SilverVFox

Как-то раз Элис долго не могла уснуть, и я согласился спеть ей ту колыбельную. Она весьма знаменита и звучит так:

Sleep, little one, go to sleep,

So peaceful birds and the sheep,

Quiet are meadow and trees,

Even the buzz of the bees.

The silvery moon beams so bright,

Down through the window give light.

O'er you the moon beams will creep,

Sleep, little one, go to sleep.

Good night, good night…

Я помню, как кто-то напевал эту колыбельную, когда я был еще совсем маленьким — вот только не помню, кто. Точно не Хайд и не Фернандес. Но и не монсеньор. Он, кажется, вообще не пел — только иногда, очень-очень редко мог лишь тихо напевать под нос какой-то печальный мотив, и то это было очень давно, когда мне было всего семь… В первое время я не мог спать, потому что мне снились кошмары. Запутанные, странные, я уже и не помню, что конкретно в них видел, но точно помню, что объединяли их огонь, характерное тиканье часов, карты и острый запах джина. Сейчас я всего этого не боюсь, но раньше мне страшно было находиться в одной комнате с камином и я всячески старался ее избегать. Местная кухарка Фаина иногда смеялась, но чаще злилась, что я шарахаюсь такого маленького и безобидного каминного огонька, хотя монсеньор быстро объяснял ей, что на самом деле ничего смешного в этом нет: ребенок сжег дом и родителей с подачи демона, и сейчас его разыскивает не менее безумная тетка. Взгляда обычно бывало достаточно: я бы тоже от такого взгляда не смеялся. Даже жалко ее немного.

Как-то раз Элис впервые в жизни увидела шрам на моей спине. Я рассказывал ей, что во время пожара на самом деле не умер и что меня подобрал некий французский граф — но доказательства этому она еще не видела. Это случилось с подачи Рожера, местного дворецкого, в прямом смысле этого слова: его рука странно дрогнула, пока он передавал мне миску с едой, и тогда все содержимое посуды оказалось прямо на мне… Было ужасно обидно и противно, он стал часто извиняться, пришел Фернандес, ох-ах, мы принесем все чистое, вот, держите, ну-ну, не надо так… Обыкновенная дворянская суета. Джеймс только фыркал на все это, а Элис, как оказалось позже, смотрела неотрывно на мою спину, словно бы видела такие вещи в первый раз. Она и видела такие вещи в первый раз, ей не позавидуешь. Она была человеком-романтиком, мечтателем в этом серьезном и унылом мире, единственной горящей лампочкой в огромном темном зале, ребенком, который вечно ждал от мира каких-то чудес… А случались с ней вот такие несчастья, и я бесконечно виноват, что вообще во все это ее втянул. Навек прости, сестренка!

На следующий же день после пролитого супа подземелье навестил монсеньор. Он подошел к моей камере и заговорил… Я до сих пор точно не знаю, был ли это он, но только при одном виде его у меня язык не поворачивается назвать его сэром, мистером, господином или хотя бы месье. Я и стал обращаться к нему на монсеньора. Он был едва заметно удивлен, но продолжил разговор в том же тоне, что и раньше. Я извинился за свое начальное замешательство и странное поведение, ведь оно было совершенно non comme il faut, подтвердил слова Элис о том, что мы мирные люди и всего лишь жертвы войны, был вполне спокоен и даже опустил небольшую английскую шутку. Он понял, что я хорошо понимаю по-французски, и мы стали говорить на французском. Монсеньор стал спрашивать о моих товарищах, и я, как мог, заверил, что ничего, совершенно ничего плохого они сделать не хотят, а мой дорогой сержант всего лишь защищался. Вряд ли он поверил, но из камеры все-таки выпустил. Мы с ним прошли в его кабинет (очень редко бывал там, но и сейчас там почти ничего не изменилось), и там он, в изоляции ото всех, сказал мне, что позволит нам остаться и даже не на один день, если мне так угодно, что делает это, лишь потому что со мной хрупкая леди, которой необходима защита, и что мы тоже должны вести себя хорошо, потому что с этого дня мы его гости. Я поблагодарил его за милосердие и оказанную помощь, поклонился и с разрешения вышел вон. Рассказал все Джеймсу (Элис в это время была с Фернандесом на экскурсии по замку) — он был не особо доволен, но от драки воздержался. Графы ему не нравились, по его мнению, они словно вели какую-то странную игру. Я понял, что мы играем в переселение. Это игра на исполнение желаний. В нее нужно играть так: если кому-то удалось проснуться за час до рассвета, он должен мысленно объявить себя Жильцом. На рассвете Жилец становится перед закрытой дверью и говорит: «Время пришло. Пора собираться в дорогу». После этих слов дверь должна остаться закрытой. Если не получится — он больше не Жилец.

Я провел этот обряд через несколько дней. Я плохо спал в последнее время, и сон мой был прерывистый, неглубокий. По правилам, я поднялся с кровати в четыре утра, вышел в прохладный зал и встал прямо перед воротами. Пространство было превосходное: ни души (почти), тихо, спокойно, разлетаются реверберации эха. Камин еще не был затоплен, кресла были пусты. Воздух чистый, прямо горный. На мне были только домашние тапочки, носки в полосочку, длинная футболка и летние шорты. Прохлада обступила меня и мои почти лысые ноги. Я поднял голову и сказал ни тихо, ни громко: «Время пришло. Пора собираться в дорогу». Пока я все это делал и думал, что нахожусь в полном одиночестве, монсеньор наблюдал за процессом. Пока я не сказал слова, он молчал, а потом тихонько вышел из тени и встал рядом со мной. «Bonjour. Уже уходите?» — спросил он. «Good morning. Что вы, монсеньор. Просто играю», — сказал я невозмутимо, хотя его появление застало меня врасплох. Это странно, ведь монсеньор всегда просыпался рано-рано, а ложился всегда ровно в десять вечера, и сейчас как раз было время, когда он должен был встать — режим. Мне такой соблюдать было трудно. «Вот как? У этой игры довольно странные правила», — заключил он. Далее монсеньор прошел в сад, а я отправился обратно в комнату. Во второй раз мы с ним встретились на завтраке.

Сама комната тоже вообще не изменилась. Меня поселили в то же помещение, в котором я много лет назад жил. Все осталось на своих местах, но слоев пыли тут нет, что указывает на то, что здесь регулярно кто-то убирается. В комнате стоит странная атмосфера. В то утро, помню, невероятная призрачная сила манила меня к себе, и какой-то предмет в застекленном шкафу тянулся ко мне, как стальная гайка к большому магниту. На полках были в каком-то знакомом порядке расставлены декоративные чашечки, маленькие вазы, всякие прочие коллекционные вещи, предназначенные для визуального восприятия. На одной из полок находятся необыкновенного вида детские игрушки: детальные фигурки настоящих животных, одетых в настоящую, человеческую одежду, размером в несколько дюймов. Каждый «гражданин» подземного мира имеет свою профессию: фонарщик, аптекарь, дворецкий, гувернантка, некий иностранный торговец и кто-то вроде королевского доктора. Это все крупные грызуны: хомяки, белки, мыши и крысы… Мое внимание занимала большая, ростом около пяти дюймов красноглазая крыса-альбинос. Розового носика не видно: на голову куклы надета черная кожаная маска, чем-то напоминающая маску средневекового чумного доктора. На теле игрушки такое же темное длинное пальто со всеми атрибутами и деталями. На маленькие лапки натянуты миниатюрные докторские перчатки. Я аккуратно взял игрушку — она спокойно умещалась на одной ладони — и удивился тому, с какой точностью выполнена работа мастера. Каждый лоскуток, каждый стежок, даже каждый волосок шерсти — все идеально и подробно, словно это вовсе и не кукла, а небольшое чучело… Она все еще не вылезает у меня из головы, чем-то притягивает — то ли своей жутковатой, но поразительно детальной одеждой, то ли окраской, то ли размером, то ли всем этим вместе. Кажется, игрушка имеет свой собственный скрытый подтекст. Не знаю.

Помимо чучел грызунов, на полке стояла миниатюрная игрушечная модель собаки. В ней я разглядел породу английского фоксхаунда черно-белой окраски. Выглядит как настоящий, только маленький. Это и неудивительно, ведь монсеньор бы точно не разрешил завести в доме настоящую собаку. Помнится, этого искусственного щенка подарил мне Фернандес на мой восьмой день рождения, а монсеньор — незамкнутое кольцо с бриллиантом, явно с расчетом, что кольцо это я буду носить долго… Я и носил его долго, ровно до четырнадцати лет. Где же оно сейчас? В 2047 год я прибыл без него — это означает, что кольцо осталось с братьями. Это был чуть не один из самых важных дней в нашей совместной жизни: в этот день формировались мои новые представления о наших с ними отношениях. Ведь свой День рождения я толком до этого никогда и не праздновал: я всегда надолго уходил из дома, шлялся где-то по лондонским улицам (маленький мальчик, один-одинешенек, надеющийся, что кто-нибудь, наконец, похитит его и заберет из Дома безумия), иногда с Элис, но часто без нее, потому что к середине осени Фраи обязательно уезжали в Дублин, на Родину многоуважаемого мистера Фрая. Мистер Фрай часто был так сильно занят работой, что не успевал уделять время своей прекрасной дочери, и лишь когда она пропала, осознал, как мало она знала собственного отца. Он был безутешен, его компания стала нести убытки. В конце концов их дело потерпело крах, словно бы Элис всегда приносила в дом Фраев счастье и благополучие, а в один день они испарились вместе с ней. Что же, по крайней мере мистер Фрай ее любил…

Я долго не говорил о дате, когда появился в этом мире. Фернандес вспомнил об этом в начале октября, ведь с самого момента, как монсеньор меня нашел, мы ни разу не праздновали его. Я с неохотой назвал дату. «Не любишь День рождения?» — спросил он. «Нет, не люблю», — коротко сказал я. «Отчего же? Хороший праздник, ведь в этот день ты у нас появился!» — «Мадам Келли говорила, что тринадцать — плохое, несчастливое число и что она ненавидит осень в Лондоне, в особенности октябрь». Под мадам Келли я подразумеваю свою покойную мать. Еще, если возможности уйти из дома у меня не было, я сам прятался в различных, но надежных местах, где меня точно никто искать не подумает. Ни мадам Келли, ни Мэри Джейн, ни даже Хайд не могли меня найти. Тогда я стал делать вид, что ушел: прятал еще и верхнюю одежду с уличной обувью. Осталась вредная привычка… Таким образом, в 1882 монсеньору тоже пришлось меня искать, однако в прятки с ним играть бесполезно: у него такой слух, что его слуховой аппарат улавливает малейшие шорохи, которые вы издаете. Никогда не играйте с монсеньором в прятки. Он этого не любит.

В этот день, я привык, я делал для себя исключение и позволял себе все, что мне захочется: ходил далеко, катался зайцем и без разрешения играл в бильярдной Хайда. Он редко туда заходил. Вот и в тот день я нарушил почти все наказы монсеньора: тайно от него стащил с кухни какую-то сладость, без спросу ушел в комнату прислуги, спрятался ото всех и там уснул, никому ничего не сказал. По правде сказать, ни одно из этих действий не принесло мне сколько-нибудь удовольствия: я понимал, что просто бессмысленно и нагло нарушаю правила… Ничего более. День рождения — единица измерения времени в григорианском календаре, когда я позволяю себе делать что захочется, но ничего из этого не гарантирует мне счастье. Я чувствовал себя ужасно, ведь хотел, чтобы этот день как-то отличался от других, но понимал, что если буду вести себя как обычно, ничего не изменится. Вот дилемма…

Ругаться, как если бы это произошло в обычный день, монсеньор не стал. Ему было даже больше интересно, зачем и почему я так себя вел — а я и не знал. Только пожал плечами и сказал, что делаю так, с тех пор как начал сознательно жить. Тем не менее больше я так не делал. Монсеньор не любил никого искать.

В последние годы я вообще не отмечал этот день. Некогда, да и не люблю его. Пропади он пропадом, этот ваш «День рождения». Ненавижу. Я специально просил Элис ничего мне не готовить: «Не надо ничего. Не надо, отстань. Обычный день». А она: «Ну Лиам, ну это же праздник, я хочу сделать хорошо», — хотя знала, что на хую своем я вертел этот ваш праздник, жрите и подавитесь. Кое-что, впрочем, оставалось неизменным: Фредриксон каждый год таскал для меня что-нибудь вкусное и просил обязательно попробовать между сменами. Волновался, если я был с ним груб, если выглядел очень несчастным или измотанным. Парень видел во мне учителя, того, кто всегда заступится за своих подопечных, поможет нуждающимся, вылечит от всех болезней; врача с большой буквы; того, кто все видел, все знает и все умеет — хотя я был всего лишь его кардиохирургом, а он моим ассистентом. Джим очень молод: еще недавно он закончил медицинский, а сейчас стартовал со скромной профессии ассистента в операционной. В будущем, он рассказывал, он хотел бы стать настоящим хирургом, возможно, общего профиля, а может, и торакальным. У него было много хирургов, а у меня много ассистентов, но привязались друг к другу почему-то именно мы. Где же он сейчас?..

Я вспоминал об этом как раз перед завтраком. Когда настало время принимать пищу, я едва пересилил себя, чтобы скрыть отвращение. Ведь на стол подавали рыбу! А я и забыл, что это четверг! Я же играл в игрушки в своей бывшей комнате. Ихтиофобия — третья по тяжести фобия у меня после изофобии и инсектофобии. Я ненавижу рыбу. Меня тошнит от одного ее вида, от запаха, от упоминания. Я боюсь употреблять ее в пищу. Завтрак — самая тяжелая часть моего дня. А рыбный завтрак — худшее наказание. Не думаю, что кто-то из братьев это знал. Я просто ел только то, в чей состав не входили морепродукты, чем вызвал немалое удивление у хозяев замка. Отмазался, что у меня какая-то аллергия и что после употребления рыбы мне плохо, чтобы не выставлять себя грубияном. Джеймс бросил в меня недоуменный взгляд, ведь раньше и до сих пор кальмаров, устрицы, мидии, и (особенно) креветки я ем с удовольствием. В эти два месяца пришлось от них воздержаться…

Завтрак проходил удивительно. Элис все строила глазки Фернандесу, несмотря на то, что Джеймс все еще был в зале, Фернандес временами посылал ей такие же влюбленные взгляды, а мой несчастный сержант смотрел на это с чистой ненавистью и завистью… Несчастным он был, еще и потому что ел истинно по-военному, то есть слишком быстро. Пока я и монсеньор только подходили к середине блюда, Джеймс уже ждал новое, зорко наблюдая за братом собственника… Монсеньор тихо спросил у меня по-французски, чтобы никто, кроме нас троих, не понял: «Что с этим мессиром? Разве за ним погоня?» — Я поспешил объясниться: «Что вы, монсеньор, не подумайте… Так его обучили в армии», — «Вот как? Так он военный», — «Он только сопровождает меня и мою леди до Кракова», — «Разве вы не собирались в Москву?» — «Все верно, и план нашего пути не изменился. Но моего товарища не пускают на территорию той страны, в которой расположен этот замечательный город, поэтому сопровождать он нас будет ровно до Польши», — «Польши? Вы хотите сказать, Польской Республики?» — «Да, прошу прощения, монсеньор… Никак не могу привыкнуть к новым названиям». Он помолчал немного, а затем кратко добавил, заметно понизив тон: «Я тоже». Больше мы за завтраком не говорили.

