Детективный фильм-книга

Восьмая серия.

СССР, Свердловск, лето, ранее утро. Остановка общественного транспорта.

На пустой остановке стоит Люся - начальник отдела кадров Свердловского РУВД (полная женщина средних лет).

Она накрашена, волосы завиты в кудри, на ней лёгкое белое платье в горошек, красный бант и большой букет белых астр.

К ней походит высокий мужчина в бежевом костюме и шляпе.

Мужчина:

• А что делает такая милая девушка одна на остановке в столь ранний час?

Люся, смущённо:

• Девушка ждёт автобуса и между прочим уже замёрзла! - зябко поводит плечами.

Мужчина снимает с себя пиджак и накидывает Люсе на плечи, она благодарна кивает. Мужчина внезапно резко затягивает рукава пиджака на шее Люси и душит её.

Люся, выронив цветы, мягко оседает на асфальт.

СССР, Свердловск, лето, раннее утро, аэропорт.

Недалёко от взлётной полосы стоит чёрная «Волга» и два милицейских «Уазика», рядом группа встречающих из числа руководства РУВД.

Встречающие в форме, у всех помятый, сонный вид.

Начальник РУВД, полковник Климов (полный человек с бесцветными глазами) своему заму:

• Чёрт подрал этих москвичей со своими проверками! Ты не узнавал, - поворачивается к своему заму, - что за повод, а? Кто старший у них, в каком звании? Ты хоть галстук поправь!

Заместитель климова - майор Дронин (худой с хитрым бегающим взглядом), поправляя форменный галстук:

• Товарищ полковник, да шут их знает! Мне в управлении только вечером сказали «срочная проверка», а в честь чего, не доложили!

Полковник Климов, нервно:

• А где Люся, мать её? Приказ был в восемь утра быть на месте! Она ж цветы должна была купить! Сборище дебилов - один помятый, вторая - проспала!

Зам, услужливо наливая начальнику кофе из термоса в железную чашку:

• Это с коньяком! (Подмигивает) Не волнуйтесь, Юрий Петрович! Ну проспала, бывает! Я вам помните говорил про свою сестру, она бы с удовольствием могла бы на место Люси! Давайте я сбегаю за цветами? Гвоздики брать?

Полковник Климов, гневно глядя на часы:

• В гроб себе гвоздики возьми! У нас проверка, ты свою родню опять пропихиваешь! Беги нормальных цветов купи, дурень!

Зам быстро убегает к зданию аэропорта, придерживая фуражку.

Самолёт останавливается на взлётной полосе, подъезжает трап, открывается дверь, пассажиры медленно спускаются вниз и идут к автобусу.

Двое пассажиров отделяются от толпы и идут к милицейским машинам.

Один из них худой, высокий, в нелепых очках с большими диоптриями, в плаще поверх клетчатой рубашки, в помятых брюках и больших башмаках, с кожаным портфелем подмышкой. Второй - круглый, полный, в спортивном костюме «Динамо», белой кепке, с металлическим чемоданчиком в руке. Они походят к встречающим.

У полковника и зама вытягиваются лица, они удивленно смотрят на пассажиров.

Не зная к кому обратиться, полковник делает два шага вперёд навстречу очкарику, задирает подбородок вверх, щёлкает каблуками и отдаёт честь.

• Товарищ…. полковник! Докладывает начальник Свердловского РУВД полковник Климов! На сегодняшний день в городе и области обстановка стабильная, особых криминальных происшествий за минувшую ночь не произошло!

Зам торжественно вручает букет роз очкарику.

Очкарик, беря букет и смущаясь:

• Я вообще-то не полковник и не начальник… Серёжа я! Травкин! Психолог ВНИИ МВД, без звания, пока не аттестовали…

Полковник, таращит глаза, забирает у очкарика букет и поворачивается к толстяку в кепке:

• Товарищ …полковник! Докладывает…

Толстяк, улыбается, перебивает полковника, хлопая его по плечу:

• Полковник, расслабьтесь! Здесь нет старшего группы, он в городе уже сутки вместе с командой оперов из главка. Я судебный медик - Валентин Михалыч Дёмин, поехали в райотдел, и распорядитесь завтрак организовать, мы голодные жуть!

Встречающие крутят головами глядя друг на друга, полковник Климов, злобно бормоча, вытирает пот платком, все садятся по машинам и уезжают.

Утро, пятиэтажка, подъезд, где живёт Маша.

Маша выходит из подъезда, помахивая сумочкой и видит молодого человека читающего газету, сидя на скамейке у детской песочницы.

Маша ускоряет шаг и поворачивает за угол дома, молодой человек бросает газету и бежит за ней.

Молодой человек забегает за угол дома и никого не видит, кроме мужика, гуляющего с собакой и тётки, развешивающей бельё на верёвке.

Он в поиске Маши идёт за трансформаторную будку и вдруг резко останавливается - Маша, выскочив из-за угла, подставила медицинский скальпель к его горлу.

Маша, спокойным голосом:

• Зачем за мной следишь? Отвечать только правду и без резких движений!

Молодой человек, заикаясь:

• Д..да я.. опер из главка! М… Мария Васильевна! Вас п…приказано сопроводить в РУВД… с..создана группа по убийствам…вы..в…включены!

Маша, держа скальпель у его горла достаёт из кармана рубахи опера удостоверение:

• Честно! Из Москвы? По убийствам? Урааа! - обнимает опера.

Опер испугано прислоняется к стенке трансформаторной будки, вяло улыбается, держа в трясущихся руках возвращённое Машей удостоверение.

Утро, здание школы милиции, помещение спортзала.

Идёт занятие по физподготовке, курсанты сдают норматив по подтягиванию.

Митя стоит и грустно смотрит, как его более спортивные одногруппники бодро подтягиваются на турнике.

Преподаватель - светловолосый широкоплечий богатырь, старший лейтенант милиции Грунько:

• Григорьев, следующий!

Митя подходит к турнику и с тоской смотрит на перекладину.

Грунько:

• Ну что, рахит ты жизнерадостный? Подпрыгнуть хоть сможешь?

Группа курсантов смеётся.

Митя подпрыгивает, цепляется за перекладину и повисает на руках.

Грунько:

• Ну давай! Геракл засушенный! Норматив - двенадцать раз!

Митя начинает с трудом подтягиваться.

Дверь зала открывается, заходит невысокий крепкий парень в джинсовом костюме, издалека показывает удостоверение:

• Добрый день! Уголовный розыск! Я за курсантом Григорьевым!

Капитан Грунько:

• Я не понял! Почему посторонние в зале? Кто разрешил? Почему мешаете принимать нормативы? А? Куда по матам, чудо джинсовое! - подходит и тянет руку, чтобы взять парня за шиворот.

Парень, хватает Грунько за руку, резко подсаживается под него и бросает его через плечо на маты.

Грунько шумно падает на спину, парень наступает на его грудь коленом и тыкает в лицо удостоверением:

• Читайте внимательно - «Главное управление уголовного розыска»!

Митя спрыгивает с турника, подмигивает одногруппникам и говорит громко:

• Двенадцать!

