L.Aletta

Вода из крана бежит коричнево-рыжего цвета. Андрей с тоской смотрит на струю; по лицу течёт пот. Рыжие брызги моментально пачкают белую раковину, оставляют на её дне неровный окрашенный ободок. Брезгливо морщась, Андрей смывает с кожи пыль и, закрыв кран, лезет в карман спецовки.

Горсть монет заполняет ладонь до краёв. Сев на косоногую табуретку, Андрей старательно считает:

— Пять, десять, двенадцать, двенадцать пятьдесят, тринадцать, тринадцать пятьдесят, тринадцать шестьдесят…

Сбивается и, ругаясь под нос, начинает заново. Монетки наползают друг на друга, норовя перепутаться.

— Двадцать девять!

Схватив куртку, Андрей выходит из своей однушки и мимо надписи «Лифт не работает» устало бредёт к лестнице.

Улица залита солнцем так, что больно смотреть вперёд. Кондиционеры на веранде кафе давятся конденсатом, в ресторане напротив вовсю шумит вентилятор. Андрей долгим взглядом провожает девушку с запотевшим бокалом в руках: прозрачный коктейль наполовину забит льдом.

— Я буду окрошку, — говорит её спутник официанту.

Сглотнув, Андрей идёт дальше, и вслед ему звучит лёгкий размеренный джаз.

Дверь в магазин «Продукты» открыта настежь. Продавщица обмахивается журналом «Садовод» и тяжело надувает щёки.

— Что вам, молодой человек?

Не поднимая взгляда, Андрей высыпает на прилавок гору монет.

— Бутылку воды, пожалуйста, — просит тихо.

Закатив глаза, продавщица сгребает деньги.

— Ещё мельче не было?

Считает она долго, обстоятельно, и за спиной Андрея набирается очередь. Пряча руки в карманах своей спецовки, он смотрит в пол. Над ухом цокают, вздыхают, тянут «мда-а-а». Наконец продавщица достаёт из холодильника пол-литровую бутылку и со стуком ставит на прилавок.

— Пожалуйста!

Вцепившись в стекло, Андрей выходит обратно на улицу.

Он улыбается — сначала несмело, потом всё более радостно. Подняв руку, прикладывает бутылку ко лбу, к щекам и жмурится от удовольствия. Мимо со смехом бегут дети. Кареглазый мальчишка прыгает в натёкшую с забытого шланга лужу, и брызги летят, переливаются, искрятся на солнце…

Андрей открывает бутылку и наклоняется к горлышку.

— Поберегись!

Толчок в спину. Скользкая бутылка падает из рук на асфальт.

Лужа. Весёлые искры брызг. Андрей смотрит на осколки, и застывшие в улыбке губы начинают дрожать — сперва слабо, затем всё сильнее.

©Алёна Лайкова

Источник t.me/cupofthenight

(История полностью вымышлена, все СовПадения с реальными людьми случайны)

— Пап, а как вы с мамой познакомились?
— Тоже мне история. Лучше спроси, как мы развелись!

Мальчуган, кудрявый «Фродо» лет пяти, лупит синие глазёнки.

— Вы разво-одились? — тянет удивлённо.

Ваня смеётся и треплет шевелюру мальца натруженной ладонью. Рука, как всегда, выглядит лапищей на фоне худого тела метр с кепкой.

— Случилось однажды.
— Почему-у-у? — Сынок почти хнычет. — Вам было плохо вместе, как родителям Ариши?

Папа с досадой отворачивается к окну, ерошит загривок, задумчиво гоняет губами воздух. Гостиная залита солнцем, и свет делает житейские мелочи вроде машинок, плюшевого зайки, журналов жены и семейного фото особенно тёплыми.

— Нет, всё шло замечательно, — говорит медленно. — Идеальная семья…

***

Высокий бородач заглядывает в гостиную. Накачанный торс обтянут белой футболкой, бицепсы на виду, как и тату-рукав со змеёй.

— Тома, я к ребятам, — объявляет, не здороваясь с её подружкой. — Вернусь поздно: у Санька юбилей.
— Да, да, — машет рукой Тома. — Скучать не буду, не волнуйся — нам есть о чём побухать без тебя.

Она салютует парню бокалом. Тот хмыкает. Подружка смущённо смотрит, как бородач заваливает Тому на диван страстным поцелуем.

— С ума сошёл, Костян! — визжит та, вырываясь. — Слезь с меня, увалень!

Костян выпрямляется и не прощаясь выходит из комнаты. Чуть погодя в прихожей хлопает дверь. Тома закатывает глаза и отпивает розового.

— Уж прости, Свет, моего придурка — никакого такта!
— Да что ты, всё в порядке.

Света глотает вино и украдкой наблюдает за Томой. Имидж у подружки хулиганский: коротко стриженная блондинка с кольцом в носу и пирсингом брови. Они с парнем друг другу подходят, по крайней мере, внешне. А вот сама Света слишком… традиционная, что ли. Она дёргает себя за свисающий с макушки хвост, оглядывает блузочку и вздыхает.

— Красивый у тебя Костя. Такой статный, плечистый — настоящий дровосек.
— Мужем своим любуйся, — шутит Тома и тянется за коробкой с настольной игрой. — У вас, думаю, всё куда спокойнее. Это мы то ссоримся, то целуемся…
— Зато какая страсть, — мечтательно шепчет Света.

Тома фыркает и выкладывает карты на стол. Из кучки глядит «Сердитый бройлер» — разве что не кудахчет.

— У вас, что ли, страсти нет? — бросает Тома.

Света морщится и берётся мешать колоду.

— Такой нет. Всё по-домашнему, мило, нежно — скука, в общем.
— Ну-ну, — улыбается Тома. — Женское счастье, значит. Наслаждайся, подруга!
— Наслаждаюсь, — вздыхает Света.

Берёт свои четыре карты, изучает невидящим взглядом. Кусает задумчиво губки.

— Ну, поехали!

***

Друг смахивает с детали стружку и отступает на шаг. Ваня вертит плиту, примериваясь карандашом и линейкой.

— Моя вчера такую сцену закатила! — ухмыляется друг за спиной. — Видишь ли, с продавщицей я слишком тепло поздоровался. Думал, живого места от меня не оставит.
— Хорошо, ревнует — значит, любит, — бормочет Ваня.

Напарник смеётся и отряхивает выцветшую футболку. Он моложе Вани года на два, но кажется, что рядом взрослый и школьник.

— Уж лучше бы поменьше «любила», а то рука тяжеловата! — острит пацан.

Ваня молчит. На вид он сосредоточен: ставит отметку, потом насечку, потом к станку — сверлить. Отметка, насечка, сверло, обработать болгаркой, отметка, насечка — и так по кругу, закусив губу.

— Моя никогда не ревнует, — признаётся наконец, отряхивая рукав спецовки.

Друг пожимает плечами и кладёт следующую плиту.

— А ты повод даёшь?
— Нет.
— Ну, дай! Слишком хорошо тоже плохо — надоест на раз.

Сверло станка гудит, и Ваня только пожимает плечами. Лицо задумчиво и хмуро.

— Да может, уже, — бросает в возникшую тишину.
— А?

Ваня морщится и берёт карандаш.

— Может, уже надоело, — бормочет под нос.

