Дождь стучал по искрящейся мостовой, разбиваясь на тысячи капель. В этом изменчивом, постоянно развивающемся и стремящемся к идеалу мире дождь казался единственной неизменной вещью. Я представлял, как тысячи, десятки тысяч лет назад он так же ударял в ещё голую землю, заставляя наших диких предков прятаться под своды пещер. Времена проходят, рассыпаются пылью, одни города вырастают на месте других. Всё меняется, и только дождь остаётся прежним.
Пройдя заасфальтированными грязепоглощающим покрытием улицами, я вышел на детскую площадку. С губ сорвался бесстрастный, сухой смешок. Между мной нынешним и детством, когда я играл на таких площадках, не зная ещё ни поражений, ни побед, лежала пропасть. Но кого это волновало? Когда взрослым нужно подумать, они идут на качели. Будто бы просят помощи у себя-ребёнка.
Я пришёл на старую, древнюю площадку, на которой играл когда-то. Её давно не ремонтировали; у качелей сломался механизм раскачивания, и теперь они двигались только назад, всё выше поднимая седока над землей. Отключив автоматику, я сел на холодное сиденье и по старинке, как в каменном веке, задвигал ногами. Медленно качаясь вперёд-назад, прикрыл глаза.
Как же так получилось? Известный композитор, автор саундтреков, сочинитель уникальной современной музыки бросает столицу и приезжает в родной город? Великий композитор, чья слава увядает тем быстрее, чем больше людей говорят, что он потерял дар. Дар... Я боялся, что целой жизни не хватит, чтобы создать все рождающиеся в душе мелодии, а теперь мне не хватало души, чтобы наполнить слишком долгую жизнь. Я бы наверняка проклял это дурацкое долголетие, если бы ещё умел что-то чувствовать.
Качели тихо скрипели в такт движению. Под этот звук воспоминания приходили сами собой, словно по колдовству, и перед внутренним взглядом всплывали картины дня, когда мне впервые продлили жизнь.
Мне было всего 32, и меня сбила машина. Такое случалось редко — оснащённые автопилотом и всевозможными защитными системами машины ездили как по ниточке. Но мне "повезло", и я попал под колеса идиота с неисправной защитно-тормозной системой. В больницу меня привезли почти мёртвым, переломанным и ослепшим, не способным даже говорить без клокотания крови в лёгких. Я был без сознания, и мой разум выгрузили на переносной носитель, чтобы получить согласие. Помню звенящий сигнал аппаратуры в голове, волнение примчавшейся любовницы и осознание, что не готов умирать в самом начале карьеры. Я ещё столько не создал! Но к жажде жить примешивался тягучий страх, с настойчивостью сторожевого пса треплющий мысли. Я знал, что предложат мне, на что спросят согласие, и страшился этого. Меня пугала необходимость пожертвовать частью себя ради своего же спасения.
— Ну-с, посмотрим, — начал доктор спокойно и деловито. — Вам повезло, мистер Делавер, попасть в лучший центр эмпатической медицины. Ни обмана, ни халатности, всё строго по правилам, на лучшем оборудовании и с лучшим результатом. Расскажу подробнее, что произойдёт, если вы согласитесь на операцию. Мы удалим любую — какую пожелаете — эмоцию из вашего мозга. Должен предупредить, что действие необратимо. В вашем случае потребуется очень сильная эмоция, чтобы справиться с повреждениями. Мы преобразуем все нейронные связи, все гормоны, отвечающие за неё, в чистую регенерационную энергию и пустим на восстановление тела. Вы снова будете в порядке, как будто ничего и не произошло. Ни побочных эффектов, ни противопоказаний. Итак. Вы готовы, мистер Делавер? Вы даёте согласие?
Я долго выжидал, чувствуя, как борются во мне желание выжить и страх потерять часть себя. Ждал настолько долго, что Нэнси начала нетерпеливо постукивать каблучком.