Грунько, лёжа на спине, поворачивает голову к Мите, хриплым голосом:

• Григорьев свободен! Зачёт!

День, здание РУВД, кабинет начальника райотдела.

В кабинете у стола сидят начальник райотдела и его зам, москвичи: психолог-очкарик, судмедэксперт, два опера, Маша, Митя и профессор медицины Сергей Степанович.

Официантка из милицейской столовой с подносом расставляет чашки с чаем, бутерброды и печенье. Все нервно переглядываются. Маша держит Митю за руку и подмигивает ему.

В кабинет входит высокий, приятный мужчина в бежевом костюме и шляпе, он ввозит сидящую в инвалидном кресле Люсю, растрёпанную, связанную, с кляпом во рту и растёкшейся тушью на глазах.

Все открывают рты и удивленно смотрят на это зрелище.

Высокий мужчина вынимает кляп из люсиного рта, ножом с выкидывающимся лезвием ловко разрешает верёвки, проходит и садится в кресло начальника райотдела, небрежно кинув шляпу на бумаги.

Мужчина:

• Господа, позвольте представиться, старший оперуполномоченный по особо важным делам главка уголовного розыска МВД СССР, майор Власов! Сразу скажу: дела у вас идут ни к чёрту! В городе пять нападений на женщин с убийством, и никаких мер по усилению охраны общественного порядка! Я похитил эту женщину утром на остановке, без всяких последствий! - кивает в сторону Люси, та плачет, вытирая тушь рукавом платья.

Начальник райотдела, робко:

• Это не женщина! Это Люся …капитан милиции,  она вас ехала встречать в аэропорт! С цветами!

Власов, улыбаясь:

• Ну вот! А получилось, что я встретил её! У вас даже кадровые офицеры не в курсе мер безопасности! - кивая в сторону Люси, - благодарю за службу! Люся слабо улыбается.

Власов:

• Полковник, а вы в курсе, что в США, при малейшем подозрении на серию убийств в городе вводится особый порядок несения службы: усиливают патрули, в общественных местах работаю полицейские в штатском, граждан информируют по телевизору о приметах преступника и мерах безопасности?

Начальник райотдела, раздраженно:

• Я не был в Америке, товарищ майор!

Власов:

• А я был, от МВД, по обмену опытом! Скажите честно полковник - хотели скрыть действия серийного преступника, чтоб по шапке не прилетело?

Начальник райотдела вскакивает:

• Что вы себе позволяете? Вы… забыли субординацию! Я старше вас по званию!

Власов, вставая из-за стола, и подходя к окну:

• Кстати, о субординации. Моя должность обязывает вас выполнять мои распоряжения. Распоряжение первое - вы отстраняетесь от исполнения обязанностей на время служебной проверки (начальник райотдела таращит глаза), распоряжение второе - все материалы дел об убийствах и ключи от вашего сейфа мне на стол, распоряжение третье - подготовить документы на увольнение начальника уголовного розыска, - Люся вскакивает с кресла и начинает записывать распоряжения, Власов смотрит на неё улыбаясь, - и  распоряжение четвёртое - новым начальником УГРО назначается капитан Титов, - глядя на своих оперов, - кстати, где он?

Один из оперов:

• Товарищ майор! Он с вечера на адресе  в опорке был, утром так и не вышел…

Официантка из милицейской столовой, всё это время стоящая в углу, снимает парик, улыбается и подходит к Власову, протягивая руку:

• Очень приятно, товарищ Власов, наслышан о вас! Капитан Титов!

Вечер, городской парк, качели.

На качелях качается Маша, Митя стоит рядом и толкает качели.

Маша, держать за качели и восхищённо улыбаясь:

• Мить, ты видел, какой он невероятный! Этот майор Власов! Всё чётко - распоряжение первое, второе! А как он Люську выкрал? А как начальника на место поставил! Он точно всё раскроет! Он может! Он даже в Америке был и всё про убийц знает!

Митя, задумчиво:

• Да, я бы даже сказал слишком невероятный! Но он какой-то…не пойму…не настоящий что ли…

Маша:

• Митька, брось! Ты просто ревнуешь! Может же человек быть одновременно и красивым и умным и талантливым!

Митя, тихо:

• Наверное может, был же у нас железный и красивый Феликс Эдмундович…

Маша, смеясь:

• Эй, Эдмундович мой пластилиновый, не раскисай! Вот вырастишь, выучишься, сдашь по-честному норматив по подтягиванию и тоже таким станешь!

Митя, волнуясь:

• Я серьёзно! Понаблюдай за ним - он слишком идеальный, я таким не верю!

Маша, спрыгнув с качелей, и целуя Митю в щёку:

• Ты просто таких не встречал! - мечтательно, - И я тоже..

Ночь, пустой городской парк.

По аллее пошатываясь идёт девушка, в руке открытая бутылка шампанского, она размазывает слёзы по щекам, останавливается около качелей, ставит бутылку на сиденье качелей, закуривает сигарету, выдыхает дым и говорит вслух:

• Ничего, гад! Завтра же все твои шмотки из дома выброшу! Будешь на вокзале жить, скотина!

Сзади слышен приятный мужской голос:

• Зачем ругаться, милая, посмотрите - какая красивая луна!

Утро, здание РУВД, Ленинская комната.

У стены стоит школьная доска, разделённая на две части, одна пустая, на второй кнопками прикреплены фотографии с мест обнаружения трупов женщин.

Столы со стульями расставлены полукруглом вокруг доски.

За столами сидят москвичи: Травкин - психолог из ВНИИ, судмедэксперт Дёмин, два опера из Главка, Маша, Митя, профессор Сергей Степанович и Титов.

В комнату лёгкой погодкой входит Власов, на нём красивый летний серый костюм, он садится в центре около доски, надев шляпу на голову бюста Ленина.

Власов:

• Доброе утро, господа! Я распорядился немного усовершенствовать Ленинскую комнату под комнату расследований, как у ФБР!

Профессор:

• Как у американцев?

Власов:

• Именно, Сергей Степанович! На самом деле, это очень удобно: на доске фиксируются версии, имена фигурантов, мероприятия и доказательства. Перед глазами фото с мест преступлений - помогают, как говорят в ФБР, визуализировать информацию, увидеть общие детали и включить интуитивное мышление.

Митя:

• У нас в союзе всё-таки своя специфика, мышление немного …другое!

Власов:

• Дорогой, Дмитрий! Вы конечно правы, поэтому будем делать поправку на наше мышление, а за основу возьмём проверенные американские методы поимки серийный убийц! Травкин, докладывайте!

Психолог Травкин, поправляя очки:

• Вы просили составить психологический портрет предполагаемого преступника, я посмотрел документы. Вот что можно сказать: это мужчина средних лет, сильный, решительный, приятной внешности, общительный, легко находит общий язык с жертвами, имеет связи в криминальном мире, опасный, но любит рисковать, имеет личный или служебный автомобиль.

Власов:

• Отлично, психология! Вот видите, и это всего за одни сутки! Так, что скажет судебная медицина?

