Купите папиросы (часть 3)⁠⁠

Автор Волченко П.Н.

Ссылки на предыдущие части:

Купите папиросы (часть 1)

Купите папиросы (часть 2)

Мысли плыли мягко и спокойно. Я уже прикидывал, какие обновки купить моему малышу завтра, как я буду оформлять на него опекунство потом, и даже виделось уже глазами, как он радуется новым штиблетам, но вот только в сознании моем эти штиблеты, хоть и были новыми, все никак не могли изменить формы – были большими башмаками-ботинками с круглыми носами на манер тех самых Гаврошечьих. А вот он уже заходит в мой дом, и котенок у него такой же черный, как и Бимка, на руках, и сам Бим тоже рядом и я говорю им всем троим, чтобы они размещались, а я пока на кухне сварганю чего перекусить. Есть яйца в холодильники, шкворчит масло жарко на черной сковородке, уже и глазунья готова, по границам стенок сковороды до коричневы подрумяненная. Пора. И я открываю рот, чтобы малыша позвать и, вдруг, вспоминаю, что не знаю его имени и осознаю тут же – я один дома. Нет тут никого кроме меня. Я ношусь по комнатам безмолвным, открываю двери, потрошу шкафы, заглядываю под кровати, выбежал на балкон, по сторонам глянул – один. И холодно стало…

Проснулся, сел, оказывается за ночь сполз, улегся удобно, калачиком свернулся, но все же к утру основательно продрог.

Захотелось прямо сейчас, с утра пойти в гости к малышу. Время только девять – раненько конечно. Но… Одно, другое, третье – к встрече надо подготовиться. Ручки, тетрадки, карандаши, фломастеры и прочее – он же хочет выучиться. Так что вещички в жилу пойдут, ну и лишний повод разузнать где живет – помогать в учебе набьюсь. Можно было бы и учебники, только по финансам как – дороговато. Вчерашнюю мысль об усыновлении я пока отменил. С вечера можно и не такое надумать, по вечерам вообще на сентиментальщину тянет, на сопли, слезы и розовые слюни.

На мокрой площади, облитой утренней тонкой изморосью было не так уж и много народу. Рабочий день, ранний, для прогулок, час, да еще и сырость эта въедливая. Вроде и дождя нет, а все одно – пар изо рта, запах прелый промоченный дождем, ботинки холодные, будто промокшие.

Я огляделся вокруг, по черному зеркалу асфальтовому площади – нет. Малыша нет нигде и на жухлом, чуть присыпанном листвой газоне нет Бимки.

Глянул на часы, пакет набитый всякой канцелярией и чуть-чуть угощениями, громко зашуршал в руке – одиннадцать. Вроде он уже должен «работать», Вот только где?

Для порядка прошел по кругу площади на пару раз. Сел на лавочку, достал папиросу, закурил. Подсел ко мне седовласый дедок, не побрезговал сырой лавкой.

- Простите, у вас закурить не найдется?

- У меня только такие, - продемонстрировал ему чадящую сизым дымом папиросу.

- Я потому к вам и подошел. У мальца тут одного такие беру, а его, как на грех – нет.

- Я тоже у него беру, - промежду делом достал пачку, - поначалу крепкие казались, а сейчас – привык. Хороший малыш, - одернул себя, чтобы не сказать романно-тривиальное: «не находите?».

- Замечательный. Добрый очень. Вы тоже заметили?

- Конечно.

- И щенок у него… - старик замолчал, - да, щенок у него тоже душевный и умный. Я по жизни собачник, только не таких все больше овчарок держал, а маленькие что – пустолайки. Думал так. Овчарка, она ведь что – умная животина, хоть и собак, а порой как с дитем малым и поговорить можно. Вот был у меня восточноевропеец – Туманом звали, так он… - снова замолчал, - вы меня простите, я один живу, жену то схоронил, шестой год как схоронил. Да…

- Примите мои соболезнования, - не удержался я от банальщины.

