«11/22/63» Стивен Кинг
Джейк Эппинг — учитель, которому выпадает шанс изменить историю и спасти президента Кеннеди от покушения в 1963 году. Однако для этого ему приходится отправиться в прошлое через портал и жить там с 1958 по 1963 год.
В этих годах он находит соратника и любимую женщину. Но время не любит, когда его нарушают, и Джейк сталкивается с множеством препятствий на своём пути.
Стивен Кинг выбрал ещё один значимый момент в истории. Изначально он хотел больше фантазировать об альтернативной реальности после спасения Кеннеди. Но в ходе написания книги он увлёкся изучением подлинной истории и создал яркий образ жизни в шестидесятых.
Тем не менее, в конце книги он показывает, как бы выглядел мир, если бы Кеннеди остался жив. В послесловии Кинг говорит, что для этой части книги он получал советы от экспертов.
Что почитать? Гарри Гаррисон. Эдем
Книгу купил давным-давно, году в 2004, наверное, (83 рубля стоила, 900 стр.). Купил я ее по нескольким причинам: мне очень нравился Гаррисон, и я старался покупать все его книги, которые мне попадались, и еще прочитав рецензию мне показалось, что завязка похожа на игру «Dini Crisis» (на самом деле ничего общего). Начал читать, и как-то тяжело она у меня пошла, первый том я осилил, а прочтение следующих отложил, как оказалось на 15 лет. В конце 2020 его время пришло и за три декабрьских коронавирусных недели книгу я прочитал.
До этого я у Гаррисона читал только лихую боевую фантастику про далекое будущее. И это произведение оказалось для меня полной неожиданностью.
Гигантский метеорит, много миллионов лет назад, пролетел мимо Земли, динозавры не вымерли, а эволюционировали в разумных существ. И к моменту появления человечества уже имели высокоразвитое общество.
Повествование ведется от лица Керрика, маленького мальчика из племени охотников, кочующих по горам и равнинам в поисках пищи. Изменение климата вынуждает их все больше и больше забираться на юг. Куда по той же причине стремятся и разумные динозавры. Во время одной из стычек Керрик попадает в плен к динозаврам, растет среди них, впитывает их культуру. И приходит момент, когда ему приходится делать выбор кем он является на самом деле…
Одной из главных заслуг автора является то, что он смог создать и показать общество совершенно отличное от человеческого и чуждое ему. Это и специфический язык, и социальное устройство, и образ жизни, и физиология этих существ, все описано в мельчайших подробностях. Из-за обилия новых слов и терминов сначала текст воспринимается довольно трудно, но потом привыкаешь и с интересом следишь за повествованием.
В серию входит три книги. И если первая имеет законченный сюжет, с намеком на продолжение. Во второй история завершается, казалось бы, окончательно. То в третьей сюжет уже кажется высосанным их пальца и повествование начинает сильно провисать (и это я наблюдаю не первый раз у Гаррисона, взять хотя бы трилогию «К звездам»).
Несмотря на некоторые недостатки книгу рекомендую. Про первобытных людей и так произведений написано не очень много, на ум приходит только «Листы каменной книги». А в жанре альтернативной истории\фантастики она и вовсе является уникальной [так я думал три года назад, сейчас специально погуглил, оказывается книг не мало, но они никогда мне не попадались].
Астронавт Крис Хэдфилд начинает карьеру литератора с достоверного шпионского детектива в космосе
«Орбита смерти» — дебютный роман Криса Хэдфилда, канадского астронавта, который уже отметился на литературной ниве автобиографией «Руководство астронавта по жизни на Земле». Переключившись на жанр триллера, Хэдфилд обращается ко временам Холодной войны и рассказывает историю космической миссии, которой в реальности не было. С одной стороны — советские космонавты и их секретные задачи на орбите, с другой — экипаж НАСА, которому поручили разобраться с советским спутником-шпионом. Космические драки, внутренняя кухня НАСА, интриги и потрясающая детализированность всего происходящего — козыри романа.
К выходу «Орбиты смерти» на русском мы перевели статью Эрика Волмерса, в которой сам Хэдфилд рассказывает о том, что побудило его написать роман и как он выбирал тему и эпоху.
Когда Криса Хэдфилда спрашивают о писательстве, он отвечает весьма резонно. Книга должна быть о космосе. И о космических полетах. И о том, как быть астронавтом.
— Для меня это все равно что другой вид полета в космос: годы труда и нарабатывания опыта теперь подвергаются проверке, — говорит Хэдфилд в интервью Postmedia. — Так что можно сказать, что следующий мой полет состоится 12 октября (*12 октября 2021 года — дата выхода книги на английском языке (прим. переводчика). Я не особо нервничаю. Просто предвкушаю. Чувство такое же, как и перед каждым из трех полетов в космос.
Очевидно, уважаемый астронавт и бывший командир МКС придерживается принципа «пиши о том, что знаешь». Но дело не только в этом. На протяжении многих лет длинный список проектов Хэдфилда был плотно связан с его опытом космонавтики. Пел ли он «Space Oddity» Дэвида Боуи в нулевой гравитации на борту МКС для записи видео, говорил ли о страхе в TED Talk, участвовал ли в мини-сериале National Geographic «Неизвестная планета Земля» с Уиллом Смитом или брался за мемуары («Руководство астронавта по жизни на Земле») или в книжки для детей («The Darkest Dark») — кажется, Хэдфилду всегда нравилось пользоваться своей популярностью для того, чтобы привлечь внимание к космической программе.
Да, идея бросить себе вызов и написать книгу в добрых 500 страниц пришла в голову не самому Хэдфилду. Но подход его остался прежним.
— Разумеется, я отвечал за достоверность собственной репутацией, — говорит он. — Еще у меня было внутреннее желание показать людям, как на самом деле выглядят полеты в космос. Как люди реагируют? На что это похоже? Как говорить друг с другом? На каком языке? Какой системой мер пользоваться? На что похож удачный день, а на что — неудачный?
Конечно, технические детали важны, но важен и сюжет, если речь идет о триллере. После того, как Хэдфилд написал новое предисловие к переизданию классики 50-х, «Марсианских хроник» Брэдбери, в 2015 году, Джон Батлер, исполнительный директор британского издательства Quercus Books, который издавал «Руководство астронавта по жизни на Земле», прочитал это введение, связался с Хэдфилдом и предложил ему написать художественную книгу. Батлер же задал общее направление для книги писателя-новичка, придумав название (На английском книга называется «Apollo Murders» — «Убийства на “Аполлоне”» (прим. переводчика)).
— Оно само задало тон, — говорит Хэдфилд. — Читаешь «Аполлон» — сразу понимаешь, когда было дело, а «убийства» — во множественном числе (Что примечательно, в русской версии названия «Орбита смерти» обе части работают аналогично: и место действия, и события сразу понятны (прим. переводчика). Воображение сразу заработало, и я просто принялся за работу.
«Орбита смерти» — затягивающий триллер, который также служит отличной книгой для тех, кто ищет, с чего начать погружаться в мельчайшие подробности космических полетов. Еще это исторический и одновременно альтернативно-исторический роман, который бросает читателя в параноидальный мир Холодной войны времен Никсона, показанный глазами соревнующихся космических программ. В реальном мире НАСА запускала «Аполлоны» до 1972 года, а потом их отменил Никсон из соображений экономии бюджета. В «Орбите смерти» миссия «Аполлон-18» не отменяется и стартует в 1973 году, но Хэдфилд добавляет интригу насчет секретного задания в духе Холодной войны.
В 1973 году Хэдфилду исполнилось всего 14 лет, так что этот период имеет место до того, как он отправился в космос. Но до того, как три раза слетать в космос, стать первым канадцем, вышедшим в открытый космос, и командиром МКС, Хадфилд в 1980-х принял активное участие в Холодной войне в качестве пилота истребителя. Его приключения включали в себя перехват советских бомбардировщиков Ту-95, которые приближались к воздушному пространству Канады у побережья Лабрадора. Еще он несколько лет отвечал в НАСА за сотрудничество с российской стороной, что позволило ему глубоко изучить и эту страну, и ее культуру.
