Я в ужасе от того, что будет, когда родится ребёнок — со дня на день.

Но если вы думаете, что кровосмесительная хитрость и есть роковая суть моей истории, советую не читать дальше. Настоящий ужас куда более извращён и искажён. Как всё дошло до этого, спросите? Я был невероятно тугодумом. И всё.

Для предыстории: я никогда не знал своего отца. Меня растила мать одна, и она была добра; во всяком случае, не менее чем справедлива. В детстве меня не били, что вас может удивить, но это не значит, что моё воспитание было обычным. У мамы имелось, скажем так, своеобразное хобби. Насколько мне известно, матери моих друзей не пропадали по ночам в лесу и не возвращались покрытые грязью, листьями и иногда тонкими полосками коры поверх пижамы.

Мы с матерью жили под Пендлом, и она была глубоко увлечена судебными процессами над ведьмами 1612 года. Даже «увлечена» — неправильное слово; она была одержима, нездорово одержима. Единственный раз, когда моя в целом добрая мама по-настоящему меня пугала, был во время разговора о ведьмах. О ведьме, как она часто меня поправляла. Она всегда была одна.

В тот день, когда я проявил равнодушие к пендлской ведьме, мама не повысила голос. Меня преследовали не крики, а слова, которые она выбрала.

«Ты недостаточно голоден, Лиам».

Она звучала разочарованно.

Я успокаивал себя мыслью, что мама просто хочет, чтобы я пошёл по её стопам — и в переносном, и в буквальном смысле, пожалуй, потому что вскоре она стала уговаривать меня составить ей компанию в полуночных прогулках по лесу. Я всегда отказывался, но часто думаю, что бы я увидел, если бы хоть раз пошёл.

Думаю — и боюсь.

Несмотря на всё это, разочарование матери никогда не было ощутимым; оно всегда тлело под оболочкой сострадания. Я чувствовал это, и мне было страшно. Но всё же она не была ни словесно, ни физически жестока. Назовите это интуицией: я знал, что не оправдал её ожиданий, и что, вероятно, она сердится.

Как я узнаю, всё было куда хуже, чем я боялся.

В конце концов я поступил в университет и встретил девушку по имени Милли. Дальше жизнь пошла по ожидаемому маршруту. Мы получили дипломы, сняли квартиру и поженились. Несмотря на моё странноватое детство, я вырос обычным человеком. Разумеется, я переживал за маму, живущую в одиночестве за городом. Я знал, что о её лесных прогулках судачат; соседи пару раз видели её. Но она была счастлива, и мне этого хватало.

Всё изменилось летом 2024 года.

Мою семидесятичетырёхлетнюю мать, до того удивительно бодрую умом и телом, нашли бродящей по улицам Пендла совершенно голой. С головы до ног она была покрыта лесной грязью и кровью; «животной кровью», заверили нас с Милли полицейские, но я помню их смущённые лица.

Врач быстро поставил диагноз: деменция.

«Но неделю назад, когда мы навещали её, она была совершенно в своём уме», — сказала Милли.

Он кивнул: «Мы считаем, что мог произойти микроинсульт. Он способен спровоцировать очень внезапное начало деменции. Сожалею».

После этого нам с женой пришлось непросто. Думаю, у Милли чуть не разорвалось сердце, глядя, как я теряю единственного живого родственника — причём не смертью, а безжалостной болезнью. Мне было всего тридцать восемь, Господи помилуй. Вскоре после этого это и случилось.

Смена тел.

Самое ужасное — я не знаю, когда именно.

Я бы охотно сказал, что жена заметно «изменилась», но я идиот и ничего не заметил. Теперь, оглядываясь назад, конечно, я вижу знаки. Ужасные знаки.

В январе этого года Милли победно размахивала положительным тестом, и начались перемены. Разумеется. Это я заметил. Но сейчас понимаю, что принял часть этих перемен за обычные гормональные. Каждый раз, когда Милли вела себя «не совсем как обычно», я списывал это на беременность.

Я пропустил мимо столько странностей, которые она говорила о нашем ребёнке — или ему.

«Я просто знаю, что он будет очень, очень голоден».

«Почти пора вознестись, крошка».