— Скотти, не тяни время! — наконец то ли испуганно, то ли капризно произнесла она. — Ты ведь умираешь. А я еще не готова искать себе нового дружка! Удали ненависть. — Она ахнула, будто пришедшая ей в голову идея оказалась на редкость удачной. — Доктор, ненависти ведь хватит? Он спасётся?
— Безусловно, — подтвердил доктор. — Даже помолодеет немного.
— Отлично! — Нэнси радостно притопнула и подскочила к кровати, на которой лежали мои беспомощные останки. — Давай, Скотти! Кому нужна эта ненависть? От неё только душа горит. Избавься от неё! А я получу назад своего зайку. — Она кокетливо хихикнула, словно это была всего лишь игра. — Давай, Скотти. Соглашайся!
И я сдался. Под её игривым напором, под ощущением отсутствующего тела и писком в голове я согласился. Доктор отключил моё сознание, а очнулся я уже здоровым, сильным, бодрым, с помолодевшим лицом. Никакого следа аварии. Жизнь, вырванная из лап смерти.
С тех пор я не испытывал ненависти ни к чему живому или неживому. Я разучился ненавидеть врагов, садистов, живодёров, нацистов и даже самого себя. Первое время я чувствовал себя неполноценным. Понимал, что потерял что-то важное, необходимое для жизни.
Потом я забыл об этом.
Мне удалось хорошо раскачаться, и теперь ветер бил в лицо, выжимая механические слёзы, призванные лишь промывать уголки глаз. Мне на миг показалось, что такой же пронзительный ветер воет в гулкой пустоте моей души. Я слишком часто продлевал жизнь. Столько всего хотелось успеть... И вот к чему это привело. Я превратился в пустышку, лишенную всяких чувств. Ещё сочинял музыку, но она выходила механической, бесстрастной и никого не могла завлечь. Честное слово, я уже давно бы убил себя, если б не инстинкт самосохранения. Но жизнь текла дальше, а я раз за разом пытался создать хоть что-то похожее на моё прежнее творчество. Старик с лицом юноши, не знающий что делать со своей долгой жизнью. Старик, приехавший в родной город в надежде на спасение, которого не получит.
— Привет! Можно сесть рядом?
Я поднял взгляд от земли и увидел девушку. Она стояла рядом с качелями и показывала на соседнее незанятое сиденье. Это было прекрасное, нежное создание, не похожее на тех дамочек-долгожительниц, с которыми я виделся в столице. Выглядела незнакомка на 25, и я не сомневался, что это и есть её истинный возраст, потому что она улыбалась. Забытое искусство улыбки освещало юное лицо. Приятный голос звучал с лёгкостью, которой лишены пустышки людей. Я не мог испытывать к незнакомке ни восхищения, ни даже зависти, но всё равно оценил её недоступный мне свет. Словно засохший росток, горшок которого поставили рядом с цветущими розами, или уродливый зверь, на которого упали лучи солнца, я терялся на её фоне. Эта кутающаяся в дождевик кучерявая девушка сияла как бриллиант, и я чувствовал себя ещё более серым рядом с ней.
— Конечно, — ровно произнёс я.
Девушка села на соседние качели и, оттолкнувшись, легко и умело взлетела вверх. Я наблюдал за ней, думая лишь о том, насколько редкое это зрелище для нашего времени. Неужели такие люди ещё бывают? И как скоро она тоже втянется в эту беготню за долголетием, теряя по дороге ребячью искренность?
— Меня зовут Нора, — крикнула девушка, пролетая мимо. Она качалась не очень высоко, но почему-то рядом со мной казалась мчащейся птицей. — А тебя?
— Скотт, — ответил я, отворачиваясь. Зачем она со мной разговаривает? Что ей нужно?
— Очень приятно, Скотт, — усмехнулась Нора. Я снова покосился в её сторонуи наткнулся на внимательный взгляд. — У тебя что-то случилось, Скотт?
— Почему ты так думаешь?