— Я опирался на собственный опыт и на эпоху, и как-то так и научился делать вообще все в жизни, — говорит Хэдфилд. — Чего я стараюсь добиться? Мне как будто девять лет, и мне хочется прогуляться по Луне. Вот моя цель, так чего мне не хватает? Нужно научиться делать все необходимое. Так что я провел настоящее исследование и научился писать. Читал книгу Стивена Кинга, смотрел мастер-класс Джеймса Паттерсона. А потом перечитал целую кучу книг, чтобы посмотреть, как писали их авторы. Но еще мне, само собой, нужен был мотив для убийств. Возможно, я откопал бы его в настоящих миссиях «Апполон». Но никого не убили — по крайней мере, не специально. Так что я подумал: пусть будет «Аполлон-18». И что случилось? «Аполлон-17» стартовал в декабре 72-го. Итак, что творилось в мире зимой, весной и летом 1973? И я кое-что припомнил.
И это привело к внедрению в книгу некой удивительной истории: наш герой, диспетчер Хьюстона Казимирас (Каз) Земекис, пытается обеспечить безопасность экипажа НАСА, который борется за победу с российским экипажем, который, в свою очередь, должен забрать с поверхности Луны нечто ценное. Сюжет добавляет полузабытых деталей из реальной истории этого периода. В том числе, космическую станцию «Алмаз», советский спутник-шпион, который нес на борту вооружение. В 1970-х между КГБ и РПЦ складываются некие тайные связи. А еще есть усыновленные в США беженцы, которые оказались там после Второй Мировой — программа, по которой около 5000 европейских сирот оказались в Америке.
Кроме того, на страницах книге есть таинственное крушение вертолета, стрельба и взрывы в космосе и кулачные драки в невесомости. Но все это смешивается с куда менее приятными деталями космических путешествий: перегрузки на старте, научные обоснования тому, почему в космосе у некоторых астронавтов отходят газы, а также гротескные опасности рвоты в скафандре. Так как это триллер, то разумеется, не все астронавты — те, кем кажутся. Но Хэдфилд хотел добиться того, чтобы его персонажи казались реалистичными. Он долго ругал то, как астронавты изображаются в популярной культуре, например, в таких фильмах, как «Космические ковбои», «Армагеддон» («Просто отвратительно», — говорит он) и «Гравитация» («Этот фильм отбросил назад целое поколение женщин. Это так оскорбительно для астронавток самих по себе и для того, чего они добились!»). А о персонаже Мэтта Деймона в «Марсианине» Ридли Скотта он отзывается как о редком примере голливудского фильма, который показал все правильно.
— Он поразительно технически подкован, в отличной физической форме, но еще обладает бездной оптимизма и выносливости, никогда не опускает руки и решает все проблемы», говорит Хэдфилд. — Астронавты такие и есть. Мы не ищем приключений, мы здраво оцениваем риски, а еще мы очень высокопрофессиональны. Но еще мы — группа ярких энтузиастов с самым широким разбросом характеров, опыта и культур. Среди нас встречаются очень требовательные, несколько даже психопатичные люди.
«Орбита смерти» — альтернативно-исторический роман о проектах НАСА, которых больше нет, Хэдфилд считает, что он должен отзываться в современных читателях, поскольку интерес к космической программе возвращается. Хэдфилд говорит, что мы живем в интересные времена, если говорить о космических полетах.
— Лето (Статья написана в октябре 2021 года (прим. переводчика)) было восхитительное! — говорит он. — Мы ждали частного полета в космос 10.000 лет. Три разные компании отправляют в космос туристов после ожидания в 10.000 лет! Так странно и потрясающе! Но к тому же, мы просидели на космической станции 21 год, и то, что делает Илон (Маск) со своим новым большим кораблем — это невероятно. С помощью Starship он собирается радикально уменьшить расходы, а это откроет неведомый ранее путь космическому бизнесу, базе на Луне, а однажды — и на Марсе. И все это происходит прямо сейчас, вокруг нас! Так что мне кажется, четкая картинка того, на что все это было похоже в 1973 году, и кто все это делал, просто добавил еще один кусочек во всеобщий паззл того, куда мы пришли сегодня.
Материал подготовлен редакцией издательства интеллектуальной фантастики fanzon. Следите за нашими новостями ВКонтакте и Телеграме.
Имаго — дневник кардиохирурга. Глава I. Один Грэй (1/2)
Пишу на обрывке листа. Ничего не помню. Что происходит? Какой сейчас день? Что это за место? Кто я вообще такой есть?
Больно смотреть. Мало что вижу. Рука не слушается. Надо поискать.
Я что-то забыл. Нахожусь в изоляторе: все закупорено, как в банке, чистенькое, дистиллированное, отбеленное. И я. Возможно, это сомнамбулизм. Весьма опасное явление, особенно когда точно неизвестна его этиология.
Мои пальцы застывают… Мне очень холодно. Больничная рубашка не удерживает ни одного жалкого джоуля тепла, те же обстоятельства и с одеялом толщиной в нанометр. Чтобы согреться, нужно побегать. Но я не в состоянии даже подняться с койки…
П о е с т ь
Обманул. Спустя много времени размял скулящие суставы и сумел встать. Это изолятор для особо заразных или радиоактивных. Чистенько, как я и писал, отдистиллированно и продезинфицировано. Ни одной бактерии. Мало что вижу, так что время определить (о да, тут есть часы, висят над дверью, но слишком далеко) не смог. Сейчас ночное время, это понятно по отсутствию в помещении дневного света. Растений нет. Это потому что ночью растения больше потребляют кислород, и это вредно для пациентов. Вокруг меня надежный и глухой стерильный бокс. Рядом дверь в туалетную комнату, справа от нее — вероятно, предбоксник, куда заходят лечащие врачи и медсестры. Из предбоксника обычно можно попасть в служебное помещение, где находится все необходимое для контакта с больным. Рядом с моей койкой есть пуленепробиваемое окошко. Через него пациент может говорить с врачом или близким человеком, если тот изволил нанести визит. Все слышно очень хорошо, хотя и приглушенно. Вероятно, это из-за меня: по какой-то причине я то ли стал хуже слышать, то ли это здесь так глухо и одиноко… Не знаю. Стоп! А куда подевалось время? Вроде бы все знакомо, но снова как-то не так! Что изменилось? Или я действительно переутомился? Память, у меня совсем никудышная память. Может, я зря это делаю. Я забыл что-то очень важное, о чем вспоминать не стоит. Ходить все еще тяжело, я едва не свалился и чуть не навел лишний шум. Падающие пациенты посреди ночи никому не нужны. Я немного порылся в ящиках в своем изоляторе: там были запасные рубашки, стерильные бинты, около ящика вон огнетушитель, немного документов: всякие справки, всего пара эпикризов, в которых не говорится ничего хорошего, небольшой анамнез и моя персональная карточка пациента.
Итак, я, Винсент Лиáм Кэрролл, молодой человек мужского пола двадцати четырех лет 2033 года рождения, 28 мая 2057 года (а сегодня какое число?!) получил дозу радиации во время бомбежки города Де-Мойн, штат Айова, был сиюминутно доставлен в частное медицинское учреждение и на данный момент нахожусь на принудительном лечении с подозрением на острую лучевую болезнь. Помещен в стерильный бокс под номером V0013. Счастливый обладатель букета хронических болезней, в том числе… дистрофии?.. А, ну да, при росте 6 футов 3.6 дюйма имею вес приблизительно 125.7 фунтов. Подвергался воздействию синтетических наркотиков, есть подозрения на проблемы психиатрического рода. Все-то они знают, сволочи… А я ничего. Вот так живешь — и вдруг становится очень интересно почитать о самом себе. Иногда такое узнаешь, о чем отродясь и не подозревал.