***

Однушка встречает чистотой и соблазнительным ароматом. Ваня принюхивается, невольно улыбается, глядя на кухню. Из комнаты, перебивая друг друга, звучат очумевшие голоса:

— Да я люблю тебя, Рита!
— Тогда почему мы не вместе?
— Потому что со мной ты пропадёшь. Я плохой парень, дурочка; со мной опасно. Лучше убьём нашу любовь, зато ты будешь счастлива.

Ваня хмыкает и разувается на коврике. Останавливается на пороге, глядя, как Света, вцепившись в подушку, напряжённо следит за экраном.

— Без тебя, Игорь, мне нет счастья! — восклицает наштукатуренная девица, заламывая руки. — Я согласна на любые опасности, только бы быть с тобой!
— О Рита!
— Игорь!

Света оглядывается и вздыхает.

— Ужин на кухне, милый, — говорит, возвращаясь к сериалу.
— Спасибо. Люблю тебя.
— А я тебя, — дежурно отвечает Света.

Ваня бросает взгляд на переплетённые тела в телевизоре и стаскивает спецовку.

— Любовь — это труд, и я к нему готова! — звучит с экрана неожиданно разумная мысль, а потом герои снова впиваются друг в друга.

***

Ночное бдение похоже больше на затишье перед бурей. Света глядит в потолок; Ваня, накрывшись одеялом, в стенку.

— Почему ты не даришь мне украшения? — внезапно спрашивает Света. — Другие девушкам дарят, а ты нет.

Ваня прикрывает глаза. Устало вытирает ладонью лицо.

— Я дарил тебе на день рождения кольцо.
— С фианитами не считается! Бриллианты хочу.
— Света, я пока не могу, — терпеливо объясняет Ваня, не поворачиваясь. — Мы квартиру-то снимаем, даже не ипотека. Как разряд повысят, денег больше станет.
— Да сколько ждать ещё? — ноет Света.

В воздухе повисает тишина. Ваня жуёт губы, потом сдержанно говорит:

— Я мог бы зарабатывать больше на вахте, но тогда ты останешься тут одна. Я этого не хочу. Потерпи, уже скоро.

Света обиженно умолкает. Потолок притягивает её раздражённый взгляд узорами пенопластовых плит.

— Вань, а почему мы никуда не ходим? — седлает новую тему. — Никаких развлечений, я так скоро с ума сойду!
— Свет, я работаю, — вздыхает он. — Не как ты, по паре часов в день, а полную смену. Но ладно, ты права. Пошли на выходных в кино? Там что-то смешное показывают.

Света вздрагивает и удивлённо смотрит вбок. Минуту думает, потом поджимает тонкие губы.

— Не хочу, спасибо!

Ваня молчит. Слышится возня — Света шумно отворачивается к противоположной стенке и закрывает глаза.

***

У служебного выхода малолюдно, хотя и перекур. Долька лимона плавает в бумажном стаканчике по кругу вслед за палочкой для размешивания; выбросив пласмаску, Ваня делает глоток и выдыхает в морозный воздух пар. Рядом оживлённо болтают молодые работяги.

— Я те отвечаю, эти сайты знакомств — тема! Там сто-о-олько тёлок, красота! Это по улице все уродины ходят или тётки, а в тырнетах выбор.
— Да хватит гнать, такие же, как вокруг, — отмахивается второй.

Первый смеётся.

— Вокруг? Где вокруг тебя тёлки, в цехе, что ли? Или в «Продуктовом у дома»? Ты баб не видишь, вот и цепляешься за первую подвернувшуюся! Я другой: если что не нравится — сразу «до свидания». В море ещё много рыбы, найдётся получше!

Чай кончается. Ваня крутит стаканчик в пальцах, смотрит на коричневое дно. Сплющив ни в чём не повинный картон, возвращается в цех.

— Знаешь, — говорит вечером с порога, — мне кажется, мы поторопились со свадьбой. Предлагаю развестись.

Света медленно вытирает руки полотенцем. Не кричит, не скандалит. Ваня смотрит на её чистое лицо, аккуратную причёску, халатик по фигуре и только плотнее сжимает губы.

— Сама хотела предложить, — кивает Света, кажется, даже с облегчением. — Завтра подадим?
— Завтра.

Света бросает взгляд в комнату, где, как обычно, идёт сериал о неземной любви, и мечтательно улыбается.

— Ешь пока, стынет же, — зовёт равнодушно.

Ночуют супруги вместе, всё так же спиной друг к другу.

***
— А дальше? — жалобно спрашивает сын. — Вы скучали, да?

Ваня пожимает плечами. Внимательно смотрит на мальчика с папиными кудрями и маминой синевой глаз.

— Сперва нет. Молодые были, глупые. Казалось, что где-то там трава зеленее. А потом, знаешь, с одной пообщался, с другой, третьей, и понял, что ревность — совсем не прикольно, страсти быстро проходят, а у идеальных красоток свои подвохи. Оказалось, самая-то зелёная трава была дома. Повезло нам — не успели наворотить больших ошибок. Ещё можно было вернуться…

Щёлкает ключ в замке. Ваня оборачивается, с улыбкой глядит на вошедшую Свету. Та удивлённо хлопает глазами.

— У тебя выходной?
— А у тебя ресторан! Собирайся, будем день влюблённых отмечать, — объявляет Ваня.

Света хихикает и кидает на пол сумку. Сынок бежит ей навстречу с радостным воплем.

— Олежу куда денем? — спрашивает мама строго.
— Там есть детская комната.

Через полчаса Света готова. Платье с крупными цветами облегает фигуру, колье удлиняет шею, а туфли стройнят и так прекрасные ноги. Но красивее всего лицо, даже без косметики — счастливое потому что.

— Идём, банда! — кричит Ваня, и под смех Олежи семья выходит из квартиры.

© Алёна Лайкова

Источник t.me/cupofthenight

Воздух звенит от беспечного смеха: девушки и парни танцуют на поляне, кто полуголый, кто в рубахах иль платьях. Луговые колосья щекочут босые ноги, роса тяжелит подол влагой.

— Нравится тебе у нас, Амбр? Ты один из городских ходишь, — слышится девичий голос в траве недалеко от праздника.

Мужчина пожимает плечами, и медь волос спадает до поясницы, прикрывая мускулистую спину. Амбр перекатывается по траве.

— Кабы не нравилось, не ходил, — бросает вскользь.

Он выпрямляется. Обнажённая девушка, что лежит рядом, наблюдает, как Амбр натягивает шёлковую сорочку. В её лице чудится смятение. Не оборачиваясь, Амбр поднимается и бредёт сквозь колосья к дороге.

— Заходи ещё, знахарь! — несётся вслед голос.

На краю луга кивает парень из местных: загорелый, статный, с умиротворённым лицом. Амбр останавливается рядом, и лучи восходящего солнца захлёбываются в чёрных глазах знахаря.

— Третий раз с Марьяной милуешься. Никак полюбилась? — Насмешка в голосе не грубая, дружеская.
— Мне никто под солнцем не люб.

Паренёк беспечно перекидывает во рту соломинку и посматривает туда, где, хохоча, в вихре юбок кружатся девки.

— Добре, знахарь. От любви одни беды. Да и с Марьяной осторожнее — ревнивая баба, своего не отдаст.