Как-то мне было совсем плохо, и я ужасно хотел отказаться от завтрака. Отказаться открыто было нельзя — moveton. Мы снова собрались в столовой: монсеньор, Джеймс и я пришли почти одновременно, когда Фер и Элис опоздали на четыре минуты. Это происходило закономерно и закономерно происходит сейчас: Фернандес и Элисон регулярно опаздывают на завтрак и всегда на четыре минуты, а на обед — на шестнадцать. Сержанта это кошмарно злило. Он ясно давал всем понять, что Элис уже вроде как его девушка, что они, вообще-то, в отношениях и что за нее он порвет любого. Фернандес этого как будто бы не замечал и продолжал негласно за Элис ухаживать. Так они с ним однажды едва не подрались (я бы посмотрел, как бы они попробовали, не окажись рядом монсеньора): отношения испортились окончательно. С тех пор Фернандес не упускал возможности вставить во время обеда какую-нибудь колкость, которая, несомненно, могла Джеймса задеть, а тот, понимая, что находится здесь на птичьих правах, открыто нагрубить не мог, а лишь коротко отвечал похожей, но более плоской остротой. Это продолжалось ровно до того момента, пока монсеньор не подавал Фернандесу молчаливый сигнал о том, что пора прекратить, иначе скандала не избежать.

Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, как Элис ко всему этому относится. Вероятно, ей, как и любой традиционной женщине, приятно осознавать, что за нее ведется борьба и оба мужчины хотят ее добиться. Но кого из них она любила по-настоящему, если вообще любила? Быть может, это просто мимолетное увлечение, что в ее возрасте совершенно нормально? Если посчитать, то Джеймсу в этом году 3 декабря исполнялось двадцать четыре, а Фернандесу (если это Фернандес, конечно) — минимум сто девяносто девять. Для сержанта это было почти дело всей жизни, а для младшего графа — развлечение на несколько недель. Быть может, Джеймс видел в ней свою будущую судьбу, а Фернандес — лишь временную рекреацию. Быть может… быть может… Не могу гадать. Спрашивать ни у кого не стал: чего вскрывать незажившие раны? Да и какое право я имею?

Обстановка на завтраке была напряженная. Я решил убить двух зайцев одним выстрелом: предложил развеять жуткое молчание какой-нибудь живой музыкой, спросил разрешения воспользоваться хозяйским фортепиано и сел за него, тем самым пропустив все блюда завтрака. «Извольте», — сказал монсеньор, а сам стал пристально за мной наблюдать. Это я понял, потому что спина и затылок в эти моменты чувствовали себя незащищенными, как будто на прицеле. Я подкрутил сиденье, сел за рояль и попробовал ноты. Настроено было превосходно, хотя я ни разу не слышал, чтобы кто-то на нем играл. Это был тот же рояль, на котором я играл в свои четырнадцать. Он пережил замену струн, но в остальном был точь-в-точь таким, каким я его запомнил: темный и блестящий, с изящными изогнутыми ножками и тонким пюпитром. Хотя нот там не было, какие-то произведения Моцарта, Мендельсона и Шуберта я помнил почти наизусть: почти каждый день монсеньор практиковал со мной бессмертную музыкальную классику, которая обычно приносила покой каждой мятежной душе. Из всего, что вспомнил, самым веселым оказался Моцарт. Взял самую известную его сонату, выпрямил спину, как перед концертом, и начал играть. Взгляд монсеньора стрелял прямо под мои пальцы крошечными молниями: он будто знал, что я вряд ли промахнусь, но все равно устраивал маленькие испытания с целью чистой проверки. Из уважения к исполнителю никто не разговаривал: внимание теперь было переброшено на меня, и натянутость испарилась сама собой. Я и сам на какое-то время забыл, что за мной наблюдают Элис и Джеймс, что идет война, что я переместился во времени — я подумал, что мне снова четырнадцать, что сейчас утро, минуты три назад закончился первый завтрак, Фернандес наслаждается десертом и монсеньор молча наблюдает, как мои тоненькие пальцы ходят по черно-белым клавишам в соответствии нотам… «Пиано, Винсент, не переусердствуй», — мог деликатно сказать он, если я допускал ту же самую ошибку.

В этот раз ошибок не было, но лишь часть сонаты закончилась — я протрезвел.

«C'est bon, — коротко заключил он. — Не желаете сыграть в четыре руки?» — «Будет честью. Что будем играть?» — «Бетховена помните?» — «А как не помнить?»

Он сел слева от меня, так что ему достались более низкие ноты, а мне более высокие. Играли сонату No 15 ре мажор, op. 28, часть первую. Конкретно эту часть я не помнил, так что местному дворецкому Рожеру пришлось бегать за нотами. Они, конечно, не были запрятаны далеко, но я бы их точно не нашел: кто-то положил их в такое место, где я бы никогда и не подумал искать. Мы играли, я посматривал на старенький пюпитр, и внутри меня носился торнадо. Монсеньор сказал «c'est bon» и сам предложил мне сыграть вместе с ним, даже не верится… Его изувеченные и загорелые толстые пальцы ложились на клавиши рядом с моими, бледными, длинными и костлявыми… Подождите-ка секунду, а это что такое? Ага, у него на указательном пальце! Мое кольцо! То самое, широкое, серебряное, с сапфиром trapiche… Получается, все это было реальным? Я не сошел с ума от тоски и безысходности? Элис, я и одежда, что была на нас, исчезли вместе с часами, а кольцо осталось в 1888 году? И вот сейчас оно, пережив много-много веков, снова меня встретило и снова ушло, сохранившись сквозь время. Таким образом, монсеньор хранил память обо мне, не зная, куда я мог неожиданно пропасть и не вернуться. Поэтому на рояле давно никто не играет. Поэтому большой фотоаппарат больше не стоит в гостиной! Поэтому дóма в Лондоне больше не существует!..

А быть может, поэтому я все это и выдумал… От одиночества. Жалко стало — вот и ищу причины, зачем все это так. Все выдумки. Beata stultica.

Время обеда. Конец записи.

Гнетет осенний холод. Незабвенно

5 февраля 2054

Во Францию мы прибыли 3 февраля рано утром. На таможне у нас проверили багаж и все документы, и нам едва не пришлось оставить Джеймса в порте. Впрочем, он довольно быстро выкрутился: мне даже не пришлось его отмазывать. Тогда я точно убедился, что он сможет позаботиться об Элис.

Бюджет у нас пока был профицитный. Свой фунт стерлингов я обменял на евро, и в цифрах получилось даже чуть больше, чем было, так как один евро это все равно, что 1.3 фунта стерлингов. Удивительно, что мне так повезло, потому что буквально несколько дней назад он обрушился и стал меньше американского доллара. Инфляция. Застой. Депрессия.

Нам нужно было где-то провести следующую ночь. Джеймс посоветовал «снять какой-нибудь дом на отшибе», и сказал, что это выйдет даже дешевле, чем снимать номер в отеле или квартиру. Он оказался прав, однако домишка неподалеку от Гавра стоял престранный: низкий и нескладный, он едва держался на земле, и в особо ветреную погоду всегда немного покачивался из стороны в сторону, как неваляшка. Хлипкая крыша, сооруженная из нескольких досок, соломы и чего-то вязкого, почти не грела и постоянно протекала, и во время грозы можно было услышать, как частые капли воды разбивались о дно банок и тазов. Там всегда было холодно, гниющие доски пропускали всю влагу и многочисленные потоки ветров. Согреться было нечем. У меня был только жалкий осенний плед, который тоже разваливался, как и сам дом, и почти догоревшая свечка. На кончике фитиля дрожала маленькая огненная капелька и скоро готова была погаснуть. А я думал, что электрические обогреватели теперь стояли везде.

Реальность на отшибе заметно отличалась от реальности в центре, и я решил, что, как только мы прибудем в Париж, я сниму номер в отеле. Плевать, сколько это стоит. Я не могу рисковать своим здоровьем или здоровьем Элис, иначе все наше путешествие было напрасно. Иначе зачем нам в Москву?

Тем не менее той ночью я все равно заболел. С утра нам уже надо было выезжать в столицу республики, и все уже было готово: и транспорт, и вещи, и Элис. А я еще нет. Но времени ждать совершенно не было: территорию нужно пересечь за кратчайшие сроки, поэтому до Парижа я добирался кое-как. Утром 4 февраля моей головы коснулось что-то большое и теплое. Мир повернулся на девяносто градусов, все потемнело, как помехи в телевизоре, закрутилось и стало меняться в размере. Чья-то широкая ладонь лежала у меня на шее: она поддерживала мою голову. Та, что располагалась под ребрами, тоже имела опорную функцию. Мои руки легли на грубую загорелую конечность. Чей-то низкий хриплый голос предупреждающе произнес: «Не надо, Ланкастер. Все равно упадешь». Данная фраза показалась мне совершенно непонятной, как будто была произнесена обрусевшим немцем на северном диалекте испанского. Я приложил невероятное усилие — и не сдвинулся с места. Некто продолжал грубым настойчивым тоном: «Я непонятно говорю? Тебе нельзя двигаться». Попытки занимали много сил, но минимальный порог преодоления силы Джеймса был явно выше. Он понял, чего я хочу: «Что, хочешь найти Нелл?» — Услышав знакомое имя, я кивнул. Джеймс стал говорить еще более настойчиво: «Она в безопасности. Ясно? В бе-зо-пас-нос-ти. Ждет нас. Ты меня не слышишь? Ладно, ладно… Хорошо. Мы пойдем и встретимся с ней. Но тогда…» — Дальше я его не слышал, потому что все мое размытое внимание сосредоточилось на груди Джеймса — большой, широкой, удобной… Дорога в моей памяти отсутствует.

Аморальный, безнравственный асей с большим носом и относительно неплохими зубами — так говорят обо мне многие, кому пришлось столкнуться со мной за границей. Я был иностранцем, хотя это насмешливое прозвище применимо обычно к американцам из-за их вечного и назойливого «I say». Самого факта того, что моим родным языком является английский, им хватило, хотя американцем я никогда не был. В Париже мне стало лучше, и я не смог удержаться, чтобы хотя бы мельком не осмотреть культурную столицу Франции. Она невольно напомнила мне о детстве, далеком и разноцветном, как ногти Элис. Впрочем, сейчас это уже не тот Париж, который я знал семь лет назад: мир довольно неспокоен в последние десятилетия. Страшно подумать, что же стало с Амстердамом или… или Тулузой! Раз Париж почти превратился в Новый Лондон, то как преобразились остальные крупные города Европы?

В местной библиотеке (единственной работающей во время войны) я нашел старое учебное издание, которому было уже больше сорока лет, и выяснил вот что: оказывается, XX век принес в Париж беспорядки, войны и бурные политические события. В годы Великой Войны город пострадал от обстрелов дальнобойной артиллерии и бомбардировок. В годы Второй Мировой — с июня 1940 по 26 августа 1944 — был оккупирован вооруженными силами Третьего рейха. С освобождением страны французский генерал Шарль де Голль возглавил парад победы на Елисейских Полях. С тех пор прошло более полувека, но Париж, древний и вечно юный, украсившийся десятками зданий и футуристическим районом небоскребов с аркой Дефанс, остается верным себе. Я помню Париж теплым… Столица прекрасной Франции чем-то напоминает героиню французской же сказки — Спящую Красавицу: она и молода, и стара, наивна и мудра, открыта и полна тайн. Город расположен на севере центральной части страны, на пересечении 48 градусов северной широты и 2 градусов 19 минут восточной долготы, в регионе Иль-де-Франс, на берегах реки Сены. Исторический центр невелик и занимает всего 41 квадратную милю. Город рос радиально. От острова Сите прослеживается система улицы магистралей в форме концентрических колец, которые последовательно с XII века огораживались укрепленными валами. Бульвар Периферик — кольцевая автодорога, образующая границу современного города, проложена на месте укреплений 1840-1845 годов, снесенных в 1919. Монсеньор рассказывал, что в годы правления короля Филиппа Августа границы Франции раздвинулись, и это не могло не сказаться благотворным образом на столице: в Париже появились новые аббатства, церкви, больницы, школы и товарные склады; центральные улицы города были вымощены камнем. Король приказал также выстроить укрепленный вал, а на правом берегу, за его пределами, возвести palais du Louvre для защиты города с запада. Лувр, один из крупнейших музеев мира, расположен на правом берегу Сены, на улице Риволи, в бывшей резиденции французских королей. Коллекция Лувра состоит из 35 тысяч экспонатов — от античных времен до конца XIX века. Здесь же хранится и «Ritratto di Monna Lisa del Giocondo».

Школы и колледжи объединились в университет, получивший название Сорбонна, и провозгласили самоуправление. В 1200 году они получили королевские привилегии, а через пять лет Папа Иннокентий III предоставил Сорбонне хартию вольности. На острове Сите был воздвигнут величественный Notre-Dame de Paris в стиле «пылающей готики». Его строительство началось в 1163 году при Людовике VII Французском. По различным данным, первый камень в фундамент собора заложили либо епископ Морис де Сюлли, либо Папа Александр III. Строительство было завершено спустя почти два века. Во время Великой Французской революции и в период culte de la Raison Нотр-Дам-де-Пари был переименован в Храм разума. Площадь Согласия, разбитая между Елисейскими Полями и садом дворца Тюильри, изначально носила имя Людовика XV. Она была спроектирована архитектором Габриэлем в 1755 году. Площадь украшала конная статуя Людовика XV работы Бушардона и Пигаля. В те же времена место статуи короля заняла гильотина. Нынешнее наименование площадь получила в 1795 в знак примирения сословий. На площади находится Луксорский обелиск, подаренный Франции правителем Египта Мехметом Али. На обоих берегах Сены появилось много элегантных особняков, однако всему этому великолепию нанесли немалый урон религиозные войны шестнадцатого столетия: кровопролитная борьба сторонников реформации —  гугенотов и католиков — привела к гибели десятков тысяч жителей. Напоминает об этом печально знаменитая ночь с 23 на 24 августа 1572 года — massacre de la Saint-Barthélemy. Объективно считается, что организатором резни была Екатерина Мария Ромола ди Лоренцо де Медичи — супруга Генриха II Валуа и мать короля Карла IX. Двумя днями ранее также произошло покушение на Адмирала де Колиньи, а шестью — бракосочетание Королевы Марго и короля-протестанта Генриха Наваррского. Но неужели после всего этого хаоса все мгновенно забыли о Мишеладе в Ниме и сюрпризе в Мо?..

А сейчас все забыли Великую Войну и Вторую Мировую, и вновь мы наступаем на те же грабли во второй раз. Как не хочется об этом думать, вы бы знали! Фернандес умел отвлечь от постылых мыслей любого, будь то даже такой сложный и депрессивный ребенок вроде меня. Хотелось бы на несколько дней приехать в Тулузу, узнать, как она изменилась с тех пор. Стоит ли еще Летающий замок? Кто теперь им владеет? Осталось ли еще что-то от меня?