Однако помимо всего этого я обнаружил еще какие-то записи. Очень удивился: они не были напечатаны машиной и не имели отношения к этому месту. Почерк (отчего-то я это знаю) мой, язык преимущественно английский, лексика старая британская, стиль написания отвратный. Прилагаю сюда:
Дрожат, трясутся, дергают… Огней
1 февраля 2057
Как тесен мир… как тесен! Едва прибыв в Портленд и не успев обойти и половины города (у нас с Соколовским оказалось слишком много дел, чтобы любоваться архитектурой и культурным наследием Запада), я был вынужден обнаружить здесь своего верного соотечественника и бывшего анестезиолога… Я и раньше писал, что это великолепный, самодостаточный и добросовестный человек, который никогда не болтает без дела. Очень жаль, что фатум разлучил нас, и нам обоим пришлось покинуть Лондон. Дом, милый дом… Миссис Хаммерсмит нашла меня сама и случайно. Как выразился бы мой дорогой сержант, «на вашей очередной медицинской тусовке». На самом деле это было что-то вроде благотворительной акции, бесплатной лекции для всех желающих, куда можно было прийти вольным слушателем, разумеется, предварительно зарегистрировавшись и получив соответствующий пропуск. Этот университет переживал не лучшие времена: организация уже испытывала дефицит бюджета, поэтому приходилось «попрошайничать». Я забросил в их копилку два бакса. Многие студенты-первокурсники и потенциальные абитуриенты пришли туда: дают — бери. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке… Я тоже пошел. Все равно терять нечего. Хаммерсмит, как оказалось, к моему культурному удивлению, работала в этом университете с тех времен, как уехала из Великобритании. Она собрала целую кафедру анестезиологов и реаниматологов и с тех пор занималась преподаванием. Она сразу меня узнала, как только вступила на амвон. Наши взгляды столкнулись на миг, но ее голос ни на йоту не дрогнул: она, как и любой опытный анестезиолог, повидавший множество случаев и переживший множество историй, говорила ровно, ясно и хладнокровно. Темой лекции был раздел кардиологии, а именно врожденные пороки сердца. Она знала, зачем я пришел. И я знал, зачем она смотрела на меня. Я не слушал ее — только смотрел и поражался, что сделала с ней Северная страна. Общий вид был еще хуже, чем после двенадцатичасовой операции. Она как будто не спала этой ночью, но вида не подала и говорила, говорила, говорила… Я знал этот материал и мог так же, как и она, встать на кафедру и разъяснять своей аудитории последствия и особенности протекания тетрады Фалло, артериального протока, овального окна, дефекта межжелудочковой перегородки… Это был своеобразный вызов: она, как истинная англичанка, это даже подчеркнула своим острым взглядом. «Вот я здесь… говорю элементарные вещи из кардиологии… Я знаю, что ты мой кардиохирург, бывший, но все еще мой, и все же ты молчишь. Почему, Винсент? Почему ты не встаешь и не кричишь, что это проходят на первом курсе медицинского факультета? Почему ты не слушаешь?» — Она знала, что меня раздражают элементарные вещи, и очень редко, в одном из пятнадцати случаев называла меня по имени: все это, конечно, исключительно наедине. Я знаю, что она была несчастлива. Она несчастна и до сих пор: спустя полтора часа, когда все вышли из душной аудитории, мы заговорили.
«Винсент… Что ты здесь делаешь?» — только и смогла выдавить она. Я не мог рассказать ей. Это совершенно секретно. Я не предатель. Ответил, что появилась острая необходимость. Хаммерсмит не стала лезть мне в душу: поняла, что рассказывать о резоне своего пребывания в Портленде я не намерен. Между нами еще осталась эта формальная вежливость. Мы сохраняли психологическую дистанцию, и от этого мне было хорошо. А ей?.. Впрочем, я не претендовал на место ее друга или даже любовника. Миссис Хаммерсмит уже давно как замужем, и мы друг другу не подходим. Не в моем вкусе, вроде так говорится в народе.
Внезапно она пригласила меня к себе на чашечку чая. Как истинный джентльмен, я не мог ей отказать, особенно после такой долгой разлуки. Мы шли пешком. Было темно и холодно. Я написал Соколовскому, что, вероятно, вернусь в отель очень поздно, чтобы они с Швецем не волновались. Квартира эта была аккуратной и хорошенькой, но холодной. Холод лез отовсюду, как будто бы это Хаммерсмит исторгала из себя леденящий поток — однако я не был в этом уверен. Как-нибудь дотронуться до нее я не посмел. Слишком неформально. Слишком… тепло.
Мы говорили о многом. О войне, о работе, о смысле жизни, о своих семьях. Я заручился ее поддержкой на случай, если у меня возникнут здесь проблемы. У Хаммерсмитов уже был ребенок, родился три года назад. Кажется, его назвали Джереми. Когда мы пришли, он спал в своей комнате. Дети в их доме спали по расписанию! Я тоже так жил до недавних пор: монсеньор всегда заставлял меня ложиться и вставать в одно и то же время. Это правильно, ведь отсутствие режима ведет к дезорганизованности и многочисленным хроническим заболеваниям. В здоровом теле здоровый дух.
Она сказала, что ошиблась, приехав в Северную страну, потому что здесь им стало еще хуже: заработок упал, она перестала получать от работы удовольствие, мистер Хаммерсмит постоянно был занят финансовыми проблемами, а тут еще Джереми. В Англии, говорит, было лучше. Я попытался успокоить ее и заверил, что очень скоро это закончится и она сможет вернуться в Старый Лондон.
«Когда?» — спросила она безнадежно и не ожидала никакого ответа.
«Этим летом», — абсолютно уверенно заявил я. Она даже подняла брови на пару миллиметров.
«Откуда тебе знать? Разве тут предугадаешь?»
«Поверьте мне, миссис Хаммерсмит. Этим летом вы станете свидетелем рождения нового мира», — говорил я. И говорил чушь. А может, правду. Конец и правда близок. Я это чувствую.
Аткинс не пропал без вести. Оказалось, что после моего отъезда он немного поработал с ней и Фредриксоном, а потом уехал в Германию. Там как раз его настиг новый тип инфекции, с которым мы с ним бились бок о бок, даже не зная, насколько близко находились друг от друга… Я так и не увидел его, не заговорил, не заметил его фамилии, не пожал руки. А потом он умер. Вот так внезапно и бесповоротно. В какую-то секунду мне стало дурно, но я сделал еще глоток и проглотил проклятую слезу вместе с чаем.
Приходилось снова вспоминать те времена, когда мы с Элис и сержантом застряли в Антверпене. Гнойники, тела, дренажи, кровь, трубки и канюли. Странное время. И как только мы выжили? На границе мы простились с ним, и он улетел домой, в Айову. Я еще надеюсь встретиться с ним. Он обещал, что никогда меня не забудет, в особенности мою дорогую сестру. Я обязательно приеду в Де-Мойн. Я должен. Verus amicus amici nunquam obliviscitur.
Я врач. Я веду дневник кардиохирурга. Моя Родина — Англия, мое предназначение — спасать людей от смерти. У меня есть цель в Америке. Мои друзья — русский, немец и американец. У меня есть сестра. И сейчас я в Де-Мойне…
Сержант нашел меня?
Я ничего не потерял — только память. Еще два дня назад, находясь в совершенно незнакомом мне пространстве, полностью обессиленный и оглушенный чем-то не то тяжелым, не то мощным (одно, впрочем, не исключает другое), я предавался жалким мыслям о своей экзистенции. Ничего другого мне делать не оставалось — я едва мог видеть, а малейший шорох, даже отдаленные возгласы за окном (окно! Да! Тут было окно!) отдавались в ушах таким мучительным диссонансом, что я бы с радостью закрыл их обеими руками… Но только… сил не было. Совсем. Мое тело замерло в одном положении, словно оцепеневший труп; мысленно я поднимал тяжелую руку, потирал ей застывшее лицо, блаженно поворачивался на бок… Однако в реальности не происходило ничего. Я различал среди прозрачных голубых штор и куч медицинского оборудования (к сожалению, разглядеть или ощупать его я был не в состоянии) свои бледные, чересчур бледные, совсем как у мертвеца… конечности. Назвать это руками у меня не хватило здравого смысла. Было светло, пахло медикаментами и… спиртом. Ощутив этот запах, я немного успокоился. Я медленно опустил веки, и под ними стали плавать зеленые пятна. Наверняка глаза мои сильно опухли и теперь выглядели как разбухшие шарики в узких лунках. Но хватит жалеть себя! Где моя рациональность? Необходимо было начать активную реминисценцию.
