Авторские истории

Скрип. Треск. Секундное моргание лампы. Тишина. Движение закончилось. Два пассажира остались.

— Экая оказия, почти доехал до моего этажа! Вам на какой?
— Немного ниже.
— Паша, с семнадцатого.
— Ну, допустим, Харитон. Иногда захожу в этот дом по работе. Нынче тоже…
— Будем знакомы! Представляете, последний месяц регулярно застреваю в лифтах! Отправился в театр — опоздал, к нотариусу — контора закрылась. Сегодня спустился за молоком… Вот и задумаешься об изобретении молоковода в квартирах, верно? Хорошо хоть равнодушен к замкнутым пространствам!
— А смерти не боитесь? И того, что после неё? Тросы частенько перетираются…

Собеседник лишь улыбнулся, покачав головой, и с комичной серьёзностью указал пальцем поочередно на пол, на потолок, а потом развёл руками.

— Рад вашему оптимизму. Понимаете, мы скоро тронемся…
— А как вы догадались? Лично я всегда без понятия, сколько просижу, но так даже интереснее… В любом случае, наконец-то окажусь наверху…
— Внизу, Павел Аркадьевич. Вам теперь, к сожалению, только туда…

Нигде в другом месте я не испытывал такого облегчения, такой гармонии с самим собой, со своими мыслями и действиями…

Весенний хвойный лес всегда очаровывал. Та жизнь, которая, пробуждаясь от зимней спячки, наполняет мир своими флюидами, ни с чем не сравнима. Ей можно петь дифирамбы вечно. Только уходя в лес из многолюдных и пыльных городов, можно ощутить то единение с Богом, о котором грезят самые истово верующие мещане.

А ночь, проведенная под открытым небом, в лишениях, стоит тысячи ночей в любом другом месте. Не передать словами тот восторг, который окутывает тебя, когда впервые погружаешься в полнейшую тьму, недоступную горожанину. Когда смотришь на звездное небо и отчетливо видишь эти прелестные огоньки, которые ученые называют звездами. Эту исполинскую белую или немного желтоватую луну. Когда без какого-либо телескопа видишь все её рельефы, впадины и кратеры. Когда наступает точное понимание фатума всех зверей и человека, как одного из них. И перед медведем или волком ты не испытываешь страха. Лишь уважение. Все они, как и ты сам, не готовы погибнуть понапрасну. И вы будете стараться уважать территории друг друга. Наутро появляется лёгкий туманец, бледный, еле видимый. Лес напитывается солнечными лучами, начинает прогреваться от ночного похолодания, а ты умываешься стылой водой из ручейка и бежишь готовить костерок для утреннего чая, попутно срывая несколько еловых веточек, чтобы добавить напитку того самого живого вкуса.

Так наш герой — Григорий Андреевич — и проводит все выходные. Он выбирается из своей тесной квартирки, чтобы побыть хотя бы мгновение с тем самым Богом, которого люди назвали Природой.

И нет ничего слаще пятничного приготовления к походу. Григорий Андреевич, бывало, уходил на сутки, бывало — на двое. Иногда возвращался он лишь в понедельник, беря выходной за свой счёт. Но собирался он всегда в пятницу. Свои эмоции он не скрывал. Ходя по квартире в поисках дорожных припасов, он насвистывал какую-нибудь мелодию из своей молодости, иногда напевал вполголоса. И всё это время с его лица не сходила улыбка, вызванная каким-то щенячьим восторгом от предвкушения великолепия природы. Пританцовывая, он ощупывал карманы камуфляжной куртки на предмет дыр, шнуровал ботинки, дёргая ступнёй в такт напеваемым мотивам. Выбирая кушанья для лесного привала он нараспев произносил названия блюд:

– Пло-о-о-ов с ку-у-у-ро-о-о-ой. Консе-е-е-ервы «до-ма-а-а-шние».