Девушка пожала плечами, замедляясь. Совсем скоро она спустилась с качелей и встала рядом. Взгляд у неё был взрослый, проницательный, полный чего-то, мне недоступного.
— Думаешь, много людей сидит под дождём на детских качелях и пытается раскачаться? А если и да, многие ли из них чувствуют себя счастливыми? Ты весь промок, — Нора аккуратно прикоснулась пальцами к моему плащу. — Я живу неподалёку. Пойдём. Сделаю тебе горячий чай.
Я покачал головой. Одежда действительно промокла, отчего становилось холоднее, но идти к ней домой казалось откровенно глупой идеей.
— Спасибо, не стоит.
— Ох, перестань! — улыбнулась Нора, делая шаг назад. Разговор на «ты» с незнакомцем с улицы давался ей на удивление легко. — Я не предлагаю тебе ничего, кроме чая и возможности переждать дождь. Идём же!
Вздохнув, я поднялся и побрёл за ней. Новая знакомая шла легко, иногда наступая на лужи. Я не понимал, почему слушаюсь её. Её уверенность лишала желания спорить. Наверное, так действовали демоны из древних сказок, искушая жертв — твёрдо, не давая времени на сомнения и не слушая отказов.
До её дома мы добрались за две минуты.
В квартире Норы, светлой, обустроенной по последнему слову техники, не было даже слышно стука капель. Я остановился на пороге, неловко наблюдая, как с моего модного столичного плаща капает вода и не смея сделать и шага на чистые полы. Нора, скинув дождевик прямо в прихожей, исчезла на кухне. Оттуда послышался её звонкий голос:
— Проходи, не стесняйся, мойщик всё уберет.
Пожав плечами, я так же скинул пальто на пол и, разувшись, прошёл внутрь. Теперь вода капала только с мокрых волос. Чужая квартира казалась странной, непривычной, отличной от всего, что я видел раньше. Стены пестрели какими-то схемами, чертежами приборов, рисунками человеческих внутренних органов и листами с расчётами. Прикрепленные универсальными магнитами, эти бумаги висели в самых разных местах и в самом хаотичном порядке. Среди них попадались детские рисунки, странно контрастировавшие с научными листами.
Пройдя по коридору со стоящими на подставках медицинскими моделями, я вошёл в кухню. Нора стояла у стола и разливала по кружкам чай. Увидев меня, она пододвинула одну кружку.
— Вот, пей скорее. А я вытру твои волосы, пока ты мне весь стол не закапал, — беззлобно подшутила Нора и достала из ящика полотенце.
Я уже ничему не противился. Только одна мысль, застряв на повторе, не покидала голову. Она не знает, что я старик. Я слишком молодо выгляжу, и этот юный цветок не видит моей древней души. Не стоило покатать этому заблуждению.
— Нора, — тихо произнёс я, чувствуя, как тонкие пальцы сквозь ткань ворошат мне волосы. Будь я ещё человеком с сердцем, наверняка выжидал бы, боялся открыться и быть отвергнутым. — Я гораздо старше чем кажусь. Не смотри на то, что выгляжу как твой ровесник. Я спустил всю душу на продление жизни, и теперь слишком стар и пуст для дружбы с такой, как ты.
Её ладони на мгновение остановились, и я замолчал в ожидании обиды, злости или удивления. Мгновение ничего не происходило, а затем Нора тихо, мягко рассмеялась. Я непонимающе обернулся и встретился взглядом с её голубыми глазами.
— Я это знала с самого начала, — улыбнулась она и, увидев немой вопрос в моих глазах, пояснила: — Тебя выдаёт взгляд.
— Знала? — переспросил я. Это показалось мне странным. — Но зачем тогда позвала к себе?
— Хотела помочь, — пожала плечами Нора. — Ты был таким потерянным. Кроме того, — она слабо усмехнулась, — я тоже выгляжу моложе своих лет.