Я думаю, все понимают состояние, когда только просыпаешься после бурного кутежа. Веки оказываются внезапно непомерно тяжелыми, под ними хаотично плавают разноцветные круги, и даже двигать зрачками кажется больно — голова дробится и кружится настолько, что любое движение пальца представляется болезненным. Мозг почти не ощущается, пространство в черепе заполнено вакуумом или же плотным мусором. Сил нет никаких, и единственное, что ты можешь сделать — это жалко и неразборчиво прохрипеть: «Воды-ы-ы…» Некоторые, впрочем, доводят себя до такого положения, что и хрипеть не в состоянии. Тут только скорую вызывать, как бы не случилось алкогольного отравления.
Мне скорую никто вызвать не мог, да и я, в общем-то, вроде как и не пил. Не припомню за собой ни одного случая, когда я напивался до полного беспамятства: разве что лет десять назад, когда я впервые узнал на собственном опыте что такое абсент… Впрочем, я, как медик, широко осведомлен о последствиях алкоголизма для человека, особенно для подростков. Отдаленным эхом что-то (или кто-то) подсказывало мне, что я абсолютно трезв, хотя самочувствие сильно напоминало мне о мощном похмелье. Вероятно, со мной что-то произошло, полагаю, у меня амнезия. Синдром Корсакова был бы слишком страшным приговором, но вполне обоснованным: алкоголизм в сочетании с анорексией частенько дают именно такой результат. Амнезия скорее либо ретроградная, либо стационарная, либо диссоциативная — медицинские термины я все еще помню, следовательно, и о жизни социума могу вспомнить… Это как на экзамене у некоторых молодых людей из центральной части города — вроде в далеких задворках памяти что-то есть, что-то важное и на данный момент такое необходимое, но ты не можешь достать… Не можешь дотянуться, как бы ни пытался, судорожно ищешь ключи к искомому, цепляешь какие-то слова и вещи, роясь в мусоре и кучах хлама, начинаешь паниковать или вовсе разочаровываешься в успехе, а нужное так и не приходит. Но потом, когда все заканчивается, эта падла неожиданно возникает прямо перед носом — это люди называют «законом подлости». Аналогичная ситуация складывалась и у меня, вопрос заключался лишь в том, когда же эта падла наконец выскочит?
Опомнился. Зачем я все это пишу? Боюсь забыть. После того, что произошло, лучше все записывать. Я нашел старую запись не просто так. Она наверняка такая не единственная. Мне нужно еще. У меня мало информации. Мне нужен мой дневник. Как эти страницы оказались у меня в столе? Тогда где все остальные? Кто-то спрятал? Уничтожил? Использовал? Ах, боже мой, и зачем я только начал напрасно марать бумагу! Мне нужны еще записи! Где они могли потеряться?!
Прошло три часа. Я не произнес ни единого слова, как будто вся моя жизнь была реалистичным осознанным сном, и я только что пробудился, и даже тогда, находясь в абсолютно неподвижном и безмолвном состоянии, я не ощущал себя хоть сколько-нибудь реальным. Потолок подо мной был перфектно чистым, чуть не стеклянным, и через него я, как через зеркало, наблюдал за некой неизвестной мне особью: кожный и волосяной покровы были у нее под цвет простыни, внешним строением она чем-то напоминала человека, но просто назвать ее человеком я никак не мог. В замешательство вгоняли два пучка шерсти черного цвета: на месте, где у человека были бы уши. В сущности, это человеческое творение (не было сомнений, что его создали люди) почти не двигалось, даже, наверное, не дышало. Все в нем выглядело таким отстраненным, что я даже не сразу понял, что смотрел на себя.
Я пишу «смотрел» лишь потому, что тогда, момент назад, в коридоре возник кто-то живой.
Мутные стрелки на часах напротив показывали на шесть и два. Тишина вдруг прервалась, сначала легким троекратным стуком, затем — шарканьем больничных тапочек. Я едва поморщился от звонкого стука — мне было больно воспринимать любые громкие резкие звуки. Сквозь чистую стеклянную панель я разглядел ослабленными глазами фигуру девушки в белом. Вероятно, это была медсестра. Сквозь стекло ее волосы выглядели салатовыми, а кончики — даже слегка сиреневыми. Ростом она была небольшая, предположительно метр шестьдесят или чуть больше. Разглядеть ее лицо во всех деталях было для меня проблематично, но я готов поклясться, что глаза у нее голубые.
Вдруг — голос: «Лиам… Ты не спишь?»
Он звучал тихо и обеспокоенно. Это была она. Та девушка, что сверлила мою голову звуковыми волнами. Я еще помню этот эпизод: это произошло до того, как я очутился в изоляторе. Мне было очень плохо, я полз по стене вниз и по диагонали, коснулся волосами пола и на миг выключился. Потом снова ожил. Глаза оставались закрытыми, мне было страшно открывать их, я все забыл. Но чтобы выяснить, где я пребывал на тот момент, мне все-таки пришлось пожертвовать страхом, сделать усилие и разлепить веки. Во мне бесновалось смешанное чувство: и тяжело оттого, что организм лишен всякой энергии, и страшно от неизвестности… Впрочем, что мне терять, если я и так потерял самое важное, что может быть для человека?
Мои брови сдвинулись, и все лицо стало медленно отходить от каменного оцепенения: я нахмурился и сморщил нос. Виски мгновенно запульсировали с такой убойной силой, что зубы непроизвольно вцепились в дрогнувшую от боли губу. Не хватало еще какого-нибудь жуткого шума прямо в ухо…
«Лиам! Ах, боже, Лиам очнулся! Джек, иди сюда, ну что ты стоишь?!» — накаркал!
Пронзительный тонкий голос какой-то молоденькой девушки, словно пятнадцатисантиметровая шприцевая игла, врезался через ухо прямо в мозг, грубо ударяясь о стенки черепа, и голова затрещала с большей силой. Я зажмурился.
«Что с ним?» — второй голос определенно принадлежал мужчине, тоже молодому, но был таким резким и звучным, что мне показалось, будто моя барабанная перепонка сейчас лопнет, сказав мне: «Счастливо оставаться!»
Тем временем девушка продолжала пищать: «Не знаю… Лиам, ты как? Тебе больно?»
Меня зовут Лиам… Красиво. Если не ошибаюсь, это имя ирландского происхождения и произносилось ей на ирландский манер. Эта девушка, похоже, знала меня. Но насколько хорошо? Преодолев слабость, я прижал уши (большие, мягкие и пушистые) к голове и почувствовал тепло металла. На ушах было что-то железное.
«Не ори, он, походу, оглох от тебя», — небрежной шуткой заключил мужчина.
«Не смешно, Джек, — с обидой в дрожащем голосе проговорила девушка и продолжила сочувствующим тоном, уже намного тише: — Лиам, скажи что-нибудь, если можешь…»
Маленькая худая ручка стала нежно и медленно гладить меня по голове, играя спутанными немытыми волосами. Я боялся даже открыть глаза, не то, что пошевелиться, и просто замер, с адской болью в голове внимая каждому звуку и движению. Судя по всему, рядом находилось двое: мужчина и эта девушка. Но кто знал? Может быть, я лежал сейчас на операционном столе, пока еще не раздетый, и на меня пялилась толпа врачей? Или мы находились в окружении вооруженных солдат, которые могли покончить со мной в любой момент, стоило мне сделать неверное движение? Или на меня была направлена видеокамера, и через эту камеру на меня смотрели миллионы и миллиарды людей, как на пойманного преступника? Может быть, это была психиатрическая клиника? Почему нет? В такой ситуации допускается все. Я не узнаю, пока не открою глаза!
Очень медленно я начал поднимать веко правого глаза. Все было расплывчатым и мутным, как мыльная вода, в которой недавно кто-то мылся, и я даже не сразу смог определить две фигуры, склонившиеся надо мной. Оказывается, лежал я на полу, в каком-то коридоре, у стены. Вокруг никого не было, по крайней мере, я никого больше не заметил. Фигуры были неестественными и с точностью до наоборот разными: первый имел вытянутую голову, вернее, голый череп, череп рогатого животного, вероятнее всего, козла, тощий, но не слабый, во фраке, с серебряной цепочкой и был как будто предрасположен к разного рода фикциям и демагогиям. Второй же, к моему секундному ужасу, был похож на меня в совершенстве, разве что у него были толстые закрученные рога, дьявольские крылья и хвост как у черта. Его полуобнаженное тело с точностью повторяло мое во всех деталях: вот на правой стороне груди у него круглой формы клеймо-печать, вот руки, от запястий до плеч покрытые черными татуировками (на предплечьях даже шрамы сохранились), вот впалый живот и выпирающие ребра… Лицо, в общем-то, было таким же, за исключением, пожалуй, широко распахнутых, безумных глаз.