- Да что уж там, давно это было, а собаку – пенсия, средства, - и на себя толком не хватает, не то что на овчарку. Собака – она уход любит, еда опять же…

- А маленькая?

- Да, знаете, вот смотрю я на этого Бимку, а души в нем – на троих хватит. Я уже и задумываюсь – может да, может и правда прикупить, только снова – средства. Я же что, пацаненку этому предлагал – отдай. Не хочет, - цокнул языком, - говорит – друг. Нельзя. Я то понимаю. А на породу – денег надо. Тоже. – вздохнул, - траты.

- Так вы уличную возьмите, говорят дворняги умнее. Бим наверное тоже не от хорошей жизни таким всепонимающим стал. Поскитался на своем веку.

- Ваша правда. На всем готовом хорошим человеком не станешь, - замолчал, и каждый о своем думал. Он, наверное, о собаке, а я о малыше. Выходило именно так по глупому, да моральному – если прошел через все и не слился в общую лужу со всеми приспособленцами, то, выходит, быть тебе человеком с большой буквы «Ч». Я раньше думал, что повидал на своем веку, нахлебался, но разве я знаю про жизнь больше, чем знает, видел, рученками потрогал мой малыш. Ни-че-го.

- Мне пора, простите, - я встал, протянул руку для рукопожатия, - удачи вам с дворняжкой.

- Это да, это вы правильно говорите, - он неожиданно крепко сжал мою ладонь, - не в породе дело, это да. Спасибо.

- Вам спасибо за разговор, - ответил я вполне искренне. Осознание – настоящее осознание, увиденное на живом примере – дорогого стоит. Оттого и непонятность, нестандартность его характера. До этого мыслил стандартами, простейшими соответствиями, дедуктивно-визуальный метод какой-то выходил, а теперь – это немногим глубже, просто надо отказаться от внешнего восприятия и начать осознавать душу внутри этого маленького тельца – мизерный, но значимый шажок.

Сам по себе пошел в парк, в аллеи его душистые, с тоской смотрел на асфальт дорожек с налипшими, ухватившимися за него листьями. Встречных было мало, все больше пары крепко запенсионного возраста, опять же мамаши с колясками, да пухло одетые карапузы – больше никого. Вон и ларек тот, где самые вкусные пирожки с ливером, где такая злая и такая одновременно с тем добрая тетя Ира.

Подошел к окошку, никого не видно, слышно, как внутри бубнит то ли телевизор, то ли радио. Постучал. Скрип стула, недовольный бубнеж – завелась с пол оборота. Распахнулось окошко ларька и режущий, противный голос, резанул плотный сырой воздух:

- Да, слушаю вас.

- Пирожки с ливером есть?

- Что? – она наклонилась, глянула на меня, и снова мгновенно ее голос переменился, - Это вы на днях с Ангелом приходили?

- С мальчуганом?

- Да.

- Да, я был.

- Ему берете?

- Ну… - пожал плечами, - если найду, то ему. Его на площади нет.

- А у пруда смотрели? Он там часто бывает.

- Нет, еще не был.

- Вы сходите, сходите. Он обычно на отшибе там, около ивы, его с тропинки не видно, - она зашумела, захлопала дверями холодильника, - так то мы пирожками тут не торгуем. Он сказал как то, что у него мама, мир праху, готовила такие, так я теперь для него заказываю по чуть-чуть. Говорю, что себе, не скажешь же, что на продажу – ценник влупят, что не дай боже! А так – по себестоимости. Вы не думайте, - загудела томно микроволновка, - я бы и даром отдавала, да он же…

- Не возьмет, - вздохнул, - не любит жалость.

- Да, - замолчала тоже, в тишине звякнула микроволновка, - вот, возьмите.

Я взял пакет с четырьмя пирожками, спросил:

- Сколько с меня?

- Сорок восемь, - я даже удивился. Мне и то накрутку не сделала – для малыша.