«Уже недолго. Недолго до того, как ты заменишь папу».

Последнее, конечно, резануло — скорее обидой, чем ужасом. А остальные слова? Я свалил их на недосып. Я сам был выжат. Мы все говорим и делаем странное, когда не спим, и несложно вообразить, что гормоны беременности усиливают это. Этого объяснения хватало мне на месяцы.

Вчера, во время визита к матери в доме престарелых, я наконец узнал правду.

Она стремительно ухудшалась и уже не узнавалась ни во мне, ни в Милли. Моя собственная мать, когда-то мудрая, образованная женщина, с трудом связывала самые простые предложения. С трудом вспоминала события двухминутной давности.

Но не прошлой ночью.

Прошлая ночь была иной.

«Лиам…»

Мои глаза, должно быть, блеснули радостными слезами. Впервые за четыре месяца мать назвала меня по имени.

Она узнала меня.

Я пододвинул стул поближе. Мама почти не была похожа на себя: семьдесят пять, а на вид все девяносто; ступни красные, распухшие, хотя не так, как раздутый живот; белые волосы сыплются, как осенняя листва. Обычно, как ни ужасно это звучит, я отметил бы лишь её измождённый вид.

В этот вечер — её слова.

«М… Милли…»

«Ты и её помнишь? Ничего себе… Милли дома, мам. Ей нужно беречься. Скоро рожать, но…»

Она перебила меня ужаснувшимся вздохом, резко отреагировав на эту новость. Я говорил тысячу раз, что мы с Милли ждём первенца, но впервые мать, похоже, это осознала. Слёзы хлынули густо и поспешно, и моя убитая горем мать замотала головой и схватила меня за руки.

«Лиам. Это я».

Я удержал снисходительно-мягкую улыбку. «Знаю, мам».

«Нет… Это Милли». Она подняла руку и ткнула большим пальцем в себя. «Милли».

Я нахмурился. С бредом при деменции я был знаком, но такой — впервые: женщина уверяет, что она — жена собственного сына. Мамины связи с реальностью опять лопнули. Было приятно, пока длилось, подумал я.

«Наверное, мне прийти завтра, — сказал я. — Уже поздно, и ты устала, так что…»

Она стиснула мне руку и посмотрела выжженными глазами: «Две тысячи восьмой, Лиам. Ты. Я. Мусорный контейнер за актовым залом. Ты назвал это “счастливым тра… перед вручением дипломов, и…» Её глаза затуманились, как и мой разум, пытавшийся переварить сказанное. «Кто вы, сэр? Выйдите из моей комнаты!»

И снова — исчезла мама.

Нет. Я задрожал. Не мама —

Милли.

«Ты в своём уме?» — была моей следующей мыслью, когда я вскочил. Может, уже и нет… Но подумай. Никто, кроме нас, не знает о нашей шалости в день выпуска. Разве что Милли рассказала маме, но она бы не сделала этого ни за миллион лет. От стыда обе бы умерли.

Я вышел из палаты, глядя в печальные глаза женщины, разъеденной деменцией, и поймал себя на вере в ужас. В немыслимое.

Милли заперта в том теле.

Её разбирают по частям, пока умирает больной мозг, в котором её переселённый разум теперь вынужденно обитает. Нейроны перерезаются, как швартовые, и душа Милли — тонущая лодка; дрейфует в этом больном, дряхлом океане серого вещества. Моя жена сама застряла в распадающемся теле, то и дело полупонимая, что происходит, и наверняка всегда — в ужасе.

Можно придумать другие объяснения, но я просто знал: я смотрел на Милли. Точно так же, как всегда знал, что в моём детстве, в моей взрослой жизни и в этой беременности что-то не так.

Я мчал домой; стрелка на спидометре выгибалась далеко за ограничение, и от одной мысли о последствиях меня едва не вынесло в берёзовую аллею у дороги.

Моя мать — в теле моей жены?

Когда мы зачали ребёнка, это была Милли или…

Тогда я не знал ответа, и сейчас не знаю.

И не хочу знать.

