Ну что, а вот и наш друг, - встал, - пойдем.

Бим будто понял меня: соскочил и пошел рядом со мной неторопливо, как на поводке. Да скорее всего и был он домашним, вот откуда  и вся его выучка и спокойствие, а потом, вдруг, стал беспризорником. Может сбежал, может украли, очень не хотелось думать, что его могли попросту бросить.

- Привет, - поздоровался я с малышом, тебе помочь? Здравствуйте, - это уже обращаясь к старушке.

- Я сам, - он улыбнулся мне, но улыбка вышла кривоватой от натуги, - привет.

- Давай хотя бы одну ручку, - я протянул  руку.

- Не давай яму, не нравицца  он мне, милай, - зашамкала старушка и я, в который уже раз, подумал, что надо бы побриться, да и в парикмахерскую бы сходить не помешало.

- Он мой друг, - сказал малыш и демонстративно потянул сумку мне.

Старушка все одно недовольно фыркнула, забормотала что-то под нос. Я взял одну ручку сумки, потянул – тяжеловато. Действительно тяжеленькая сумка, и как он ее один тягал?

- Куда затарились, бабушка? – спросил, наверное уж слишком по ухарски. Она кинула в мою сторону косой взгляд, сморщилась вся от недовольства.

- Не твоего ума дело. Нашелся он, ух ты, шибко ему интересно.

- Внуки у нее сегодня приезжают. Стол хочет сделать. Да? Баб Валь.

- Да, малыш, внучатки большие совсем стали, переженихались все, скоро правнуков увижу. А ведь все думала, что не доживу. А сейчас что, чуть осталось. Погляжу и помирать можно. Я ведь что, одна я. В войну с Украины нас, детдомовских перевезли, да я и не помню толком мамку то, малая совсем была, это к войне я уж большенькая была и…

Она говорила и говорила, не могла остановиться, видать истосковалась по общению, наверное сиднем сидит изо дня в день в четырех стенах, не ходит никуда, молчит.

Малыш слушал ее слушал, не перебивал, но вдруг сказал, это уже когда мимо ограды парка прошли, и мимо сквера, что через пару домов.

- Не вспоминайте, не надо.

Я глянул на старушку – она плакала, утирала скорые слезы старушечьи грязненьким платочком.

- Лучше расскажите, как здоровье у вас?

И она стала перечислять болячки свои с какой-то затаенной любовью к ним, и слезы у нее на щеках высохли, и про врачей говорила, про то какие лекарства нынче дорогие стали, да все не по рецептам – прошло ее расстройство, как рукой сняло.

Мы вошли в маленький дворик, где была такая же маленькая детская площадка, и где росли большие, как это обычно и бывает в таких маленьких стареньких двориках, деревья. Тут шумели дети, сидели старушки – божие одуванчики, на лавочках нахохлились, мамаши с колясками – воздухом дышат. Опять идиллия. Я такие дворы разве что из детства и помнил, а сейчас – примелькалось что ли, замечаться пересталось.

- Я с ним в подъезду не пойду, - сказала старушка, тыча в мою сторону узловатым пальцем.

- Я тут подожду, - быстро согласился я и уселся на лавочку.

- Я быстро, - сказал малыш.