Амбр уходит по дороге, и восходящее солнце заливает за его спиной светом место то ли срама, то ли гулянья…

В городе гам: кричат торговцы, погоняют запряжённых в телеги лошадей деревенские, визжат, гоняясь друг за другом в салки, дети. Амбр спешит по улице, изредка здороваясь с встречными. Среди городских он выделяется сразу: для них, одетых в холщовые рубахи, стриженных покороче, с красными трудовыми руками, он слишком нежен. Тем диковиннее смотрятся обрисованные шёлком мышцы — не вяжутся с общей наружностью.

Бесцельно глядя по сторонам, Амбр подмечает, как лохматый мальчишка тащит шкуры в мастерскую отца. Взгляд задерживается на семействе. Из пристройки выглядывает женщина и даёт кожевнику краюху хлеба; пара с нежностью трётся носами.

— Славного дня, душа моя! — улыбается жена.

Кожевник исчезает в мастерской, и знахарь быстро отпирает свою лавку. Звуки улицы гаснут за хлопнувшей дверью.

***

— Не взялся зелье делать?
— Отказал. Своим занят, опять выдумывает шой-то.
— От яких хворей?
— Мне почём знать?

Угловатая девица замирает у мясных рядов, и её взгляд бесцельно гуляет по кускам медвежатины.

— Не велика потеря! — заявляет торговец мужику. — Амбр этот ваш из лютанцев, беглый, кажись. С какой поры лютанцы знахарями стали?
— Они ж не люди, звери! — поддерживает другой покупатель. — Только воевать умеют. Завесь-ка мне…

Девица отворачивается. Ладонь сильнее сжимается на рукояти корзинки. Проталкиваясь сквозь толпу, спешит дальше, и некоторые внимательно смотрят ей вслед.

Солнце нещадно палит в зените, когда девица с набитой продуктами корзиной, пыхтя, выходит к лавке знахаря. Прядь светлых волос падает ей на лицо, лезет к закушенным губам. Мотнув головой, девушка толкает дверь и шагает в прохладный сумрак.

— Всё купила, учитель!
— Умница. — Амбр на мгновение отвлекается от стола, заваленного пергаментами. — Приготовь пока ужин, Озелет. Я позже буду.

Озелет прячет в корзину руки и взгляд. Мешкает. Из-под длинных пушистых ресниц косятся на дубовый стол девичьи глаза.

— Что вы делаете, учитель? — любопытствует девушка.

Амбр, хмурясь, ковыряет ножом диковинный плод с фиолетовой шкурой.

— Знаешь, Озелет… зелье. Новое, такого ещё не выдумали.
— От чего?
— Для чего, — поправляет знахарь. — Для любви. Чтоб любовь человеку привить.

Ученица тянется к печи за кадкой, но глаз с Амбра не сводит.

— Приворотное, выходит? Вы его ж давно знаете.
— Не оно. — Амбр качает головой. — Я себя хочу околдовать, и не известным человеком, а вообще чувство привить. Научиться любить.
— Вы не умеете? — ахает Озелет.

Она наклоняет мешок, и струя муки неровно ударяет в глиняное дно кадки.

— Нет. Как отец, как мать, как всё наше княжество. — Амбр вытирает запылённые руки ветошью. — Мы слишком яростно бились за жизни, чтобы на саму жизнь отвлекаться.

Он со вздохом капает рубинового цвета эликсир в бадью и заносит над ней раскрытые ладони.

— Хорошо, что не там я более, — бормочет, прежде чем начать читать заговор.

Озелет умолкает. Выскользнув из лавки, она возвращается спустя время с бадьёй воды и вливает ту в кадку. На учителя больше не смотрит; только лобик морщится в неведомых думах.

***

— Эту травку возьмём из приворотного, семена от зелья радости… Нет, не то, не то.

Озелет дремлет на лежанке, а знахарь перебирает пушистые вязанки трав. На столе открыта книга, но не с рецептами: вензелями нарисованы два обнявшихся силуэта, вокруг по золоту страниц их беседа расписана. Амбр наклоняется ближе и ищет что-то в строчках, почёсывая подбородок.

— Зазноба особенной кажется, незаменимой, — бормочет под нос. — Отчего? Всякому можно замену сыскать.

Чуть светает, Амбр выходит из лавки. Укрывшись в тени раскидистой яблони, он наблюдает за домом кожевника и почти не мигает, хотя стоит долго. По улице едут первые телеги; грязь бьёт из-под колёс на сапоги. Наконец в окне пристройки появляется плечистый мужик. Кожевник целует жену, как девочку, в голову, гладит по щеке, и та отвечает нежным взглядом. Амбр наблюдает. Жена варит кашу, пока муж умывается на улице из бочки; потом все едят. Сынишка орудует ложкой подле родителей, и видно, что подражает в своих сдержанных жестах отцу. Кожевник выходит из дома с довольной улыбкой, а знахарь с досадой провожает соседа взглядом.

— В чём же секрет? — бормочет под нос, пока мужик открывает мастерскую.

Промчавшийся с гиканьем всадник обдаёт лицо Амбра ветром.

***

— Твои родители ведь любили друг друга, Озелет?

Девушка толкёт в ступке травы, но услышав вопрос, растерянно оглядывается на знахаря.

— Очень, — отвечает помолчав. — Мы все душа в душу жили, пока хворь их не забрала.

Амбр неловко хлопает ученицу по плечу. Ветерок влетает сквозь открытые ставни в не растопленную избу, и Озелет ёжится, как воробушек.

— Расскажи мне о любви. — Амбр сам берёт лучину и, прикрывая ладонями дрова, осторожно разжигает печь. — Из чего она складывается? Никак мне не подобрать компоненты без этих знаний.

Озелет опускается на лавку и задумчиво вертит в пальцах кисточку косы. Над светлой головкой бренно качается “человек-корень”, свисающий с потолка.

— Когда любишь, хочешь дать человеку всё, что у тебя есть, и больше, — начинает девушка. — Тебе ничего не жаль, только б ему добре было.
— Щедрость, — кивает Амбр, царапая на пергаменте. — Ещё, Озелет.

Озелет вздыхает и бросает на учителя взгляд, в котором чудится сочувствие.

— Ты хочешь оградить любимого от всех бед. Заботишься.

Амбр пишет. Пляшущий огонёк лучины гоняет по избе его тень, и та словно заламывается, гнёт спину в неведомой скорби. Выпрямившись, Озелет идёт к печи и бездумно месит тесто в кадке: то уже запузырилось.

— Любимых прощаешь. Все их стороны неприглядные ведаешь, а на хорошие обращаешь внимание, на светлые. И сам быть светлее пытаешься.

Амбр смотрит на Озелет долгим непроницаемым взглядом, а та возится с тестом, не оборачиваясь. Знахарь откладывает одну из вязанок трав, но подумав, возвращает на место.

— Ещё, милая.

Озелет вздыхает. Берёт кадку с ягодами, зачерпывает ладонями.

— Я вам пирогов напеку, учитель! — обещает радостно. — Вы же любите?
— Очень.
— А говорите, любить не умеете! — смеётся Озелет.

Она оглядывается, и учитель, глядя на озорное личико, заражается тем же смехом.

***

Вечереет. Озелет сидит на крыльце и жмурится на лучи заходящего солнца, что пробиваются между домами. По светлому льну платья бежит цветочный узор: от груди к подолу, да по манжетам рукавов.

— Человек человека может не привечать, а солнышко всех обогреет, — шепчет девушка.