Я приподнял брови в бесстрастном удивлении. Этого не могло быть. Слишком уж много тепла и жизни излучала моя новая знакомая. Может, только начала?
— Ты хочешь сказать... — уточнил я.
— Да, — перебила меня Нора. — Я продлеваю жизнь уже очень давно. И думаю, мы всё же ровесники.
Я всмотрелся в двадцатипятилетнее лицо и впервые за долгое время ощутил что-то, отдалённо напоминающее удивление. Отголосок чувства кольнул грудь неприятной резью. Опасно.
— Как ты сумела, удаляя эмоции, остаться такой?
Нора загадочно улыбнулась и снова взялась за мои волосы. Мне пришлось отвернуться, и теперь её голос доносился из-за спины, отчего казалось, что от девушки остались только он и нежные пальцы.
— Я знала, что оставлять напоследок, — ответила невидимая Нора. — Вот и живу последней сильнейшей эмоцией. Итак, — она отняла руки, чтобы хлопнуть в ладоши, — открываем карты?
Я кивнул. Так знакомились все долгожители. И всё-таки в этот раз всё было иначе. По-другому.
— 217, — отрывисто назвал я свой возраст.
— 194, — прозвучало за спиной.
Так мы и познакомились.
***
— Человечество эволюционировало. Это признано всеми странами. Мы научились жить долго, дольше, чем когда либо, справляться с любыми болезнями. Рождаемость упала, потому что люди занимаются саморазвитием, а не любовью, но с рождаемостью упала и смертность. Наступила эпоха гармонии, и длится она уже третье столетие. Люди живут долго, комфортно, безбедно, успевая всё, что им хочется, и уходя, лишь истратив всего себя. Казалось бы, вот оно счастье и процветание. Чего ещё нам желать? Мы научились побеждать смерть, нищету, войны, живём как в сказке. И всё-таки недовольны. Чего-то не хватает всем этим людям, в ногу со временем всё продлевающим и продлевающим жизнь. Они собираются вместе, с алчностью пожирают книги и фильмы, особенно старые, ищут острых ощущений. Зарождается индустрия смертельных наркотиков-чувств, за которыми старики тянутся с вожделением. У нас есть всё, но человечество несчастливо. Потому что ему не хватает эмоций.
Я сидел на софе, сделанной из инновационного материала, и слушал Нору со всем вниманием, на которое был способен. Она ходила вдоль стены своей квартиры и читала мне лекцию, как одному из своих практикантов в центре. Наверняка репетировала перед официальным выступлением, но я был не против.
— Мой центр занимается развитием традиционной медицины, той, о которой уже давным-давно забыли с приходом эмпатической сферы. В своё время я поняла — должен быть другой выход. Другой способ спасать людей от смерти. Исследования заняли больше времени, чем я ожидала. Именно поэтому мне самой пришлось прибегнуть к продлению. Когда я поняла, что это неизбежно, передо мной встал выбор: какую эмоцию беречь больше всего? На какой держаться, если придётся спасать себя раз за разом? Я выбрала и не прогадала.
— И что ты оставила? — спросил я, следя за лицом Норы.
Та улыбнулась. Её глаза потеплели.
— Мечты, — пояснила она. — Я избавилась почти от всех чувств, присущих человеку, но оставила то, от которого многие избавляются в первую очередь. Самое важное, самое человечное, то, что заставляет нас жить и толкает вперёд. Мечты — это ещё не действия, но и действий без мечты не бывает. Те, кто фантазировал о крыльях, изобрели самолёты, кто грезил звёздами, создали ракеты. Даже продление жизни родилось из мечты о долголетии. Я живу, мечтая, что смогу развить медицину и вернуть людям их души. И мечты помогают мне сохранять остатки человечности.