Я очень просил их об этой поездке: умолял, складывал руки, предлагал разделиться, едва не ползал на коленях — ведь понимал, что Тулуза от Антверпена далеко-далеко, и мы лишь потеряем драгоценное время и деньги, если отправимся туда. Но что ж поделать? Элис не могла противиться моему желанию, а Джеймс в конце концов со скрипом уступил. Завтра мы окажемся в Тулузе. Всегда буду любить этот город. A solis ortu usque ad occasum.

Летает над рекой Левиафан:

1 апреля 2054

Уже как два месяца я, Элис и мой дорогой сержант живем в (бывшем?) Летающем замке. Удивительно, как похожи нынешние владельцы участка на монсеньора и Фернандеса. Или это Белиал шутит со мной такие добрые шутки? Ведь они, должно быть, уже давно умерли…

В последнее время я стал интересоваться абсурдной теорией о существовании формулы Эликсира Бессмертия. Кэрролл как-то узнал о ней, хотя сейчас, в середине XXI века, человечество давно перестало верить в возможность вечной жизни (исключая, разумеется, метод криогенной заморозки, но это не совсем то, что нужно). Что если Эликсир действительно существует, и кто-то даже испытывал его действие на себе? Этому нет ни доказательств, ни опровержений — только многоуважаемые собственники территории Летающего замка. Если это правда, то они прожили все события XX и первой половины XXI веков. Это значит, что монсеньор и Фернандес пережили Великую Войну, Великую депрессию, Вторую Мировую, гонку вооружения Запада и Востока, смерть Сталина, контрреволюцию в СССР и реставрацию в нем же социализма 90-х и остались целы и невредимы. Невероятно…

Я сомневаюсь, что это просто галлюцинации. Я спрашивал у Элис и Джеймса, и они рассказали мне то же, что видел я.

«Ну, я никогда бы не подумала, что они братья, ведь, мой бог, они такие разные и внешне, и внутренне! Фернандес, он нежный, веселый, с ним легко и приятно общаться, и еще он красивый… У него даже волосы цвета как у меня, он такой смешной! Еще он играет на флейте. Мы сидели в саду, и он сыграл мне какую-то знакомую мелодию, кажется, папа тоже играл такую… А еще он обещал, что поможет нам добраться до Москвы, хотя здесь безопасно и так. Он такой милый, я не могу! Лиам, я же не влюбилась, верно? Ты выглядишь каким-то сокрушенным, что-то случилось?»

Это в точности Фернандес… С каждым словом, которое она произносила, мой взгляд становился все более узким и безжизненным. Даже сейчас, когда я перечитываю ее цитату, я не могу спокойно реагировать на его описание, я понимаю — это он. Это Фернандес. Нежный, веселый и легкий на подъем… Даже лицо такое же. Фер… Мой дорогой старший брат. Я же не могу быть совсем сумасшедшим!

«Мутный тип, не нравится он мне, хотя его братец ничем не лучше: закрытый, высокомерный, слишком мало говорит. Ведет себя, тьфу, как аристократ, словно бы он какой-то «прынц»… На обед к нему по расписанию приходите, а то моветон, бля… Я тебе говорил, Ланкастер, что не надо к черту на кулички ехать, а ты мне — Тулуза! Тулуза! Летающий замок! Ну и где мы сейчас?! Да если б я пушку не вытащил, нас бы тут же на мушку взяли — вот те и Тулуза… Болван ты, Ланкастер, ой, болван… И нечего так пялить на меня — я вас защитить пытался, не стрелять же мне тебе в руку…»

Это правда. Самым сложным в этой поездке было не достать билеты или найти сам замок, а остаться в живых и проникнуть на территорию.

Замок невероятно большой! Когда мы его увидели, я поразился почти так же, как и в первый раз. Спокойствия и уверенности, как у меня, у моих товарищей он не вызвал. Да, вокруг территории Летающего замка выкопан ров шириной 8.7 ярда и глубиной 4.3 ярда. Он был поначалу пустой, но лишь мы приблизились, невидимые с такого ракурса клапаны пришли в действие: искусственный канал с огнестойкой подкладкой на всей площади наполнился маслом на полтора ярда. Значит, думалось мне тогда, некоторые системы защиты сохранились и по сей день (сейчас же я убежден, что они все в целости и сохранности, все до одной, если их не стало больше). Монсеньор, говорили, всегда приказывал поднимать мост, открывать клапаны и поджигать масло, если чувствовал опасность, хотя эту процедуру я видел лишь один раз в жизни — два месяца назад. Тогда я не думал, не знал, что все осталось так, как есть… Все то время, что я провел в этом новом, странном, апокалиптическом мире, я думал, что замком давно владеет кто-то другой, что его собственник сменился далеко не один раз, что Летающий замок перешел кому-то по наследству, или же его продали на аукционе, что он много раз переходил из рук в руки, и в конце концов мог быть национализирован и переквалифицирован в какую-нибудь государственную резиденцию или военную базу… Как можно понять, этого не случилось.

Массивный перекидной мост был, как и всегда, опущен. Внутренний двор выглядел не очень-то и приветливо, прямо как в старые времена: в ряд были расставлены баллисты, требушеты, кое-где замок был оснащен современным оборудованием вроде боевых ракет и автоматических турелей. У Джеймса подобный вид вызывал удивление: он не понимал, зачем людям в XXI веке требушеты и баллисты. Скорее всего, думал он, это какие-нибудь коллекционеры-любители, пока не встретился с владельцами участка в реальности. Элис такие вещи даже пугали. Она, помню, удивлялась, как это я могу идти мимо всех этих машин для убийств так твердо и неспешно, словно бы это не боевые конструкции, а ухоженный английский сад в Виндзорском замке. Мы подошли к большим деревянным воротам — на них еще был выгравирован феникс, священный символ древнего рода Ревинсен — я взялся за массивное кольцо и постучался три раза. Поначалу никто не выходил. Я хотел только представиться, как и подобает всем культурным людям, рассказать нашу тяжелую ситуацию (зачем?) — но лишь один из собственников участка вышел на переговоры, лицевой и языкоглоточный нервы в моей голове потеряли всякую чувствительность. Я не мог ничего сказать! Я нагло рассматривал его, словно бы увидел перед собой мертвеца. Сначала я подумал, что это и есть мертвец — он так похож на Фернандеса, просто копия! Я невольно вспомнил ночь, когда оказался в лондонском особняке Ревинсен. Я смотрел на Фернандеса ровно так же, как смотрел на этого господина. И он… тоже повел себя похожим образом: он не на шутку забеспокоился о своей прекрасной внешности, достал откуда-то небольшой гребень, беспокойно поправил золотистые волосы и все время приговаривал: «Уволю, уволю своего цирюльника…» — то же самое говорил и Фер в тот день… Я подумал, что это галлюцинация. Что я один вижу его, что это мой дорогой друг Белиал так для меня старается, что на самом деле все другое, более реальное. Мой язык упал и не подчинялся нервным импульсам. Я не мог сделать ничего, кроме как закрыть ладонью дуло американского пистолета. Джеймс вытащил его (не знаю, чего он хотел этим добиться), потому что так ему было спокойнее. Свободный затвор угрожающе смотрел немного вниз, рассеяв вокруг себя и туман, и влагу, и тепло: взять стоящего перед нами на мушку Джеймс не решился. Совладелец (их на самом деле двое), разумеется, это заметил, и Элис тоже, и даже я. Но разве можно было сказать сержанту вслух, чтобы он убрал оружие? Обстановка была отвратительная, Элис паниковала, Джеймс был злой и упрямый, как дикий кабан, а у меня закружилась голова… Моя ладонь легла поверх опасного и холодного дула и слегка опустила ствол ниже. Вернее, это не моя ладонь опустила его, а Джеймс последовал моему движению. Выяснилось, что на самом деле он вовсе не собирался уступать мне, а просто знал по опыту, что руку я все равно не уберу, а специально стрелять в меня он не хотел, что делает оружие в его руках совершенно бессмысленным. Вот и опустил.

«Стал бы ты стрелять, не будь там моей руки?»

«Отвянь, Ланкастер. Без тебя тошно».

Ситуацию спасла Элис. Она первая заговорила с человеком, сильно похожим на Фернандеса (далее, если позволите, я буду писать просто Фернандес, надеюсь, дорогой брат не оскорбится такой наглостью по отношению к его памяти?), сама деликатно и грамотно рассказала всю историю и попросила, чтобы он оставил нас «ну хоть на день, потом мы совсем исчезнем». Фернандес… галантно поцеловал ее миниатюрную ручку, крепко пожал наши с Джеймсом руки и еще раз спросил у меня о его стрижке. Я поспешно извинился за такое свое поведение — высшей степени moveton, как сказал бы монсеньор, — заверил, что его стиль весьма оригинален, несмотря на многие стандарты красоты, которым он соответствует, и зачем-то сказал, что не нужны ему никакие камзолы без рукавов, хотя он о камзолах — ни слова… Дурак. Что ж поделать…

Мы, конечно, прошли, но остаться вот так, не допрошенными и не обысканными было нельзя. Внутреннее убранство зала представляет собой типичный антураж XVIII-XIX веков: по центру стены находится большой красный камин, в котором тогда уже потрескивал огонь, лицевой стороной к нему обращены два глубоких кресла с теми же синими подушками. Оттоманка монсеньора стоит подле одного из них… прямо на натуральной шкуре бурого медведя. Между креслами расположен низкий прямоугольный журнальный столик, на нем — большая салфетка нежно-бирюзового цвета и ваза из китайского фарфора… С лилиями. Отношение хозяев дома к охоте показывает уникальный карабин с вензелем на деревянном прикладе и огромная щетинистая кабанья голова с двумя белоснежными бивнями, торчащими из-под большого пятака. Левее от всей композиции находится рояль. Блестящий, черный, старенький, но звучащий превосходно. Ничего… совершенно ничего не изменилось, только убрали из виду старый фотоаппарат, который раньше стоял в углу и был частично закрыт мягкой темной тканью.

По винтовой лестнице спустился второй собственник, и тогда я едва не свалился в обморок. Он был точь-в-точь похож на монсеньора! В левой руке послушно лежал набалдашник тонкой трости в виде свирепого ястреба, мужчина хромал и передвигался медленно… Взгляд ясных голубых европейских глаз пронзил меня в саму аорту, и я невольно сглотнул небольшое количество слюны. Это было очень заметно, потому что когда я глотаю, мой кадык ходит вверх и вниз, словно сцепное дышло у паровоза. Я как будто испугался, но в то же время хотел заговорить, прежде — поздороваться, поклониться, спросить по-французски «Puis-je savoir comment ça se passe à la maison»… Быть может, броситься ему на шею… Но ведь нельзя. И ведь он так похож: те же глаза (такие холодные, но вместе с тем такие справедливые, как у Бога), такая же конституция тела, те же прямые, черные, обязательно собранные в хвост волосы до плеч, те же шрамы вокруг пальцев… Я вздрогнул, как и в первый раз, когда увидел их, правда перчатки в этот раз монсеньор не надел. И его нос… с маленькой горбинкой, прямо французский. И губы тонкие, аристократические. Да и чего мелочиться? Все его лицо и тело копировали внешность монсеньора. Даже, наверное, можно гордиться тем, что я так хорошо их помню после стольких лет разлуки. И все же… все же…

Я снова замолчал, но в этот раз замолчали и мои товарищи. Фернандес поспешил объясниться и сообщил по-французски (среди нас никто, кроме меня, по-французски не понимал), что понятия не имеет, кто эти люди, но что он уверен, никто из них не сможет никаким образом навредить, что эта девушка рассказала, будто мы ищем пристанище хоть на один день, а потом навсегда исчезнем из их дома и т. д. и т. п… Человек с тростью посмотрел на Фернандеса весьма укоризненно, показывая свое явное неодобрение, и на нас вскоре за такую наглость обрушилась настоящая кара: он дал резолюцию подержать всех троих в подземелье Летающего замка, пока он не примет решение выпустить нас. Все это время его тяжелый взгляд перемещался между мной и его братом. На Элис и сержанта он взглянул лишь пару раз. Он рассматривал меня так же пристально, как и я его, однако еще был в состоянии говорить, достойно держаться и принимать быстрые решения. Таким был монсеньор! Однажды, когда в наш дом впервые наведалась тетушка Оливия (лишь стало известно, что дом Хайда сгорел, а тела детей не были найдены, она начала искать меня и Мэри Джейн в округе: думала, что хоть так сможет иметь сколько-нибудь родного ребенка, хоть и считала нас обоих бастардами), дверь, по традиции, открыл Фернандес. Он увлек ее светским разговором, и тетушка Оливия поверила, что никакого Винсента у них нет. А вот я тогда сильно перепугался: мне казалось, что она прямо сейчас войдет и заберет меня к своему графу и бабушке, заставит что-нибудь делать для нее и все-все-все повторится. Панический, необоснованный страх сжимал меня, словно титановый пресс. Я готов был кричать и биться в конвульсиях (каким же больным я был ребенком), чем непременно бы себя выдал, и тогда все точно пропало: прощай, счастье, прощай, семья, прощай, не успевшее начаться детство! — но монсеньор среагировал быстро: прижал к себе, тем самым подавив крик, готовый исходить из самого живота. Это был первый в нашей жизни раз, когда он обнял меня. Его прохладные руки, его ровный бархатистый голос действовали как хлороформ: я постепенно, минута за минутой успокаивался, а вскоре и вовсе уснул. Я всегда хотел, чтобы у меня был кто-то, кто был бы способен привести в порядок мою светлую голову, кто был бы достаточно храбр и силен, чтобы спасти меня, и достаточно  благороден, чтобы простить мне мою кабальную слабость. Словом, кто был бы fidelis et forfis. Тот, к чьим ногам я мог бы упасть, и чьи ноги не стали бы использовать меня в качестве объекта фурнитуры. Тот, кто… смог бы легко поднять меня, словно упавшую шляпу?

Итак, нас отвели в подземелья. За семь лет я никогда там не был: мы обычно уезжали из Англии в более солнечную Францию, когда Лондон был особенно дождлив и холоден, и, таким образом, осень и зиму проводили в Летающем замке. Однако за несколько лет я не успел осмотреть замок полностью, ведь есть в нем такие помещения, в которые мне заходить запрещалось: например кабинет монсеньора, комната прислуги, комнаты управления ловушками и боевыми машинами или вот эти подземелья. Ребенку это ни к чему, и такие походы могут быть даже опасными. Впрочем, Фернандес обещал мне, что, когда я подрасту, он все-таки покажет мне комнаты управления, даже если придется делать это втайне от Люца, но при условии, что я тоже его прикрою… Очень жаль, что этот момент так и не наступил.