В конце улицы показывается Амбр; идёт медленно, хмурясь, под ноги смотрит. Озелет с улыбкой вскакивает навстречу знахарю.

— Где ж вы были, учитель! Я ромашек насобирала, так горницу украсили, залюбуетесь!
— Верю, милая, — улыбается с усилием Амбр.

Озелет присматривается к нему, цепким взглядов выхватывая что-то, что ей лишь понятно и ведомо.

— Что вас тревожит, учитель?

Амбр останавливается рядом и глядит на укутанные в сумерки, затихшие улицы.

— Сегодня девицу в городе схоронили. За мужем ушла, не перенесла горя. — Знахарь молчит, не замечая побледневшую Озелет. — Я заговор плёл упокойный, чтобы к живым не совалась, чтобы чиста была её душа. Ворожил вот и думал: так ли хороша она, любовь эта?

Озелет отводит глаза, но учитель, кажется, не ждёт ответа. Они молчат; девушка выглядит ещё худее оттого, что дотягивается рослому Амбру до уха.

Пробежавшая мимо собака звонким лаем спугивает тишину.

— Лишиться любимого — горе, — шепчет Озелет. — Только вот без любви человек и счастья не знает.
— Может статься… — тянет Амбр.

Повернувшись, он входит в дом. Озелет шагает следом и видит, как знахарь, даже не взглянув на букет, склоняется над свитками.

— Я много наблюдал, милая. Любовь — это не только счастье, но и боль. Теперь ведаю.

Озелет замирает в стороне, наблюдая, как знахарь откладывает в сторону подвядшие ромашки.

***

Пергамент исписан: часть названий зачеркнута, часть вписана сбоку или сверху, какие-то выделены. Амбр дремлет, откинувшись на стену. Озелет складывает вместе разбросанные свитки, смахивает со столешницы сор. Миска с пирогами стоит у самой ладони Амбра, и ученица отодвигает большой палец, чтобы забрать яства.

— Умаялся, — качает головой.

В ставни сочится утреннее солнце, и медные волосы знахаря становятся цветом расплавленного металла. Озелет замирает. Приоткрыв рот, она любуется этим сиянием, и то перебирается на её кожу, освещает лицо теплом, которое будто идёт изнутри. Поколебавшись, Озелет гладит учителя по голове, но Амбр спит, как безжизненный.

Озелет снова приподнимает ладонь учителя и достаёт пергамент с рецептом зелья любви. Устроившись подле печки, она подписывает что-то в пергамент, и глаза девушки влажно блестят.

***

Веки дрожат, но не открываются, будто их склеили.

— Что приключилось, учитель? — бормочет Озелет.

Ладонь знахаря мягко придерживает девушку за плечо.

— Спи, милая, спи.
— Так вот отчего ты не ходишь! Из-за девки своей?!

Озелет растерянно моргает и выпрямляется на лавке. В дверях стоит Марьяна, упирая в бока руки, и лицо бабы рдеет от гнева.

— Перестань, Марьяна. — В глазах Амбра сдержанная ярость, но тон спокойный. — Я зелье выдумываю, занят. Да и не жена ты мне, чтобы попрекать.
— Мучитель, душу мне истязаешь! — воет Марьяна, наступая — вот-вот набросится. — Я ведь полюбила тебя, сердце подарила, всю себя отдала!
— Детям лугов отдавать — лишь отрада, — пожимает плечами Амбр.

Как дикая кошка, Марьяна бросается ему наперерез с оттопыренными пальцами. Слов не остаётся — только шипение с губ летит.

— Не трожь учителя!

Озелет прыгает между бабой и знахарем. Ногти луговой царапают ладонь сиротки, и та вскрикивает. Амбр отталкивает Марьяну.

— Убирайся, ничего тебе обещано не было! А коль ученицу обидишь, поплатишься.

Марьяна сверкает очами. Грудь вздымается от тяжёлого дыхания, ладони стиснуты, но Амбр непоколебим, как скала.

— Сгубил сердце, ирод! — стонет наконец дитя луга и в слезах бросается прочь.

Вздохнув, Амбр усаживает ученицу на лавку и возвращается с бадьёй, полной воды. Намочив тряпицу, он бережно промывает царапину.

— Прости. Не ждал, что Марьяна вот так разума лишится.

Озелет слабо вздрагивает и опускает голову, пряча лицо, в котором ни боли, ни страха, только что-то, похожее на умиротворение. Закончив, Амбр бросает тряпицу в бадью, слегка забрызгав себе колени.

— Хоть бы не стать, как она, когда полюблю.

Ученица поднимается, и они смотрят друг друга с неясной, но общей печалью.

***

— А мне точно заплатют? Много? — бурчит заросший бородой мужик в рубахе с дырой подмышкой.
— Коль слово дал, не бойся — оплачу, — заверяет Амбр.

Он поворачивается то к столу с зельями, то к гостю, то снова к столу без важных на то причин. Озелет следит за учителем. В очередной поворот Амбр с тревогой заглядывает в глаза мужику.

— Вы точно не женились? Не было зазнобы тайной?
— Да тьфу на них! Дел у меня других что ли нетути?
— Прекрасно! — Амбр с воодушевлением трясёт его руку.

Озелет улыбается. Учитель возвращается к столу и осторожно, стараясь не расплескать ни одной капли, наливает зелье в кубок.

— Пейте. — Он подаёт напиток, не отрывая жадного взгляда от лица мужика.

Тот хмурится. Зыркает сначала на знахаря, потом на ученицу, фыркает, как недовольная лошадь. Проливая зелье на усы, мужик делает первый глоток. Тишина. Все еле дышат.

Мужик морщится и осушает кубок, крякнув напоследок.

— Шось таперь?!
— Ждём… — шепчет Амбр.

Мужик перетаптывается на месте, и Озелет глядит то на него, то на учителя. Не выдержав, она хихикает и получает в ответ грозный взгляд бородача.

— Долго ль ждать? — бухает тот и вдруг кричит.

Мужика складывает пополам. Он падает на бревенчатый пол, Озелет отшатывается. Бородач снова орёт, и за дверью слышится топот.

— С кем бяда? — громыхает сосед-кожевник, ворвавшись в избу, и оторопело смотрит на бедолагу.

Мужик пару раз с хрипом дёргается и коченеет. Озелет зажимает ладонями рот; Амбр хмур. К распахнутой двери с улицы тянется народ.

— Ты что ж это, знахарь, отравить его вздумал? — недобро интересуется кожевник.

Амбр разглядывает тело без страха или изумления, только с жалостью.

— Правду говорят — любовь губит, — усмехается тихо.

Молчание затягивается. Толпа просачивается в сени, подступает к безучастному отравителю, и Озелет в отчаянном порыве бросается людям наперерез.

— Я это, я! Не гневитесь! — плачет девушка. — Я зелье поправила… думала, лучше сделаю… не хотела я!

Амбр хватает Озелет за плечи и тянет назад к себе. Люди переглядываются.

Знахарь твёрдо задвигает ученицу себе за спину.

***
Телега трясётся на кочках, и стучат друг о друга плошки в походном узелке. Обхватив руками колени, Озелет смотрит на учителя, а тот правит слишком благородной для этакой развалюхи кобылой.

— Куда ж ты полезла, глупая, — сетует Амбр, притормаживая разгорячённую лошадь. Оглядывается. — Тебе говорю! Растерзали б тебя, хоть и сиротка.
— Кому до меня есть дело, — шепчет девушка, отворачиваясь.