Встаёт московский судебный медик Дёмин:

• Я посмотрел материалы вскрытий, мы поговорили с профессором. Вот что могу сказать: убийца мужчина высокого роста - метр восемьдесят метр восемьдесят пять, правша, сильный, знает анатомию человека, душит жертву, когда она беспомощна, не у одной нет следов самообороны, удары ножом наносит в спину, уже в мертвое тело. Или испытывает от этого удовольствие или для демонстрации своего характерного почерка, скорее всего, имеет садистские наклонности. Следов не оставляет, очень осторожный.

Власов:

• Спасибо, Валентин Михайлович! -  кивает своим операм, - взять на контроль отработку владельцев личных машин, возраст 30-45 лет, рост 180-185, видных и общительных. Отработать их алиби по датам убийств всех жертв.

Титов:

• Я хочу добавить, что преступник ранее мог совершать нападения и даже убийства, предлагаю посмотреть архивные дела за последние пять лет.

Власов:

• Отлично! Организуйте работу капитан, Дмитрия вам в помощь! - кивает Мите, - если найдёте схожие по почерку убийства, нужно будет организовать повторные экспертизы трупов, после эксгумации тел.

Маша, покраснев:

• Товарищ майор! Можно мне! Я считаю, что убийца знаком с криминалистикой, знает про наше расследование и как бы … играет с нами!

Власов, с интересом глядя на Машу:

• А вот это уже интересно! И откуда такие умозаключения, милая?

Маша, смутившись:

• Я просто проанализировала его поведение… ну и читала про американские расследования…

Власов:

• Молодец, Мария! Будем иметь ввиду эту информацию!

В комнату забегает сержант из дежурной части:

• Товарищ майор! Разрешите обратится? Полчаса назад в центральном парке недалеко от площадки с качелями нашли женский труп, брюнетка, дежурная группа уже выехала, говорят она задушена и ножевые в спину…Власов, глядя на Машу:

• Ну вот - уже шесть! А вы Мария, читали, как американские полицейские ловят серийных убийц? Нет? На приманку! Кстати, вы обратили внимание, что все жертвы - это приятные брюнетки стройного телосложения? Ну, то есть как вы! Понимаете свою задачу?

Все с тревогой смотрят на Машу, Митя хватает её за руку, она улыбаясь, и глядя на Власова счастливыми глазами:

• Я согласна быть приманкой!

Конец седьмой серии.

Туман, вечный спутник Лондона, окутывал Сохо пеленой, холодной и влажной, как саван. Элиас Грейвз шел по скользкой мостовой, его поношенное пальто впитывало сырость. Внутри не бушевала прежняя ледяная пустота Рыцаря Гнева, не горел и наивный свет Рыцаря Справедливости. Была усталость. Глубокая, как шрамы на душе. После Вивиан Торнхилл остался проблеск – слабый, но упорный уголек в груди, напоминавший: «Ты не монстр. Ты – человек и ты достоин шанса». Но она ушла, растворившись в тумане, бросив его одного на пороге этого нового, ослепительного и пугающего света. Освободила – и оставила разбираться. Он скучал. Порой злился. Но уголек тлел. Именно он привел Элиаса к тяжелым дубовым дверям нового пристанища – «Клуба Странствующих Сов».

Это было не «Чернильное Пятно». Здесь не витали тени поэтов-неудачников. «Совы» собирались в полумраке зала, уставленного тяжелыми столами, дымящимися трубками и стопками газет. Здесь обсуждали политику, философию, последние научные диковины, играли в шахматы и вели неторопливые беседы. Место для ума и умеренной светскости. Элиас, движимый хрупкой надеждой «нового себя», решил попробовать. Он был вежлив, сдержан, вставлял в разговор редкие, но меткие замечания, рожденные годами наблюдений из тени. Его незлобивость, отголосок старого кодекса, сквозь новую осторожность, привлекала. Он нравился. Хрупкий росток «просто Элиаса» тянулся к этому слабому теплу.

Среди завсегдатаев выделялась Моргана Локхарт. Не красотой – лицо ее было скорее выразительным, чем прекрасным, с острыми скулами и внимательным взглядом серых глаз. Она блистала эрудицией. Ее мнение по любому вопросу, от последней парламентской речи до открытия в физике, было весомым, подкрепленным фактами. И именно она обратила внимание на замкнутого новичка. Когда Элиас, разбирая сложную статью о парламентских дебатах, запнулся на юридическом термине, ее голос, спокойный и мелодичный, раздался рядом:

«Казус белли, мистер Грейвз. Повод к войне. Довольно мрачная метафора для сухой процедурной коллизии, не находите?» Она улыбнулась, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок. «Не переживайте. Эти дебри сбивают с толку даже старых лис Вестминстера. Позвольте объяснить?» Она говорила терпеливо, ясно, без снисходительности. Элиас кивнул, пойманный ее вниманием и странным прозвищем, которое она ему дала позже в разговоре: «Сова». «За вашу наблюдательность, мистер Грейвз. Вы видите то, что другие пропускают».

Она была инициативна. Подходила первой, делилась свежей газетой, приглашала сыграть партию в шахматы. Ее беседа была умной, порой ироничной, но лишенной злобы. Однажды, после удачной его реплики, разобравшей логическую ошибку в речи оппонента, она сказала тихо, пока другие спорили:

«Вы мне давно приглянулись, мистер Грейвз. Особенно после той вашей фразы о «логике отчаяния». У вас… редкий дар видеть суть сквозь риторический туман».

Растопленный ее вниманием, Элиас рискнул. Он пригласил ее на прогулку в Гайд-парк. Он говорил о погоде, о книгах, а потом, глядя на серую гладь Серпентайна, начал медленно, сбивчиво. Говорил не о любви, а о тьме. Об отравленных годах после Алисии. О Голосе, что десятилетиями выгрызал его душу. О своей «сломанности», неуклюжести в мире людей, страхе быть окончательно изгнанным из человеческого круга. Ждал отшатывания, ледяной вежливости. Шепот Голоса: «Видишь? Отшатнется! Урод!» был тише обычного, приглушен светом Вивиан, но присутствовал.

Моргана слушала молча. Когда он замолчал, сжав кулаки в карманах пальто, она лишь вздохнула. Глубоко.

«Тяжелая ноша, мистер Грейвз. Элиас. – Она впервые назвала его по имени. – Жалко, что вы несли ее в одиночку так долго. Но… – Она остановилась, повернулась к нему. – Но ваша ясность мысли, ваша… странная, колючая честность – они от этого не меркнут. Напротив. Вы мне интересны.

Начались встречи. В «Клубе Сов», на прогулках, за чашкой чая в скромной кофейне. Перешли к письмам. Ее почерк был уверенным, четким, мысли – острыми. Его ответы – сначала робкими, потом все более раскованными. В одном письме, доставленном утренней почтой, стояли строки, от которых у него похолодели пальцы:

«Дорогой Элиас, cтранно признаваться в письме, но слова просятся на бумагу. Ваши мысли, ваша борьба со своими демонами, ваша неожиданная нежность под панцирем… Я не могу это игнорировать. Я чувствую нечто большее, чем интерес. Я… боюсь этого слова… начинаю испытывать к вам глубокую привязанность, граничащую с любовью. Простите мою откровенность. Ваша Моргана».