Гриша Самовар, как его звали коллеги по цеху из-за фамилии, замечали его добрый настрой еще с обеда, и каждый раз спрашивали, а чего-эт он такой довольный сегодня?

И Самовар отвечал: «Завтра в лес иду».

Первые разы, естественно, ему охотно верили. Мужики, может, и сами были готовы отправиться в небольшое путешествие весной на шашлыки или рыбалку, да только сил у них после изматывающей физической работы не было.

Но когда Самовар продолжал отвечать им из раза в раз одно и то же, они начали глядеть на него с лёгким подозрением. По всем представлениям этих работяг, любой поход, дача, шашлыки, могут приносить удовольствие лишь первый раз в году, когда все грёзы о тёплом сезоне, собираемые ледяными вечерами, находят свой выход в работах на ещё не совсем оттаявшей земле, или рыбалке при хмурых тучах, которые так и норовят излиться, но проходят мимо, лишь затмевая солнце. Вторая рыбалка, шашлыки или дача всегда, по их собственным ощущениям, воспринимались уже как рутина. Все те сладкие воспоминания, тянущиеся с прошлого лета, в мгновение развеиваются, а за ними приходит однообразие отдыха, в котором развлекает тебя не сама природа, а шумная компания, спиртное и вкусная пища — всё то, что в избытке и зимой.

Но Гриша Самовар был не из таких. Эмоции в нём копились, а каждый поход был как первый. Но в самом лесу он старался ходить уже проторенными дорожками, знакомыми путями. Лишь изредка он позволял себе свернуть с тропы и окунуться в тот самый, даже для него дикий, Лес.

В пятницу засыпал он около девяти вечера, и уже к пяти утра был на ногах. Последние приготовления — и можно выдвигаться. На электричке он добирался до станции Смолокурьино и шёл прямо. Сначала вдоль заборов местных жителей. А потом уходил всё дальше и дальше. Если в семь утра он выходил на станции, то в одиннадцать он уже был в такой глухой чащобе, что любой спасатель бы сам потерялся в поисках пропавшего. Именно здесь и начинается жизнь и кончается цивилизация.

Гриша не завтракал ни дома, ни в электричке (хотя ему предлагали попутчики), ни на задворках деревни Смолокурьино. Эмоции от созерцания и ощущения прекрасного насыщали его сильнее любого «завтрака туриста». Сил хватало до трёх часов.

Все эти часы Григорий молчал — он уже не напевал песенок и не пританцовывал — нужно экономить силы. В такие моменты он всегда вспоминал разговоры своих знакомых о том, что в любой вылазке на природу важна компания, или, на худой конец, достойная развлекающая музыка. Но для Гриши не было звука прелестней, чем шум леса, шелест веток сосен и лиственниц. А уж брать с собой в поход балласт в лице какого-нибудь нытика-неумехи, который только и будет, что вести заунывные диалоги на совершенно мирские темы, в которых нет ни глубокой мысли, ни великих утверждений, Григорий Андреевич считал недопустимым.

Гриша Самовар уже один раз имел печальный опыт, когда один из бывших сослуживцев напросился с ним. Это были его худшие выходные. Хотя сам попутчик, которого звали Семёном, кажется, хорошо провёл время. В этой вылазке он отвлёкся от своих городских дел, увиделся со старым товарищем, пригубил немного коньяка из фляги, хотя Гриша и запрещал. Но в Семёне, как казалось Грише, не было той искры, того задора и в то же время, того спокойствия, которое он ценил в самом себе при единении с лесом и природой. Они не ругались, но с тех пор Гриша отказывал в походе и самому Семёну, и всем немногим, пытающимся составить компанию. Удовольствия от такого действа Гриша Самовар не получал. Любой попутчик — это ответственность, это напряжение. Выходной в мгновение превращается в работу, а Гриша не мог себе такого позволить. Духовный мир для него был гораздо важнее межчеловеческих отношений. И этой позиции он придерживался как в городе, так и в лесу.