Но всё это не выходило за пределы правдоподобного, потому что о сверхъестественном я знал давно. Я наблюдал из окна спальни, как мать возвращается из леса в два ночи, принося не только грязь и червей. Принося нечто из чащи; то ли новое знание, то ли чужое присутствие. Что-то не с нашего плана бытия.

Я чувствовал это костями, хотя делал вид, что иначе.

Дело никогда не было в том, что с матерью «что-то не так».

Что-то всегда было не так со мной.

Я окончательно признал это, когда въехал во двор и поднял взгляд на освещённое окно наверху. Страх загремел в мозгу; уколол, ткнул, проткнул череп изнутри. Страх не только «Милли», чёрного силуэта, наблюдающего за мной между приоткрытых штор. Страх воспоминания, вернувшегося ко мне.

Мне четыре года. Я проснулся от шагов матери на верхней площадке. Она с кем-то разговаривала. С чем-то. Я всегда считал, что это просто кошмар. То есть… это и был кошмар.

Не все кошмары — сны, полагаю.

«Мальчик не тот, что ты обещала, Древняя. Он не голоден, хотя я сделала всё правильно…»

Что-то ответило шёпотом, слишком тихо, чтобы расслышать.

«Что? Нет. Я устала ждать. Прошло четыре года, и ничего. НИ-ЧЕ-ГО!»

Ещё шёпот того другого голоса.

«Я преданнее тебе, чем кто-либо! Ты должна выбрать Лиама. Он должен был пожрать меня… Он должен был пожрать всех!»

Я отогнал старую память и остановил машину у дома.

В ту же секунду свет в спальне наверху погас, и Милли растворилась во тьме.

Не Милли… Мама.

Мне хватило последних капель храбрости, чтобы выбраться из машины и, пошатываясь, дойти до дома, едва не выронив ключи. И когда я открыл дверь, я почти ожидал пустой коридор. Ожидал, что мать-жена сбежит, услышав моё прибытие.

Меня парализовал ужас: вместо пустоты в чёрном проёме стояла она, поглаживая живот.

По-настоящему ужасно то, как легко она могла бы меня успокоить. Продолжать подпитывать ложь, чтобы я забыл странность в доме престарелых. Продолжать изображать Милли. Ей бы только… ну, говорить и вести себя, как прежде; только отмахнуться от моих тревог. Но—

«Тебе надо оставаться спокойным, Лили», — сказала она.

Я изверг содержимое желудка на ковёр; рвота заглушила мой беззвучный вопль отвращения и нечеловеческого ужаса.

В теле Милли была моя мать.

Мама называла меня Лили, когда я был маленьким. Знала ли это Милли? Возможно. Но были ещё и манеры. Улыбка на лице жены — мамина улыбка. К тому же не существует мира, где моя мать с деменцией и любящая жена разыграли бы подобную шутку.

«Когда маленький Лиам-младший появится на свет, всё закончится, — сказала мать, шагая ко мне. — Разве ты этого не хочешь, сын? Разве тебе не надоела полужизнь?»

Я попытался заговорить, но мозг отключился; ноги — тоже. Я лишь споткнулся назад, вывалился за порог и попятился по дорожке, а за мной — мать в коже моей жены.

Когда она вышла под фонарь, заливавший лужайку и тропинку, меня накрыл более глубокий ужас. Что бы мать ни сделала с собой, перенося души из одного тела в другое, она стала менее чем человеком. Я видел это в её глазах. Чувствовал в голосе. Настоящий ужас — то, чем сделала её Древняя; или чем не сделала.

Я всхлипнул, когда её плоть пошевелилась волной — вместе с выпуклостью живота сквозь тонкую кофту.

Кто ты? — хотел спросить, но был слишком ужаснут, чтобы говорить.

Это нечто быстро сокращало дистанцию, идя широким шагом, пока я беспомощно пятился и спотыкался.

«Ты ведь не хочешь вознестись, да?» — спросила она, протягивая руку к моей груди.

Лёгким толчком — но неестественной силой — мать-жена свалила меня. Голова и ладони стукнулись о плитку, содрав кожу и размазав по ней кровавые полосы.

Губы дёрнулись; открывались и закрывались, но получилась лишь новая порция рвоты, будто я больная золотая рыбка.