Сердце, закованное в броню лет, бешено застучало. Кровь ударила в виски. Он перечитал письмо трижды. Потом схватил перо. Чернила брызнули на бумагу от дрожи в руке:

«Моргана, этот страх, что вы упомянули… он знаком и мне. Но он меркнет перед светом ваших слов. Ваш Элиас».

Это была правда. Правда, взращенная на ее внимании, на ее словах, на этой безумной надежде. Любовь по переписке и редким встречам? Для света – смешно. Для него, вырвавшегося из ада само-ненависти, – эликсир жизни. Его любили. Эти слова стали мантрой, заклинанием против Голоса. «Меня любят». Они дарили крылья. Он просыпался с легким сердцем. Шел по улицам, ощущая под ногами не зыбкий пепел прошлого, а твердую землю настоящего. Голос умолк, загнанный в самую глухую щель сияющей уверенностью: он цельный. Он достоин. Он готов был на все: на переезд в ее район (она жила в Челси, он – в скромном Сохо), на поиск лучшей работы. Он писал ей стихи – корявые, искренние. Слагал сказки о Сове и Звезде. Дарил маленькие подарки – редкую книгу, изящную ручку. Отдавал всю накопленную нежность лет изгнания.

Потом что-то переломилось. Ее письма стали приходить реже. Краткими. Сухими. Встречи отменялись под благовидными, но натянутыми предлогами: «семейные дела», «нездоровится», «неотложные занятия». Он чувствовал ледяное дуновение, знакомое до костей. Но Голос молчал. Внутри горел новый свет – свет ее былой любви. Он пытался быть солнцем, как когда-то с Вивиан, но не из страха, а из силы. Писал длинные, полные заботы и уверенности письма: «Дорогая Моргана, я чувствую ваше беспокойство. Не отдаляйтесь. Мы сильнее любых сомнений. Я рядом. Все наладится». Он приходил в «Клуб Сов», надеясь поговорить, но она была холодна и немногословна, окружена другими, избегая его взгляда. Он не чувствовал себя монстром. Он видел лишь ее волнение, ее странную отстраненность.

Развязка пришла не в письме. Она сама подошла к нему в углу клуба, где он сидел с нераспечатанной газетой. Глаза ее были жесткими, губы сжаты в тонкую ниточку. Голос тихий, но режущий:

«Мистер Грейвз. Нам нужно прекратить этот… фарс. Мои чувства… они были ошибкой. Иллюзией. Я не могу. Я не та, кем вам кажусь. Это кончено. Прошу вас… оставьте меня в покое». Она отвернулась прежде, чем он смог что-то сказать.

Он замер. В груди не взорвалась знакомая белая ярость. Не зашипел Голос. Был лишь ледяной укол разочарования, пронзивший до самых пяток. Он встал. Сделал формальный, едва заметный поклон. «Как пожелаете, мисс Локхарт».

Он больше не пришел в «Клуб Странствующих Сов». Без скандала. Без мольб. С достоинством, которое дала ему Вивиан и которое не смогла убить Моргана. Он уважал ее «нет», даже если оно разбивало его мир.

Через неделю к нему домой пришло письмо. Ее почерк. Коротко: «Элиас, не из-за нас же вы бросили Клуб? Ваши друзья там скучают. Ваши замечания по дебатам были так метки. Вернитесь. Хотя бы ради общества». Он бросил письмо в камин, не дочитав. Потом пришло второе. На сей раз – дрожащей рукой, с пятнами, похожими на слезы: «Элиас, я в отчаянии. Попала в ужасную передрягу… финансовый крах… позор… Мне так страшно. Помогите советом… или просто словом…». Сообщение было туманным, полным намеков на катастрофу. Он схватился за перо – написать, спросить – но остановился. Слишком знакомо. Он помнил ее холодный взгляд. Голос едва шевельнулся: «Ловушка…», но Элиас подавил его. «Не ее стиль… или ее новый стиль?» Он не ответил. Дни тянулись в тягостном ожидании, но больше писем не было. Лишь слухи, доносившиеся через общего знакомого из Клуба: у мисс Локхарт проблемы, выглядит растерянной.

Когда он уже почти поверил в ее беду, этот самый знакомый, мистер Эдгар Феллоуз, человек с репутацией безупречного правдолюба, встретил его у выхода из Британского музея. Лицо Эдгара было сурово.

«Грейвз. Поговорить есть минутка? О Моргане Локхарт». Они отошли в сторону, под скульптуру разъяренного льва. «Думаю, вам следует знать. Ее история… фабрикация. Финансового краха нет. А есть… муж. В Ливерпуле. Солидный коммерсант. И двое детей. Ваше имя… не первое в списке ее… увлечений. Будьте осторожен. Она играет в опасные игры».

Мир не рухнул. Он обрушился в бездну тихой, всепоглощающей ярости, холодной и страшной. Он увидел все: ее расчетливую игру в «Клубе Сов», ее внезапные «семейные дела», ее знание его истории, его борьбы с Голосом, его уязвимости, которую он открыл, чтобы быть достойным ее любви. Все это было щипцами, сжимавшими его сердце. Она знала, куда бить. И била. Целенаправленно. Из скуки? Из жестокости? Неважно

Он не пошел скандалить в Клуб. Он написал письмо. Чернила ложились на бумагу, как капли яда: «Мисс Моргана Локхарт,

Осмелюсь потревожить ваше драгоценное время. Не для упреков – для констатации. Ваше представление подошло к финалу. Маска «просвещенной дамы» сорвана. Знаете, что вызывает глубочайшее омерзение? Ваше осознанное использование моей исповеди. Вы знали о моем прошлом. Знаете глубину пропасти, из которой я едва выбрался. И вы играли на этих струнах. Цинично. Как уличный шарманщик на расстроенном инструменте. «Люблю». «Будущее». Замужем. Дети. Сколько еще таких дураков, как я, поверило вашим слезам и обещаниям? Пятеро? Шестеро? Дешевый фарс для дешевых триумфов. Вы – не дама. Вы – язва под шелками.Не утруждайте себя ответом. Он мне так же дорог, как и ваша поруганная честь.Э. Грейвз».

Он отправил письмо с посыльным. Голос взвыл, выползши из глухой щели его потрясения: «Неудачник! Посмешище! Она провела тебя! Слышишь? Тот же яд, что лила Алисия! «Просто так получилось»... Ложь! Она наслаждалась! Знала твои раны – и сыпала соль! А ты? Распахнул душу, как последний лох! «Достоин»... Ха! Где твое достоинство? Втоптано в грязь! Рыцарь Глупости! Монстр доверчивости! И Вивиан? Твой свет? Лишь мишень для подлецов! Она исцелила? Нет! Лишь подготовила для нового удара! Глубже! Больнее! Ты всегда будешь жертвой! Всегда монстром! Впусти меня! Я – твоя правда! Я – твой гнев! Я защищу... от тебя же самого!»

Слова Голоса бились, как летучие мыши, в висках, цепляясь за старые шрамы. Искушение было огненным, знакомым. Взять кастет. Найти. Заставить ответить. Элиас сжал кулаки, сквозь зубы, тихо, но с железной силой: «Нет».