Поэтому тогда я рассматривал темницу с большим интересом, чем вызвал у Элис легкий страх, а у Джеймса невероятное удивление и возмущение. У хозяев же — латентный интерес. Я и не знал, что там так холодно. Все верно, это же подземелье — оно под землей, а там всегда прохладнее, чем наверху, потому что горячий воздух легче холодного и в условиях земной физики поднимается вверх. Камеры в подземелье были открытыми: они представляли собой прямоугольные углубления в стенах, вход в которые был заблокирован стальной решеткой. Всех нас посадили в разные камеры: я, Джеймс по соседству и Элис напротив меня. Таким образом, сержанта избавили от созерцания ненавистной британской рожи, благодаря которой он оказался здесь. Мы проводили время за разговорами и бытовыми делами. В каждой камере были прикреплены к стене тяжелые цепи, хотя заковывать в них нас не стали, было по койке и по санузлу. Скромно, лаконично, ничего лишнего. Люблю такой стиль. Пока сидели, провел всем ликбез по истории Франции и патологии. Джеймс грозился набить мне морду, как только его оттуда выпустят, а Элис уговаривала его не делать этого, ведь я ну совершенно ни в чем не виноват, так получилось. Хотелось бы и нам с Джеймсом в это поверить.

Из нового все. Из-за радиации, которую я все еще мог разносить, Элис была одета в специальный антирадиационный костюм, из-за которого я не мог видеть ее светлых волос и прекрасных ушей, но зато мог видеть большие светлые глаза. Они довольно яркие, хотя защитные стеклянные очки немного искажают цвета переливчатой радужки. Костюм с тех времен уже преобразился: теперь он плотно прилегает к телу, прямо как водолазный, имеет какие-то флуоресцентные вставки и немного карманов. Такой же плотный и надежный, кожа так и не дышит, но лучше выбирать меньшее из двух зол.

Пора было заниматься водными процедурами. В адекватном состоянии я бы еще сходил в душ и полностью переоделся, но меня хватило лишь на чистку зубов, умывание и мытье рук с антибактериальным мылом. Человек в зеркале показался мне отвратительным: он изрядно себя запустил. Я чувствовал, что волосы должны были быть значительно короче и светлее, а лицо не таким… угловатым, что ли? Отчетливо было видно, что оно на самом деле острой треугольной формы, как равнобедренный треугольник с углом, противолежащим основанию, в тридцать градусов, но отчего-то выпирали скуловые кости. И… боже мой… нет… щетина. Нужно было срочно побриться, но где? Здесь не было ни бритвы, ни банально скальпеля, а если и был, мне бы его не дали. Зубы большие, но ровные (прямо-таки британские), серо-желтые. Может, кофе; может, курение. Может, все вместе. Из большого британского носа текла бордовая кровь. Я посмотрел вниз и обнаружил, что она капала на больничную рубашку, на холодный кафельный пол и на самом деле на мои руки. Скорее всего это из-за перепада давления: капилляры не выдержали и какие-то из них лопнули. Серая рука медленно встала под ноздрями, проехалась под ними тыльной стороной ладони. Что-то теплое потекло к локтю. Я снова поднял взгляд. В стеклянных глазах образовалось по маленькой гифеме. Я понял: это из-за контузии. Не так страшно. Ведь кровь не заполнила даже трети передней камеры глаз. Скоро пройдет само.

Позади меня раздался голос Элис. Было похоже, что она крикнула мое имя, но я почему-то не обернулся. Даже не вздрогнул. Прохладная ручка легла на мое жесткое плечо и мягко развернула. Я подчинился движению и попытался разглядеть лицо, но обнаружил, что зрение мое сильно ухудшилось… Я не видел ничего дальше четырех ярдов, да и сейчас не вижу. Еле пишу. Глаза устают…

Она вздрогнула: за эти дни она еще не успела увидеть гифемы. Странно… Что такого пугающего? Этого я не понимал как врач. Элис схватила мою голову, притянула к себе и заглянула в глаза своему страху. С кончика моего длинного носа сорвалось несколько темных капель, и они со стуком упали на ее широкие очки. Я признался, что болен. Я очень болен… Рассказал о той штуке с потолка. Почему я вижу все это, выглядывая наружу? Там такого не может быть. Это противоречит законам природы. Она, кажется, не поверила мне. Или поверила, но сильно испугалась, потому что сама не видела. Она зашла в туалетную комнату, потому что время, отведенное пациентам на личную гигиену (20 минут, только и всего), закончилось, все вышли из туалетных комнат, а я сделал все за пять минут и оставшиеся пятнадцать стоял в кровавой рубашке и пялился на свои зубы и треугольник в подбородке. Как овощ. Это немного пугает. Я слишком похож на ипохондрика.

Пока я нес ей всякий бред, она вставила мне в ноздри влажные тампоны из ваты, вымыла руки по локоть, аккуратно протерла кровавые губы, подбородок и шею. Так… терпеливо. Элис нежно взяла меня за ломаные руки и ненавязчиво потянула на выход из туалетной комнаты. Больше она не смотрела в мои глаза. Больничная рубашка на мне все еще была страшно заляпана кровью, словно бы я кого-то убил. Элис подготовила стерильную, полностью свободную от бактерий, мешковатую больничную рубашку и аккуратно положила ее на столик. Она взялась за нижний край окровавленной шероховатой туники и осторожно потянула его вверх. Чтобы ей было удобнее, мне пришлось совершить больших размеров труд: поднять руки вверх. Они показались мне такими длинными и в то же время такими тонкими и бледными, что я едва не перепутал их со свернутыми в цилиндры листами офисной бумаги. Они легко сминаются, и одно только неосторожное обращение оставляет на них заметные и некрасивые вмятины и складки. Больничная рубашка легла на меня, как сеть из колючей проволоки.

Время принимать пищу.

Элис принесла поднос с довольно скудным набором: стакан воды, какие-то таблетки, мятый картофель и две помидорки черри. Впрочем, даже такая маленькая порция выглядела как какое-то испытание. Я не уверен, полезен ли для меня свежий сок не особо свежих овощей. Можно ли мне крахмал. В состоянии ли я жевать. Я принял только таблетки, и вдруг мне стало дурно. Я вскочил и полетел. Нашел дверь с людьми на картинке. Врезался и навалился всем тощим телом на девственно чистую больничную раковину, на которую пару минут назад покусились темные капли крови. Живот скрутило, желудок стал ныть и извергаться. Я промыл рот и поднял к зеркалу слезящиеся глаза. У меня всегда были проблемы с желудком, так написано в медкарте. От еды я отказался. Она хотела возразить и сказать, что поесть необходимо, что у меня и так нет сил и долго я не протяну, если продолжу голодать, что, если я хочу, она сама может меня покормить, аккуратно, ненавязчиво, терпеливо — но тут я взял с тумбочки часы и спросил у нее, что это такое. Сперва она растерялась и начала очень осторожно: что эти часы достались мне от моего погибшего le père, что это очень ценный артефакт для меня и моей семьи, что их ни в коем случае нельзя терять или продавать и все такое прочее. Конечно, это было не все. Она поняла, что я ждал от нее более информативного продолжения, и тогда рассказала все.

Смотри же! Ведь настоящий владелец часов — не mon père и не я, а сакральное существо, сын Голода и брат Асмодея, борец с заповедями Белиал. Жадность его не знает границ, а сам он является настоящим вместилищем всех человеческих грехов и пороков. Белиал исполняет желания лишь подлецов и эгоистов, каковым и был mon père. Добродетель Белиал не признает.

Его нрав очень капризен, поэтому при ритуале призыва нужно быть крайне аккуратным и внимательным. Вам понадобится: пара компаньонов (мальчик-помощник и девушка (Верховная Жрица), оба обязательно девственники), большое количество черной ткани, купленной на уходящей луне, медный ламен, девять штук черных не освященных свечей, мел или уголь, какие-нибудь драгоценности в качестве подношения, благовония с приторным вкусом, две большие одинаковые металлические чаши, вода и трут. В новолуние необходимо создать алтарь в пустом и хорошо проветренном помещении, предварительно все участники ритуала должны постоять под холодным душем и соблюсти тринадцатидневный пост, отказавшись от всех развлечений. На них не должно быть никакой одежды или украшений, кроме свободных черных ряс. Первым делом маг должен начертить мелом или углем описанную окружность с девятиконечной звездой, образованной тремя треугольниками. По кругу написать имя демона на иврите. На алтарь положить ламен и установить благовония. Алтарь должен находиться за черной завесой. После этого мальчик-помощник должен расставить свечи по окружности, проходя при этом против часовой стрелки, и вернуться на место справа от демонолога. Далее Верховная Жрица по порядку зажигает свечи, проходя так же противосолонь, и встает слева от мага. Все трое должны произнести часть слов призыва.

Далее мальчик-помощник и Верховная Жрица должны налить воду и зажечь огонь соответственно в чашах напротив них, вернуться на места и сесть на колени, склонив головы. Проситель кладет подношения на черную ткань перед алтарем, возвращается и один читает заклинание.

Ожидайте появления князя лжи. Далее действуйте по ситуации: произнесите желание, если чувствуете присутствие демона. Ни в коем случае нельзя сходить со своего места! Иначе демон может навредить, а проситель останется ни с чем.

Так появились эти часы. Mon père отдал меня Белиалу взамен на возможность относительно контролировать такое явление, как течение времени, что, бесспорно, привело бы к необратимому росту энтропии, если бы в доме не случился страшный пожар, и я не остался единственным выжившим. Вот так! А потом Элис пропала по милости этих часов, и я исчез вместе с ней, и мы оказались тут. Такая вот коротенькая и простая история.

Картофель с помидорками я оставил ей. У медработников совсем нет на себя времени, и я понимаю это лучше нее самой. Как говорится, врачи не лечатся. Они умирают стоя.

12:21 pm. Как выяснилось, ключика от комода у нее нет. Невероятно досадно. А ведь там наверняка что-то важное, о чем мне догадываться не следует. Просто шприцы? Морфин? Как странно… Но она обещала, что обязательно его достанет, если мне так нужно то, что находится внутри. Какая хорошая девушка! По ее рассказам и поведению, понятно, что ради меня она готова на все. Так будем же друг другу родными.

Но что же о родстве? Кто мой отец? Я так часто вспоминал о нем, но при этом Элис говорит, что он ужасный человек, пожалуй, самый ужасный из всех людей, что она встречала, и что он очень долгое время меня истязал, пока не умер. Как я мог любить его? У меня сработал знаменитый и набивший всем оскомину стокгольмский синдром? Эта реакция стала так называться после захвата заложников в Швеции в 1973 году: по показаниям самих заложников, они больше боялись не преступников, а полиции и даже на собственные средства наняли им адвокатов. Ранее он назывался норрмальмсторгским синдромом, но название решили упростить. Похожая история произошла в Перу: 17 декабря 1996 года в городе Лима члены местной экстремистской группировки «Революционное движение имени Тупака Амару» захватили резиденцию японского посла с требованием освободить из тюрем их сторонников. Неожиданно освобожденные заложники стали выступать с речами о стойкой правоте преступников. Нестор Картолини, их непосредственный лидер, был человеком хладнокровным и жестоким, однако некоторые отзывались о нем как о «вежливом и образованном человеке, преданном своему делу». Этот случай стал поводом для появления лимского синдрома. Обратным примером стокгольмского синдрома являются случаи, когда террористы испытывают симпатию к своим заложникам и по этой причине не причиняют им вреда, а впоследствии освобождают их.

И у меня был стокгольмский синдром? Я спросил у нее, когда Элис пришла во второй раз измерить показатели моего здоровья, и она ответила, что я ненавидел отца лютейшей ненавистью и горячо желал ему мучительной и позорной смерти, что впоследствии и сбылось, и что называл я его преимущественно Хайдом, никаких «отцов». Тогда я ответил, что в обрывках своего дневника часто вспоминаю если не его, то какого-то другого отца: зову монсеньором, нежно называю иногда «мой дорогой отец», не смею подвергнуть сомнению правильность его действий и зову на помощь, словно Бога. Она ответила только, что не знает такого человека и что я никогда не называл Хайда монсеньором. Это уже совершенно меня запутало.

Но вот в чем радость: уходя, Элис оставила на моей койке ключ. Я взял его (он маленький, легко спрятать), открыл ящик, делая вид, что обронил таблетку (ведь тут наверняка были камеры, они все-превсе записывают, как я), а сам открыл его. (Ключ между страницами!!!) И вот что я там обнаружил помимо морфина и шприцев:

Прозрачные пластинки из фибрина

27 января 2057

Летим эконом-классом в Портленд, дабы не привлекать лишнего внимания бизнесом. Прикидываюсь гостем, наносящим визит близкому другу. Ведь, по сути, так и есть: я обещал Джеймсу, что приеду к нему, как только положение наше стабилизируется, и перелеты станут менее опасными. Безопаснее они не стали, но возможность у меня появилась. Вернее даже сказать, не возможность, а нужда: я должен сопроводить своих товарищей до самого Де-Мойна, а ведь именно там и проживает мой дорогой сержант. Не терпится увидеть его вновь. Он очень много сделал для меня и для Элис. Tu n'as pas chômé, mon ami!

Сатаневский, Ангелов и Линдберг остались с Элис в Москве. Они обещали мне, что позаботятся о ней, пока мы втроем будем решать дела в Северной стране, и я им верю. За пару лет нам удалось стать хорошими приятелями, я даже стал похоже думать. Они научили меня нетерпимости к национальной и расовой неприязни. Ведь разве я виноват, что родился англичанином, а Джеймс американцем, и сейчас наши страны имеют довольно враждебные интенции? Разве это мешает нашим доверительным отношениям? Мешает ли это его контактам с Элис?

Мой русский за это время заметно улучшился. Я полностью выучил эти долбанные падежи и даже понимаю разницу между глаголами «ходил» и «хаживал». Мое произношение все еще не идеально, но тот факт, что я могу произнести несколько скороговорок, немного мне льстит. Русский стал четвертым по популярности языком после китайского, английского и испанского, поэтому его изучение еще сильно пригодится мне в жизни — таков процесс языковой ассимиляции в обществе, хотя отказываться от английского я не собираюсь. Всегда приятно учиться чему-то новому. Монсеньор очень любил во мне это качество. Я помню еще, как учил французский. Этот язык дался мне нелегко: хоть он и принадлежит индоевропейской семье, он все же входит в ветвь романских языков, в то время как английский принадлежит германской ветви, а русский так и вообще восточнославянской. Ужасно, правда? Мне кажется это восхитительным: настолько разнообразна человеческая культура, столько всего еще можно было бы для себя открыть, если бы не человеческая лень и Третья Мировая.

Цель моих товарищей — остановить это как можно скорее при минимуме жертв. Я лишь помогаю им. Война никому не нужна. Почему так много здравомыслящих людей не думает об этом? Это очень печально, и я весьма разочарован нашим будущим. Прошло чуть больше сотни лет, а мы снова развязали Мировую войну! Ничему история нас не учит. Сомневаюсь, что наши предки были бы нами довольны. Как хорошо, что они не видят всего того, что происходит сейчас с человечеством. И все же я сильно скучаю по монсеньору… Быть может, существует способ вернуться? Хотя бы мои часы? Je ne sais pas si c'est possible…

Вот оно как было. Элис полетела за мной? Зачем же, если я по-человечески просил ее остаться? Женщины…

Я полностью убедился, что тот сержант, который понес меня в изолятор, и есть Джеймс. Я должен найти его. Нельзя нам вот так расставаться.