Я снова закрыл глаза, уже в попытке прогнать эту несчастную галлюцинацию, и был готов вырубиться, если бы меня не крикнули еще раз. Я снова открыл один глаз и вновь убедился, что скелет антропоморфного парнокопытного в костюме и мой рогатый клон — просто иллюзия. На самом деле возле меня на коленях сидела худая маленькая девушка на вид лет пятнадцати. Лицо у нее было круглым и белым, а волосы светлыми, с какими-то подкрашенными кончиками. Мужчина, сидевший на корточках, был довольно больших габаритов, хорошо сложен, шатен и носил военную форму. Он хотел было протянуть ко мне руку, но я оказался бдительнее. В голове вновь забилось мощное пульсирование, а тело пронзила непонятная боль: я отпрянул от него.
«Чего ты шарахаешься?» — кажется, он немного обиделся.
«Лиам, мы не сделаем тебе больно», — успокаивающим голосом заговорила девушка.
«Ну, или хотя бы попытаемся…» — буркнул военный, очевидно расстроенный моим диким поведением. Знал бы он, в каком я пребывал состоянии! Впрочем, я не мог судить — я совершенно его не помнил…
«Прошу прощения за свое странное поведение, сэр… Но я абсолютно ничего не помню…» — слова эти дались мне с большим трудом, и я сам удивился своему голосу: некогда звонкий и мелодичный, он был теперь всецело истощенным и ослабевшим. Я едва слышал самого себя. Я не мог судить о своем акценте, толком не слушая своего голоса, которого почти не помнил. Для меня он практически никак не звучал, улавливались только глухие отклики, чем-то похожие на тонкий тенор-альтино… Но я мог ошибаться.
На лицах обоих я прочитал шок и отрицание. Началось совещание, в обеих парах глаз начали застывать ощущение глубокой утраты и сожаление. Во влажных небесно-голубых, впрочем, было больше скóрби, в сухих болотно-зеленых — позора и угрызений совести. Военный поцеловал девушку в лоб, и на меня снова обратили внимание. Он подошел ко мне вплотную и попытался, видимо, схватить меня. В знак протеста я стал пробовать вырваться из его больших рук, но он, несомненно, оказался намного сильнее: сержанту (как я успел заметить по его форме) было достаточно крепко прижать меня к себе, чтобы я не выбился из этой стальной хватки.
«Остынь, Ланкастер, не на расстрел тебя несу», — небрежно рявкнул он, и мне пришлось затихнуть: в голове кольнуло, а все силы вмиг улетучились.
Ланкастер… это… мое прозвище? Я знаю только английскую династию. У них даже символ есть — роза Ланкастеров… Существуют также роза Йорков и роза Тюдоров. Последняя сложена из двух других и представляет собой белую розу, изображенную поверх алой. Родоначальником этой династии является Генрих, но вот какой? И когда же они все правили?..
Тут кто-то снова затрещал: «Неси аккуратнее, ему наверняка плохо! Ты же не мусорный мешок тащишь, в конце концов…»
Военный ничего не ответил и только обхватил меня поудобнее. Я с ужасом отметил, что форма на нем была американская. Военные Воздушные Силы США… Мне следовало опасаться этого человека. Похоже, эти двое были в отношениях. Они не могли быть близкими родственниками — слишком разный акцент. Характерная замена t на d, рычание, «эканье» и пафос — этот парень точно прожил бóльшую часть жизни в Америке. Видимо, он из Айовы. Только сейчас я понял, что это почти не враг. А может, даже и друг. Почему-то на языке застряли такие строки:
Хэллоу, Америка!
С другого берега
Ты раем кажешься
И выглядишь о`кей!
Когда же я услышал речь молодой британки, у меня свалился камень с плеч, и в душе мелькнуло что-то похожее на секундную радость. Разумеется, это было не то received pronunciation, которому учили меня в детстве, (я начинаю вспоминать отрывки своей жизни!) ее произношение смахивало чем-то на северо-ирландское. Где же мы, черт побери, находились? Сил и желания задавать вопросы не было абсолютно. Тут и инстинкт самосохранения работал, и банальное здравомыслие. Лучше было не спрашивать и не говорить ничего лишнего. Я понятия не имел, куда меня несли — возможно, в медпункт, возможно, в американскую тюрьму, возможно, в лабораторию, возможно, куда-то еще… Но оказалось, что в медпункт. Самым удивительным являлось то, что я еще мог что-то вспоминать и соображать. Глаза мои снова были закрыты: мне не хотелось ничего видеть, и даже от одной только смены картинки моя голова начинала биться в агонии все сильнее. В безнадежности я отвергнул все мысли о попытках сбежать и предался течению…
А сейчас она стояла передо мной за стеклом, смотрела на меня сверху вниз, хотела увидеть мой ответ. Я слегка наклонил голову, чтобы подать хоть какой-то признак жизни. Мышцы шеи мгновенно подали сигнал о том, что я не двигал ими давненько — стало больно.
Она продолжила: «Я вот пришла проведать… Ты… Тебе уже лучше?»
Я бы не сказал… Голова моя все еще гудела, словно пронзенная арбалетной стрелой, а перепонка в ушах стала настолько чувствительной, что совершенно любой звук доставлял мне дискомфорт. Двигаться было крайне тяжело, мышцы переутомлены настолько, что даже в состоянии покоя умудрялись болеть. Все было слегка размытым, но в глазах не двоилось. Судя по всему, меня просто контузило.
Она говорила: «Хотя, наверное, глупо спрашивать… Ты помнишь меня? Элис… Конечно же, ты не помнишь… — печально заключила она, посмотрев на мое лицо. — Ты ведь и сам сказал. Почему я надеялась на обратное? Наверное, это просто глупая вера в лучшее. Есть ли у меня шансы хоть как-то помочь тебе?»
Элис. Она моя сестра. Моя сестра — медсестра. Она ответила, будто услышала мои мысли: «Если я расскажу, ты наверняка не поверишь. Зачем тебе верить какой-то чужой поехавшей медсестричке?»
Между прочим, это еще не доказано. Эх, женщины! Если бы я только мог сказать что-то нужное…
«Нет, не надо, ничего не говори, — прервала она и выставила вперед ладонь, заметив движение моих губ, — тебе нельзя! Лучше… лучше просто кивни, если хочешь послушать».
Я подчинился, лишь бы только получить хоть какие-то зацепки.
Элис продолжила: «Ты… Ты помнишь хоть что-нибудь? Год? Войну? Детство? Лиам… ну хоть что-нибудь!»
Я со скрипом в костях согнул обе руки в локтях и стал на пальцах показывать ей цифры: указательный и средний, кольцо из большого и указательного, раскрытая ладонь, еще два пальца с другой руки… Я назвал ей год, в котором я предположительно оказался. Судя по ее радостному выражению лица и широкой улыбке (эта улыбка показалась мне очень знакомой), я угадал.
Она обрадовалась: «Как хорошо! Может, ты вспомнишь еще что-нибудь? Но тебе наверняка тяжело говорить… А язык жестов ты еще не изучил. Знаешь… Я думаю…»
Последующий ее сентиментальный монолог был наполнен в основном эмоциями, главным образом, смешанными: с одной стороны, она была невероятно счастлива, что я пришел в сознание, хоть и частично. Другой аспект состоял в том, что она до сих пор была огорчена моим нынешним состоянием и в большей степени амнезией. Да, вся эта легкая имманентная энтропия — в репертуаре многих женщин, с чьими потоками тезисов и речью мне приходилось сталкиваться. Все эти книги, эти люди — я не испытывал энтузиазма, слушая или читая их, и дело было не в убеждениях и не в аспектах, которые они пытались рассматривать. Причина моего ступора крылась в их интерпретации. Эта самая коллизия наглядно показывала, насколько различны умы женщины и мужчины. Это медицинский факт.