Он поднял голову. В глазах, отражавших прыгающие языки каминного огня, не было страха. Была усталая ярость, но и новая, невиданная твердость. Он заговорил громче, обращаясь к пустоте: «Ты лжешь. Как и она. Алисия сломала. Вивиан показала свет. Моргана – подлая тварь. Ее ложь – ее выбор. Ее игра – ее вина. Моя доверчивость? Да. Моя ошибка? Да. Но не клеймо! Не знак монстра! Не подтверждение твоей лжи!» Он резко встал. «Вивиан дала мне щит. Знание. Я – человек. Человек, которого обманули. Человек, которому больно. Но человек, который не вернется в клетку из-за подлости других! Ты – эхо старой боли. Тень Алисии. Тебе здесь больше нет места! Молчи. И сгинь».

Голос завыл, слабея: "Сгину? Ха! Ты сгинешь без меня! Мир растопчет! Сла...!" Но слова разбивались о щит его человечности. Голос захлебнулся, превратившись в едва слышный шепот, а затем – в тишину. Не полную. Но впервые – тишину, где Элиас был хозяином.

Но Элиас не остановился. Он знал адрес ее лондонской квартиры. Отправил туда заказное письмо с уведомлением. В нем лежала одна-единственная пенни. В сопроводительном листке:

«Мисс Локхарт,Примите сию монету как символ. Оплату за ложь. Я требую правды. Объяснитесь через моего посыльного. Или ваш супруг в Ливерпуле и все ваше почтенное семейство узнают о ваших лондонских «интересах» и разыгранных крахах. Жду решения до полуночи.Э. Г.»

Посыльный вернулся поздно, с конвертом. Ее почерк. Дрожащий. Короткая строчка:

«Элиас… Я не знаю, как это вышло… Просто… так получилось…»

«Просто так получилось». Фраза-призрак. Оправдание пустоты. Элиас бросил письмо в камин. Пламя жадно лизнуло бумагу. Затем он написал последнее письмо:

«Моргана Локхарт,Для вас Элиас Грейвз мертв. С этого дня и навсегда. Не пишите. Не ищите встреч. Не приближайтесь. Если нарушите запрет – каждый, кому дорога ваша репутация, узнает о «Странствующих Совах», попавших в ваши сети. Прощайте. Навеки.Э. Грейвз»

Он перестал бывать в местах, где могла появиться она. Падение было глубоким. Он рухнул на самое дно. Но дно это было иным. Не в бездну Алисии, где ждал Голос. Он упал на твердую плиту воспоминаний о Вивиан. На ее слова: «Ты уже достоин. Сейчас. Здесь». На ее свет, который не погас, а выдержал испытание огнем. Вина лежала не на нем. Актрисой была Моргана. Его вина? Человеческая слабость. Наивность раненого сердца. Ошибка, за которую можно себя поругать, но не клеймо чудовища. Он ошибся. Как человек.

В своей комнате в Сохо Элиас Грейвз устроил тихие похороны. Он собрал все, что связывало его с Морганой: письма, засохший цветок, обертку от подаренной книги. Сложил в камин. Поджег. Он хоронил Моргану Локхарт. Ту, что притворялась светом. Ту, что пыталась разрушить его мир. Пламя пожирало ложь, оставляя пепел.

Затем он закрыл глаза. Мысленно собрал остатки Голоса: шепот сомнений, яд само-ненависти, эхо Алисии, страх. Он сгреб эту тьму в черный мешок своей воли и швырнул в очищающее пламя. Он хоронил Голос. Навсегда. Как ненужный хлам. Ритуал был без слов. Лишь треск огня и глубокое осознание: Петля боли разорвана. Клетка пуста. Он свободен.

Туман за окном был все так же густ. Лондон дышал холодом и углем. Элиас вышел на улицу. Старое пальто висело на нем, как ветеранская шинель. Но внутри не бушевал гнев. Не тлела обида. Не шептались сомнения. Была усталость воина, вышедшего из последней битвы. Была горечь обожженного доверия. Была рана – свежая, но чистая. И была тишина. Не пустота – а просторная, светлая тишина после бури. И в этой тишине горел его собственный, неугасимый свет – свет Вивиан, ставший его сутью, и свет его собственной, выстраданной человечности.

Он знал, кто он. Элиас Грейвз. Не рыцарь Справедливости или Гнева. Не призрак. Человек. С израненным сердцем, но несломленный. С ошибками в прошлом, но с правом на будущее. Достойный. Живой. Он вдохнул промозглый воздух полной грудью. Боль была. Но она не владела им. Он повернулся. И пошел вперед. В туман. В неизвестность. Не зная, что ждет, но зная, что встретит это стоя. Светом. Человеком.

Конец.......?

***
Послесловие от Автора:

История Элиаса Грейвза – это отражение тысячи реальных битв, что происходят в тишине человеческих сердец. Моя история. Возможно, в чем-то – и ваша.

Мы все носим в себе шрамы. Мы все сталкивались с предательством, жестокостью, сокрушительным чувством собственной "недостаточности". Бывают дни, когда туман сгущается настолько, что кажется: выхода нет. Что тьма – это и есть единственная правда. Что ты навсегда останешься в роли жертвы, монстра, неудачника, запертым в клетке собственной боли или чужих ядовитых слов.

Даже в самой глубокой пропасти есть шанс. Шанс не на мгновенное счастье, а на возвращение к себе. К той искре человечности, что теплится внутри, несмотря ни на что. К пониманию, что мы – не наши ошибки. Что предательство других – это их выбор, их вина, их "монструозность", но не наше клеймо.

Не сдавайтесь. Даже когда боль кажется невыносимой. Даже когда Голос в голове шепчет самые страшные слова. Ищите в своем сердце то добро, ту упорную искру, которую не смогли погасить. Иногда для этого нужна помощь – другого человека, как Вивиан, или просто тихое, но непоколебимое решение внутри: "Я – больше, чем моя боль. Я – человек. И я заслуживаю счастья".

Другие могут пытаться сломать вас. Жизнь может бить жестоко. Но только вы решаете, позволить ли этой тьме войти внутрь и править вами, или же найти в себе силы сказать: "Нет. Я не монстр. Я не жертва. Я – человек. И я буду идти."

Пусть история Элиаса напомнит вам: из любой тьмы можно выйти. Доверие можно восстановить. Сердце – исцелить. Главное – не гасить в себе тот самый, маленький, но неугасимый проблеск. Ваш личный свет. Вашу человечность.

Несите его. Берегите. И верьте. Всегда.

С уважением и надеждой, Ромулус Хайден

Ненадолго

Холодное ноябрьское утро пробивалось сквозь кухонное окно, запотевшее от пара чайника. Маленькая кухня пахла подгоревшим тостом и сладковатой шоколадной пастой, которую обожала Анна. Шестилетняя девочка, стоя на табуретке, с невероятным сосредоточением мазала ломоть хлеба. Кончик розового языка высунулся от усердия. Ее мама, Соня, улыбалась, но в глазах читалась глубокая усталость; синяки под ними казались лиловыми в утреннем свете. Она нежно поправила Анне выбившийся хохолок.