Снова монсеньор! Судя по всему, это очень хороший человек из моего прошлого. Надо к нему вернуться, как только завершатся мои дела здесь, а сделать это будет возможно, лишь когда я верну себе свою память. Если часы Белиала умеют перемещать владельца вперед, то должен существовать механизм, обратный этому. Это логично. Это закономерно. Так должно быть!

1:27 pm. Навещал Ангелов. В палату его не пустили, поэтому разговаривали через окно. Удивительно, что он приехал сюда! Оказалось, это он привез Элис в Де-Мойн, потому что она очень сильно просила его. Линдберг ни за что бы не согласился, а с Сатаневским она бы обязательно попала в беду, и они бы навели шуму. Женечка, говорит, до сих пор мозг ему выносит, мол, неправильно это, опасно, из-за них все может испортиться. Он не прав. Если бы Ангелов не привез Элис сюда, я бы так и не вспомнил, кто я такой. Я и сейчас слабо понимаю.

По его рассказу, я эмигрировал в СССР в конце 2054, а последние два года прожил в Москве. Давал клятву советского врача, работал хирургом общего профиля, но числился среди таких интересных людей, как Сатаневский и Соколовский. До переезда в Москву посещал университетские курсы по медицине, а на жизнь зарабатывал тем, что декламировал стихи и прозу русских классиков и других талантливых писателей. Получал какие-то суммы от Линдберга и Сатаневского, потому что на одном актерском мастерстве далеко не уедешь. Они быстренько сделали из меня местного, даже документы русские состряпали: теперь я, оказывается, Виктор Александрович Королевский, советский врач и народный артист. Последние два года жил хорошо, а сейчас сижу в стерильном боксе в Де-Мойне с лучевой болезнью и амнезией. Удивительно, как резко меняется жизнь!

Ну что же, Виктор Александрович, будем как-нибудь с вами вспоминать, чего мы еще такого учудили. Все так смешалось! Тяжело осознать, что все вот это — один человек, и это я. Не может такого быть! Не бывает!

Я взглянул на свое отражение и замер. Долго пялился и наконец заключил: «Прямо гадкий утенок».

Сказку про гадкого утенка рассказал мне Соколовский. Он знает много детских сказок, но сказка про гадкого утенка является с тех пор одной из моих любимых. Тогда я еще не знал, что конкретно значит выражение «гадкий утенок» — мне казалось, что так обычно называют какого-нибудь очень уродливого и отталкивающего наружностью человека, которому изначально суждено было родиться отвратительным.

«Гадкий утенок потом вырос и превратился в прекрасного лебедя», — ответил Ангелов. Хотелось бы верить ему. Возможно, Виктор Александрович поверил бы...

Она говорила о нас. О Новом Лондоне. О медике. Я называл его Кэрролл — по фамилии, как она мне объяснила. Кэрролл… К этому слову настойчиво и непреклонно пыталось приклеиться слово «доктор» или «мистер», хотя никакого отношения к самому Кэрроллу оно не имело (это я почему-то знал очень хорошо). Я не возражал. Если так было угодно оставшимся нейронным связям… Нет, я не против. Это даже полезно.

Она рассказала мне, как мы его встретили, этого доктора Кэрролла. Каким замызганным, но по-своему очаровательным был Новый Лондон. И люди такие же: «Не со зла, а просто несчастные», — как она мне сказала. Я был абсолютно не согласен, но дискутировать не стал. Я просто не мог. Про бездомных животных она высказала практически идентичную мысль: она их любила, и каждый живой организм был для нее как близкий друг. Так наивно, так странно, так иррационально… Я был неподвижен, я слушал ее весь, целиком, и поражался, насколько мы разные и как это она, такая великолепная и невинная, могла привязаться к такому апатичному и скучному мне. О чем тут еще рассуждать? Она ласкова и снисходительна ко всему убогому, падшему и отвратительному. Одно такое отвратительное существо связало нас с доктором Кэрроллом. Она рассказывала — я видел: моя рука (еще чистая, гладкая, юношеская) уверенно держит ее совсем детскую, девичью ладошку и ведет за собой, в неизвестность. Протекционно, мануально, компульсивно, без всякой сознательности. Я не знаю, подозрений не имею, что спускаюсь вместе с ней в самый ад, к дьяволу БЕЛИАЛ!!! но все равно иду. Я бесконечно виноват и удивлен, как это она еще со мной заговорила, ведь, по дальнейшим рассказам, я превратил остаток ее жизни в бесцельное и безрадостное существование. Все ее детство закончилось с момента нашей новой встречи: наступила фаза самостоятельности и самопроизведения. Это она защищала мой ослабленный организм (и окружающий мир от заразы, которую я мог разносить), поместив в стерильный бокс. Я этого не понимал… Ясно было, что необходимо с ней как-то встретиться и как можно скорее, чтобы она объяснила мне положение всех интересующих и не интересующих меня аспектов, дабы моя картина мира сложилась вновь. Определенно, ей многое обо мне известно, судя по ее поведению, мы провели вместе несколько лет. Без сомнений, через какое-то время она должна прийти сюда, в палату, но самым досадным тут являлось то, что невозможно было даже предположить, когда она здесь появится. Идет ядерная война, насколько я знаю, причем мирового масштаба… Не исключено, что в этом медпункте она работает и помогает, а дел здесь наверняка в избытке. А тот летчик? Каждый день он исполняет военные приказы и рискует жизнью, я даже могу больше его никогда и не увидеть. Он американец, в этом я уверен, следовательно, находился я где-то на территории одной из сверхдержав… Но ведь Штаты — это три континента и масса доминионов… Я мог оказаться на любом из четырех материков — Северной Америке, Южной Америке, Австралии или Африке. Для меня и той девушки положительно было бы оказаться в Африке — оттуда легче перебраться на правую часть Евразии. Северная Америка тоже неплохой вариант: оттуда можно выбраться через Берингов пролив или по Тихому океану. Самыми паршивыми версиями были Южная Америка и Австралия — слишком долгий и трудный путь…

Но это уже какая-то демагогия. Эфемерное мое ожидание вскоре бесследно исчезло, и я не увидел ничего: только белый фон и тишина. Конъюнктивальный мраморный лист, в котором не отражается даже свет. И гнетущее молчание. Это одно из тех состояний, когда собственные пальцы кажутся мне сигаретами, и наоборот. Мне захотелось выкурить их, но минутой позже я осознал, что выкурить отсюда можно только людей. Но вокруг, как и сигарет, никого не было: курить было нечего. Да и мне было нельзя. Стерильный бокс на то и стерильный бокс, чтобы не пускать в него всякий мусор и инфекции. Нужно было быть хотя бы с виду порядочным.

Для меня всегда был важен мой внешний вид и то, как я одеваюсь, поэтому в первые секунды амнезия казалась мне катастрофой: ведь я определенно выглядел как дикарь с этими дикими, ничего не понимающими, больными глазами, странными и резковатыми движениями, нестабильной реакцией и всем, что выдавало в человеке психопата. Но я… Я не могу утверждать, что имею возможность доверять тем, кто видел меня таким, но могу быть уверенным, что они не совсем враги… У них даже наблюдалось желание и способствование моей реабилитации. Он поднял меня на руки, а не закинул на плечо или же вовсе поволок как мешок с трупом. Она руководила им и постоянно делала замечания… Как-то я слышал от нее, что она называла его Джеком. Как его звали по-настоящему? Джон? Джейсон? Джеймс? Дженкинс? Джонатан? Вариантов достаточно, гадать будет глупо. Найти его самого уже сложнее, не учитывая даже моего беспомощного положения — ведь кто я такой? Жалкий заключенный в этой больнице, отгороженный от мира стеклянной панелькой и стерильным боксом. Я ни на что не способен. Меня наверняка к нему не пустят. Но как-то же мы с ним столкнулись? Быть может, он просто проходил мимо? Скорее всего… Гипотетически мы почти не можем быть связаны. Да и к чему о нем сейчас думать, если он пока не может быть зацепкой к моим воспоминаниям? Разумеется, этих фактов слишком мало, чтобы составлять хоть какие-то выводы, но где-то в смутных безднах бессознательности мне хотелось, и я верил, что эти двое не желают мне зла. Совершенно без всякого когнитивного опыта, я почему-то тянулся к этой сладкой, щекотливо-приятной, но очень хрупкой и наивной иллюзии. Она грела мне душу, и неосознанно мне нравилось думать о том, что не все в мире так жестоко, что даже у такого падшего во всех отношениях существа, как я, есть какая-то жалкая надежда на… добро? Зачем я вообще вспомнил это слово, если даже не могу объяснить его точный смысл?

Хотел спросить сигарет и понял, что не у кого. Ящики пусты на предмет курения. Очень жаль. У меня ломка…

Покурить

Не могу спать

Собственное тело кажется мне грязной суспензией, переживающей продолжительную диапаузу. Только комната вокруг плывет и летает, однако выходить из нее нельзя. Треснувшие губы защипали от прикосновения сухого языка, я почувствовал вкус металла — так и не удержался, чтобы не съесть с них кусок кожи. Эх… бессонница…

Никак не спится.

Кислота на языке. Леденцы из «Виолет». Прозрачные бесцветные гранулы в шумных режущих обертках. Я стоял для них в крохотном теплом магазинчике каждый день, и эти ланцетные бумажки с термоядерными капсулами звонко перекатывались у меня в карманах, когда я куда-нибудь шел. Положишь на язык — другим скулы сводит, а я как держал, так и могу держать. Рецепторы ослабли. Может, несколько таких лежит сейчас в кармане куртки?..

И-и-и, Ланкастер! Как ты это ешь?!

Голос сержанта! Я знаю его! Грубый, хрипловатый, но звонкий, зараза, что голова болит! Этим голосом говорил со мной летчик! Я должен его найти

Огляделся еще раз и обнаружил на тумбочке странный предмет. Это были изящные карманные часы на тонкой цепочке. Изначально может показаться, что они детские, но как только берешь их в руки, ощущаешь их вес, заглядываешь в циферблат и понимаешь, что его нет (только тикающие шестеренки — тик-тик-тик-тик…) — осознаешь, что устройство серьезное, с ним нужно обращаться аккуратно. Задняя крышка загрязнилась по краям: по кругу идет тонкая черная полоса, но остальной корпус блестит на свету. Хотя, я чувствую, на самом деле часы должны блистать, как бриллианты. На крышке аккуратно выгравировано слово «בְלִיַּעַל», что означает с иврита «Белиáл». Никаких признаков какой-либо торговой марки я не обнаружил. Вероятно, это очень редкие часы, либо очень дешевые. Но на них нет привычной всем надписи «мэйд ин Чайна», что совершенно вводит меня в ступор. От часов веет стариной и мистикой, они сильно похожи на предмет XIX века. Всем своим видом эта грациозная вещь вступала в коллизию со строгим и минималистичным больничным антуражем. Мне это не понравилось: сразу возникло ощущение, что все как будто не на своих местах… А почему это «как будто»? Все и есть не на своем месте! Все и так шиворот навыворот!

Один из ящиков закрыт. Надо раздобыть ключ. Вероятнее всего, он у Элис. Но должен ли я просить ее открыть тумбу? А должен ли обманывать? Должен ли воровать? Как насчет провокационного вопроса? Я совсем ее не знаю… Вот он — момент, когда я жалею, что не стал хорошим психиатром. Бесспорно, выявил бы у себя что-нибудь. Мои знания в кардиологии совершенно здесь бесполезны.

Не бесполезны. У меня брадикардия. Этого, кстати, в эпикризе не написано. Сейчас вроде так сильно волновался, метался, думал, едва не истерил — а теперь всего сорок-сорок три удара… Как я еще не умер с такой ЧСС? Где кардиограмма? Где аппарат искусственного жизнеобеспечения?

Так хочется сигарету

Обрыскал здесь все, что только можно, и нашел вот такую вещь:

14 марта 2057

Еле откачали. Прошла ровно неделя с того момента, как наше дело едва не обрушилось и оказалось обречено на провал. Так ли это? Так ли я необходим?

Зачем я вообще?

Я всех подвел. Если бы я не сделал этого, если бы не повел себя так глупо, если бы не был подростком — все пропало! Как это было глупо! Я же хорошо знаю все последствия… Так почему? Почему?..

ПОЧЕМУ

Покурил.

Миссис Хаммерсмит подобрала мое тело на другой стороне улицы на своем стареньком «Форде». Не представляю, какой она испытала шок, ведь еще совсем недавно, почти месяц тому назад мы спокойно пили лимонный чай в ее уютном доме в Портленде… А потом… Потом… Она зачем-то приехала в Лас-Вегас. Кто-то ей позвонил, быть может, Швец, быть может, Соколовский… Волновались. Но какое отношение она имеет к Лас-Вегасу? Она тут не живет, у мистера Хаммерсмита нет здесь никаких дел, Джереми не должен тут находиться… Это же так далеко…

По рассказу Соколовского, они созвонились ночью почти ровно в час, и через сорок пять минут она подъехала прямо к дверям отеля, в котором мы снимали номер на троих. Я валялся на обитых искусственной кожей задних сиденьях ее пепельно-серой машины, окоченевший и мокрый от, наверное, дождя, перекаченный наркотой, алкоголем, никотином и бог знает чем еще… В ошейнике, без всякого сознания, денег и связи. Кажется, в тот ужасный вечер я потерял свой телефон, бумажник и последнюю надежду на спокойную жизнь. Поразительно — часы все еще идут за мной. Что случится, когда они остановятся?

Охреневшее тело вытащили из машины и понесли на шестой этаж. Соколовский сразу заметил гематому на том самом месте в сгибе локтя. Он подумал, что инъекция была сделана насильственным способом, потому что не попасть в вену я не мог. Он оказался прав. Я мало что помню из того дня. Оказалось, что из-за дождя и пятидесятиградусной температуры я тогда сильно заболел. Это была обыкновенная простуда, которая протекала как какой-то неизвестный человечеству грипп. Несколько дней я провалялся, будучи не в состоянии внятно и разумно разговаривать, а в одну ночь (Швец сказал) резко закричал во все горло по-английски: «Не надо на сухую!!!» — признаться, я тогда очень его напугал.

Оставшиеся дни я не разговаривал. Вообще. Они по очереди приходили ко мне с едой, с лекарствами, просто поговорить — но я ни на что не реагировал, словно бы вместо меня на кровати лежал кто-то другой, а я просто наблюдал за ними и был безучастен. Так меня едва не пришлось госпитализировать. А надо было.

Иногда меня навещала миссис Хаммерсмит. Я не знаю, зачем она это делала. Ведь у нее и так много проблем в жизни, бюджет очень жесткий, работа неблагодарная, надо содержать и воспитывать ребенка, в конце концов у нее есть муж, да и переться из Портленда в Лас-Вегас и обратно слишком дорого, эти траты не окупают свою цену. Но она все равно приезжала раз в три дня, приносила с собой что-нибудь вкусное, что я люблю и чем обычно делился с нашей ячейкой после тяжелого дня, например, темный шоколад с кусочками апельсина. Или леденцы из «Виолет». Или трайфл. Ой, трайфл… Никто не готовит его лучше монсеньора, потому что он пропитывал коржи именно бургундским вином многолетней выдержки, а не хересом. Никто не должен узнать этот секрет.