«Ты всё ещё можешь вознестись, Лиам, — сказала она, приближаясь, а я превращался в мальчика, отползая на руках и коленях. — Всё, что нужно, — пожрать меня. Всё, что нужно, — стать тем, кем она всегда хотела тебя видеть. Сила всегда была в твоих руках, мой мальчик».

Я сумел повернуть голову к машине, и это нелюдское нечто не помешало мне поползти к ней на четвереньках — слишком тошно и страшно, чтобы встать.

Мать-жена продолжала: «Избранный возносится лишь тогда, когда пожирает обоих родителей. Понимаешь? Наш маленький Лиам-младший пожрёт нас, а потом — весь мир».

Я нащупал кнопку разблокировки на ключах, просунул пальцы под ручку двери и, наконец, рывком поднялся — как раз вовремя, чтобы закричать.

В отражении бокового окна я увидел, что мать-жена бесшумно оказалась прямо за моей спиной.

Следом — жгучая боль: её пальцы вонзились мне в шею, вырвали новую кровь, и она развернула меня лицом к себе.

«Древняя внутри тебя!» — прорычала она голосом, не похожим ни на её, ни на Милли, ни на человеческий. — «Ты же чувствовал, как она шарит в твоей голове с детства? Впусти её. Позволь ей подняться вновь».

Я рыдал, а она рычала, прижимая меня к двери стальной хваткой. Что бы это за сверхъестественное чудовище ни было — уже не моя мать и не моя жена, — это был ужас вне миров и вне сравнения.

«Ты слаб. Был слаб с тех пор, как пожрал отца младенцем».

Не правда. Не может быть правдой. Я до сих пор отказываюсь в это верить.

«Я умоляла тебя довершить начатое. Пожрать и меня. Оленёнок возносится лишь когда съедает и оленя-самца, и лань. Но ты не смог… Я молюсь, чтобы Лиам-младший справился там, где ты провалился. Он близко, сын… Он…»

Мать-жена застонала, отпустила моё горло и схватилась за живот, и мы одновременно посмотрели вниз. На её живот. Ниже.

Вода залила штаны моей жены.

А мерзкая улыбка — её лицо.

Наконец вырвавшись из её хватки, я рванул боковую дверь, захлопнул её, переполз на водительское сиденье. Несколько раз промахнувшись, нащупал кнопку центрального замка и всё же нажал её. И хуже всего — мать-жена не дёрнула ручку пассажирской двери. Она просто стояла, смотрела и смеялась, пока я суетился, сдавал назад и выкатывался с подъезда.

Она дала мне уйти. Как бы далеко я ни уехал — она меня найдёт. А я уже уехал очень далеко. Потом станет молиться Древней, чтобы наш ребёнок пожрал нас обоих. Чтобы он вознёсся. И тогда настоящий апокалиптический ужас, каков бы он ни был, придёт за всеми нами. Боже, спаси нас.

Я помолюсь о своём: пусть Лиам-младший окажется таким же слабым, как его отец.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Я молча, по привычке, сверил время с момента вызова. Доехали более чем оперативно. Вслух же ничего не сказал. Дамочка, судя по всему, была шибко нервной, а многолетний опыт научил меня главному правилу общения с подобными пациентами — любое оправдание будет воспринято как агрессия, а дальше пойдёт по накатанной. «Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас». Формула из американских фильмов применялась с успехом и у нас. Поэтому я просто молча кивнул и приготовился войти внутрь.

— Берите бахилы, — властно указала она на коробку у порога, преграждая мне путь в жилище. Я посмотрел на свои не самые чистые после десятка вызовов ботинки. Потом на тонкие голубые мешочки, торчащие из коробки.

Бахилы надевать мы не обязаны и всё такое. Но «вилка» состояла в том, что начальство наше в этом вопросе всегда принимало сторону пациентов. Были, конечно, случаи, когда некоторые фельдшеры после спора с пациентами насчёт бахил просто разворачивались и уходили с адреса. Но после этого сразу попадали «на ковёр» с последующими объяснительными, лишением премий и прочими санкциями. Такие вот дела в нашем «датском королевстве».