Все отрывки ее повествования можно дифференцировать на несколько фаз: эмоциональное, фактическое и подсознательное. Фактического там было, к моему сожалению, крайне мало, поэтому с него я и начну. Очень рационально, она заново представилась и назвала свое полное имя, которое моментально отдистиллировало мои сомнения по поводу имен: она, Элис Элеонора Фрай, моя лишь названная сестра, с которой я, как оказалось, был знаком всю жизнь, начиная с 1876, затем в 1881 она переместилась в 2047, и началась Ядерная война. Сказала она также, что память я потерял при бомбежке некоторого военного пункта в Де-Мойне, что Джек, тот летчик-американец, перевез меня на вертолете (на вертолете? Контуженного?..) сюда, и теперь «все ужасно». Конец повествования. Эмоциональная фаза дополняла фактическую разнообразными чувствами: когда она говорила о себе, ее тонкий голос (готов поклясться, это сопрано) звучал неровно, легкой рваной вибрацией, но напоминал чем-то изысканную флейту. Я вспомнил почему-то именно этот инструмент, словно слышал, как кто-то на нем играл. В другой же части повествования мотив сменился на печальную скрипку. Подсознательная фаза добавляла к двум другим определенные, четко описанные эпизоды. Они-то и помогли мне реминисцировать более эффективно.
Тут она решила обломать мне весь кайф: «Ты… Ты, наверное, сильно устал. Столько всего нового за одну ночь… Уже четвертый час! Кошмар! Мне пора, и тебе лучше бы уснуть…»
Уснуть? Нет! Я теперь не усну больше!
«И не делай такие глаза, я сейчас сама заплачу! — рвано задребезжал ее голос. — Я еще приду… завтра. Завтра точно приду! Прошу, пожалуйста, не делай так!»
Последнее слово она выбросила на одном дыхании и убежала из поля моего размытого зрения. Дверь за ней закрылась сама. На стеклянной панели я еще мог наблюдать теплые следы от ее ладоней. Моя рука вдруг опустилась, и только тогда я обнаружил, что в реальности пытался протянуть конечность к ней. На потолке отражалось все то же существо, но лицо его теперь приняло метаморфозу: в этом лике образовалось нечто минорное. Тогдашнее мое состояние теперь было похоже на вторую стадию у наркозависимых. В горле и под ложечкой что-то заныло, носоглотку как будто схватил асфиктический спазм. Опустились тяжелые темные веки, зубы снова стали терроризировать пульсирующую губу. Но я не заплакал.
О книге «Человек в Высоком замке» Филипа Дика
Роман написан в жанре альтернативной истории, действие происходит в 1962-м году, в мире, где Третий Рейх победил (наверное, это одно из первых произведений такого рода). Позднее появилось много чтива на эту тему, и в некотором его количестве наличествует восхищение фашизмом, якобы, он несёт с собой порядок и надёжность. Дик – не из таких «творцов». Серьёзный писатель (хоть и не без тараканов в голове), психолог и психоделик, визионер и футуролог, он предлагает нам своё видение будущего с Германией-победительницей во Второй мировой, и с его точки зрения оно безрадостное (впрочем, стоит отметить, что в большинстве его книг будущее является таким, не важно, есть там нацисты или нет).
Сначала небольшая предыстория о том, как мир «Человека…» докатился до жизни такой. Франклин Рузвельт убит во времена Великой Депрессии. Без него Америка к началу войны так и не вышла из кризиса, потому не поддержала союзников в борьбе с Германией, а проводила изоляционную политику. Без американской помощи СССР пал, его территория оккупирована, а население почти поголовно истреблено. Параллельно этому Япония уничтожает флот США, после чего захватывает Австралию, Новую Зеландию, Океанию, Гавайи. Заканчивается Вторая мировая война в 1947 году безоговорочной капитуляцией Соединённых Штатов, с которыми происходит то же, что с Германией в нашем мире – победители разделывают её на части. Восточная Америка достаётся Рейху, а западная – Японской Империи.
Действие романа происходит через пятнадцать лет после окончания войны, в 1962-м году. Развиваются несколько сюжетных линий, пересекаясь и расходясь друг с другом, а некоторые, двигаясь параллельно остальным. Немцы, японцы и американцы живут вместе. Немцы и японцы – победители и оккупанты, американцы – побеждённые, люди второго сорта, прислуга. Им разрешено заниматься мелким бизнесом, занимать значимые посты или участвовать в политике – по определению нельзя.
Дик – поэт пессимизма и депрессии (его герои всегда не уверенны в себе, слабы, страдают комплексами, неврозами, духовными болезнями и психическими расстройствами) – просто идеальный автор для того, чтобы показать всю безысходность существования человека на оккупированной территории в качестве второсортного её обитателя. Обходясь без физических зверств, писатель подвергает персонажей такому психологическому прессингу и духовным мукам, через которые мало какой ещё автор позволяет себе проводить своих героев. Есть в книге и наша реальность, вернее, её литературная версия: популярный роман «И наестся саранча» (в другом переводе «Отяжелеет кузнечик»), в котором Германия проигрывает войну. Ясное дело, книга запрещена, но бойко распространяется подпольно...
Вот, пожалуй, и всё, что я вам расскажу об этой книге. Остальное прочтёте сами, если заинтересовались. Добавлю только, что это единственная книга Дика, за которую он получил премию «Хьюго».
Забыть и оставить
Примечание. Рассказ из сборника "Тьма под кронами", сборник этот весь на "древесную" тематику. Если интересны работы других авторов, ссылочка здесь (не ругайтесь, не реклама, потому что бесплатно).
— Вот так, Кшиштоф, выучишься ты на ксендза в своем университете, познакомишься с монахами, попробуешь их пиво, а мое потом будешь вспоминать да рожу кривить, — седой толстяк с деревянной ногой и повязкой на правом глазу громыхнул кружкой по стойке. — Ну а пока — пей. Без пойла в этом аду рассудок упорхнет сизарем, а в черепе говно одно останется. Пей — крепкое, еще и от заразы хорошо.
Кшиштоф, сутуловатой и тощий паренек в зеленой робе, сделал решительный глоток и крякнул от удовольствия. Пиво приятно обожгло горло, но во рту остался только вкус хмеля и ячменя, никакого спирта.
— Зря прибедняешься, пан Томаш. Бывал я у монахов, когда практику по истории богословия в Гальзицком монастыре проходил. Пиво отменно варят, спору нет, да вот крепкое и вкусное чтобы — такого у них нет. Уж поверь.
Томаш, отодвинув в сторону свою булаву, облокотился на стойку и хитровато улыбнулся.
— Знаю я вас, пьянчужек, что угодно скажете, чтобы еще кружку выпросить. Да я и так налью, оно все за счет короля. Так что жри, пей, марай бумагу, но смотри в оба: люди здесь долго не задерживаются, и сам понимаешь — не от того, что им просто надоело.
— Знаю-знаю, поэтому же и приехал. Отец-наставник столько всего рассказал: я спать не мог, об одной только вашей крепости и думал. Полгода ждал, пока обоз в горы поедет. Дождался!
— Ученый человек, он все равно что безумец…
Кшиштоф решил не продолжать этот разговор ни о чем, он с удовольствием допил пиво; Томаш немедленно убрал пустую посуду и тут же поставил новую кружку.
— Ксендзом будешь, значит?
— Так точно, пан Томаш, буду.
— Знаешь, мы вот тут вдвоем с тобой в пустой корчме… В общем, я вот живу на свете, живу. Много зла сделал, и, наверное, сделаю еще немало, но вот яд греха в душе носить тяжело… Я ведь сам сюда вызвался, чтобы искупить… И тут тружусь, чтобы служилому люду жилось попроще, и руки еще могут! — Томаш схватил булаву и зловеще ею потряс. — Исповедь можешь устроить? Как положено, чтобы с молитвами и поклонами, чтобы с епитимьей…
— Я бы с радостью, пан Томаш… Да меня ж еще не рукоположили, не могу таинства проводить…
— Жаль, — ответил Томаш с искренней грустью. — Обидно… Жаль…
Кшиштоф хотел ответить что-то ободряющее, но замер; в животе расплескалась лужа ледяного кипятка, волосы тут же встали дыбом. Позади него из-под каменных плит раздавалось мелодичное «койт-уф-ирррь, койт-уф-иррь», будто бы диковинная помесь птицы и лягушки медленно торила себе дорогу наверх.