Это помогало мне не потерять сознание от голода и попасть в больницу с гастритом или дистрофией. Раз в три дня она с чем-то приходила, здоровалась с Соколовским, который обычно читал статьи советских газет с рабочего ноутбука, кивала Швецу, который тоже что-то делал, и заходила, наконец, в комнату, где валялся я. На первый взгляд мертвый. Обычно я не спал, и она рассказывала, как сейчас идут дела в медицинском сообществе, что у них появляется нового, какие возможности появились, а какие исчезли (больше, конечно, исчезли), какие интересные случаи ей приходилось наблюдать за время практики. За весь период, когда мы вместе работали, я не услышал от нее столько, сколько за эти пять дней. А если я и спал, она все равно сидела столько же, сколько обычно, и лишь потом уходила. Кивала Соколовскому, прощалась с Швецем и уезжала на том же сером «Форде». Я никогда не ел в ее присутствии.

Интересно, пришел бы ко мне Джимми, если бы он был жив?

Покурил.

А в последний раз (это было как раз вчера) я, можно сказать, почти ожил. Все-таки лучше ощущать хоть что-нибудь, даже если это боль, чем не чувствовать ничего, чем превратиться в сломанную машину. Я ничего ей не рассказал. Это было на следующий день после того, как я пытался совершить суицид, выпив яд собственного производства. Непонятно, на что я надеялся, ведь мои товарищи это заметили и быстро провели беседу о том, что так делать нельзя и не нужно. Я это хорошо понимал, и все же что-то заставило меня попытаться сделать это. Она, конечно, тоже об этом узнала. Я был не против, мне просто жалко… Жалко, что такая сильная женщина тратит бесценные нервные клетки на таких отчаянных дураков, как я. Она тоже стала говорить об этом, но по-другому. Зачем-то она меня похвалила: сказала, что я умный и очень талантливый человек, что я могу многого добиться и уж побольше ее, Аткинса, Фредриксона да и вообще всех врачей Великобритании вместе взятых, потому что обладаю стойким характером и большим сердцем… Мне казалось это неправдой, да и сейчас кажется. Она просто хотела меня приободрить. Я должен был мягко улыбнуться ей и хотя бы сказать «спасибо», но вместо этого лишь расплакался у нее на руках, как ребенок. Уже было все равно. И так стало ясно, что британцы тоже люди и что-то там могут чувствовать. В тот день она принесла баноффи.

Все это время я предпочитал не вспоминать о том, что случилось на той улице. Даже названия не запишу. Но написать надо — ведь это и есть самое главное! Как без этого?

Мы оказались на довольно непорядочной улице, на которой находилось что-то вроде клуба-казино. Удивительно, как я там вообще оказался. Кажется, у нас там было дело, и надо было кого-то найти, а я исполнял роль отвлекающего маневра. Точно. Мы специально вошли в этот пандемониум, время было около девяти часов вечера, уже темно, на входе нас тут же встретила довольно привлекательная девушка в откровенном костюме. Она предложила нам алкоголь и азартную игру и даже не представилась. Видимо, посетителей этого заведения никак не волнует ее личность. От нее пахло деньгами. Мы с товарищами разделились, и, как итог, они пошли играть в рулетку, а меня отправили развлекаться в покер. Они не промахнулись с выбором, потому что в карты я играю отменно благодаря Хайду. Они сами ложатся мне в руки, я вполне могу быть карточным шулером и открыть свое казино, успешно выживая в жестоком и несправедливом капиталистическом мире, но я этого не хочу. Это бесчестно и является самым натуральным мошенничеством.

Покурил.

Мне попалась странная компания. Мы были в закрытом, тихом и темном помещении, откуда мои крики были не слышны. Поначалу все шло шикарно, я даже поддавался, чтобы все выглядело естественно, но лишь дело дошло до кулера — стало происходить страшное, ведь мне случилось нечаянно выиграть… Меня стали проверять на жульничество — я действительно жульничал, иначе бы никогда не выиграл у жуликов — но доказать это, увы, невозможно. Порой я жалею, что такой дальновидный. Начался страшный конфликт, кто-то подрался, и мне тоже дали в скулу. До сих пор остался голубой синяк. Я не понимал, что происходило. Мне хотелось, чтобы Швец и Соколовский быстрее завершили здесь свои дела, и мне можно было поскорее отсюда уйти. Но они все молчали и молчали, ни разу не позвонили, пока телефон был со мной. Куча рук приклеила меня к стене и стала шарить по моим карманам. Вот тогда-то я распрощался с телефоном, бумажником, наушниками и кожаным ремнем. С меня стали срывать рубашку, я ударил кого-то локтем, движением ноги попал кому-то в солнечное сплетение и кулаком выбил зуб — ну и что с того? Удары, конечно, точные, и скорости не позавидуешь, но какой от этого толк, если ты одинокий анорексик, а на тебя двинулось человек шесть здоровых людей? Я не заметил, как кто-то оказался на полу, и я вместе с ними, в самом беззащитном положении: спиной вверх. На меня кто-то сел и крепко сжал мои волосы, плотно закрыв рот другой ладонью. Она была размером с мое лицо и вся шершавая. Я боялся, что, если дернусь, то сломаю позвоночник. Кто-то хватал мои конечности, пока я добровольно не замер.

Я понял, что сейчас мне введут большую дозу мощного наркотика, и им оказалось одно из самых опасных для человека химических соединений — ДЛК-25!!! По-международному — ЛСД. Один из сильнейших синтетических наркотиков, который тем не менее иногда применяют в целях медикаментозного лечения душевнобольных. Я стал дергать рукой, и это действие сделало инъекцию очень болезненной: игла не сразу попала в вену, она несколько раз проткнула кожу и даже разок задела мышцу. Благодаря этой огромной гематоме товарищи поняли, что я этого не хотел, и история эта приключилась не по моей воле. Инъекций было несколько. Не знаю, как много в меня закачали, а только трип был очень мощный. Я сопротивлялся еще минуты две: дергал головой, пытался вывернуть запястья из титановой хватки, произвольно стучал ногами по полу, пытался сбросить с себя огромный вес — но с каждой секундой угасал… Движения становились все медленнее и забирали все больше сил. Стук ботинок об пол раньше казался довольно гулким, а потом он превратился в легкий глухой хлопок. Руки перестали двигаться. И лишь потом меня отпустили. Он стал действовать… Я совершенно ослабел, мои руки стали судорожно трястись, я зацепился глазами за валявшегося на полу пикового валета и слушал бешеное биение своего сердца. БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ… Голова танцевала вальс. Мне было очень плохо. Тошнило. Мне казалось, что я сейчас умру. За мной наблюдали. Комната сместилась вбок. Странно, что пиковый валет не упал. Я видел странные вещи. Ощущал себя сдавленным между страницами насекомым. Например, бабочкой. Края карт двигались вправо-влево и копошились, как личинки мясной мухи. Пол был разрисован, словно коренной американец. Это добрый рисунок или агрессивный? Не поймешь… Белый цвет значит девственность.

«Снимай с него все это дерьмо», — сказало многократное эхо, которое раздалось в моей голове глухой реверберацией.

Я почувствовал, как шею что-то стянуло, будто лигатурой. Я не знал, не думал, что все так будет… А даже если бы и знал, все равно бы не смог ничего сделать. Я хотел как-то это прекратить, позвать на помощь, даже просто что-то крикнуть — но мне с самого начала было ясно, что вокруг меня сплошной стеклянный пуленепробиваемый куб. В нем не чувствуешь себя в безопасности — ощущение, что этот куб рано или поздно взорвется и пронзит твое тело осколками. В нем некомфортно — совсем нет воздуха, только крохотная дырочка вверху — понятно, что не дотянуться. А само стекло мутное, заляпанное чем-то цвета рвоты. Не видно ни зги. Куб сплошной — ни двери, ни окошка. Абсолютно герметичный. Ощущение иногда, что грани утолщаются, тем самым сокращая объем — так совсем пространства не остается, оказываешься замурованным. Напоминает какого-нибудь имаго в прозрачной эпоксидной смоле на полочке или в специальной коробочке. А таких — десятки и десятки. Десятки сломанных и усохших жизней.

Покурил.

С меня стали срывать одежду, хотя и это я понимал с большим трудом. Меня вдавливали в пол, но мне казалось, что я медленно тону в зыбучем песке. Пара пуговиц покатилась по узорчатому полу, и я подумал сначала, что это Хайд обронил пару шиллингов, так и не подняв их. Он очень часто сорил деньгами. Они… были не важны? Но зачем тогда карты? Желание самоутвердиться победой? Вполне логично.

На поясницу упали чьи-то руки, прямо на штрих-код. Я внезапно вспомнил, что давным-давно продал себя за такую же цену, поэтому не должен сильно удивляться. Но там была женщина… а здесь я почти не видел явных женщин, только одну на входе, и все. Быть может, среди них были трансгендеры, агендеры, латентные пансексуалы и что-то вроде того. Все, что сейчас в Северной стране разрешено и находится под активной протекцией. Многие путают гендер и сексуальную ориентацию, но это совершенно разные вещи снова из области психиатрии. Из меня очень плохой психиатр.

Все перевернулось и закружилось в вихре торнадо: меня перевернули на спину. Рывком спустили джинсы вместе с нижним бельем.

«Не надо на сухую…» — только и смог проговорить я. И не услышал. Мой голос утонул. Мои глаза были полуоткрыты, и я видел очень странные вещи. Заметил, что карты дышат: белый картон поднимался и опускался в такт с моим дыханием, но когда я пытался замереть, продолжал двигаться. Свет от лампочки то горел, то медленно гаснул, периодически меняя тон цвета. Ползучая тошнота сдавила меня и не отпускала до самого конца.

Внезапно мне стало очень больно, и я вскрикнул. В ту же секунду мои связки сжало что-то похожее на наждачную бумагу. Кожа скользила вместе с жиром по мышцам. Я глотал крики и слезы вместе с позывами рвоты, мне казалось, что мое тело висит над пропастью, а я безнадежно цепляюсь за скользкий край лишь кончиками ногтей. Каждую секунду тело содрогалось от болевых ощущений в гипогастральной, конкретно в надлобковой области. Я не знал, сколько это будет продолжаться. Как оказался на улице, даже не помню.

Говоря объективно, все случилось довольно быстро. Мне казалось наоборот: ощущения разваливались, я чувствовал себя частью каждого из них, но только по отдельности. Мне очень хочется кому-то это рассказать, но мне страшно. Я ненавижу себя за то, что позволил сотворить такое с моим телом.

Мне нужен психиатр Где же ты, мой дорогой отец?

Записи были вложены в папку, которая подписана как «ВОСПОМИНАНИЯ ЛСД-ЗАВИСИМОГО ПАЦИЕНТА. Unity Point Health, Pleasant St., 1200», что было в корне неверным. Да, мне случилось употребить, и даже в медкарте это написано — нигде уже не скроешь, это крест на всю жизнь, считай, поставил, — но нельзя ставить знак «равно» между понятиями «употребил раз» и «стал наркоманом». Как я и писал тут, диэтиламид d-лизергиновой кислоты является одним из сильнейших известных человечеству синтетических наркотиков, однако физической зависимости не вызывает (он, видимо, вообще не влияет на внутренние органы и работу систем организма, кроме, разумеется, мозга), лишь психологическую. Потенциальная зависимость от C20H25N3O лечится в основном методом психологического воздействия на пациента: постоянными беседами, методом социальной реабилитации, чем и занимались Хаммерсмит, Швец и Соколовский. При добавлении медикаментозного лечения возможно применение различных анксиолитиков при тяжелых формах зависимости, например, когда пациент впадает в истерическое состояние во время абстиненции, или антидепрессантов. Но медикаментозное лечение в таких случаях лишь дополняет немедикаментозное. Таким образом, зависимость пациентов от диэтиллизергоиламида является больше заботой психиатров и неврологов, чем фармацевтов или хирургов какой бы то ни было специализации.

Unity Point Health? Это здесь я оказался? Мутная организация… Наверняка какой-то частный медицинский центр, который решил, что может взять и украсть мои документы «в научных и образовательных целях» без моего даже формального согласия. Эту папку нужно уничтожить, а запись я заберу себе. Я сам ее создал. Она принадлежит мне! Она поможет мне вспомнить прошлое.

Почему я не оформил патент на личный дневник?

Что это вообще за жизнь такая, в которой тебе нужно оформлять авторские права на то, что ты написал своими собственными руками на свои средства?!

Может, это все неправда? Может, я все это выдумал? Буквально только что. А на самом деле это и есть воспоминания настоящего наркомана. Быть может, я и есть наркоман. Но почему тогда меня не ломает? Это из-за амнезии?

Я не понимаю…

10:59 am. Она зашла с утра, и я с ней заговорил. Первым, что я спросил у нее, был вопрос о дате. Так вот, СЕГОДНЯ 1 ИЮНЯ 2057 ГОДА. ПЕРВОЕ. ПЕРВОЕ ИЮНЯ. НАЧАЛО ЛЕТА 2057. Не люблю его отчего-то…

С самого начала она собрала анамнез. Я рассказал, что чувствую ужасную бессонницу, и с того момента как она ушла ночью, не ложился спать, а если и ложился, то безуспешно, потому что не помню, пытался ли уснуть. Рассказал, что хорошо помню всю объективную информацию (научные сведения, законы естествознания, политическая ситуация в мире и Великобритании и т. д.) и ради доказательства в деталях пересказал ей процесс проведения полной продольной срединной стернотомии. Кроме того я собирался перечислить и кратко объяснить ей основы аэродинамики и французской грамматики, но Элис остановила меня на слове «турбулентность». Выходит, что при взрыве, который спровоцировал мгновенную контузию, были повреждены лишь те зоны головного мозга, что отвечали за хранение информации личного характера (собственная биография, к примеру), что привело к диссоциативной амнезии. Сильное падение и последующее повреждение затылочной доли головного мозга обуславливает излишнюю чувствительность к свету и легкую дереализацию. Кроме того случилось еще и повреждение височных долей, которое объясняет повышенную остроту слуха и искажение восприятия звуковых волн: вот почему тиканье часов в палате я слышал так хорошо, а собственный голос был для меня каким-то приглушенным. Это, кстати, я уверен на сто процентов, тенор-альтино, явно испорченный многолетним и систематическим воздействием на голосовые связки горячего табачного дыма.

Опасения насчет острой лучевой болезни не оправдались. Она действительно у меня была, то есть моя ДНК уже была испорчена, но не все так ужасно: я получил дозу радиации менее 1 Грея, что означало, что я не только не умру, но и вряд ли замечу какие-либо изменения в своем теле при эффективном лечении. Тем не менее все еще существует вероятность того, что моя половая система и иммунитет (а он у меня был при таком-то букете хронических болезней?) уже никогда не будут прежними. Самым опасным является вероятность появления злокачественных новообразований. Будем надеяться, что этого не случилось.

Пишу на обрывке листа. Ничего не помню. Что происходит? Какой сейчас день? Что это за место? Кто я вообще такой есть?

Больно смотреть. Мало что вижу. Рука не слушается. Надо поискать.

Я что-то забыл. Нахожусь в изоляторе: все закупорено, как в банке, чистенькое, дистиллированное, отбеленное. И я. Возможно, это сомнамбулизм. Весьма опасное явление, особенно когда точно неизвестна его этиология.