"Вот, мамочка, твой!" – торжественно протянула Анна ломоть, щедро покрытый коричневой пастой. "А это мой!" – она уже торопилась намазать второй.

Соня взяла бутерброд. "Спасибо, солнышко мое! Самый лучший завтрак на свете".

Дзынь!

Резкий, неожиданный звонок в дверь заставил Соню вздрогнуть. Не почтальон – слишком рано. Она на мгновение замерла, лицо стало восковым. Подошла к двери, заглянула в глазок. Человек в униформе курьерской службы. Сердце Сони бешено заколотилось. Она открыла.

"Соне Петровой. Лично в руки". Курьер протянул толстый конверт из плотной бумаги. Знакомый логотип в углу – онкологический диспансер. Мир сузился до этого прямоугольника в ее руках.

"Спасибо", – едва слышно выдавила она, закрывая дверь. Конверт горел в ее пальцах. Она медленно вернулась на кухню, опустилась на стул. Пальцы дрожали, когда она вскрывала конверт. Анна, забыв про свой бутерброд, смотрела на маму широко открытыми глазами, ловя каждый жест.

Соня вытащила листы. Читала. Очень долго. Каждое слово впивалось, как нож. Результаты последних анализов. Заключение консилиума. Прогноз неблагоприятный... Экстренная госпитализация... Воздух перестал поступать. Она медленно опустила бумаги на стол. В глазах не было страха – только странная, ледяная ясность и бесконечная, всепоглощающая усталость. Битва была проиграна.

"Мамочка?" – тоненький голосок Анны, как щелчок, вернул ее в кухню. Девочка потянула ее за рукав фланелевой пижамы. – "Что там?"

Соня обернулась. И на ее лице расцвела улыбка. Такая же теплая, лучистая, как всегда. Она взяла лицо дочки в ладони. "Все хорошо, солнышко мое золотое. Просто... маме нужно ненадолго уйти. Очень-очень ненадолго. К докторам. Лечиться. Поиграешь с тетей Олей? Она скоро приедет".

Анна кивнула, не понимая слов, но кожей чувствуя ледяную волну тревоги, исходящую от матери. "А бутерброд? Я тебе сделала!" – она указала на ломоть хлеба, который Соня положила на тарелку.

Соня посмотрела на бутерброд. Потом на дочь. Ее глаза блеснули. Она взяла его, поднесла ко рту и откусила маленький кусочек с самого края. "Вкуснятина! Самый лучший в мире. Я его... потом доем, ладно? Обязательно. Как вернусь". Она наклонилась, прижала Анну к себе, зарылась лицом в ее детские, пахнущие шампунем волосы, вдыхая этот запах, как кислород. Целовала макушку. Долго-долго. "Ты моя самая сильная, самая храбрая девочка. Помни это. Всегда. Я люблю тебя сильнее всего на свете".

Она встала. Не взяла сумку. Не надела ничего поверх пижамы. Только ключи. На пороге обернулась еще раз, помахала. Улыбка все еще держалась, но в глазах стояла бездна. "Скоро вернусь!"

Анна подбежала к окну. Мама села в подъехавшее такси. Машина тронулась и скрылась за поворотом. Через три минуты приехала тетя Оля. Ее глаза были красными, голос дрожал. Она что-то бормотала про "экстренно", "больница", "надо быть сильной". Анна почти не слушала. Она вернулась на кухню, к столу. Там стояли две тарелки. На одной – ее бутерброд, откушенный аккуратно. На другой – мамин. С одним-единственным, маленьким укусом по самому краешку. Отпечаток маминых губ, след зубов на шоколадной пасте. Он еще казался теплым.

"Она обещала доесть..." – тихо, как эхо, сказала Анна, осторожно касаясь пальчиком того места, где мамин зуб коснулся хлеба. – "Она же обещала..."

Тетя Оля зарыдала.

Этот недоеденный бутерброд, оставленный на краю тарелки, стал первым камнем в стене ожидания. Тетя Оля убрала его на следующий день, когда хлеб зачерствел, но Анна не позволила его выбросить. "Мама доест!" Он перекочевал в холодильник, потом покрылся пятнами плесени, и тетя Оля, плача, выбросила его тайком, пока Анна спала. Но для Анны он остался. Символом обещания. Знаком, что мама вернется.

Прошли дни. Недели. Месяцы. Мама не возвращалась. Тетя Оля ездила "в больницу", возвращалась с заплаканными глазами, приносила расплывчатые ответы: "Маме нужно еще полечиться", "Доктора стараются", "Она тебя очень любит". Анна писала письма. Корявые печатные буквы, рисунки солнышка и цветов, рассказы про детский сад, про тетю Олину кошку, про то, как она научилась кататься на велосипеде. "Маме в больницу", – писала она на конвертах. Тетя Оля молча брала их и... отправляла обратно по их же адресу, когда Анна не видела. На конвертах появлялся штамп: "Адресат выбыл". Тетя прятала их глубоко в ящик. Анна ждала ответа. Каждый вечер на столе появлялась лишняя тарелка. Каждый День Рождения она задувала свечи с одним и тем же желанием, произносимым мысленно с фанатичной верой: Чтобы мама пришла завтра.

Годы текли. Анне исполнилось 14. Она уже знала. Она слышала шепот взрослых. Видела тетины слезы. Находила в интернете страшные слова: метастазы, терминальная стадия, паллиатив. Головой она понимала. Но сердце – то самое, шестилетнее сердце, застрявшее в той кухне с запахом шоколада и недоеденным бутербродом – отказывалось капитулировать. Оно жило в вечном "завтра". Она злилась на тетю Олю за ее печальные, жалеющие взгляды, за осторожные попытки заговорить о памяти, о том, что "нужно отпустить". Анна не хотела отпускать. Она яростно цеплялась за ожидание. Это была ее последняя связь с мамой. Отнять его – значило убить ее окончательно.

В день своего пятнадцатилетия тетя Оля, после торта и неуверенных поздравлений, подошла к Анне с потрепанной картонной коробкой, перевязанной бечевкой. Лицо тети было серьезным и очень печальным.

"Аня..." – голос ее дрогнул. – "Это... твоя мама... Она попросила отдать тебе это. Когда ты повзрослеешь. Если... если она не вернется". Тетя Оля не смогла сдержать слезу. "Она очень просила".

Анна почувствовала, как внутри все сжалось в ледяной ком. Еще одна уловка? Еще одна попытка взрослых разрушить ее крепость веры? Она с презрением, почти с ненавистью, взглянула на коробку, потом на тетю. Молча взяла ее. Коробка была легкой. Слишком легкой для того, чтобы нести в себе конец мира. Анна отнесла ее в свою комнату и швырнула в дальний угол. Пусть лежит. Пусть сгниет. Она не открывала ее неделю. Потом две. Коробка стояла там, немой укор, напоминание о предательстве взрослых, которые сначала отняли маму, а теперь пытались отнять последнее, что у нее осталось – ее упрямую, безумную надежду.

Взрыв случился после ссоры. Жаркой, беспощадной. Тетя Оля, доведенная до отчаяния вечными когда мама вернется? и нарочито выставленной лишней тарелкой, сорвалась.