— А ну, отойди! — Гаркнул Томаш, сгоняя Кшиштофа с табурета. Толстяк чудовищно хромал, но весь его облик был настолько решительным, что сразу становилось ясно — человек знает свое дело. Томаш крепкою рукой схватился за стальное кольцо и с видимым усилием приподнял каменный блок. Из тьмы на него зыркнули светящиеся зеленые глаза. Койт-уф-ирррь!
— О курва! И сюда залезли, мать вашу растак…
Томаш ударил булавой, влажно хрустнуло. Что-то с воем полетело глубоко вниз, но спустя мгновение в темном проеме, слишком узком для того, чтобы существо могло протиснуться целиком, появилась рука. Тощая, с зеленоватой кожей. Кшиштоф мог поклясться, что ногти этого существа сделаны из древесной коры.
Рука слепо ощупывала пространство, пока не случилась встреча с карающей булавой; еще один уверенный тычок в темноту стальным навершием, еще одна тварь полетела вниз.
— Помоги мне, доходяга. С одной ногой не управлюсь!
Томаш пытался снять с балок объемистый бочонок, но деревянная нога не сгибалась; толстяк, безусловно — очень сильный человек, не мог ухватиться поудобнее.
— Да поторопись же ты, выкидыш суслика! Живее!
— А, да…
Койт-уф-ирррь! Койт-уф-ирррь! — звук был совсем близко.
Кшиштоф встал позади бочонка и уперся спиной в холодную стену, толкая тяжесть на Томаша. Толстяк же потянул изо всех сил, и спустя мгновение тяжеленная штуковина уже с грохотом каталась по полу.
Койт-уф-ирррь! — в темном проеме светились уже три пары зеленых глаз. Они подкатили бочку; Томаш сбил пробку булавой, и в темноту хлынула прозрачная, как слеза ангела, жидкость. Воздух наполнился спиртовым духом.
Томаш снял со стены факел, прицелился и метко метнул комочек огня в шевелящуюся темноту. В сию же секунду из проема в потолок ударил столб огня, на мгновение полутьма корчмы оделась в рыжее. Из-под пола раздались истошные крики, в воздухе запахло жжеными листьями и горелым мясом.
— Ну что, недоксендз, все еще хочешь узнать этих тварей поближе?
Кшиштоф залпом допил пиво и, громко крякнув, стукнул кружкой по стойке.
— Да…
— Ученый человек, он все равно что безумец…
***
Никогда прежде Кшиштоф не чувствовал себя столь отвратительной обузой. Простое дело — однажды вместе со всем обозом подготовиться к поездке до Треугольной крепости, и совсем
другое — самостоятельно собираться к каждой вылазке за стену, ко встречам с патрулями, которые Кшиштоф ждал, как сошествия Господа с небес.
Со временем он привык облачаться в промасленный кожаный комбинезон, привык к узкой полоске зрения клювастой маски. Привык к крепкому духу чесночной настойки, которой пропитывали тряпки в «клюве» маски. Этот ритуал — выход за стены крепости, включал в себя множество элементов, которые тяжело запомнить с первого раза. Если хочешь вернуться живым из разведки, нужно соблюдать ряд предосторожностей, но Кшиштоф по своей природной неуклюжести и неопытности нарушал многие из этих правил. И каждый раз, когда он возвращался обратно — в уют несокрушимых стен, когда пил крепкое пиво пана Томаша, он неизменно испытывал стыд и ненависть к себе. Его раздражало брезгливое снисхождение путевых соглядатаев, которые терпели Кшиштофа только из-за одного обещания ордена найти лекарство от древесной хвори.
— Ну, ты сам посуди, ученый человек, — говорил Марек, старшина соглядатаев. — Какой резон искать лекарство? Здесь самая безопасная дорога для обозов, идущих с юга на север. Уж поверь, человек с большой дороги куда опаснее древесных тварей. Купцы платят за проезд, купцы платят за охрану, окрестные деревни платят налог за то, что мы оттягиваем заразу от их пахотных земель. Так какой резон?
Марек был умным человеком, пусть и необразованным, и это раздражало.
— Спокойная жизнь, пан старшина, — отвечал Кшиштоф неуверенно. — Разве это не самое главное?
В ответ матерый соглядатай лишь презрительно фыркал, сдувая пивную пену с пышных рыжих усов. Древесная хворь, без сомнений, была явлением богопротивным, но и она подчинялась законам природы. Ближе к осенней жатве больных становилось больше, в лесах встречались не только зараженные люди, но и животные. Лес начинал расти с чудовищной скоростью: если в обычное время прочищать дороги приходилось пару раз в месяц, то в сентябре специальные бригады соглядатаев, облаченные в диковинные многослойные комбинезоны, жгли дрова (настоящие, «живые» дрова) и смолу трижды в неделю. Был в этом особенный, ни с чем не сравнимый ужас: проснуться поутру и смотреть, как солнце расплескало рассвет по молодым деревцам, плотным кольцом обступившим Треугольную крепость.
Это утро выдалось холодным: на траве появился первый иней, но Кшиштофу все равно было жарко. Комбинезон не пропускал воздух, и жар от собственного тела устраивал баню через каких-то полчаса. Студент чувствовал, что рубаха и портки промокли насквозь.
В авангарде шли соглядатаи с алебардами, следом за ними шли вооруженные фальшионами факелоносцы, замыкали же отряд арбалетчики, среди которых шел и Кшиштоф.
— Сейчас утро, — из-за маски обычно звонкий голос старшины Марека звучал будто бы из-под воды. — Если кто заразился, будут сонные. Таких брать запросто!
Соловушки, как называли их местные, появились только на третьем часу пешего обхода. Четверо доходяг, облаченных в худые бязевые рубахи, покачиваясь шли сквозь высокую траву.
Койт-уф-ирррь! Койт-уф-ирррь! — услышал Кшиштоф знакомые трели.
Все четверо тащили за собой длинные куски пеньковой веревки.
— На кой черт им веревка, Марек? — негромко спросил Кшиштоф.
— Суеверный люд говорит, что это в издевочку над нашим
богом-висельником. Дескать, дьявол эту хворь создал, чтобы
осквернить удавку, наш священный символ веры. Но опыт мой говорит другое. А ты и сам посмотри!
И Кшиштоф смотрел. Хворые крестьяне с неожиданной прытью зацепились за ветки и резво, почти по-кошачьи, забрались под самую крону кривого и высокого, как дом, дуба. Каждый из них привязал веревку к толстой ветке, сплел неаккуратную удавку, а затем они слаженно, почти в единое мгновение, прыгнули.
— Так вот, — продолжил Марек. — Опыт мой говорит, что сверху оно удобнее, когда труп созревает: пыльца вырывается из пуза, а ветер ее по округе разгоняет. Ты только не спеши радоваться, ученый человек, — усмехнулся Марек. — Они и без пыльцы страсть какие злые. Им дьявол велит кусать много людей, прежде чем одеревенеть. Так, кончай болтать. Пали!
Арбалетчики закрутили синхронно ручки кранекинов, громко захрустела тетива. Когда арбалеты были заряжены, факелоносцы подпалили тяжелые болты с горючими наконечниками.
Зашипела смола, тоненькие струйки дыма взвились в небо.
— Пали! — настойчиво повторил Марек.
Синхронно щелкнули арбалеты; нужно было отдать должное мастерству стрелков: двумя выстрелами им удалось поджечь всех четверых Соловушек, благо — те висели близко друг другу и пламя легко перекинулось.
— Ими бы печи растапливать! — усмехнулся один из арбалетчиков. — Горят получше сухого торфа!
Соглядатаи еще немного поболтали и двинулись дальше.
Кшиштофу казалось, что они, привыкшие к спиртовым парам, натренированные к жаре и холоду, специально чеканят шаг все быстрее и быстрее, чтобы показать студенту, насколько он жалок.
— Я не могу в этой маске, подождите… — из последних сил крикнул Кшиштоф.