Нора замолчала и повернулась к стене, на которой в окружении медицинских бумаг висел рисунок цветными карандашами. Наверняка её детское творчество. Девушка задумчиво провела пальцами по листу, и вид у неё был одновременно уставший и полный какого-то светлого вдохновения. Я почти не видел её. Меня охватила странная задумчивость, и мысли всё больше закрывали от меня реальность. Что если бы и я оставил напоследок что-то настолько же сильное, тем самым продлив не только жизнь, но и способность чувствовать? Тогда бы всё было иначе?
Я покачал головой. Бессмысленно. Одного чувства слишком мало, чтобы что-то изменить. Оно лишь ненадолго запрёт в теле призрак былой души, чтобы под конец, ярко сгорев, оставить ту же пустоту. Никакой разницы.
Коротко выдохнув, Нора повернулась ко мне и улыбнулась. Для человека, у которого остались только мечты, она неплохо умела улыбаться.
— Пойдём прогуляемся? — предложила она. — Сегодня дождя нет. Не то что в день нашего знакомства. Я знаю прекрасный парк с настоящими деревьями. Там даже бывают птицы. Идём?
Я поднялся. Это было вполне в её стиле. Норе нравилось жить так, как жили прежде. А мне всё равно было не на что тратить дни.
— Идём.
И мы вместе вышли на улицу.
Мы стали встречаться часто, даже слишком часто. Это вошло у меня в привычку. Подставить утром чашку под допотопную телепатическую кофемашину в доме родителей, позавтракать сбалансированным, приготовленным индивидуально для меня меню и по неестественно искрящемуся асфальту сбежать в мир, где эволюция человечества признана ошибкой. В бесконечных спорах среди научных работ и последних новинок техники Нора часто называла нашу эпоху веком деградации. Иногда я с ней соглашался. Она посвятила меня в свои исследования настолько, насколько возможно объяснить медицину бывшему композитору. Рассуждала о времени, когда люди будут жить долго и при этом продолжать чувствовать, говорила об этом с таким жаром, словно ей и правда было двадцать пять. Порой я специально провоцировал её, чтобы послушать горячие рассуждения, словно мне это нравилось. У меня участились сердечные боли, и я никак не мог понять их причину. Я по-прежнему ничего не чувствовал, как и полагалось долгожителю. Но одного не отнять — я проводил всё своё ворованное у природы время с ней, и всё это время слушал её. Мысли Норы, её идеи и стремление к человечности звучали во мне. Напоминающая чёрную дыру душа с готовностью поглощала их, и я всё больше напоминал робота, хранящего на своём носителе памяти человеческие дышащие идеалы. Я снова попробовал написать музыку, и вновь у меня ничего не вышло. Правда, теперь в механическую мелодию вплетался странный перезвон колокольчиков, напоминавший приятный голос Норы, но даже это её не спасало. А Нора всё работала, заставляя целую толпу людей под своим началом искать тот самый выход. Я знал, что они уже очень давно исследуют человеческий организм в попытках отыскать способ обойтись без эмпатической медицины, даже выработали какую-то теорию ускоренного деления клеток, но ничего не выходило. Нора билась над этой теорией уже больше полутора столетий, но так и не достигла желаемого результата.
Наверное, эмпатия и правда была единственным выходом.
И всё же Нора не останавливалась. А я был рядом — наблюдал, слушал, составлял компанию во время прогулок, помогал коротать вечера в стерильной квартире, проводил с ней душные ночи. Без чувств, иллюзий или лжи. Иногда ходили на детскую площадку и качались, как в юности. В такие минуты мы казались мне старыми, сентиментальными и, возможно, последними романтиками в мире. Спустя какое-то время я и сам начал задумываться: действительно ли продление жизни было благодатью человечества или всё же его проклятием? Я всё чаще спрашивал себя, сколько ещё людей мается подобно мне без смысла к существованию, и сколько ещё жалеет о своём спасении? Я спрашивал себя, почти не ожидая ответа, словно уже знал его и не желал признавать.
Но судьба заставила меня это сделать.