К часу дня он выходил на склон с курумниками, в низине которого протекал ручей, питающий речушку, впадающую в уже взрослую уверенную реку, которая, в свою очередь, впадала в судоходную артерию региона, на которой и стоял город.

На курумниках открывался вид на восток и запад — километры каменного массива, с лысыми склонами. Тут небо всегда было пасмурным вне зависимости от погоды, обещанной синоптиками. И всегда выли северные, пробирающие до костей, ветра. В верховьях этих курумников можно было спокойно ставить палатку. Там ветра разбивались о высокие кроны деревьев, а каменистая почва обеспечивала сухость лагерю.

Из собранного хвороста быстро развёлся обеденный костерок. И будто всякий добрый лесной зверь помогал Грише в этом деле. То белочка принесет пару веточек, то с десяток муравьев водрузят в костровище шишку. И Григорий ощущал единение с этими божьими тварями.

Консервы, разогретые на костре прямо в банке, ушли меньше, чем за минуту, и Григорий Самовар расположился поверх спального мешка у дерева, рядом с костром, в обществе очередной книжки в мягком переплёте. Уже пятой по счёту. Читал он их только вечерами у костра. Обычно они отсылали к дремучим временам, когда каждый человек вкушал те радости, которыми сейчас пытается насладиться в походе он сам. Иной раз авторы писали о временах лишений, таких как золотая лихорадка, описанная Джеком Лондоном, или родной душой — Маминым-Сибиряком. Так Гриша еще больше подпитывал свою страсть к дикой местности, и всё ему было мало. Казалось, не может столь чудное проявление Бога надоесть. Этим нельзя насытиться. К этому нельзя привыкнуть.

Недалеко от стоянки находился еще один ручеек, из которого Григорий испил свежей холодной водицы, такой чистой, какой не была ни одна городская вода, бутилированная или водопроводная.

В созерцании природы, в лёгких прогулках по окрестностям склонов и прошла вся суббота, и уже к закату, десяти часам, нужно было отужинать и ложиться спать в такой теплый, такой приятный спальный мешок.

И чувствовал Гриша, что сегодня особенный день. Даже более особенный, чем всякая весенняя суббота. Раз в пару лет он ловит себя на мысли, что его дом здесь — среди хвойных деревьев, среди диких зверей, среди ветра, среди туч, среди каждого камешка и каждой травинки, а там, в городе, в квартире — лишь перевалочный пункт между работой и другой городской суетой. И сегодня он снова грезил о том времени, как ему не придется возвращаться в душный город.

И вот уже завтра кончится его крошечная одиссея, такая уникальная, и в то же время такая регулярная. И воскресный вечер пропитается меланхолией, присущей концовке любой хорошей истории. И в понедельник от улыбки Гриши Самовара уже не останется ничего. Лицо его будет снова пустым, ничего не значащим. И какой-нибудь стажёр обратится к нему: «Григорий Андреевич, а как вы выходные проводили?». И этот наивный вопрос снова взбудоражит мысли Григория Андреевича. С возбуждением он расскажет, как прошел его очередной поход. И парень поймет, что слышал эту историю от Григория Андреевича не один и не два раза, а огонь в глазах старшего всё не унимается, хотя рассказ от недели к неделе совершенно не меняется.

«Я всё в толк не возьму, что же вы находите в этих вылазках своих…» — ответит стажёр. И Григорий, лишь от врожденного человеколюбия ответит ему, совершенно искренне, как на духу: «Нигде в другом месте я не испытывал такого облегчения, такой гармонии с самим собой, со своими мыслями и действиями…».

И стажёр удивится, ибо на ум ему придут праздные гулянки, шашлыки с громкой музыкой близ худых прудиков, дачные огороды с мороками, которым нет конца, скучная рыбалка с черствыми разговорами… И он даже не подумает напроситься в поход к Григорию, хотя тот всё равно бы не взял. И в этом парнишке не будет того божественного, которое есть в Грише Самоваре, но возможно, будет своё, доброе и искреннее.