Едут молча. Амбр смотрит на луга и виднеющуюся среди колосьев дорогу.

— Не причём твоя приписка, — добавляет спокойно. — Я её сразу заметил. Безобидные ягоды, хоть и применяются для снадобий. Тут моя вина.
— В чём?

Запрокинув голову, Амбр смотрит на небо, позволяя солнцу путаться в медных волосах.

— Не того искал действия, не знал любви. По жизненной привычке всё болью мерял, страданием. — Он вздыхает. — Мужика жаль, конечно. Кто ж ведал…

Озелет поворачивается и сталкивается с учителем взглядом. Вздрагивает, отчего-то смутившись этой внезапной переглядки.

— На новом месте… будете зелье выдумывать?

Амбр качает головой.

— Без надобности, милая. Я понял.
— Что?..

Амбр не отвечает. Он протягивает руку в призывном жесте, и девушка, поколебавшись, двигается ближе, в объятие. Амбр вновь осаживает кобылицу, а ученица смотрит на него, как на диковинку, широко распахнув глаза.

Луга утекают вдаль вместе с оставленным городом, и больше ничей взгляд не притягивают.

© Алёна Лайкова

Источник t.me/cupofthenight

(Текст является полностью авторским вымыслом)

Я не гасил свет. Счётчики крутились вовсю, пожирая мою болью выбитую зарплату. Ну и хер с ними.

Где эта чёртова скорая…

Ладонь в моей руке была ледяной, и я старательно грел её, мечтая о способности передавать жизненные силы.

— Миш, — позвала она бледными губами, — ты веришь в тот свет?
— Какой нахер тот свет?! Мы дождёмся, тебе помогут! Только спать не смей!

Тело Яны казалось раздробленным на части: отдельно рот, отдельно блестящие глаза, отдельно притихшая грудь. Мой мозг упорно отказывался собрать всё в единое целое. Будто если не признаю, что это Яна — она выживет.

— Но я устала, — прошептала любимая.

Так хреново ей еще не бывало. Яна говорила, что больна, что бывают приступы, но, б, не настолько! Только бы не заснула. Только бы дождалась машину.

— Ничего, потерпишь! — преувеличенно агрессивно, словно это поможет Смерть напугать. — Ты заснёшь, а мне что делать? Скучать одному?!
— Найдёшь чем заняться… — улыбнулась Яна.

Прищурилась, попыталась отвернуться. Ещё бы: я собрал в спальне светильники со всей квартиры. Ночь была светлее дня — всё из той же цели.

— Без тебя не найду. — Развернул лицо к себе, чмокнул в губы. Да какого чёрта такие ледяные! — Сама говорила, что мало общаемся. Вот и исправим сейчас.
— Смешной ты.

Поморщилась. Прикрыла глаза. Белые волосы прилипли к мокрой от пота щеке, и я убрал пряди — неприятно подчёркивали её слабость.

— Как там твой диплом? А ну рассказывай. Считай, я комиссия.
— Миш… зачем тебе строение вертолёта?
— Надо! Рассказывай, ну!

Она говорила медленно, подбирая слова. Глаза закрыла; слепило. Может, хреновая тактика? Внутри ныло, как будто в сердце появились зубы и у всех одновременно кариес.

— Говоришь, фюзеляж? Я слушаю-слушаю, продолжай.

Да где врачи?!

Яна говорила всё медленнее. Замолчала. Толкнул, не рассчитав со страха силу. Не закрывай глаза! Господи, не спи!

— Яна! Яна!
— А?

Светлая ночь. Ледяные руки. Голос, от которого даже воздух не вздрогнет. Я вскочил. С преувеличенной бодростью потряс в воздухе блютуз-колонкой.

— Музыку хочешь? Всё равно ждём, чего тухнуть!

Господи, да я рехнулся. Что я делаю? Что вообще делать в такие моменты?! Но Яна рассмеялась. Приоткрыла веки. Заставляя себя веселиться, я врубил первую же подборку на Яндексе и задрыгался, как дегенерат. Динамик вибрировал так, что я видел дрожь.

— I'll dance, babe! — крикнул и себя не услышал.

По батарее замолотили. Прекрасно! Больше шума! Яна смотрела слабо сквозь щёлки уставших век. Смотрела.

Закрыла глаза.

Пять секунд, десять, пятнадцать… Вырубив колонку, я бросился к постели под звон водопроводных труб.

— Яна, открой! Яна! Яна!..

Болеть в праздники невыгодно — слишком много вызовов, долго едут на помощь. Оторванные фейерверками руки, выбитые глаза, пьяные травмы. Нормальные люди умирают из-за самонадеянных кретинов.

Скорая приехала через два часа после вызова. Свет слепил и их. В больницу неслись с мигалками — помощи на месте не хватило.

— Ща всё ок будет! — Я сидел у носилок и успокаивал её как мог. — Держись, Яночка. Держись.

Яна слабо улыбалась. Внутренности машины, коридоры больницы, закрытая дверь — всё слилось в одну минуту. Будто прямо из спальни сюда телепортировался. Яна исчезла. Врачи тоже.

Все ушли.

Я стоял перед операционной и тупил. Перед глазами плыли лампы, дурацкие гирлянды, люстра, ночник. Всё на полную мощность.

Свет закружил меня, больно ударил в спину…

— Молодой человек! Молодой человек!

Я открыл глаза. Лопатки ныли, от пола тянуло холодом. Врач помог подняться. Улыбнулся, похлопал по плечу.

— Всё хорошо. Не волнуйтесь. Спасли.

Я оглянулся. Вроде ж секунда прошла. Нет?..

— Тише-тише. — Доктор подозвал медсестру. — Помоги человеку, Наденька. Рано ему к пациентке в палату…

Наверное, я просто придурок, который мучил умирающую зря. Теперь уже спасённую.

Но кто знает, чем кончился бы её сон?

Врач ушёл куда-то по коридору, посвистывая — кажется, очень довольный. А я смотрел на белую спину, и она казалась мне очередным светильником, который уложил ночь на лопатки.

©Алёна Лайкова

Источник t.me/cupofthenight

Из лёгких вышибает весь воздух.

Падаю. Горло сжимает спазмом, душат. Хватаюсь за шею, царапаю кожу, перебивая другую боль. Трясёт. Реальность тонет в пелене перед глазами.

Наваждение сходит так же, как пришло — резко.

Я медленно поднимаюсь. Спотыкаюсь пару раз, едва не падая снова — подводят онемевшие ноги. На полу валяется задетая мыльница и зубная щётка. Не поднимаю — ну их к чёрту.

Отражение наблюдает. Серая кожа, взгляд, лишённый и намёка на душу, тяжёлые складки у рта. Оно тоже держится за шею.

Я ковыляю из ванной прочь.

Пиная детские игрушки, путаясь в шмотках, тащусь в комнату. Перешагиваю пустую лежанку на пути к креслу. Тишина. Никого. Я беру со стола чашку и жадно глотаю кофе, а вторая рука то сжимается в кулак, то разжимается.

— Держи чудовище!
— Деймон!

Я подскакиваю, но вокруг всё ещё никого.

