Представьте себе летний полдень.
Воздух дрожит от зноя, а по дороге, сверкая на солнце ярким бочком, катит Запорожец 968М. Он похож на трудолюбивого жука, который очень торопится, но при этом успевает насладиться каждым мгновением пути.
Его форма — чистая ностальгия.
Холст, акрил, рама. Общий размер картины 40-50см.
Вспомнил случай из детства.
Наверное конец девяностых, начало двухтысячных, пятый класс. Бабахнули крепкие морозы, место бабаха, Томск. На термометре было -42 и чёт поперся я в школу почему-то. Около школы пересеклись с одноклассником и пошли в класс. Но кабинет оказался закрыт (с чего бы это). Мы давай ходить по школе и искать, где нам сидеть то в итоге на уроках. Школа при этом была подозрительно полупустая. В итоге мы нарываемся на какую-то учительницу, которая чуть ли не крутя пальцем у виска, начала нас выпроваживать домой, мол, вы чего пришли то в такие морозы, нет ни каких уроков сегодня, живо домой. Мы с моим подельником знатно воодушевились от такого поворота событий, вышли со школы, пошли шарахаться по гаражам каким-то, прыгать в сугробы... Как вы понимаете, домой мы не то что бы очень торопились =)) И как-то даже мороз не смущал. Сейчас до -35 доходит, уже на улицу лишний раз не высунешься, морозяка. А тогда -42 и норм, можно погулять даже =)))
Есть эмоции, которые бьют открыто, как гнев или страх, а есть та, что действует подобно тихому яду, разъедающему изнутри саму основу того, кем мы являемся. Эта эмоция — стыд. И речь здесь не о том, что ты съел чужую конфету и теперь переживаешь; корни стыда уходят гораздо глубже, в самую колыбель нашего существования, формируясь в младенчестве из опыта отвержения, холодности или непрочитанных потребностей. В отличие от вины, которая говорит «я совершил ошибку», стыд шепчет нечто куда более страшное: «Я — ошибка». Это чувство собственной никчемности, глубокого, неизлечимого изъяна, который необходимо скрывать от мира любой ценой. Одним из самых пронзительных исследователей этой разрушительной силы был психоаналитик Бенджамин Килборн. Он видел в стыде не просто досадное переживание, а коренную травму, формирующую хрупкую и часто невыносимую архитектуру нашей самости. Килборн писал, что стыд — это нарциссическая рана, полученная в моменты, когда наше подлинное «я» встречается с отвержением, унижением или безразличием, чаще всего в детстве. Важно понять, что этот стыд живет не на уровне поступков, а на уровне самого бытия. Он кристаллизуется в личных ошибочных представлениях о себе, в глубоко укорененном убеждении, что ты неправильный, недостойный любви или внимания. Человек может даже не идентифицировать это как стыд, списывая все на свою «никчемность» или врожденные недостатки, не осознавая, что носит в себе чужой, когда-то навязанный ему ядовитый ярлык. Чтобы выжить, мы начинаем возводить защитные сооружения: становимся перфекционистами, которые не могут допустить промаха, нарциссами, демонстрирующими иллюзию величия, или просто людьми, бегущими от любой истинной близости, ведь она грозит разоблачением. Вся наша энергия уходит на то, чтобы спрятать эту постыдную часть себя, и именно в этой непрекращающейся внутренней войне рождается почва для настоящих, физических болезней.
Современная наука все чаще находит пугающе прямые корреляции между хроническим стыдом и развитием психосоматических заболеваний. Если представить нашу психику и тело как единую экосистему, то стыд становится в ней токсичным загрязнителем, отравляющим все на своем пути. Исследования в области психонейроиммунологии показывают, что постоянное переживание стыда запускает в организме каскад стрессовых реакций, аналогичных реакции «бей или беги». В кровь выбрасываются кортизол и другие гормоны стресса. В отличие от кратковременного стресса, мобилизующего силы, хронический, вызванный чувством собственной неадекватности, изнашивает системы организма. Он подавляет иммунную функцию, делая человека более уязвимым перед инфекциями и, что еще серьезнее, перед возникновением аутоиммунных заболеваний, когда тело по сути начинает атаковать само себя. Это похоже на метафору: если психика не может выразить боль, говоря «мне стыдно», тело начинает кричать об этом через болезнь.