"Хватит, Анна! Хватит жить в сказках! Она умерла! Твоя мама умерла! Понимаешь? Умерла тогда! Сразу после того, как уехала! Она не вернется! Никогда!"

Слова вонзились, как ножи. Анна вскрикнула, не от боли, а от ярости, от невыносимой попытки разрушить ее последний оплот. Она выбежала в свою комнату, захлопнула дверь и бросилась к злополучной коробке. Рывком она рванула бечевку, сорвала крышку. Внутри, аккуратно сложенные, лежали:

1. Пачка конвертов. Ее детские письма. Те самые, с корявыми буквами и рисунками. Все. Каждый. Ни один не был распечатан. На каждом – жестокий, бездушный штамп синими чернилами: "Адресат выбыл".

2. Пластиковая лошадка. Ярко-желтая, с гривой из розового пластика. Ее самая любимая игрушка, потерянная во дворе за месяц до маминого отъезда.

3. Тоненький шарфик. Связанный из нежно-розовой пушистой пряжи. Совсем новый, нежный.

4. Белый конверт. Без марки. Только надпись: "Моей Аннушке. Когда захочешь". Мамин почерк. Знакомый, но... какой-то неуверенный, дрожащий.
   
   

Руки Анны тряслись так, что она едва не порвала конверт. Внутри – один листок в линейку, вырванный из блокнота. И письмо. Письмо, написанное тем же почерком, но буквы плясали, строчки заваливались, местами чернила расплывались, будто от упавшей слезы.

Моя сильная, моя храбрая девочка.

Если ты читаешь это, значит, я не смогла вернуться. Прости меня за эту ложь. За это страшное, сладкое слово "ненадолго". Оно было самым жестоким и самым необходимым, что я когда-либо говорила. Я не могла позволить тебе видеть, как я превращаюсь в тень. Как боль съедает меня изнутри. Не могла, чтобы твой последний образ мамы был... жалким, слабым, не той, что утром завтракала с тобой и улыбалась твоему бутерброду. Я хотела остаться для тебя сильной. Всегда.

Я знаю, ты ждешь. Каждый день. Каждую минуту. Сердцем. И знаешь, солнышко? Это разрывает меня на части там, где я сейчас. Мысль о твоем ожидании... она больнее любой боли. Но слушай меня внимательно, моя девочка: я НЕ ушла. Не совсем. Я в твоем упрямстве – том самом, что заставляло тебя часами искать потерянную лошадку. Я в твоих смешных, талантливых рисунках на полях тетрадей. В том, как ты закипаешь от несправедливости. Я в твоей силе, Анна. В той самой, что заставляла тебя ждать вопреки всему, что тебе говорили. Эта сила – от меня. И она – величайший подарок, который я могла тебе оставить.

Лошадку я нашла. На следующий день после того, как ты ее потеряла. Она лежала под тем самым кустом шиповника у забора. Я спрятала ее, хотела отдать "за послушание". Не успела... Шарфик... Ох, Аннушка, как я торопилась его связать! Пряжа была такой мягкой, как твои щечки. Я вязала в палате по ночам, когда руки еще хоть немного слушались. Мечтала увидеть, как ты его носишь на своем восьмом Дне Рождения...

А письма..

Солнышко моё, родное, как же я ХОТЕЛА их прочитать! Каждое! Как мечтала взять ручку и ответить тебе! Рассказать, как горжусь тобой! Как люблю! Но... "Адресат выбыл". Эти три слова... они были моим приговором. Моей невозможностью дотянуться до тебя хотя бы словом.

Теперь слушай самое главное, моя взрослая (ой, как же странно это писать!) доченька:

Живи.

Живи громко, ярко, жадно. Делай ошибки. Падай. Вставай. Злись. Борись. Люби. Люби так сильно, как только можешь. Будь счастлива. Находи радость в мелочах – в запахе дождя, в первой звезде, в смешной картинке. Будь счастлива, Анна. Это – единственное, чего я по-настоящему, до дрожи в кончиках пальцев, хочу. Единственное, что оправдает мой слишком ранний уход. Твое счастье – мое оправдание.

И помни: мое "ненадолго" – это на самом деле навсегда. Я всегда здесь. В каждом твоем вдохе. В стуке твоего сердца. Я – твоя любовь. Твоя боль. Твоя память. Твое вечное "завтра", которое однажды все же настанет... но уже без меня в твоей комнате по утрам. И это нормально. Это и есть жизнь.

Я так бесконечно горжусь тобой. Каждой твоей секундой. Каждой мыслью. Каждой слезинкой. И люблю. Сильнее солнца. Сильнее времени. Сильнее самой смерти.

Твоя Мама.

Анна не помнила, как соскользнула с кровати на пол. Письмо было зажато в ее руке так крепко, что бумага смялась. Она не плакала. Сначала. Воздух перестал поступать в легкие. Горло сжалось тисками. Грудь разрывало от оглушительной тишины. Потом пришла дрожь. Сначала мелкая, как озноб, потом все сильнее, пока все тело не затряслось. Она обхватила себя руками, пытаясь удержать рассыпающиеся осколки своего мира. Детское "ненадолго", ее крепость, ее щит, ее единственная правда – лопнуло, оставив лишь холодную, соленую влагу на лице. Она потянулась к шарфику, прижала его к щеке, ища запах мамы... Но он пах пылью. Пылью забвения и восемью годами пустоты.

И вот тогда прорвалось. Не тихие слезинки, а дикие, захлебывающиеся рыдания, выворачивающие душу наизнанку. Рыдания по маме, которая уехала "ненадолго". По бутерброду с крошечным укусом. По письмам, написанным в пустоту. По восьмому Дню Рождения без подарка. По каждому "завтра", которое обернулось вчера. По чудовищной, невосполнимой дыре, которую оставляет материнская любовь, ушедшая слишком рано. Она плакала за шестилетнюю Анну у окна. И за себя, пятнадцатилетнюю, которая наконец поняла. Плакала до изнеможения, до хрипа, пока темнота не сомкнулась над ней. Она уснула на полу, в луже слез, сжимая в одной руке розовый шарфик, а в другой – мятый листок с маминым последним, страшным, бесконечно нежным обманом.

"Ненадолго".

Самое долгое, самое горькое, самое пронзительное "ненадолго" в ее жизни. И начало новой, уже навсегда другой жизни. С дырой в сердце и мамиными словами в руке.

Рыцарь

Детство Элиаса Грейвза прошло в тиши библиотеки старого английского поместья, среди высоких шкафов, до потолка забитых фолиантами. Он не просто читал пыльные страницы рыцарских саг – он жил в них. Его отец, суровый судья в отставке с лицом, как высеченным из гранита, вбивал в сына кодекс железными словами: "Справедливость превыше всего. Доброта – долг сильного. Честь – твоя броня". Элиас впитал эти истины всем своим существом, искренне веря, что мир устроен по таким же правилам.