Достал полтинник, протянул ей, спросил:

- Простите, а почему вы его ангелом называете?

- Так его же так зовут! Как же мне его еще называть то? А вы что, даже…

- Я его только третий день знаю, все случая спросить не было, - развел руками, - глупо.

- Нет, не глупо. С ним всегда как-то все, - оглянулась и тихо, шепотом, сказала, - необычно. Да?

- Вот это точно, - усмехнулся, - тут я с вами спорить не буду. Спасибо за пирожки.

- Пожалуйста. Заходите еще.

У пруда почти никого не было. Ровная его гладь, словно застывшее зеркало, лежала недвижно, поглотив в себя серое небо со свинцовыми, пузатыми тучами, пялилась она в высь жадно. Только едва заметная рябь у берегов подсказывала – вода это живая, обычная, а не мертвое, холодное стекло. По зеркальной глади медленно и тоскливо скользил одинокий белоперый лебедь – грустно. Может любимая его в домике том маленьком дощатом, что на взъеме берега, а может и нет ее вовсе и он тут, как и я в своей квартире, одинок и брошен, и не об кого ему согреться, не об кого оттаять. Может и правда, взять да и подобрать на улице дворняжку, чтобы она ждала меня дома, хвостом виляла, спала в ногах, и по-доброму, с верой заглядывала мне в глаза.

Пошел по тропинке вокруг пруда, мимо приземистых пожелтевших акаций, мимо беседки, когда-то белой, а теперь облупившейся, темнеющей черной многолетней древесиной на сколах краски, вон и ива та, поэтично склонившая свои гибкие ветви-косы в холодную гладь. И вроде бы нет там никого, отсюда не видать, но может в тени?

Подошел ближе, навстречу мне, весело виляя куцым хвостом, выбежал Бимка, а вот хозяина до сих пор видно не было.

Обошел иву и увидел его, сидящего под ветвями, даже в  близи толком не заметишь. Сидел он, обхватив руками колени и на них же возложа подбородок, глядел на пруд грустно.

- Привет, Ангел, - подсел рядом с ним на траву.

- Привет, - он так и не глянул в мою сторону.

- Я тебе кое что принес, - положил рядом с ним пакет, - это просто подарок, не жалость.

- Жалость, - ответил он тихо, - все равно вы меня жалеете.

- Мы с тобой уже про это говорили.  Это мне нужнее.

- Я помню. От этого еще обиднее.

- Возможно. Я не на твоем месте, не смогу понять как надо. Да я и так то толком еще тебя не понимаю.

- А зачем ходите.

- Ты мне нужен как характер, как персонаж для книги. Можешь считать это платой за консультации если тебе от этого легче будет.

- Хорошо. Вы только поэтому ходите?

- Не только… - в горле запершило. Я закашлялся, - но это личное. Я до конца еще не додумал. А еще за папиросами. У тебя пары пачек не найдется?

- Есть, - достал.

- Спасибо. Почему тебя так зовут?

- Мама назвала.

- Интересное имя. Необычное.

- Это потому что отец плохой, и вся его семья – тоже, - он скривился, выудил из травы камушек, закинул в пруд, пошли круги.

- А имя?

- Вы знаете такое, когда у вас ничего нет. Совсем ничего. И ждать вам тоже нечего, и надеяться не на что. Знаете?

- Нет. И представить не могу, - помолчал, - и не хочу.

- А она знала. Ей было очень тяжело. А потом появился я. Говорят: дети – это прекрасно. Она говорила… я был… - он старался сдерживаться, но губы у него дрожали, по грязным щекам скользнули непрошенные слезы, - она говорила, что…

- Не надо, я охватил его рукой, прижал к себе, - не вспоминай.

- Но вам же нужна история, - всхлипнул он.

- Я сам могу все придумать.

- А моя история разве хуже?

- Она больнее. И мне и тебе. Я не хочу ее знать. А для читателя – обе истории будут одинаково придуманными. Понял?

- Не очень.