Воспалительные процессы, лежащие в основе таких состояний, как ревматоидный артрит, некоторые заболевания кишечника (например, синдром раздраженного кишечника) и даже сердечно-сосудистые проблемы, тесно связывают с длительным психологическим стрессом. А что может быть более стрессогенным, чем необходимость каждый день просыпаться и жить в состоянии внутренней войны с самим собой? Стыд — это одиночество в толпе, это чувство, что тебя никогда не примут, если узнают правду. Это напряжение не находит выхода, оно инкапсулируется внутри, превращаясь в мышечные зажимы, хронические боли, мигрени, проблемы с пищеварением. Тело буквально сжимается под грузом непрожитого стыда, пытаясь стать меньше, спрятаться, исчезнуть, как того требует травмированная психика.
И здесь мы подходим к ключевому и самому трудному моменту. Можно годами лечить симптомы: принимать таблетки от давления, сидеть на диетах при проблемах с желудком, купировать приступы мигрени. Но если человек не научится справляться с проблемой стыда, болезнь не уйдет. Она будет возвращаться в новой форме, потому что ее корень — не в бактерии или вирусе, а в глубоко укоренившемся убеждении «со мной что-то не так». Терапия в этом свете — это не поиск волшебной таблетки, а медленный и мужественный процесс создания безопасного пространства, о котором говорил Килборн. Пространства, где можно рискнуть и показать ту самую «постыдную» часть себя — свою уязвимость, страх, гнев, несовершенство — и не быть отвергнутым. Это процесс переписывания внутреннего нарратива, где человек учится отделять себя от своего стыда, понимать его истоки и, наконец, проявлять к себе то сострадание, которого он был лишен когда-то. Пока груз стыда лежит в основе самоощущения, тело будет нести его на себе, как ношу, с каждым годом все тяжелее. И лишь распаковав эту ношу, вглядевшись в ее содержимое при поддержке психолога или через глубокую внутреннюю работу, можно по-настоящему разорвать порочный круг, позволив психике исцелиться, а вслед за ней — обрести здоровье и тело.
... сработала как пророчество
Это, конечно, не совет, а всего лишь фраза. Но я не только её никогда не забуду — она была невероятно точна и сработала как пророчество.
Мне было девять лет. Я был весёлым парнем, и улыбка почти не сходила с моего лица. Тем самым сорванцом, что носится на переменах, пока учителя кричат «не бегать!», и выясняет отношения с мальчишками после школы — по-джентльменски, кулаками.
На тот момент мы жили раздельно: папа — один, я с мамой. Отношения у них были непростые, но отца я любил безмерно и очень ценил каждую минуту, проведённую вместе.
Как-то мама с её новым мужчиной уезжали на юг на пару недель. Я должен был остаться с отцом. Ждал этого невероятно, был на седьмом небе от счастья.
В день отъезда он пришёл к нам. Провожая маму, он бросил фразу: «Когда вернёшься, его не узнаешь». Мы тогда посмеялись. Я не сомневался, что условия будут спартанскими, но ничуть не боялся этого. В еде наши вкусы совпадали: мы оба обожали отварные макароны — я с кетчупом, он с майонезом. В тот вечер мы сварили целую кастрюлю. Сходили погулять и легли спать: он в одной комнате, я — в другой.
У меня всегда был очень чуткий сон, будто охраняющий меня. Назову его паранормальным — хотите, верьте, хотите, нет. Это похоже на то, как люди чувствуют на себе чей-то пристальный взгляд. Так и я просыпался от ещё не случившейся беды. В ту ночь я проснулся за секунду до того, как в тишине раздались его шаги. Потом — глухой удар тела о пол. Абсолютная тишина.
И тогда я вскочил. Распахнул дверь и увидел, что с ним творится что-то страшное. Его трясло, он не мог вымолвить ни слова. Я подбежал, звал его, тряс за плечо, спрашивал, что делать. Потом бросился к домашнему телефону, набрал «скорую». Выдавил адрес, фамилию, сказал, что отцу плохо, что он умирает. Сначала мне не верили, но в итоге бросили: «Ожидайте». Не помню, сколько длился этот кошмар, но, кажется, недолго. Его не стало.
Позже приехала скорая. Врачи делали свою работу, а я в это время сидел в комнате, прижав к себе кота. Потом приехала бабушка, которой я тоже успел позвонить. Вызвали и полицию. Маме решено было ничего не говорить, решили дать отдохнуть. (Это было не мое решение)
Те самые макароны мы с бабушкой забрали с собой, чтобы они не пропали. Я ел их примерно неделю, с кетчупом и слезами.
Ему было всего тридцать. Мне сейчас тридцать один. Я тогда думал, что не переживу его.