Наступаю на деталь лего и падаю в кресло. Холодный кофе поливает ноги, и эта мелочь доводит меня до бешенства. Швыряю чашку в стену, та разлетается стеклом по полу. Чёрт, чёрт, чёрт! Я должен был сразу ехать к врачу! Послушать других, пока было кого слушать.

Должен был? Да чтоб они лесом шли!

В голове мелькают кадры. Я вижу случайный парк; голуби, белки и мерзкие спиногрызы разбегаются от моего грозного голоса. Какая-то мамаша орёт вслед:

— Урод!

Ору на неё в ответ. Поводок волочится по земле, а я чувствую ярость и торжество. Подавись, сука! Бойся меня!

Белку я замечаю не сразу. Подбирается слишком близко. Бесстрашно. Оторопь пробегает по телу, а потом парк накрывает мой вой.

— Бешеный! — визжит тётка. — Я в полицию звоню, пока вот так ребёнка не ударил!

Это она про белку: удар впечатал тельце в ближайшее дерево. Нехрен было кусать меня.

Я не болел. Не болел... Болел, ладно!

Но не собирался спасать окружающих.

Вскакиваю и лечу на кухню, наливаю себе ещё кофе. Всё тело в нервном возбуждении: сильное, убийственное. Желудок отвечает на пойло болью, сердце колотится в горле, но я тупо заливаю в себя новые пол-литра жижи.

«Лови его!» — звучит в голове.

Я разворачиваюсь и бью, как тогда, но попадаю по рисунку на холодильнике. Накаляканную ребёнком семью — палочки, треугольники, кривые овалы — забрызгивает красным. Весь мир наливается красным.

«Тебя хоть кто-то волнует, кроме дрянной собаки?! — орёт в моей памяти Лена. — Дети, Витя, твои дети! У тебя сердце есть?!»

Морщусь, отмахиваюсь от неё, как от надоедливого соседа. Никогда меня не понимала. Люди вообще не способны думать о ком-то, кроме себя.

— Деймон! — зову я.

В разбитом стекле шкафчика мелькают моё искажённое лицо.

Снова швыряет на пол. Ору, реву, рычу. Меня пытают: шею терзают шипы, челюсти кровоточат от прутьев клетки. Наказывают за то, что выпустил внутреннего демона. Я смотрю на отражение и вижу его красные глаза.

Весь пол исцарапан. Часть царапин бурые. У ножки стола забытое ржавое пятно.

Выпрямляюсь. Я здесь, я тут. Но почему-то кажется, что наблюдаю за собой же злым взглядом.

Опускаю голову и вижу всё на повторе. Безразлично ухмыляюсь. У моих ног лежат два маленьких тела, а на клыках ощущается солоноватая кровь. Слизываю. Вкусно! Бездумно жую свежую кость.

«Боже, Витя, наши дети! Машенька, Коленька! А-а-а-а-а!»

Уймись, женщина! Это мои дети, и я могу перегрызть им горло, если мне хочется! Они бесят меня! Я в бешенстве!

Бешеный.

Тела исчезают, и я не понимаю, почему чувствую на языке вкус кофе.

Вечер наступает незаметно. Закуриваю прямо в спальне. Дым быстро окутывает комнату, и я выхожу на крыльцо.

Внутри опустошение, как будто я потерял часть себя. Не чувствую холод, пока не начинаю кашлять, но даже тогда не возвращаюсь домой. В темноте еле видны прохожие; с работы торопятся, к семьям. Смотрю на них, будто сжигая огнём ненависти.

— Деймон, — повторяю заторможено.

Из чёрных кустов в ответ выступает собака.

Ветер становится холоднее. Изо рта вырывается пар. Силуэт приближается.

Ни лая, ни рычания — тишина. Оцепенев, я слежу за дёрганными движениями и оскалом. Лапы пса нелепо подворачиваются, но от этого не смешно.

— Деймон…

С шеи мастифа свисают обрывки цепи. На ней люди из отлова тащили Деймона в клетку. Пока я бил одного, остальные удерживали пса, чтобы тот не загрыз мою жену. Мне было бы легче драться, если бы не скользил на крови детей.

Деймон смотрит на меня и подбирается для прыжка. Я пячусь от бывшего друга, чувствуя, как дрожат губы.

«Вы так похожи… и правда, питомец на хозяина…» — незнакомец в воспоминании смотрит с опаской и обходит нас по кругу.

Деймон. Только теперь я вспомнил, что мы не одно существо.

Закрываюсь ладонями, будто они спасут меня.

— Не надо! Я же любил тебя больше любого человека! — ору отчаянно.

Деймон кидается вперёд, распахнув ярко-алую пасть.

© Алёна Лайкова
Источник https://t.me/cupofthenight

— Вы хотите, чтобы я расследовал пропажу вашей души?

Клиентка кивает. Смешок против воли падает с моих губ. Мне разное поручали расследовать: измены, похищение ценностей и людей, убийства. Бывали задания из ряда вон, но такое?

— Вы состоите на учёте? — уточняю я.

Вихрастая девушка выглядит безучастно, даже холодно, хотя шевелюра — как у мифической саламандры. Веснушки на лице, милый курносый профиль. От таких ждёшь зажигательного темперамента, а не сходства с дохлой рыбиной.

— У меня диагностированы расстройства эмоционального спектра и депрессия. Никакой шизофрении, если вы об этом.

Девушка — Лиля, точнее — протягивает справки, хотя я их не спрашивал. Печать, штамп — всё по закону. Не врёт.

— Я не всегда была такой, — продолжает Лиля, когда откладываю бумагу. — Не спорю, жизнь многих меняет… но не за секунду. И не в детстве. Я потеряла душу где-то в восемь лет и считаю, что её похитили.

Я потряс головой и переплёл пальцы на покрытой трещинами лаковой столешнице.

— Даже если... — тщательно подбираю слова. — Даже если душа есть и её можно украсть, как, по-вашему, я это расследую? Я материалист, не мистик. Мне нужны вещественные улики.

Лиля пожимает плечами. Её ничего не смущает.

— Думаю, улики найдутся. Вряд ли такое можно провернуть бесследно. Какие-то ритуалы, для них реквизит — уверена, хоть объект астральный, похищение вполне материально.
— Простите, но нет, — решительно встаю из-за стола. — У меня стопроцентная раскрываемость. Понимаете, какая эта репутация? Я не стану рисковать ей ради детской выдумки.

Лиля отмахивается от возражений, как от мошки, и разваливается в кресле.

— Именно из-за раскрываемости я здесь. Стопроцентный успех — это же фантастика за гранью возможности. А раз вы у нас по сказкам, значит, и моя задача по зубам.
— У меня стопроцентная раскрываемость, потому что не за всякое берусь.
— Врёте.

Вздрагиваю. Тело обжигает, будто окатили ледяной водой.

— Да, я чувствую ложь, — усмехается Лиля. — Без своей души легко читать чужие.

Она поднимается. Кабинет слабо мерцает в боковом зрении, и я моргаю. Да что со мной?! Лиля подходит ближе и берёт меня за руку.

— Пожалуйста, — она заглядывает в глаза. — Я заплачу выше тарифа, денег хватит. Но мне надоела такая жизнь, Илья Викторович. Найдите мою душу.
— Кхе-кхе… — я отворачиваюсь.

Взгляд натыкается на шкаф с делами. Только утром я принял очередной заказ на слежку за изменщицей. Тоска, какая же тоска... Вздохнув, поворачиваюсь к Лиле.