Человечество купило себе долголетие и, казалось бы, должно было стать мудрее. Только людей ничто не исправит. И мы продолжали грешить нашей старой, самонадеянной чертой — мнить себя бессмертными.
Я знал, что у меня не осталось больше эмоций на продление. Я истратил все. К сожалению, впустую. И совсем забыл, что когда больше не остаётся чувств, мы всё-таки умираем.
У Норы, в отличие от меня, были резервные годы в запасе. Я знал, что правильная и умная Нора переживёт меня, и в конечном итоге всего добьётся. Её искусственно продлённая жизнь будет в разы полезнее моей. Поэтому, когда мне позвонили из больницы и сказали, что моя подруга пострадала на работе и находится в тяжёлом состоянии, не испугался. И не только потому, что избавился от страха больше века назад. Тем не менее я примчался в больницу на скоростном такси.
Нора была в сознании. Она казалась совсем слабой, но как объяснила мне медсестра, запретила выгружать своё сознание на носитель. Вспоминая неприятный писк в мыслях, я даже её понимал.
— В центре альтернативной медицины сломалась система электрокомфорта, и её ударило током. Сильный разряд, — пояснила медсестра, пока вела меня к палате. — Нам нужно немедленно получить согласие и начать операцию, но она велела вас дождаться.
Зачем-то стиснув зубы, я подошёл к кровати. Увидев меня, Нора улыбнулась, как обычно. Я видел, что каждое слово даётся ей с трудом, но внешнее хранилище сознания по-прежнему оставалось выключенным. Не знаю, почему, но я напрягся.
— Привет, — тихо шепнула она.
Я сел рядом, спиной чувствуя, как отходят в сторону доктор и медсестра, словно в дурацких старых фильмах.
— Привет, — отозвался эхом. — Я приехал. Ты ждала меня, чтобы дать согласие? Вот он я. Пора.
Нора хмыкнула и медленно покачала головой. Её глаза странно блеснули, наверное, от лихорадки.
— Я не дам согласия, Скотт. Я ждала тебя для другого.
Я вздрогнул. Стало не по себе.
— Почему? Ты умираешь, Нора, но у тебя ещё остались мечты. Это я истратил все чувства, а ты ещё можешь выиграть несколько лет.
— Я не хочу этого делать! — отчаянным шёпотом выкрикнула Нора. Светодиодная лента над её кроватью тревожно мигнула, а по молодому лицу пробежала судорога боли. — Что от меня останется, если я откажусь от своей последней частички человечности? Пустая оболочка? И какой тогда будет смысл в этой продленной жизни? Я истратила всё, кроме способности мечтать, и с ней расставаться не собираюсь.
Из её влажных глаз покатилась капелька воды, и я наконец понял, почему они блестят. Нора плакала. Это была настоящая слеза, которой я не видел уже сотню лет. Приборы тревожно запищали.
— Но ведь ты так и не нашла спасение для человечества, — произнёс я, не зная, что мне делать. Пустота внутри грызла душу как никогда сильно, пожирая меня самого, словно сердце силилось почувствовать то, чего было лишено. — Не завершила работу. И, если погибнешь, уже не завершишь.
— Пусть так, — слабо улыбнулась Нора. Её лицо стремительно бледнело, и даже губы приобрели слегка голубоватый оттенок. И всё-таки она улыбалась. Улыбка сквозь слёзы. — Я всё ещё человек, Скотт. Пока у меня есть мечты — человек. А людям свойственно проигрывать. Я слишком долго боролась. Пришло время проиграть. — Она уже еле шептала, но всё же продолжала говорить и держаться на каком-то дурацком упрямстве. — Мне жаль, Скотт, но я исчерпала себя. Умереть... с остатками души всё же лучше, чем жить без неё.
Я молчал. В мокром от слёз лице Норы, в её уставших, но полных жизни глазах было столько решимости, что я и не надеялся её переубедить, но всё равно не хотел, чтобы всё закончилось так.
— Я же живу.