Я стал угрюмым, замкнутым. На переменах читал, а не бесился с остальными, и не понимал, как можно так беззаботно носиться. Улыбка почти исчезла с моих фотографий, став неуместной гримасой.
Мама вернулась с отдыха загорелой и отдохнувшей.
Она действительно меня не узнала.
«Когда вернёшься, его не узнаешь».
Знаете, есть особая магия в воспоминаниях о том времени. Когда стипендии хватало разве что до середины месяца, а в кармане звенели последние копейки. Когда в магазинах на полках пусто, а ты учишься в чужом городе, за тысячу километров от маминого борща и пирогов.
Общежитие тогда было не просто крышей над головой. Это был целый мир, где на одной кухне жили ребята из десятка комнат, где всегда пахло чем-то жареным, а из-за двери постоянно слышалось: "Слушай, соли не найдётся? А лук есть?"
Вот об этой кухне, об этой еде и хочу рассказать. Потому что она была простой, но настоящей.
Пачка макарон спасала в самые голодные дни. Сварил, слил воду - и дальше начинается творчество. Кто-то просто посыпал их сахаром, да-да, именно сахаром, и это было нормально. Но если находилась луковица и ложка подсолнечного масла - считай, пир горой.
Резали лук, жарили до золотистого цвета прямо на общей плите. Запах расползался по всему этажу, и через пять минут на кухне уже толпился народ. "Что делаешь? А дай попробую!" Макароны высыпали на сковородку к луку, перемешивали, солили - и готово.
Иногда кто-то приносил из дома банку томатной пасты. Тогда макароны становились почти как в ресторане - красные, ароматные, с кислинкой. Ели прямо со сковородки, по очереди, деля на троих-четверых. Никакой посуды мыть не надо - удобно же.
Ещё был лайфхак: подсушенный хлеб крошили в макароны. Получались такие хрустящие кусочки, которые добавляли вкуса. Вообще хлеб был в ходу - им и наедались, и разнообразили любое блюдо.
Помню, как сидишь вечером, делать уроки надо, а есть хочется. Денег нет, до стипендии ещё неделя. Зато есть сахар - почти в каждой комнате стояла банка.
Брали столовую ложку, насыпали сахар горкой, зажигали газ. Держали ложку над огнём, и сахар начинал таять, превращаться в тёмную тягучую массу. Пахло так, что слюнки текли. Главное было не передержать, а то горчить начинал.
Потом ложку быстро опускали в стакан с холодной водой - и сахар застывал леденцом. Вытаскивали, постукивали об стол - и готова конфета. Твёрдая, хрустящая, сладкая.
Иногда делали по-другому: на лист бумаги капали горячей карамелью маленькие лужицы. Они застывали лепёшками, их можно было отломать и положить в рот. Или в чай бросить вместо сахара.
Сейчас такое продают на ярмарках как деликатес ручной работы. А мы просто спасались от голода.
Буханка чёрного хлеба - это было богатство. Хлеб ели со всем: с маслом, с солью, с сахаром, даже просто так, если больше ничего не было.
Самое простое и вкусное: отрезаешь ломоть, намазываешь сливочным маслом (если повезло купить), посыпаешь солью. Хрустит корка, масло тает, соль чувствуется на языке - красота. Запиваешь горячим чаем из гранёного стакана, и кажется, что жизнь удалась.
Сладкий вариант: хлеб с маслом и сахаром. Сахар хрустит на зубах, смешивается с мягким мякишем. Детское лакомство, но в общаге на это никто не смотрел - ели и радовались.
А ещё делали гренки. Хлеб резали, обжаривали на сковородке с маслом до румяной корочки. Можно было натереть чесноком - тогда получалось как закуска к супу или просто так, перекусить.
Когда хлеб черствел, его не выкидывали никогда. Сушили на батарее, получались сухари. Их можно было грызть с чаем или покрошить в любое блюдо для объёма.
Баклажанную икру в магазине найти было почти невозможно. Но зато на рынке всегда можно было купить морковку, лук, кабачок. Стоило копейки.
Резали всё кубиками, обжаривали на сковородке с маслом. Сначала лук до прозрачности, потом морковку, в конце кабачок. Солили, перчили чёрным перцем, если был. Потом всю эту массу давили толкушкой прямо в миске.
Получалась такая овощная каша. Если находилась томатная паста - добавляли ложку, и тогда икра становилась ещё вкуснее, с кислинкой. Намазывали на хлеб, ели с макаронами или картошкой.