И с этими мыслями Гриша уснул под слабый треск костра. Ведь завтра ему нужно быть дома, чтобы в понедельник снова идти в цех.

Деревянная изба стояла на отшибе, в самой чаще леса, на большой поляне и как только издалека кто либо из людей начинал подходить к жилищу Самуила, начиналось создание иллюзии хорошей, доброй и светлой территории, заманивая и обманывая путников и будущих жертв.

Да и сам Самуил тут же превращался в благообразного старца с посохом, всегда готовым оказать помощь, указать дорогу, накормить и предоставить ночлег тем, кто в этом нуждался, тем самым все глубже заманивая в свой капкан. Но не только Самуил постоянно находился в этой, казалось бы, жизнерадостной обители - его верными, хоть и весьма своеобразными, помощниками были пауки - мутанты, порожденные его темными экспериментами. Внутри избы царил всегда запах горячего воска, трав а по стенам, потолку и даже по мебели вились толстые, липкие паутины, переливающиеся в ярком свете вечных факелов, которые Самуил зажигал одним движение руки. Эти паутины были не просто ловушками для неосторожных насекомых а были частью сложной, живой системы, управляемой существами и каждое из этих существ было чудовищным порождением природы и магии.

Но самое жуткое было их "лицо".

Вместо привычной паучьей головки, у них было нечто, напоминающее искаженное человеческое лицо - с деформированными чертами, глазами и телами с длинными, тонкими лапами, способными бесшумно скользить по любой поверхности. А рот, иногда без губ, иногда с тонкими, острыми зубами, мог издавать странные, шипящие звуки, которые всегда имели смысл для Самуила.

Они были его глазами и ушами в лесу, его руками, когда требовалась ловкость и скрытность, приносили ему редкие травы, пойманных зверьков для его зелий, и даже, по слухам, заблудившихся путников, не говорили на человеческом языке, их общение с колдуном было бессловесным, основанным на телепатической связи и тонких вибрациях паутины.

Один из них был главным помощником Самуила, с именем "Зид", мог плести паутину такой прочности, что она могла удержать даже медведя, его прикосновение было холодным, но его присутствие успокаивало колдуна, когда тот погружался в свои темные ритуалы.

Другой был самым быстрым и ловким, способным проникать в самые узкие щели и подслушивать самые тихие разговоры.

Были и другие - способные видеть в полной темноте, с лапами заканчивающимися острыми, как бритва, когтями, способными разрезать камень, паук живущий только зимой и уходящий в спячку с весны до осени с человеческим черепом в миниатюре вместо головы и множество других, каждый со своим уникальным обликом и способностями.

Самуил относился к ним не как к животным а как к своим детям, своим творениям - кормил их, ухаживал за ними и даже разговаривал с ними, хотя их ответы были лишь тихим шелестом паутины и странными, нечеловеческими звуками и видел в их искаженных лицах отражение своей собственной одинокой души, своей одержимости знанием и властью. Иногда, когда Самуил погружался в глубокие медитации, пауки собирались вокруг него, их ужасные морды, освещенные мерцанием свечей, казались почти скорбными, они чувствовали его боль, его гнев, его вечное стремление к чему-то недостижимому. В такие моменты они плели вокруг него защитные коконы из своей самой прочной паутины, оберегая его от внешних угроз и от самого себя. Часть из них охраняла избу Самуила с внешней стороны, раскинув свои паутины по очерченному Самуилом огромному кругу вокруг его жилища, лес вокруг избы тоже был под их контролем, они предупреждали Самуила о приближении незваных гостей и любой, кто осмеливался приблизиться к логову колдуна, рисковал попасть в их липкие объятия, стать добычей или, что еще хуже, частью его жутких экспериментов. Слухи о пропавших путниках, о странных существах, замеченных на опушке леса, лишь подпитывали страх перед Самуилом и его паучьими помощниками.