— Я возьму дело. По тарифу, — бросаю взгляд на волосы и неуместно хихикаю. — А вы уверены, что душа была? Сами знаете, стереотипы.

Лиля картинно смеётся. Возвращается за стол, придерживает, когда садится, свою «наноюбку».

— Была. Да и у других рыжих я видела.
— Ну что ж… — Я берусь за карандаш, нажимаю кнопку вызова. — Славик, принеси мне латте. Вы что будете?
— Эспрессо корретто, — улыбается Лиля.
— Э-э-э… эспрессо корретто, Славик.

Возвращаюсь к клиентке, перехватываю карандаш, как хирург — стилет.

— Итак, как всё началось?
— Это было зимой, утром…

***
Дорога тянется так уныло, что настроение уходит не в ноль, а в минус. Я лениво придерживаю руль указательными пальцами и стараюсь не заплутать в мыслях. Интересно, если разобьюсь, куда отправится моя душа? Раз она существует, вопрос становится важным. Вряд ли я никогда не грешил… вряд ли есть хоть один безгрешный в этом мире. Получается, все, кто не исповедовался, в котлы? Тесно там будет человечеству.

Асфальт кончается резко, сменившись «наждачкой». Машина подскакивает. Руль чуть не выворачивает в сторону, и я цепляюсь за него всей ладонью. Так. Ты на расследовании. Соберись!

Дачный посёлок встречает холодно. Никого. Я медленно еду по гравию, выглядывая нужный дом: Линда описывала небольшой коттедж с розовыми окнами и садиком. Вот оно! в конце улицы вижу облупившуюся розовую краску. Морщусь — домик явно потрепала жизнь.

Женщина, собирающая с земли упавшие яблоки, хмуро оглядывается. Паркуюсь у забора. Выхожу. Увидев, в какой яме остановилось колесо, я выдыхаю сквозь зубы: уехать бы потом!

— Эй, тебе чего тут надо?! — орёт женщина, бросив гнилое яблоко. — Гостей не звала!
— Здравствуйте, Клавдия Антоновна!

Не приближаюсь — жизнь научила, что с такими надо осторожничать, как с дикими зверьми. Клавдия следит за мной из-под растрёпанных косм злобным взглядом.

— Меня зовут Илья! — говорю медленно. — Моя дочка приболела. Жена в детстве здесь гостила, и с ней такое же было. Помогите, прошу вас! Мне без дочкиной улыбки никак не жить.
— Не стану я никому помогать! — огрызается Клавдия. — Не моё дело! Валите к врачу!
— Да были мы!

Стону с максимальным страданием. Каждый детектив в душе актёр — и если гонишься за стопроцентной раскрываемостью, то играешь, как на сцене Большого. Я падаю на колени, рыдаю, как будто душа наружу выходит, и думаю: а вот не вышла бы.

— Физически у неё всё хорошо, — выдавливаю сквозь надсадные всхлипы. — В порядке тело. Но как с тем снеговиком поиграла…
— Снеговиком?!

Клавдия роняет пакет, и пара яблок вылетают на траву. Баба зло ругается, поворачивается то ко мне, то к пакету, но выбирает меня и неуклюже идёт навстречу.

— Ну-ну, не голоси. Илья, да? — Клавдия грубо вздёргивает меня на ноги и даже отряхивает. — Со снеговиками нельзя связываться. Они демоны!

Я терпеливо киваю: демоны так демоны. Безумные глаза и колтуны дрожат перед моим лицом. Осторожно спрашиваю:

— Почему?

Клавдия жуёт губы, смерив меня недоверчивым взглядом. Потом машет рукой — в дом приглашает.

— Идём, Илюшка. Расскажу тебе правду, никто не знает, а ты будешь. Может, и дочурку спасёшь.

Мы входим в дом, в котором двадцать лет назад играла Лиля, и я почему-то гадаю, как та выглядела в детстве.

Шарлотка у Клавдии вкусная, но дома отчётливо пахнет гнилью. Я скрываю брезгливость, помогаю разлить чай по чашкам.

— Как жену-то зовут? — проверяет меня бесовка.
— Лиля, — отвечаю без запинки.
— Лиля, Лилечка… о-хо-хо, бедная девочка. С дочкой моей Лилечка дружила, весёлые были подружки.

Повезло мне разыскать деревню. Не с первого раза, но всё-таки. Забавно, что Лиля не помнила дорогу к дому подруги; грустно, что спросить было некого. Сидя рядом с Клавдией, слушая историю, которую уже знал от Лили, я чувствую себя ребёнком, осознавшим, что папа и мама не вечные.

— Лиля была доброй девочкой, умненькой, и снеговика слепила красивого. А потом захотела, значит, чтобы тот ожил. Ну, скажу тебе, Илья, демон снежный из неё душу-то и высосал. — Клавдия сплёвывает, и её глаза загораются ненавистью. — Желания наши нас и убивают, Илюша, запомни слова старших!

Желания… В мире, где есть душа, её, наверное, и отдать можно. Думаю, Лиля и сделала это — случайно, по детской наивности. Отдала бесценную частицу себя неживой снежной статуе. Клавдия громко отхлёбывает чай и продолжает:

— Потом этот снеговик долго по деревне бродил, видели его то там, то тут. Дурачьё, не верили, конечно! Одна я всё знала, да кто слушал!
— И что с ним стало? — задаю главный вопрос.

Клавдия таращит на меня глаза.

— Так растаял по весне! В ручей местный утёк! Там ещё ребятишки играли часто, но больше он никого не забрал.

Вот оно! Блокнотом я на людях давно не пользуюсь, специально натренировав память — так больше доверия. Подавшись вперёд, спрашиваю:

— А что это за ребятишки были? Не друзья Лили? Может, знаю их?

Клавдия глядит на меня с недоумением. Лоб морщится под давлением воспоминаний.

— Колька Егоров там был, всё бумажные кораблики запускал; пожёг их потом. Светка Орлова с ним играла, Машка Козлова…

Провожает меня Клавдия добрее: кажется, сломлена её защитная неприступность. Бросив взгляд на гнилой дверной косяк, я обещаю:

— Заедем с женой как-нибудь, поможем вам дом починить. По старой памяти.

Клавдия фыркает, на секунду мелькает прежняя злоба.

— Заедете, конечно! Рассказывай!

Хлопает дверь. Я иду к машине, стараясь не оборачиваться, хотя чувствуя её взгляд. Тяжёлый вздох щекочет ноздри. Отперев дверь, я падаю в салон, пропитанный запахом ароматизатора с лавандой, и устало ложусь на руль.

Знаю же, что заеду. Но зачем?

Права была мать, семья мне нужна…

Вырулив с гравия, я набираю рыжую ведьму.

— Да?
— Скажите, вы знаете что-то о своих старых друзьях: Николае Егорове, Светлане Орловой, Марии Козловой?
— Илья Викторович, — смеётся Лиля, — с моей предприимчивостью стала бы я нанимать вас, если что-то знала?

Её смех неприятно режет слух, и я кладу трубку. Пейзаж за окном тянется вялой лентой.

Интересно, какой Лиля станет с душой? А она её вернёт — не стану же я портить имидж!

***
«Не поверите, но когда я жёг те детские кораблики, увидел в огне саламандру. Прямо как в сказках. Я проверялся, с котелком всё норм, честно! Тогда саламандру домой взял. У нас камин был, и она год в нём жила. Потом брат обжёг в камине очередную глиняную поделку, и саламандра исчезла. Или я повзрослел».