- И не надо. У меня пирожки есть. С ливером. Будешь?

- Буду, - он утер рукавом пальто слезы.

Я достал пакет, теплые еще, сам один взял, остальные – ему. Тут же рядом, словно из ниоткуда, материализовался Бим. Отломил треть пирожка, протянул ему – Бим взял.

- Вы хороший человек. Бим чувствует, - Ангел улыбнулся.

- Да, если честно, не очень.

- Почему?

- Все беды из-за водки.

- Да.

- Ну вот, все мои беды из-за водки.

- Поругались с кем то?

- Да. Поругался.

- Извинитесь.

- Не все так просто…

- Не знаю. Мне кажется, что все просто. Если виноват – надо извиниться, если не виноват, то… тоже можно извиниться.

- Я виноват, - вздохнул и, как и он, обхватил руками колени.

- Тогда все очень просто. Извинитесь.

- Это ничего не изменит.

- Им приятнее будет. А может и изменит.

- Хорошо, так и сделаю. Только храбрости надо набраться.

- Не надо. У вас же есть с собой телефон?

- Конечно.

- Прямо сейчас позвоните и скажите: «Прости. Это все из-за водки. Я больше не буду пить»

- А если буду?

- Тогда вы – дурак, - он замолчал, а после грустно добавил, - всегда можно извиниться. Всегда. И всегда можно что-то поменять, - снова губы у него дрожали, и снова слезы наклевывались, - если есть перед кем.

И он опустил лицо, спрятал его меж рук. Я обнял его, прижал к себе крепко-крепко, сказал тихо:

- Она тебя простила. Мамы всегда прощают.

- Думаете, - голос приглушенный, тихий.

- Знаю. Мамы не обижаются на своих детей. Тем более на Ангелов. Не держи. Забудь.

- Не могу.

- Это хорошо. Помни. Мучайся. Пока болит – ты живой, и совесть у тебя живая.

- Спасибо.

- Я снял с его головы картуз этот нелепый, погладил по грязным, спутавшимся волосам, сказал шепотом:

- Пойдем жить ко мне.

- А Бим, а Тишка?

- Бери с собой.

- А ваша жена? Она согласится? Я же… уличный.

- Какой ты уличный? – не удержался от улыбки, - а жена…

Достал телефон, набрал ее номер. Долгие-долгие гудки: один, два, шесть, десять – автоматический сброс вызова по периоду ожидания. Раньше я бы психанул, не стал бы перезванивать, но – потерявши голову, по волосам не плачут. Снова набрал ее, снова ждал, в этот раз уже не отсчитывал гудки – мне торопиться некуда. Я уже думал, что не возьмет она трубку, что пустая это затея, когда…

- Да, - голос злой, недовольный, наполненный яростью, обидой, - только быстро.

- Хорошо, подмигнул Ангелу, - прости меня.

- И что, - осеклась, осознавая сказанное, но тона не поменяла, - ты думаешь, что все? Все так просто. Я сразу про все забуду?

- Нет. Все очень непросто. И нет, ты ничего не забудешь. Тем более – не сразу.

- И? Мне теперь бежать к тебе, лететь на крыльях любви? – все же чуть оттаяла, но, в конце, не удержалась, выпалила, - Ты пьяный что ли?

- Нет. Уже третий день не пью. Нет, бежать не надо. Надо думать. Нужен я тебе или нет, - горло сдавило, рука вдруг затряслась и слезы подступили к глазам, - только, Лена, знай, что я тебя очень люблю. Очень. И Сережу нашего тоже очень люблю. И хреново мне без вас и тоже очень.

Я замолчал, и она молчала, и Ангел молчал, и никто не двигался, ни кусты, ни ветви, разве что слеза медленно прочерчивала дорожку по моей небритой щеке.

- И знаешь, первым нарушил тишину, я сегодня побреюсь. И приберусь. Да.

- У тебя деньги что ли кончились, - искала она за что зацепиться.