— И разве ты счастлив? — усмехнулась Нора. — Ты даже не помнишь, что такое счастье. — Бегущая по экрану линия её пульса становилась всё реже и реже. Она закрыла глаза. — Прощай, Скотт. Я... рада, что тебя встретила. Отключите меня от этих приборов!
За спиной послышался вздох, и в поле зрения показался доктор. Подойдя к компьютеру, он нажал несколько кнопок. Панели и провода опустились на пол, датчики погасли один за другим. Я вздрогнул; Нора приоткрыла глаза и взглянула на меня, спокойно и немного жалостливо. И тогда по какому-то наитию я наклонилась над ней и прикоснулся губами к её холодеющему рту. Это был наш первый поцелуй, потому что все пустые, формальные ночи мы проводили без чувств, иллюзий и поцелуев. Она выдохнула мне в губы и замерла. Кардиограмма со старомодным писком превратилась в линию.
Домой я добирался как в тумане. Я брёл по сверкающей мостовой, и меня пошатывало из стороны в сторону, а проклятый блеск слепил глаза. Невыносимо болело сердце. Прохожие косили на меня кто с презрением, кто с завистью — кажется, принимали за пьяного. Я же ничего не соображал. Перед глазами всё плыло, и чистая образцовая улица сменялась лицом Норы, улыбающимся мне из пустоты. Мне казалось, что я до сих пор чувствую её дыхание. Как марионетка я приложил ладонь к двери, набрал код и вошёл в квартиру. Прихожая окутала мягким светом и фоновой музыкой не моего сочинения. И тут меня скорчило пополам.
Я рухнул на колени. Сердце отдавалось в груди острой резью, будто бы я умирал. Хотя почему "будто бы"? Я действительно умирал. Пустота внутри вякнула придушенным псом, а потом в изголодавшуюся душу хлынули совершенно новые, свежие, только что рождённые чувства, принося одновременно наслаждение и боль агонии. Я зарыдал. Рыдания гулко отдавались в пронзённой груди, а внутри кипели эмоции. Душа болела, наконец-то болела, и я тонул в потоке горя. Я вспоминал Нору, наши разговоры, её улыбки, чувствовал горячее дыхание, срывающееся с холодных губ, восхищался ею. Наконец-то мог её любить. Наконец мог тосковать по ней и страдать от утраты. Сама того не зная и уже не имея возможности узнать, она заставила мою душу родиться заново — и теперь новые чувства выжимали из меня всю ту регенерационную энергию, что так долго спасала мне жизнь. Я умирал, убиваемый ожившей человечностью.
— Пусть так, — шепнул я, впервые за столько времени смеясь, пусть и сквозь слёзы. Превозмогая боль, побрёл к письменному столу отца. У меня оставалось мало времени. Теперь я снова ценил время.
Ручка легла в дрожащую ладонь как влитая. Я схватил первый попавшийся лист — кажется, счёт за электроэнергию, — и начал писать.
— Людям не нужно долголетие, — шептал я, и ручка писала под диктовку моего срывающегося голоса. — Людям нужна душа. И время, которого будет не хватать и которое придётся ценить. Никакое долголетие не стоит того, чтобы жить без чувств.
Ноты лились на бумагу бесконечным потоком. Боль в груди разгоралась тяжёлым жаром, и я физически чувствовал, как слабеет моё тело. Но мне было всё равно. Из раны открывшихся чувств рождалась долгожданная мелодия, и я создавал её, заставляя плакать и хохотать, замирать и мчаться то в испуге, то в трепете надежды. Моя музыка чувствовала. Я дарил ей каждый с трудом вырванный вздох, каждый удар ноющего сердца, каждую обжигающую слезу. И улыбался, улыбался, словно навёрстывая упущенное.
Нора всё-таки открыла секрет спасения человечества. Завершила дело всей своей жизни.
А я завершил свою последнюю работу, дописав конечную ноту за десять минут до финального удара сердца.