Они были его творениями и в их странной, чудовищной красоте Самуил находил свое собственное, извращенное отражение и пока он жил уже вторую сотню лет, жили рядом с ним и пауки с человеческими лицами - его верные, жуткие помощники, охраняющие тайны избы в сердце леса. Когда Самуил чувствовал прилив магической силы, его паучьи помощники становились еще более активными, их движения - стремительными, они словно оживали, отражая мощь, исходящую от их хозяина.

Однажды в лес забрёл молодой охотник, заблудившийся в тумане, он был смел и неосторожен и его любопытство привело его прямо к логову Самуила.

Пауки, как всегда, были на страже и охотник был доставлен в избу, где Самуил, глядя на его испуганное лицо, увидел не просто заблудившегося человека а потенциальный источник знаний. Колдун начал свои эксперименты, используя пауков как своих ассистентов, они помогали ему удерживать охотника, подавать ему инструменты. После того, как Самуил извлек из охотника жизненную энергию и знания о редких новых травах, его судьба решалась. Иногда он становился частью следующего поколения пауков-мутантов, его черты искажались и вплетались в их жуткую сущность, в других случаях, если он был слишком слаб, его просто оставляли на съедение другим обитателям леса а пауки лишь наблюдали издалека и оставались невозмутимыми.

Когда Самуил работал над особенно сложным заклинанием, требующим редкого ингредиента, пауки  отправлялись на поиски и находили цветок, который искал Самуил в самой глубине темного оврага, где даже светлячки боялись появляться. Вернувшись, она осторожно подавали ему в руку - Самуил кивал и в его глазах мелькало что то похожее на благодарность. Но не всегда их существование было столь упорядоченным - иногда, когда Самуил терял контроль над своими силами или когда его охватывала безумная ярость, пауки тоже становились беспокойными. Их морды искажались еще сильнее, их шипящие звуки становились громче и они начинали плести паутину хаотично, заполняя избу липкими, бесполезными нитями.

В такие моменты Самуил сам становился пленником своих творений, пока не находил способ успокоить их и себя.

Иногда, когда Самуил читал древние фолианты, его паучьи помощники собирались вокруг него, их многочисленные глаза внимательно следили за движениями его рук и за тенями, пляшущими на стенах и они, казалось, понимали смысл его слов.

Как то на территорию Самуила проник огромный, черный ворон с горящими красными глазами, он был посланником какой то темной силы, желающей свергнуть колдуна. Но пауки были готовы и с невероятной скоростью атаковали птицу - острые лапы разрывали перья и плоть, окружали раненого ворона, плетя вокруг него плотную, липкую сеть.

Когда битва закончилась, и ворон был обездвижен, Самуил подошел к нему, его рука коснулась клюва птицы. Он не искал информации а искал сущность, пауки словно по команде начали плести вокруг ворона кокон, который становился все плотнее и темнее. Вскоре из него начало исходить слабое свечение а затем тихий, но отчетливый шепот - это была душа ворона, пойманная и трансформированная, готовая стать частью нового эксперимента Самуила.

Так жизнь в избе колдуна продолжалась десятилетиями, с вечным круговоротом магии, страха и трансформации. Пауки-мутанты, с их жуткой красотой были не просто помощниками а неотъемлемой частью этого мира - они были отражением самого Самуила, его одиночества, его одержимости, его извращенной любви к своим творениям. Иногда, когда Самуил смотрел на них, то видел в их искаженных чертах не только ужас, но и нечто большее - преданность, которая не требовала слов и понимание, которое не нуждалось в разуме.

Они были его семьей, его единственными спутниками в этом мире, где его боялись и ненавидели, их существование было неразрывно связано с судьбой колдуна, отражая его одиночество и одержимость.

Так, в сердце леса, продолжалась их жуткая, но неразрывная связь навеки ...