- Почти, но это не страшно, Витя мне халтурку подкинул. В среду аванс будет, - сглотнул, говорить проще стало, - все нормально.

- Я подумаю.

- Это хорошо, это очень хорошо, - сам не заметил, как на роже моей небритой расползлась улыбка деревенского дурачка, - я тебя люблю.

Повисла долгая пауза, а потом дрожащий ее голос, пронзив разделяющие нас километры шумного мегаполиса, ответил тихо-тихо:

- И я тебя.

И все. А всего-то надо было позвонить. Всего-то. Дрожащей рукой убрал телефон в карман, схватил Ангела, поднял его над собой, встряхнул так, что у того аж голову мотнуло:

- Она подумает! Ангел! Она подумает!

- А я? – он хоть и улыбался, но в глазах его была грустинка, - Вы про меня не сказали.

- Это ничего. Не все сразу. А то бы точно посчитала, что нажрался, - самого поразило, как это сказал. Вышло мерзко, противно, будто не про себя говорил, а про запойного соседа алкоголика, - ну, пошли?

- Куда?

- Вещи твои собирать. За котенком твоим, за папиросами. Ты ж меня на них подсадил.

- А можно завтра? Я сам со всем к вам приду. Хорошо?

- А что так?

- Вдруг ваша жена не захочет. Вдруг она не захочет чтобы я с вами жил.

- И что?

- Я не хочу, чтобы вы про мое место узнали.

- А чего бояться?

- Я не хочу в детский дом.

- Почему? – я смутился, - Почему не хочешь, и почему думаешь, что туда попадешь? Да и лучше это чем на улице.

- А его, - он положил руку на холку Бимке, - куда мне их с Тишкой деть. Я за них в ответе.

- Мы в ответе за тех, кого приручили, - сказал я, - Ты «маленького принца» читал?

- Нет. Просто так по честному.

- А почему ты решил, что попадешь в детдом?

- Вам меня жалко, вы хотите, чтобы у меня все хорошо было. Сдадите.

- Я тебя не сдам. Никогда. И не предам.

- Не говорите «никогда», не надо.

- Никогда не говори  никода, - усмехнулся.

- Да, вы правильно сказали.

- Это не я, это название… - отвернулся, - не важно. Ты когда в последний раз мороженное ел?

- Давно, еще в детстве.

- Смешно, - посмотрел на него и понял – не смешно. Этот малыш говорит о детстве, о поре чудес и добра. Когда оно у него было? И было ли вообще?

- А хочешь?

- Конечно!

- Ну тогда пошли.

Но все же, перед тем как уйти, он бросил кусок теста в пруд. Лебедь как-то незаметно и плавно заложил дугу, и по ровной, чуть укрытой туманной глади, проскользил до поплавка угощения, незаметно, даже шеей не двинув, ухватил еду, засколзил дальше.

Мороженное мы взяли в магазинчике, что на углу дома рядом с парком. В стаканчиках. Простенькое и дешевое.

Когда вышли на улицу, под козырек навеса магазина, уже накрапывал легкий осенний дождичек. Тихий и печальный, изо рта вырывался пар.

Рядом стоящий мужик явно выраженного алкогольного вида, шагнул ко мне:

- Мужик, есть курить? – в глаза он мне не смотрел, отвернулся, но все одно от него фонило, как от поллитры вперемешку с ацетоном.

- Только такие, - уже второй раз за день сказал я, протягивая «беломорканал».

- Наши, - улыбнулся щербато, достал пару папирос, и таки заглянул мне в глаза, - Мужик, а на чекушку не добавишь.

Думалось мне, что такие вопросы ушли в прошлое вместе с краснознаменной эпохой, но нет – оказывается и поныне звучат до боли привычные, ставшие штампами фразы.

- Простите, на мели.

- А мороженное?

- Что?

- На мороженное деньги есть, милостыню подать есть?

- А при чем…

- Был бы ты без шкета, - он сплюнул зло  под ноги, процедил сквозь зубы, - тварь.