Соглядатаи остановились, но не для того, чтобы подождать свою обузу. В траве, придавленный мертвой лошадью, кряхтел монах.
— Да чего же вы стоите, еретики! — кричал толстощекий старикашка с крючковатым носом. Он смешно перебирал тоненькими, не к тучному телу, ручонками. — Это по-божески, о курва-мать? Это по-людски, я вас спрашиваю?
Соглядатаев забавляла эта картинка. Они дружно гоготали, обмениваясь сальными шуточками.
— А ты, отец, крепок на язык, как я погляжу, — сказал Марек, подсовывая алебарду под тушу лошади. Он кивнул второму соглядатаю, и тот повторил то же самое. Они навалились, кряхтя, раскачали тушу и приподняли ее, чтобы монашек мог вылезти.
— Я и на тумак крепок! Поглядел бы я, сын мой, каков и ты в кулаке! Да ситуация, вишь ты, поганенькая. Меня тут четверо, о курва-мать, ограбили.
— Это не тощие такие да грязные, в рубахах дырявых? — спросил арбалетчик.
— Они, о курва! Моя Марточка их копытами бить, всегда меня защищала, а они ее загрызли! О курва-мать, прямо на меня упала! И чего им надо было? Веревку только с тюков взяли.
— Тебя-то самого не тронули? — спросил Марек, оглядывая монашка, закатывая тому рукава.
— Нет, нет, слава Богу, нет! — Монашек отряхнул робу и порхнул рукавами. Весь облик его тут же напитался благообразием, будто бы какое-то мгновение назад не сквернословил и не упоминал он такую-то мать. — Прошу прощения, панове. Я, вишь ты, испугался. Это дьявол говорил моими устами.
— Несомненно, — Марек сделал над собой усилие, чтобы не прыснуть со смеху. — Что ж, преподобный, вам повезло. Мы возьмем вас с собой, но ближайшие недели вам предстоит провести в карантине.
***
В треугольной крепости считали, что спирт — лучшее упреждающее древесную хворь средство. Сотник Ярослав любил говорить, что только благодаря пойлу так мало его людей погибло от древесной хвори.
Как и обещал Марек, монаха отправили на карантин, и кажется, отец Чеслав был этому несказанно рад: где-то в скупых крепостных закромах нашлась перина на гусином пуху, трижды в день старику приносили ковшик чистейшего виноградного спирта, который отец Чеслав, крепкий сукин сын, запивал грюйтом.
— Ух! — закатывал глаза монах. — Вишь ты, как хорошо… Но воля слаще! Сколько мне тут сидеть еще?
— А пес его знает, — отвечал Марек, подавая жирному монаху копченую свинину через узкое окошко в двери. — Почтового голубя отправили в пресвитерию. В одну сторону только верст двести с полтиной. Ждем ответного письма, а там уж как старейшины вашу судьбу решат, отец Чеслав.
Монах картинно вздохнул и всплеснул руками, затем уронил зад на койку и прихлебнул грюйта.
— Что ж, если Господь шлет мне испытание, я готов его принять. Он повесился на березе за наши грехи, а потом целую вечность томился у дьявола в котлах за каждого из нас. Негоже, вишь ты, на плохонькое пиво жаловаться. Ей богу грех!
— Вы, отец, только при корчмаре Томаше так не говорите. Он вспыльчивый и булава всегда при нем…
Отец Чеслав нырнул крючковатым носом в кружку, понюхал, затем сделал щедрый глоток.
— Пожалуй, лишку хватил. Спирт отличный, и грюйт хорош, но не монастырский, вишь ты…
Марек собирался уже закрыть окошко в двери камеры, как отец Чеслав окликнул его.
— Стой! Марек, скажи мне. Честно скажи: в бога веруешь?
— Ох уж эти вопросы… От случая к случаю, отец Чеслав.
— Да-да-да, — затараторил Монах. — Зато честно, вишь ты. А если я тебе случай подкину?
— Ну…
— Шпиль у крепости голый. Надобно бы символ божий, удавку, повесить, чтобы господь видел!
Марек цокнул языком и нарочито громко хлопнул окошком, повернув ключ в замке.
Продолжение в комментах "лесенкой"
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
С чего начать читать фантастику Ханну Райаниеми?
Ханну Райаниеми — писатель, который удачно сочетает в себе литературный талант и научные познания (он имеет степень бакалавра математики и математической физики, основал биотехнологический стартап). Родом он из Финляндии, изучал в Эдинбургском Университете математику, во время работы над диссертацией вступил в писательский кружок Writers' Bloc — туда, кстати, входят фантасты Чарльз Стросс и Алан Кэмпбелл, так что место звездное — и начал сочинять научно-фантастические рассказы.
В 2008 году Райаниеми заключил контракт на три романа, первым из которых стал «Квантовый вор», а после выхода книги завоевал любовь многих поклонников фантастики. Часто отмечают его неординарный подход к произведениям: писатель не пытается сделать текст понятным или простым для восприятия, а обилие терминов и математический бэкграунд автора помогают создавать образ сложного постсингулярного будущего, в котором происходит действие «Квантового вора» с продолжениями и части рассказов автора.
Райаниеми — интересный пример того, как наука не противопоставлена творчеству, а обогащает его. Сам писатель отмечал, что и на его решение заняться математикой, и на литературную работу его вдохновили романы Жюля Верна и Конан Дойля.
Расскажем, с чего можно начать знакомство с Ханну Райаниеми.
«Квантовый вор»
Этот роман, самое известное произведение Райаниеми, открывает трилогию о приключениях Жана ле Фламбера, мошенника из далекого постсингулярного будущего. Технологии ушли так далеко, что неподготовленному человеку из наших времен могут показаться магией. Мы знакомимся с ле Фламбером, когда он томится в виртуальной тюрьме, которая бесконечно играет с ним в дилемму заключенного. Ле Фламбер подчиняется правилам этой игры, но помощь приходит снаружи — его внезапно спасают разумный корабль и его загадочная хозяйка. Оказывается, что у них есть задача для лучшего вора галактики, и по его прямому профилю.
«Квантовый вор», как и две книги-продолжения («Фрактальный принц» и «Казуальный ангел»), наполнен авторскими терминами, которые Райаниеми не торопится объяснять, но многие считают, что именно это составляет львиную долю обаяния трилогии, обогащая динамичный авантюрный сюжет.
«Сервер и дракон»
Сборник, в который вошли лучшие работы автора в малой форме, включая самый первый рассказ Ханну Райаниеми, Shibuya no Love. В качестве первой книги для знакомства с писателем отлично подойдет как любителям короткой литературной формы, так и тем, кто желает присмотреться к автору, не углубляясь в большие романы и циклы. Семнадцать рассказов — самых разнообразных, от обычных до микро-формы, отлично демонстрируют разные грани таланта и богатую фантазию финского фантаста.
Метко названные «постсингулярными сказками о романе компьютера с драконом» в Barnes & Noble Blog, рассказы сборника с разных сторон изучают далекое будущее, так далеко шагнувшее вперед относительно нашего времени, что многое кажется волшебным и невероятным. Писатель задает вопросы и пытается ответить, оставляя это же право и читателю.
«Страна вечного лета»
Если трилогии пугают объемом, а рассказы наоборот кажутся слишком маленькими, обратите внимание на отдельный роман. Мир «Страны вечного лета» — сплав шпионского триллера и альтернативной истории. События разворачиваются в середине XX века, но в мире Райаниеми мертвые не уходят навсегда, а перемещаются в свой особый мир, и живые об этом знают. Более того, могут связаться с мертвыми. Правда, чтобы не угаснуть, а оказаться в этом потустороннем мире, нужен билет, который выдают не всем. Но это — в Британской империи. В местном же СССР пошли иным путем и научились сливать сознания множества людей в единого Вечноживого, которым стал Ленин.
XX век, Британия, СССР. Очевидно, что без войны, разведок и шпионажа не обойтись — так и есть, именно они в центре сюжета. Причем сохранен паритет: британская разведка существует в обоих мирах, Вечноживой — мощный суперкомпьютер из миллионов сознаний, который вычисляет любого шпиона. Проблемы начинаются, когда в системе появляется «крот»…
Материал подготовлен редакцией издательства интеллектуальной фантастики fanzon.