Мои пальцы застывают… Мне очень холодно. Больничная рубашка не удерживает ни одного жалкого джоуля тепла, те же обстоятельства и с одеялом толщиной в нанометр. Чтобы согреться, нужно побегать. Но я не в состоянии даже подняться с койки…

П  о  е  с  т  ь

Обманул. Спустя много времени размял скулящие суставы и сумел встать. Это изолятор для особо заразных или радиоактивных. Чистенько, как я и писал, отдистиллированно и продезинфицировано. Ни одной бактерии. Мало что вижу, так что время определить (о да, тут есть часы, висят над дверью, но слишком далеко) не смог. Сейчас ночное время, это понятно по отсутствию в помещении дневного света. Растений нет. Это потому что ночью растения больше потребляют кислород, и это вредно для пациентов. Вокруг меня надежный и глухой стерильный бокс. Рядом дверь в туалетную комнату, справа от нее — вероятно, предбоксник, куда заходят лечащие врачи и медсестры. Из предбоксника обычно можно попасть в служебное помещение, где находится все необходимое для контакта с больным. Рядом с моей койкой есть пуленепробиваемое окошко. Через него пациент может говорить с врачом или близким человеком, если тот изволил нанести визит. Все слышно очень хорошо, хотя и приглушенно. Вероятно, это из-за меня: по какой-то причине я то ли стал хуже слышать, то ли это здесь так глухо и одиноко… Не знаю. Стоп! А куда подевалось время? Вроде бы все знакомо, но снова как-то не так! Что изменилось? Или я действительно переутомился? Память, у меня совсем никудышная память. Может, я зря это делаю. Я забыл что-то очень важное, о чем вспоминать не стоит. Ходить все еще тяжело, я едва не свалился и чуть не навел лишний шум. Падающие пациенты посреди ночи никому не нужны. Я немного порылся в ящиках в своем изоляторе: там были запасные рубашки, стерильные бинты, около ящика вон огнетушитель, немного документов: всякие справки, всего пара эпикризов, в которых не говорится ничего хорошего, небольшой анамнез и моя персональная карточка пациента.

Итак, я, Винсент Лиáм Кэрролл, молодой человек мужского пола двадцати четырех лет 2033 года рождения, 28 мая 2057 года (а сегодня какое число?!) получил дозу радиации во время бомбежки города Де-Мойн, штат Айова, был сиюминутно доставлен в частное медицинское учреждение и на данный момент нахожусь на принудительном лечении с подозрением на острую лучевую болезнь. Помещен в стерильный бокс под номером V0013. Счастливый обладатель букета хронических болезней, в том числе… дистрофии?.. А, ну да, при росте 6 футов 3.6 дюйма имею вес приблизительно 125.7 фунтов. Подвергался воздействию синтетических наркотиков, есть подозрения на проблемы психиатрического рода. Все-то они знают, сволочи… А я ничего. Вот так живешь — и вдруг становится очень интересно почитать о самом себе. Иногда такое узнаешь, о чем отродясь и не подозревал.

Однако помимо всего этого я обнаружил еще какие-то записи. Очень удивился: они не были напечатаны машиной и не имели отношения к этому месту. Почерк (отчего-то я это знаю) мой, язык преимущественно английский, лексика старая британская, стиль написания отвратный. Прилагаю сюда:

Дрожат, трясутся, дергают… Огней

1 февраля 2057

Как тесен мир… как тесен! Едва прибыв в Портленд и не успев обойти и половины города (у нас с Соколовским оказалось слишком много дел, чтобы любоваться архитектурой и культурным наследием Запада), я был вынужден обнаружить здесь своего верного соотечественника и бывшего анестезиолога… Я и раньше писал, что это великолепный, самодостаточный и добросовестный человек, который никогда не болтает без дела. Очень жаль, что фатум разлучил нас, и нам обоим пришлось покинуть Лондон. Дом, милый дом… Миссис Хаммерсмит нашла меня сама и случайно. Как выразился бы мой дорогой сержант, «на вашей очередной медицинской тусовке». На самом деле это было что-то вроде благотворительной акции, бесплатной лекции для всех желающих, куда можно было прийти вольным слушателем, разумеется, предварительно зарегистрировавшись и получив соответствующий пропуск. Этот университет переживал не лучшие времена: организация уже испытывала дефицит бюджета, поэтому приходилось «попрошайничать». Я забросил в их копилку два бакса. Многие студенты-первокурсники и потенциальные абитуриенты пришли туда: дают — бери. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке… Я тоже пошел. Все равно терять нечего. Хаммерсмит, как оказалось, к моему культурному удивлению, работала в этом университете с тех времен, как уехала из Великобритании. Она собрала целую кафедру анестезиологов и реаниматологов и с тех пор занималась преподаванием. Она сразу меня узнала, как только вступила на амвон. Наши взгляды столкнулись на миг, но ее голос ни на йоту не дрогнул: она, как и любой опытный анестезиолог, повидавший множество случаев и переживший множество историй, говорила ровно, ясно и хладнокровно. Темой лекции был раздел кардиологии, а именно врожденные пороки сердца. Она знала, зачем я пришел. И я знал, зачем она смотрела на меня. Я не слушал ее — только смотрел и поражался, что сделала с ней Северная страна. Общий вид был еще хуже, чем после двенадцатичасовой операции. Она как будто не спала этой ночью, но вида не подала и говорила, говорила, говорила… Я знал этот материал и мог так же, как и она, встать на кафедру и разъяснять своей аудитории последствия и особенности протекания тетрады Фалло, артериального протока, овального окна, дефекта межжелудочковой перегородки… Это был своеобразный вызов: она, как истинная англичанка, это даже подчеркнула своим острым взглядом. «Вот я здесь… говорю элементарные вещи из кардиологии… Я знаю, что ты мой кардиохирург, бывший, но все еще мой, и все же ты молчишь. Почему, Винсент? Почему ты не встаешь и не кричишь, что это проходят на первом курсе медицинского факультета? Почему ты не слушаешь?» — Она знала, что меня раздражают элементарные вещи, и очень редко, в одном из пятнадцати случаев называла меня по имени: все это, конечно, исключительно наедине. Я знаю, что она была несчастлива. Она несчастна и до сих пор: спустя полтора часа, когда все вышли из душной аудитории, мы заговорили.

«Винсент… Что ты здесь делаешь?» — только и смогла выдавить она. Я не мог рассказать ей. Это совершенно секретно. Я не предатель. Ответил, что появилась острая необходимость. Хаммерсмит не стала лезть мне в душу: поняла, что рассказывать о резоне своего пребывания в Портленде я не намерен. Между нами еще осталась эта формальная вежливость. Мы сохраняли психологическую дистанцию, и от этого мне было хорошо. А ей?.. Впрочем, я не претендовал на место ее друга или даже любовника. Миссис Хаммерсмит уже давно как замужем, и мы друг другу не подходим. Не в моем вкусе, вроде так говорится в народе.

Внезапно она пригласила меня к себе на чашечку чая. Как истинный джентльмен, я не мог ей отказать, особенно после такой долгой разлуки. Мы шли пешком. Было темно и холодно. Я написал Соколовскому, что, вероятно, вернусь в отель очень поздно, чтобы они с Швецем не волновались. Квартира эта была аккуратной и хорошенькой, но холодной. Холод лез отовсюду, как будто бы это Хаммерсмит исторгала из себя леденящий поток — однако я не был в этом уверен. Как-нибудь дотронуться до нее я не посмел. Слишком неформально. Слишком… тепло.

Мы говорили о многом. О войне, о работе, о смысле жизни, о своих семьях. Я заручился ее поддержкой на случай, если у меня возникнут здесь проблемы. У Хаммерсмитов уже был ребенок, родился три года назад. Кажется, его назвали Джереми. Когда мы пришли, он спал в своей комнате. Дети в их доме спали по расписанию! Я тоже так жил до недавних пор: монсеньор всегда заставлял меня ложиться и вставать в одно и то же время. Это правильно, ведь отсутствие режима ведет к дезорганизованности и многочисленным хроническим заболеваниям. В здоровом теле здоровый дух.

Она сказала, что ошиблась, приехав в Северную страну, потому что здесь им стало еще хуже: заработок упал, она перестала получать от работы удовольствие, мистер Хаммерсмит постоянно был занят финансовыми проблемами, а тут еще Джереми. В Англии, говорит, было лучше. Я попытался успокоить ее и заверил, что очень скоро это закончится и она сможет вернуться в Старый Лондон.

«Когда?» — спросила она безнадежно и не ожидала никакого ответа.

«Этим летом», — абсолютно уверенно заявил я. Она даже подняла брови на пару миллиметров.

«Откуда тебе знать? Разве тут предугадаешь?»

«Поверьте мне, миссис Хаммерсмит. Этим летом вы станете свидетелем рождения нового мира», — говорил я. И говорил чушь. А может, правду. Конец и правда близок. Я это чувствую.

Аткинс не пропал без вести. Оказалось, что после моего отъезда он немного поработал с ней и Фредриксоном, а потом уехал в Германию. Там как раз его настиг новый тип инфекции, с которым мы с ним бились бок о бок, даже не зная, насколько близко находились друг от друга… Я так и не увидел его, не заговорил, не заметил его фамилии, не пожал руки. А потом он умер. Вот так внезапно и бесповоротно. В какую-то секунду мне стало дурно, но я сделал еще глоток и проглотил проклятую слезу вместе с чаем.

Приходилось снова вспоминать те времена, когда мы с Элис и сержантом застряли в Антверпене. Гнойники, тела, дренажи, кровь, трубки и канюли. Странное время. И как только мы выжили? На границе мы простились с ним, и он улетел домой, в Айову. Я еще надеюсь встретиться с ним. Он обещал, что никогда меня не забудет, в особенности мою дорогую сестру. Я обязательно приеду в Де-Мойн. Я должен. Verus amicus amici nunquam obliviscitur.

Я врач. Я веду дневник кардиохирурга. Моя Родина — Англия, мое предназначение — спасать людей от смерти. У меня есть цель в Америке. Мои друзья — русский, немец и американец. У меня есть сестра. И сейчас я в Де-Мойне…

Сержант нашел меня?

Я ничего не потерял — только память. Еще два дня назад, находясь в совершенно незнакомом мне пространстве, полностью обессиленный и оглушенный чем-то не то тяжелым, не то мощным (одно, впрочем, не исключает другое), я предавался жалким мыслям о своей экзистенции. Ничего другого мне делать не оставалось — я едва мог видеть, а малейший шорох, даже отдаленные возгласы за окном (окно! Да! Тут было окно!) отдавались в ушах таким мучительным диссонансом, что я бы с радостью закрыл их обеими руками… Но только… сил не было. Совсем. Мое тело замерло в одном положении, словно оцепеневший труп; мысленно я поднимал тяжелую руку, потирал ей застывшее лицо, блаженно поворачивался на бок… Однако в реальности не происходило ничего. Я различал среди прозрачных голубых штор и куч медицинского оборудования (к сожалению, разглядеть или ощупать его я был не в состоянии) свои бледные, чересчур бледные, совсем как у мертвеца… конечности. Назвать это руками у меня не хватило здравого смысла. Было светло, пахло медикаментами и… спиртом. Ощутив этот запах, я немного успокоился. Я медленно опустил веки, и под ними стали плавать зеленые пятна. Наверняка глаза мои сильно опухли и теперь выглядели как разбухшие шарики в узких лунках. Но хватит жалеть себя! Где моя рациональность? Необходимо было начать активную реминисценцию.

Я думаю, все понимают состояние, когда только просыпаешься после бурного кутежа. Веки оказываются внезапно непомерно тяжелыми, под ними хаотично плавают разноцветные круги, и даже двигать зрачками кажется больно — голова дробится и кружится настолько, что любое движение пальца представляется болезненным. Мозг почти не ощущается, пространство в черепе заполнено вакуумом или же плотным мусором. Сил нет никаких, и единственное, что ты можешь сделать — это жалко и неразборчиво прохрипеть: «Воды-ы-ы…» Некоторые, впрочем, доводят себя до такого положения, что и хрипеть не в состоянии. Тут только скорую вызывать, как бы не случилось алкогольного отравления.

Мне скорую никто вызвать не мог, да и я, в общем-то, вроде как и не пил. Не припомню за собой ни одного случая, когда я напивался до полного беспамятства: разве что лет десять назад, когда я впервые узнал на собственном опыте что такое абсент… Впрочем, я, как медик, широко осведомлен о последствиях алкоголизма для человека, особенно для подростков. Отдаленным эхом что-то (или кто-то) подсказывало мне, что я абсолютно трезв, хотя самочувствие сильно напоминало мне о мощном похмелье. Вероятно, со мной что-то произошло, полагаю, у меня амнезия. Синдром Корсакова был бы слишком страшным приговором, но вполне обоснованным: алкоголизм в сочетании с анорексией частенько дают именно такой результат. Амнезия скорее либо ретроградная, либо стационарная, либо диссоциативная — медицинские термины я все еще помню, следовательно, и о жизни социума могу вспомнить… Это как на экзамене у некоторых молодых людей из центральной части города — вроде в далеких задворках памяти что-то есть, что-то важное и на данный момент такое необходимое, но ты не можешь достать… Не можешь дотянуться, как бы ни пытался, судорожно ищешь ключи к искомому, цепляешь какие-то слова и вещи, роясь в мусоре и кучах хлама, начинаешь паниковать или вовсе разочаровываешься в успехе, а нужное так и не приходит. Но потом, когда все заканчивается, эта падла неожиданно возникает прямо перед носом — это люди называют «законом подлости». Аналогичная ситуация складывалась и у меня, вопрос заключался лишь в том, когда же эта падла наконец выскочит?

Опомнился. Зачем я все это пишу? Боюсь забыть. После того, что произошло, лучше все записывать. Я нашел старую запись не просто так. Она наверняка такая не единственная. Мне нужно еще. У меня мало информации. Мне нужен мой дневник. Как эти страницы оказались у меня в столе? Тогда где все остальные? Кто-то спрятал? Уничтожил? Использовал? Ах, боже мой, и зачем я только начал напрасно марать бумагу! Мне нужны еще записи! Где они могли потеряться?!

Прошло три часа. Я не произнес ни единого слова, как будто вся моя жизнь была реалистичным осознанным сном, и я только что пробудился, и даже тогда, находясь в абсолютно неподвижном и безмолвном состоянии, я не ощущал себя хоть сколько-нибудь реальным. Потолок подо мной был перфектно чистым, чуть не стеклянным, и через него я, как через зеркало, наблюдал за некой неизвестной мне особью: кожный и волосяной покровы были у нее под цвет простыни, внешним строением она чем-то напоминала человека, но просто назвать ее человеком я никак не мог. В замешательство вгоняли два пучка шерсти черного цвета: на месте, где у человека были бы уши. В сущности, это человеческое творение (не было сомнений, что его создали люди) почти не двигалось, даже, наверное, не дышало. Все в нем выглядело таким отстраненным, что я даже не сразу понял, что смотрел на себя.

Я пишу «смотрел» лишь потому, что тогда, момент назад, в коридоре возник кто-то живой.