И пошел прочь. Ну и слава богу. Только этого мне сейчас и не хватало – разборок с алкоголиком. Настроения оставаться тут, у магазина, после этого не было. Пошли за угол, устроились с Ангелом под прозрачным козырьком остановки. Сидели, ели мороженное, улыбались. По очереди протягивали стаканчики Бимке и тот, жмурясь от удовольствия, лизал белое, чуть подтаявшее мороженное.

Женщина с двумя огромными, набитыми едой пакетами, проходя мимо глянула на нас, в ужасе округлила глаза, но ничего не сказала – торопилась, дождик все же. А так да, так – понятно. Брезгливость – как это есть после собаки? Да вот так – запросто, мне, росшему с измальства с собаками это как за «здрасте», а Ангелу и того проще.

- Она, наверное, и собак не любит, - сказал Ангел.

- Детей ее жалко, - ответил я.

Мы говорили еще много всякой ничего не значащей ерунды, смотрели на пузыри на мелких лужах, слушали, как дождик тихо перестукивается об пластиковый козырек остановки и жались мы друг к дружке, потому как так теплее было. Потом под козырек заскочил толстый дядька в толстой же, пухлой куртке, глянул на нас брезгливо, будто на бомжей, хотя… Почему будто? После этого оставаться там – под козырьком тоже уже не хотелось, хоть и стоял он в сторонке, подальше от нас, но присутствие его давило, мешало.

Мы ушли и тут, словно на грех, грянул гром и из давно набухшего пузатого серого неба - на землю сорвался ливень.

Бежали, шлепали по лужам кое как укрываясь пакетом с тетрадями, рядом бежал и Бимка, то и дело отряхиваясь, мордой мотая, отчего от ушей его длинных во все стороны летели брызги. Дождь переждали под навесом какой-то, по сезону уже закрытой, летней кафешки, а потом разошлись. И я был счастлив.

Я это понял, когда сырой, продрогший и, видимо, с начинавшимся насморком, пришел домой, глянул в окно и увидел там нереально огромную и почти до невозможности яркую радугу. Такую я видел только в детстве, ну возможно, еще во снах. А может я просто перестал их замечать? Может стал реже смотреть в омытую дождем синь неба, щуриться от света солнца яркого – стал старше, угрюмей, глуше сердцем. А сейчас я был счастлив от этого неба, от прогулки, от воспоминаний о смешном Бимке, от луж, от радуги – я был счастлив.

Вечером сел за компьютер и написал образ Ангела.

«Маленький принц без свой маленькой планеты, кроха жизни с огромной душой. Он рад тому что есть, и больше болеет за тех, у кого есть больше, но в груди, под сердцем, счастья у них меньше. Он мал и он велик, он – Ангел.»

Писал без высокопарности, я просто описывал ребенка, проставляя его характер, осознавая его для себя самого. А после кинул череду событий. Нет, ни в коем случае не план громоздкий накидал в многостраничье тяжелое, простенько обозначил знаковые моменты:

1. Мама, грязь, пьянство отца, счастье.

2. Болезнь матери, тусклость красок.

3. Смерть и тоска

4. Отец, уход

5. Скитание, улица, друг-щенок – поддержка

6. Обретенное убежище

7. Заново учится жить

И так далее. И того тридцать три пункта – знаковое число вышло. Счастливый финал с излечившимся, возвращенным им же, Ангелом, к жизни алкашом – две потерянные души, идущие к свету. Сохранил. Файл в письмо. Письмо Витьке. Чихнул, глянул на часы – не поздно еще, достал телефон, закурил папироску, стал искать его в списке и едва не выронил сотовый, когда тот внезапно затрезвонил. Лена.

- Да. Привет, - улыбнулся, и снова был счастлив, уже в третий раз за день.

- Привет, Жень.

- Привет, Лен. Что у тебя с голосом, почему грустим?

- Не знаю. Я не знаю, что делать.

- Ты про нас?