Недоумение лысеющего Николая было таким искренним, что я порадовался хоть какой-то информации. Затем два дня добивался от Олега Егорова историю глиняного котика; ещё неделю искал коллекционера, которому Олег, не заморачиваясь, продал ожившую игрушку. Оказалось, проще выдать статуэтку с душой за механическую и самому поверить в это, чем взглянуть в лицо правде.

Лиля за это время почти не звонила, хотя я был бы рад услышать её безликий голос. Он напоминает мне, ради чего стараюсь.

Коллекционер, высокая женщина с американской улыбкой, встречает меня дружелюбно. Зовут её Августина Геннадьевна. Дом и манеры наглядно подсказывают, откуда взялось изысканное хобби.

— Механический котик? Да, интересный экземпляр. — Августина сидит напротив, поигрывая изящной ногой. — Хотите его выкупить?
— Что вы! — всплёскиваю руками.

Ради разговора с такими людьми я давно отточил нужные манеры и жесты.

— Я хотел бы забрать её для экспозиции. Выставка посвящена благотворительности, и экспонаты берутся только у самых известных коллекционеров. По правде… — запинаюсь. — Нет-нет, ничего.
— Говорите же, — в изящном лице мелькает что-то хищное, как у заметившей добычу пумы. — Не стесняйтесь!

Я ещё мнусь для вида, чтобы крючок засел глубже, и наконец «сдаюсь».

— Вас не сразу включили в список. Были другие кандидаты. Я понимаю, вы можете не хотеть выставлять свои вещи, так что не беспокойтесь — в случае отказа есть другие желающие!

Аккуратные ноздри раздуваются. Августина Геннадьевна меняет ноги, резко покачивает туфлей.

Я выхожу из дома через десять минут с упакованным глиняным котиком. Ладони хранят странное тепло, которое шло от фигурки, а в памяти слышится протестующий писк. Без сомнений, душа Лили, пройдя путь от растаявшего снеговика до детской поделки, наконец у меня в руках.

И ждёт воссоединения с хозяйкой.

***
Осеннее утро: ещё слишком темно, чтобы выключить свет. Я сижу с настольной лампой и непрерывно смотрю на дверь, почти не моргая. Тело в оцепенении. Тяжело признаться даже себе, но я не могу думать ни о чём, кроме момента, когда Лиля заберёт свою душу из глиняной статуэтки. На столе чашка с тем самым эспрессо корретто, и я бодрю себя редкими глотками.

Лиля входит ровно в восемь, как по расписанию: явно не торопилась. Кивает от двери.

— Здравствуйте, мистер Сто Процентов. Поздравляю с очередным успехом.

У неё такое же спокойное лицо, как в нашу первую встречу. Такой же лёгкий, напевный голос. Я смотрю на клиентку, и внутри трепещет радость, когда представляю, что сейчас она снова ощутит человеческие эмоции и обретёт своё право на счастье.

Лиля садится напротив, и, глядя поверх декольте, я двигаю к ней статуэтку.

— Вот здесь. Внутри.

Котик машет лапкой, мяукает, поворачивает голову к девушке, и мне становится не по себе.

— Великолепно! — Лиля достаёт из сумки конверт и протягивает мне. — Пересчитайте, прошу вас.

Она берёт в ладонь глиняного котёнка, наверняка чувствуя то же тепло, что и я секунду назад. Откладываю конверт в сторону. Наблюдаю за ними.

— Готовы вернуть себе душу? — голос почему-то срывается.

Лиля поднимает взгляд от котика на меня и смеётся. В глазах проскакивают ледяные искры.

— Илья Викторович, вы такой наивный! Я солгала вам.

Лиля пожимает плечами, а у меня внутри ёкает. Кабинет плывёт перед глазами: только лицо с рыжими кудрями стабильно по центру. Лиля смотрит на меня с любопытством.

— Раз душа есть, — рассуждает она вслух, — наверняка её можно продать. Думаю, я выручу за неё ещё больше, чем заработала… другими способами.

Я попёрхиваюсь воздухом. Чашка летит на пол от случайного взмаха рукой. Вскакиваю.

Нет! Ни за что!

— В чём дело, герой? — Лиля усмехается. — Не привык к реальному миру?

Я тяжело дышу, возвышаясь над хрупкой фигуркой. Лёгкие сдавливает спазм. Чёрт, успокойся, Илья, успокойся!

«Добрая была девочка», — вспомнились слова Клавдии.

Я так хотел, чтобы она снова искренне смеялась.

— Расслабьтесь, — советует Лиля поднимаясь. — Деньги я вам заплатила. Судьба найденной вещи — не ваша забота.

Она окидывает меня взглядом, поворачивается к двери.

— Всего доброго.

И я нарушаю принципы.

Метнувшись вперёд, выхватываю котика. Лиля кричит. Не давая ей времени, я сжимаю глину в ладонях.

— Пусть Лиля «оживёт»! — бросаю первое, что приходит на ум.

Котик перестаёт шевелиться.

Лиля отшатывается, будто её ударили в грудь.

Мы сидим на полу кабинета среди осколков глины, когда заглядывает обеспокоенный Славик.

— Илья Викторович, всё в порядке? — он косится на Лилю и напряжённо сглатывает.

Я слабо машу в ответ.

— Да, да… иди.

Ещё пара косых взглядов в нашу сторону, и Славик нехотя закрывает дверь. Я жду секунду, другую, но всё равно не решаюсь посмотреть Лиле в лицо.

— Я просто хотел, чтобы вы вспомнили это чувство, — говорю глухо. — Перед тем как продавать… Чтобы знали, от чего отказываетесь.

Лиля дрожит. Встав, я медленно возвращаюсь к столу и беру конверт с купюрами. Надо бы его вернуть. Я же запорол работу. Чёрт, какой же идиот.

— Спасибо, — слышится сзади.

Оборачиваюсь.

Лиля стоит, и по её щекам текут слёзы, а губы улыбаются. Я замираю, так по-человечески выглядит наконец-то её лицо. Лиля то улыбается, то корчит губы в гримасе плача, и это выглядит совсем не как в моих мыслях — но даже лучше.

— Мне… мне так этого не хватало, — всхлипывает Лиля и бросается ко мне.

Замираю, чтобы не спугнуть момент. Лиля обнимает меня, и я растерян, как в юности, потому что совершенно не знаю, что делать. Отстранившись, она потирает опухшие веки.

— Оставьте деньги себе, — шепчет Лиля. — Вы их заслужили.
— Рад стараться, — брякаю глупо.

Я провожаю её до двери. Внутри всё как натянутая тетива, и даже мелькает мысль, что без чувств жить было бы легче, но я смотрю на девушку и отбрасываю секундную слабость.

— Лиля! — решаюсь, уже взявшись за ручку. — А давайте навестим вместе бабушку Клаву? Ей бы дом починить. Да и гостям она будет рада.

Лиля оборачивается. Я жду ответа, едва выдерживая блестящий от слёз взгляд.

— Конечно, Илья. — Она слабо улыбается. — Но только вместе.
— Обязательно вместе!

Дверь закрывается, а я так и стою на месте, лихорадочно растирая дрожащие ладони.

© Алёна Лайкова
Источник https://t.me/cupofthenight