Мутные стрелки на часах напротив показывали на шесть и два. Тишина вдруг прервалась, сначала легким троекратным стуком, затем — шарканьем больничных тапочек. Я едва поморщился от звонкого стука — мне было больно воспринимать любые громкие резкие звуки. Сквозь чистую стеклянную панель я разглядел ослабленными глазами фигуру девушки в белом. Вероятно, это была медсестра. Сквозь стекло ее волосы выглядели салатовыми, а кончики — даже слегка сиреневыми. Ростом она была небольшая, предположительно метр шестьдесят или чуть больше. Разглядеть ее лицо во всех деталях было для меня проблематично, но я готов поклясться, что глаза у нее голубые.

Вдруг — голос: «Лиам… Ты не спишь?»

Он звучал тихо и обеспокоенно. Это была она. Та девушка, что сверлила мою голову звуковыми волнами. Я еще помню этот эпизод: это произошло до того, как я очутился в изоляторе. Мне было очень плохо, я полз по стене вниз и по диагонали, коснулся волосами пола и на миг выключился. Потом снова ожил. Глаза оставались закрытыми, мне было страшно открывать их, я все забыл. Но чтобы выяснить, где я пребывал на тот момент, мне все-таки пришлось пожертвовать страхом, сделать усилие и разлепить веки. Во мне бесновалось смешанное чувство: и тяжело оттого, что организм лишен всякой энергии, и страшно от неизвестности… Впрочем, что мне терять, если я и так потерял самое важное, что может быть для человека?

Мои брови сдвинулись, и все лицо стало медленно отходить от каменного оцепенения: я нахмурился и сморщил нос. Виски мгновенно запульсировали с такой убойной силой, что зубы непроизвольно вцепились в дрогнувшую от боли губу. Не хватало еще какого-нибудь жуткого шума прямо в ухо…

«Лиам! Ах, боже, Лиам очнулся! Джек, иди сюда, ну что ты стоишь?!» — накаркал!

Пронзительный тонкий голос какой-то молоденькой девушки, словно пятнадцатисантиметровая шприцевая игла, врезался через ухо прямо в мозг, грубо ударяясь о стенки черепа, и голова затрещала с большей силой. Я зажмурился.

«Что с ним?» — второй голос определенно принадлежал мужчине, тоже молодому, но был таким резким и звучным, что мне показалось, будто моя барабанная перепонка сейчас лопнет, сказав мне: «Счастливо оставаться!»

Тем временем девушка продолжала пищать: «Не знаю… Лиам, ты как? Тебе больно?»

Меня зовут Лиам… Красиво. Если не ошибаюсь, это имя ирландского происхождения и произносилось ей на ирландский манер. Эта девушка, похоже, знала меня. Но насколько хорошо? Преодолев слабость, я прижал уши (большие, мягкие и пушистые) к голове и почувствовал тепло металла. На ушах было что-то железное.

«Не ори, он, походу, оглох от тебя», — небрежной шуткой заключил мужчина.

«Не смешно, Джек, — с обидой в дрожащем голосе проговорила девушка и продолжила сочувствующим тоном, уже намного тише: — Лиам, скажи что-нибудь, если можешь…»

Маленькая худая ручка стала нежно и медленно гладить меня по голове, играя спутанными немытыми волосами. Я боялся даже открыть глаза, не то, что пошевелиться, и просто замер, с адской болью в голове внимая каждому звуку и движению. Судя по всему, рядом находилось двое: мужчина и эта девушка. Но кто знал? Может быть, я лежал сейчас на операционном столе, пока еще не раздетый, и на меня пялилась толпа врачей? Или мы находились в окружении вооруженных солдат, которые могли покончить со мной в любой момент, стоило мне сделать неверное движение? Или на меня была направлена видеокамера, и через эту камеру на меня смотрели миллионы и миллиарды людей, как на пойманного преступника? Может быть, это была психиатрическая клиника? Почему нет? В такой ситуации допускается все. Я не узнаю, пока не открою глаза!

Очень медленно я начал поднимать веко правого глаза. Все было расплывчатым и мутным, как мыльная вода, в которой недавно кто-то мылся, и я даже не сразу смог определить две фигуры, склонившиеся надо мной. Оказывается, лежал я на полу, в каком-то коридоре, у стены. Вокруг никого не было, по крайней мере, я никого больше не заметил. Фигуры были неестественными и с точностью до наоборот разными: первый имел вытянутую голову, вернее, голый череп, череп рогатого животного, вероятнее всего, козла, тощий, но не слабый, во фраке, с серебряной цепочкой и был как будто предрасположен к разного рода фикциям и демагогиям. Второй же, к моему секундному ужасу, был похож на меня в совершенстве, разве что у него были толстые закрученные рога, дьявольские крылья и хвост как у черта. Его полуобнаженное тело с точностью повторяло мое во всех деталях: вот на правой стороне груди у него круглой формы клеймо-печать, вот руки, от запястий до плеч покрытые черными татуировками (на предплечьях даже шрамы сохранились), вот впалый живот и выпирающие ребра… Лицо, в общем-то, было таким же, за исключением, пожалуй, широко распахнутых, безумных глаз.

Я снова закрыл глаза, уже в попытке прогнать эту несчастную галлюцинацию, и был готов вырубиться, если бы меня не крикнули еще раз. Я снова открыл один глаз и вновь убедился, что скелет антропоморфного парнокопытного в костюме и мой рогатый клон — просто иллюзия. На самом деле возле меня на коленях сидела худая маленькая девушка на вид лет пятнадцати. Лицо у нее было круглым и белым, а волосы светлыми, с какими-то подкрашенными кончиками. Мужчина, сидевший на корточках, был довольно больших габаритов, хорошо сложен, шатен и носил военную форму. Он хотел было протянуть ко мне руку, но я оказался бдительнее. В голове вновь забилось мощное пульсирование, а тело пронзила непонятная боль: я отпрянул от него.

«Чего ты шарахаешься?» — кажется, он немного обиделся.

«Лиам, мы не сделаем тебе больно», — успокаивающим голосом заговорила девушка.

«Ну, или хотя бы попытаемся…» — буркнул военный, очевидно расстроенный моим диким поведением. Знал бы он, в каком я пребывал состоянии! Впрочем, я не мог судить — я совершенно его не помнил…

«Прошу прощения за свое странное поведение, сэр… Но я абсолютно ничего не помню…» — слова эти дались мне с большим трудом, и я сам удивился своему голосу: некогда звонкий и мелодичный, он был теперь всецело истощенным и ослабевшим. Я едва слышал самого себя. Я не мог судить о своем акценте, толком не слушая своего голоса, которого почти не помнил. Для меня он практически никак не звучал, улавливались только глухие отклики, чем-то похожие на тонкий тенор-альтино… Но я мог ошибаться.

На лицах обоих я прочитал шок и отрицание. Началось совещание, в обеих парах глаз начали застывать ощущение глубокой утраты и сожаление. Во влажных небесно-голубых, впрочем, было больше скóрби, в сухих болотно-зеленых — позора и угрызений совести. Военный поцеловал девушку в лоб, и на меня снова обратили внимание. Он подошел ко мне вплотную и попытался, видимо, схватить меня. В знак протеста я стал пробовать вырваться из его больших рук, но он, несомненно, оказался намного сильнее: сержанту (как я успел заметить по его форме) было достаточно крепко прижать меня к себе, чтобы я не выбился из этой стальной хватки.

«Остынь, Ланкастер, не на расстрел тебя несу», — небрежно рявкнул он, и мне пришлось затихнуть: в голове кольнуло, а все силы вмиг улетучились.

Ланкастер… это… мое прозвище? Я знаю только английскую династию. У них даже символ есть — роза Ланкастеров… Существуют также роза Йорков и роза Тюдоров. Последняя сложена из двух других и представляет собой белую розу, изображенную поверх алой. Родоначальником этой династии является Генрих, но вот какой? И когда же они все правили?..

Тут кто-то снова затрещал: «Неси аккуратнее, ему наверняка плохо! Ты же не мусорный мешок тащишь, в конце концов…»

Военный ничего не ответил и только обхватил меня поудобнее. Я с ужасом отметил, что форма на нем была американская. Военные Воздушные Силы США… Мне следовало опасаться этого человека. Похоже, эти двое были в отношениях. Они не могли быть близкими родственниками — слишком разный акцент. Характерная замена t на d, рычание, «эканье» и пафос — этот парень точно прожил бóльшую часть жизни в Америке. Видимо, он из Айовы. Только сейчас я понял, что это почти не враг. А может, даже и друг. Почему-то на языке застряли такие строки:

Хэллоу, Америка!

С другого берега

Ты раем кажешься

И выглядишь о`кей!

Когда же я услышал речь молодой британки, у меня свалился камень с плеч, и в душе мелькнуло что-то похожее на секундную радость. Разумеется, это было не то received pronunciation, которому учили меня в детстве, (я начинаю вспоминать отрывки своей жизни!) ее произношение смахивало чем-то на северо-ирландское. Где же мы, черт побери, находились? Сил и желания задавать вопросы не было абсолютно. Тут и инстинкт самосохранения работал, и банальное здравомыслие. Лучше было не спрашивать и не говорить ничего лишнего. Я понятия не имел, куда меня несли — возможно, в медпункт, возможно, в американскую тюрьму, возможно, в лабораторию, возможно, куда-то еще… Но оказалось, что в медпункт. Самым удивительным являлось то, что я еще мог что-то вспоминать и соображать. Глаза мои снова были закрыты: мне не хотелось ничего видеть, и даже от одной только смены картинки моя голова начинала биться в агонии все сильнее. В безнадежности я отвергнул все мысли о попытках сбежать и предался течению…

А сейчас она стояла передо мной за стеклом, смотрела на меня сверху вниз, хотела увидеть мой ответ. Я слегка наклонил голову, чтобы подать хоть какой-то признак жизни. Мышцы шеи мгновенно подали сигнал о том, что я не двигал ими давненько — стало больно.

Она продолжила: «Я вот пришла проведать… Ты… Тебе уже лучше?»

Я бы не сказал… Голова моя все еще гудела, словно пронзенная арбалетной стрелой, а перепонка в ушах стала настолько чувствительной, что совершенно любой звук доставлял мне дискомфорт. Двигаться было крайне тяжело, мышцы переутомлены настолько, что даже в состоянии покоя умудрялись болеть. Все было слегка размытым, но в глазах не двоилось. Судя по всему, меня просто контузило.

Она говорила: «Хотя, наверное, глупо спрашивать… Ты помнишь меня? Элис… Конечно же, ты не помнишь… — печально заключила она, посмотрев на мое лицо. — Ты ведь и сам сказал. Почему я надеялась на обратное? Наверное, это просто глупая вера в лучшее. Есть ли у меня шансы хоть как-то помочь тебе?»

Элис. Она моя сестра. Моя сестра — медсестра. Она ответила, будто услышала мои мысли: «Если я расскажу, ты наверняка не поверишь. Зачем тебе верить какой-то чужой поехавшей медсестричке?»

Между прочим, это еще не доказано. Эх, женщины! Если бы я только мог сказать что-то нужное…

«Нет, не надо, ничего не говори, — прервала она и выставила вперед ладонь, заметив движение моих губ, — тебе нельзя! Лучше… лучше просто кивни, если хочешь послушать».

Я подчинился, лишь бы только получить хоть какие-то зацепки.

Элис продолжила: «Ты… Ты помнишь хоть что-нибудь? Год? Войну? Детство? Лиам… ну хоть что-нибудь!»

Я со скрипом в костях согнул обе руки в локтях и стал на пальцах показывать ей цифры: указательный и средний, кольцо из большого и указательного, раскрытая ладонь, еще два пальца с другой руки… Я назвал ей год, в котором я предположительно оказался. Судя по ее радостному выражению лица и широкой улыбке (эта улыбка показалась мне очень знакомой), я угадал.

Она обрадовалась: «Как хорошо! Может, ты вспомнишь еще что-нибудь? Но тебе наверняка тяжело говорить… А язык жестов ты еще не изучил. Знаешь… Я думаю…»

Последующий ее сентиментальный монолог был наполнен в основном эмоциями, главным образом, смешанными: с одной стороны, она была невероятно счастлива, что я пришел в сознание, хоть и частично. Другой аспект состоял в том, что она до сих пор была огорчена моим нынешним состоянием и в большей степени амнезией. Да, вся эта легкая имманентная энтропия — в репертуаре многих женщин, с чьими потоками тезисов и речью мне приходилось сталкиваться. Все эти книги, эти люди — я не испытывал энтузиазма, слушая или читая их, и дело было не в убеждениях и не в аспектах, которые они пытались рассматривать. Причина моего ступора крылась в их интерпретации. Эта самая коллизия наглядно показывала, насколько различны умы женщины и мужчины. Это медицинский факт.

Все отрывки ее повествования можно дифференцировать на несколько фаз: эмоциональное, фактическое и подсознательное. Фактического там было, к моему сожалению, крайне мало, поэтому с него я и начну. Очень рационально, она заново представилась и назвала свое полное имя, которое моментально отдистиллировало мои сомнения по поводу имен: она, Элис Элеонора Фрай, моя лишь названная сестра, с которой я, как оказалось, был знаком всю жизнь, начиная с 1876, затем в 1881 она переместилась в 2047, и началась Ядерная война. Сказала она также, что память я потерял при бомбежке некоторого военного пункта в Де-Мойне, что Джек, тот летчик-американец, перевез меня на вертолете (на вертолете? Контуженного?..) сюда, и теперь «все ужасно». Конец повествования. Эмоциональная фаза дополняла фактическую разнообразными чувствами: когда она говорила о себе, ее тонкий голос (готов поклясться, это сопрано) звучал неровно, легкой рваной вибрацией, но напоминал чем-то изысканную флейту. Я вспомнил почему-то именно этот инструмент, словно слышал, как кто-то на нем играл. В другой же части повествования мотив сменился на печальную скрипку. Подсознательная фаза добавляла к двум другим определенные, четко описанные эпизоды. Они-то и помогли мне реминисцировать более эффективно.

Тут она решила обломать мне весь кайф: «Ты… Ты, наверное, сильно устал. Столько всего нового за одну ночь… Уже четвертый час! Кошмар! Мне пора, и тебе лучше бы уснуть…»

Уснуть? Нет! Я теперь не усну больше!

«И не делай такие глаза, я сейчас сама заплачу! — рвано задребезжал ее голос. — Я еще приду… завтра. Завтра точно приду! Прошу, пожалуйста, не делай так!»

Последнее слово она выбросила на одном дыхании и убежала из поля моего размытого зрения. Дверь за ней закрылась сама. На стеклянной панели я еще мог наблюдать теплые следы от ее ладоней. Моя рука вдруг опустилась, и только тогда я обнаружил, что в реальности пытался протянуть конечность к ней. На потолке отражалось все то же существо, но лицо его теперь приняло метаморфозу: в этом лике образовалось нечто минорное. Тогдашнее мое состояние теперь было похоже на вторую стадию у наркозависимых. В горле и под ложечкой что-то заныло, носоглотку как будто схватил асфиктический спазм. Опустились тяжелые темные веки, зубы снова стали терроризировать пульсирующую губу. Но я не заплакал.