Он стал Рыцарем Справедливости – юношей с неловкими движениями, тихим голосом и широко распахнутыми глазами, полными наивной, почти детской веры в добро и правду. Его душа была чистой, сердце – открытым и доверчивым. Он смотрел на мир, как дитя, видя в нем больше света, чем теней, всегда готовый броситься на помощь, подставить плечо, как его книжные кумиры. Даже когда насмешки сверстников обжигали, его рука не поднималась в ответ – физически, будто невидимые доспехи сковывали ее. Для жестокого мира вокруг его "рыцарство" было милым, но устаревшим курьезом, обрекая его на одиночество в школьных коридорах и пустых парках.

Потом появилась Алисия. Они нашли друг друга в запутанных лабиринтах нишевой сети для книжных червей. В ее глазах светился яркий, притягательный внутренний огонь, а острый ум сверкал, как алмаз. Для робкого, скромного Элиаса, смущавшегося даже взгляда девушки, ее внимание стало нежданным солнцем. Она осторожно втекла в его доверие, заворожила искренностью (казавшейся такой настоящей!), общими любимыми строками. Под ее лучами застенчивый юноша расцвел. Он отдал ей свое хрупкое сердце, выточенное из идеалов и первой любви.

И она разбила его. Не просто отвергнув, а методично перековав молотом жестокости. Ее слова, когда маска упала, лились кислотой, разъедая основу его существа: "Ты уродлив душой", "Твое добро – жалкое лицемерие", "Ты – чудовище, Элиас". И самое страшное – он поверил. Яд сомнений проник в трещины его веры. А затем пришел Голос – холодное, неотвязное эхо ее фраз и собственных страхов, поселившееся в тишине его мыслей: "Чудовище. Недостойный. Она знала правду". Голос, вместо того чтобы напоминать о кодексе, стал зловещей Тенью, олицетворением его страхов и неудач. Тень прилипла к нему, отравляя каждый день, каждую тихую минуту, шепча свои проклятия прямо в самое ухо.

Робость в нем умерла. Ее место заняла всепоглощающая ярость, белая и слепая. Она билась в его груди, обращенная внутрь – на его слабость, доверчивость, на это проклятое, наивное "добро", сделавшее его мишенью. Гнев клокотал, как лава, требуя выхода, жгучий и разрушительный. Его кулаки сжимались до хруста костяшек, а в каждом случайном отражении – витрине, луже, темном окне – он видел лишь искаженное лицо монстра. И чем чаще он ловил на себе этот чужой, злобный взгляд, тем неистовее клокотала ярость внутри.

И тогда Элиас нашел… решение. Оправдание.

Он стал искать настоящих чудовищ. Насильников в темных переулках, ростовщиков, ломающих жизни, подлых манипуляторов. Он не просто карал их. Он делал это с холодной, методичной жестокостью, в которой бушевал его накопленный ад, обрушивая кастет (тяжелый, унаследованный от деда-боксера) с точностью машины.

И наступало облегчение. Двойное.

Сперва – сладковатый, животный прилив силы, накатывающий волной после сокрушительного удара, после хруста кости под металлом. И следом – короткое, горькое удовлетворение от "доброго дела": "Этот гад больше никого не тронет. Я сделал мир чище". Гнев утихал, Голос, насытившись, замолкал на мгновение.

Это была извращенная алхимия: его боль и гнев превращались в "праведную" кару, давая выход демону и шаткое моральное прикрытие.

Но облегчение было мимолетным. Сквозь эйфорию пробивалось щемящее самоотвращение, а Голос возвращался, насыщенный новой горечью, и снова отравлял душу: "Герой? Посмотри на себя. Ты ловил кайф от его боли. Ты такой же тварь. Просто прячешься за тряпкой 'справедливости'. Ты врешь себе, Элиас".

Любая попытка завязать разговор с новым человеком заканчивалась быстро – его аура, густая смесь неконтролируемого гнева и скрытого страдания, была невыносима. В глазах тех, кого он "спас", читался только немой ужас.

"Она права, – вбивал Голос, как гвоздь в крышку гроба. – Чудовище не знает счастья. Чудовище знает только кару".

Элиас Грейвз брел по туманным, маслянисто блестящим улицам Лондона, бесплотная тень в дорогом, но потертом до блеска пальто. Он больше не искал солнечных лучей. Его глаза, привыкшие к полумраку, выискивали тьму – ту, что можно было назвать "злом", чтобы дать выход внутреннему урагану, чтобы хоть как-то оправдать бурю в своей груди.

Он стал Рыцарем Гнева, запертым в тесной клетке собственной ненависти и циничной лжи самому себе. Он "защищал слабых" лишь потому, что это был единственный способ выпустить демона наружу, не растеряв окончательно жалкие крохи самоуважения. И каждый удар кастетом, нанесенный "во имя добра", лишь глубже вбивал в него клеймо монстра, поставленное Алисией, делая отражение в ночных витринах все невыносимее.

Круг замкнулся. Гнев сжимал его стальным обручем тюрьмы, был его единственным оружием и мучительной, неопровержимой правдой.

Рыцарь Справедливости пал, сраженный ядом сомнения и жестокостью мира.Остался только Рыцарь Гнева, вечно горящий в пламени саморазрушения.

Было это в «лихие» 90-е. Мы учились в школе, толи 5-й, толи 6-й класс, у нас вел труды мужчина лет 60-ти. В нашей школе была хорошая мастерская, оставшаяся с советских времен. Деревообрабатывающие и металлообрабатывающие станки. Наш педагог был без пальцев на одной руке, потерял в процессе работы, и каждое занятие он начинал с того, что напоминал нам о важности техники безопасности, на своем примере демонстрируя культю, к чему это может привести. Но однажды он заболел, и его подменял его сын. Сегодня в современной школе, это невозможно вообразить, но тогда это проканало. Сын его откинулся с зоны, где сидел за, кажется, разбой. Техническая карта урока тогда в южнорусской школе, судя по всему отсутствовала как класс. Во всяком случае на уроках труда. И вот значит этот новоиспеченный трудовик, вчерашний зэк, начал с нами вести уроки труда. Первым делом, он начал нам рассказывать про свое криминальное прошлое, как пошёл заниматься карате будучи подростком, как их – спортсменов перетянули в ОПГ старшаки, и они занимались рэкетом, потом боролись с такими же ОПГ, но конкурирующими. Затем он нам рассказывал про то, кто такие ниндзя. И наконец мы перешли к практике. Нет, мы не щемили окрестные школы, мы на советских станках вытачивали себе нунчаки. Из веток попиленных школьных деревьев мы, под чутким руководством товарища из ОПГ, на советских станках, точили палки для нунчаков. Руководство школы озаботилось не педагогичностью методов трудовика лишь тогда, когда в ходе очередной драки, травмы от произведенных на уроках труда нунчаках, получили несколько учеников. Что характерно, помимо уличных правил боев, новый трудовик нам рассказывал про историю Японии. И говорил, что наркотики зло, так как сам наркоман. Потом вышел его батя, и сказал – забудьте все что мой сын говорил, давайте точить скалки для ваших мам…Это было сильно скучнее уроков его сына зэка и наркомана, но в моем сознании отложились два этих фактора: наркоманить – зло, у даже самого лучшего человека, сын может быть его полной противоположностью.