- Да.

- А что ты хочешь? Почему не знаешь?

- Не строй дурачка.

- Опять ты не по-русски говоришь.

- Прости, на филолога не училась.

- Извинения приняты.

- Жень, перестань, я же серьезно. Я боюсь. Знаешь как Сережа тяжело принял переезд? Он так плакал, спрашивал… Я боюсь.

- И это правильно. Бояться – это нормально.

- Ну что за глупости опять, Жень?

- Ну если это и правда так.

- Что поменялось?

- Почему завязал?

- Да.

- Если расскажу – не поверишь.

- Попробуй.

- Да, - улыбнулся, сел на диван, - если вкратце – я встретил Ангела. Подожди-подожди, не вешай трубку.

- Слушаю, - голос напряженный.

- Я, кстати, за это тоже хотел с тобой поговорить, только мне тоже страшно. Очень страшно.

- Ну что там еще у тебя?

- Я встретил малыша, беспризорника. Он чудесный малыш, он просто великолепный ребенок. Он хороший и очень добрый, и его правда зовут Ангел. Интересное имя, но, знаешь…. Оно ему так подходит.

- И что? – голос натянутый, как струна, я даже на миг представил, как крепко она сейчас сжимает телефон своими тонкими белыми пальцами.

- И… Я хочу… Я хочу чтобы мы его усыновили. Вот, - выдохнул облегченно. Сказал таки.

- Женя! Ты там вообще с ума сошел? Ты знаешь, кто его родители, какая у него наследственность будет. Они же маленькие все хорошие, а потом…

- Подожди. Тише, - она не унималась, говорила что-то зло и горячо, - Лена! – крикнул я и она умолкла, - Дай скажу. Я тебя понимаю. Я слышал это все про наследственность и такое прочее. Да, знаю кто его родители, вернее кто отец. Отец у него алкаш. Злой, плохой, запойный, возможно даже буйный. Но… Ты просто должна его увидеть. Поговорить с ним, посидеть с ним. У него есть котенок и щенок. Он придет с ними. Он их не бросит. Если он тебе не понравится – он уйдет. Просто уйдет. Он такой.

- Если он такой хороший, сдай его в детдом.

- Ему нельзя в детский дом. Туда нельзя с животными. Я тебе сказал – он их не бросит. Он в ответе за тех, кого приручил. Он знает, что все беды из-за водки, ему так мама говорила. Он знает, он мне подсказал, что всегда можно извиниться, если есть перед кем, если человек еще жив – всегда можно попросить прощения, всегда можно что-то подправить. Он… Тебе его просто надо увидеть…

- И ты хочешь, чтобы я после этого вернулась?

- Я хочу, чтобы ты подумала. Я открыл все карты.

- Я подумаю.

- Лен.

- Что?

- Я буду ждать звонка.

- Я позвоню.

- Спасибо. Я тебя люблю.

- Я… - она замялась, закончила, - я позвоню.

Все. Я закрыл глаза. Побыстрее бы настало утро, поскорее бы я забрал Ангела с этой, продуваемой всеми ветрами площади. С ним мне будет легче. С ним мне будет намного легче бороться с этим желанием выпить. А сейчас, когда сердце в груди колошматит, и тоска после этого: «я позвоню» прямо ноет – так хочется достать, налить, опрокинуть. Когда они все вернутся, когда придет Ангел, мне это не нужно будет. Тогда будет проще. Да, будет проще. И Лена, конечно же, его полюбит, он не может ей не понравится, и конечно же Сережа вскоре начнет называть его братом, а Ангел будет ему даже лучше родного, потому что он знает, какое оно – хрупкое детство и как легко потерять чудо. Он сможет и защитить, и успокоить, и помочь, хоть и одногодка почти.

Продолжая размышлять, с ногами влез на диван, подложил руки под голову. Последним проблеском мысли скользнуло, вот уже который день собираюсь побриться. Да и прибраться обещался Лене. Не хорошо.