Вкус был простой, домашний. Особенно когда холодно, а ты сидишь на общажной кухне, дует из окна, а на тарелке горячая икра с хлебом. И вроде далеко от дома, а всё равно как-то уютно.
Мешок картошки в комнате - это было как золотой запас. Из картошки делали вообще всё.
Жарили с луком - классика. Варили и мяли в пюре, добавляя молоко, если кто-то сбегал в магазин. Пекли в духовке, завернув в фольгу, - получалась как из костра, с румяной кожурой.
Но самое необычное - картошка в чайнике. Звучит дико, но работало. Электрический чайник был почти в каждой комнате. Картошку резали мелкими кубиками, закладывали в чайник, заливали водой, солили и включали. Через 15 минут - готово, можно есть.
Да, чайник после этого надо было хорошо отмывать. И на дне оставался налёт. Но когда голодный, а плитка на кухне занята - выбирать не приходится.
Ещё делали драники, если было немного муки и яйцо. Картошку тёрли на тёрке, смешивали с мукой, солили и жарили лепёшки. Хрустящие, горячие, пахнут жареным маслом - объедение.
Банка сгущённого молока - это было событие. Её берегли, ели по чуть-чуть, растягивали удовольствие.
Кто-то макал хлеб прямо в банку. Кто-то добавлял ложку в чай вместо сахара - получался сладкий, густой напиток. А кто-то ел просто ложками, медленно, смакуя каждый глоток.
Но самое крутое - варёная сгущёнка. Банку клали в кастрюлю, заливали водой и кипятили три часа. Надо было следить, чтобы вода не выкипела, а то банка могла взорваться. Бывало такое - слышно на весь этаж, карамель на стенах, уборка потом на полдня.
Но если всё проходило нормально, открывали банку - а там уже не белая сгущёнка, а тёмная, густая, карамельная. Мазали на хлеб, добавляли в кашу, просто ели ложкой. Вкус непередаваемый - сладкий, тягучий, тающий во рту.
К концу месяца в холодильнике обычно было пусто. Но суп сварить можно было почти из ничего.
В кастрюлю кидали пару картошин, горсть вермишели, луковицу. Заливали водой, солили, бросали лавровый лист. Если повезло - кто-то делился кусочком колбасы или сосиской. Резали мелко, добавляли в бульон.
Варили минут двадцать, разливали по мискам. Горячее, с хлебом - и сытно, и вкусно. Главное, что согревало.
Иногда делали молочный суп - вермишель варили в молоке с сахаром. Сладкий, нежный, как в детстве. Или гороховый - горох дешёвый был, варился долго, но получалась густая, наваристая похлёбка.
Никто не говорил, что это невкусно или простовато. Наоборот - ели с аппетитом, благодарили того, кто готовил. Потому что в общаге так было принято: готовишь - делишься, голодный - приходи, накормят.
Чай пили всегда. Утром, днём, вечером, ночью перед сессией. Заваривали крепкий, в большой банке, чтобы на всех хватило. Иногда добавляли варенье - смородиновое, малиновое, какое у кого из дома привезли.
Лимон был роскошью, но если кто-то покупал - резали на тонкие дольки, клали в стаканы. Пили с сахаром вприкуску, грызли его, как раньше делали в деревнях.
За чаем говорили обо всём. Кто-то играл на гитаре, кто-то читал стихи, кто-то просто сидел молча, слушал и грелся. Потому что зимой в общаге бывало холодно, батареи еле теплились, и чай становился единственным спасением.
Чай был не просто напитком. Это был ритуал, объединявший всех. Не важно, из какого города, какого курса, какой семьи - за чаем все становились своими.
Сейчас на полках магазинов есть всё. Заказать еду можно в любое время, кафе на каждом углу, доставка работает круглосуточно. Но тогда была другая жизнь.
Мы не жаловались на дефицит. Просто приспосабливались, выкручивались, делились последним. Если у соседа закончилась соль - он шёл не в магазин, а к тебе. Если ты сварил суп - звал всех на кухню.
Эта еда была простой, но честной. В ней был вкус молодости, вкус дружбы, вкус того времени, когда мы верили, что впереди всё будет хорошо.
И знаете что? Иногда хочется вернуться. Хоть на вечер. Сесть на ту старую табуретку, заварить чай в трёхлитровой банке, пожарить макароны с луком и послушать, как за стеной играет гитара.
Потому что это было не просто общежитие. Это был дом.
источник: Было Дело