— Спасибо, я лучше сниму ботинки, — ответил я, скидывая оные в прихожей. Тем более давно уже мечтал это сделать.

Женщина, которую звали Валентиной Ивановной, фыркнула, но пропустила меня в прихожую.

Пройдя в коридор, я ожидал, что мы наконец-то приступим к осмотру. Но моя спутница внезапно исчезла на кухне и вернулась с новыми указаниями.

— Вам нужно вымыть руки, — заявила она, указывая мне дорогу в ванную комнату и вручая мне кусок нового мыла и чистое, свернутое в трубочку полотенце.

Обычно я пользуюсь перчатками, но и тут спорить не стал. Без лишних слов зашёл в ванную, вымыл руки с мылом и вытер их предложенным полотенцем.

Каково же было мое удивление, когда Валентина Ивановна, стоявшая всё это время у двери и внимательно следившая за сим процессом, тут же, при мне, взяла использованные мыло и полотенце и швырнула их в мусорное ведро.

— Вы же по разным домам ходите, мало ли что, — пояснила она. — Там микробов подбираете, которые даже стирке не поддаются.

В тот момент я окончательно понял, что имею дело не просто с тревожной пациенткой, а с человеком с манией чистоты и многого ещё неизведанного пока. Молча проследовал за ней в комнату, где наконец-то приступил к непосредственному выполнению своих обязанностей.

— Давление у вас совершенно нормальное, — констатировал я, глядя на тонометр, который показывал идеальные 120/80.

— Так я же до вашего приезда таблетку приняла, — тут же парировала женщина, — а то ведь можно было и не дождаться вас. А голова у меня всё равно болит. Вы же должны что-то сделать!

Я объяснил, что головная боль может быть остаточным явлением после скачка давления, и порекомендовал принять любое стандартное обезболивающее, например, нурофен. Однако моя собеседница была настроена решительно.

— Ну вы же врач! Что, просто так приехали, получается?! Давление измерить?! — жаловалась она. — Сделайте мне обезболивающий укол, это же намного лучше и быстрее любой таблетки.

И вот здесь наша короткая экскурсия в мир ее тревог и маний подошла к своему логическому завершению. Если бахилы и необходимость мытья рук я мог еще как-то принять, то здесь начиналась та самая черта, переступать которую мне запрещала инструкция и простое благоразумие.

— Валентина Ивановна, я не могу сделать вам укол без показаний, — максимально мягко, но твердо ответил я. — Ваше давление в норме, состояние стабильное. Оснований для инъекции нет. Лекарства я не имею права колоть просто так.

На ее лице мгновенно отразились обида, гнев и разочарование.

— А, понятно, — язвительно бросила она, — значит, вы просто вредничаете. Специально не хотите помогать. Ну ничего, я знаю, что с вами делать! Я вам такое устрою! Попомните меня ещё.

На этой мажорной ноте наш диалог и завершился. Я собрал свою укладку, еще раз вежливо попрощался и покинул квартиру, оставив за спиной недовольное фырканье и ощущение неприятного осадка на душе.

О том, что именно она имела в виду под словом «устрою», я узнал на следующее утро, когда, придя на подстанцию, был немедленно вызван в кабинет к заведующему.

— У нас жалоба, — без предисловий сообщил он, протягивая мне лист бумаги. — На тебя.

Первой моей мыслью, конечно, была вчерашняя героиня.

— Та самая женщина? — уточнил я. — Так у неё никаких показаний для инъекций не было, я ничего не нарушал.

— Дело не в инъекциях, — покачал головой заведующий. — Она жалуется, что ты не надел бахилы.

Я даже на секунду опешил от такой наглости.

— Так я ж снял ботинки, — попытался я объяснить абсурдность обвинения.

— А она, — продолжил заведующий, смотря на меня поверх очков, — утверждает, что ты наследил на её белом ковре своими грязными носками.

У меня в голове всё перевернулось.

— Да какие грязные носки? Я по земле в них не ходил, меняю регулярно!

— Она вот пишет, что ей пришлось выбросить ковёр из-за санитарных соображений. И требует от скорой помощи возместить его стоимость.

Выбросила на самом деле или не выбросила — кто ж его знает. Но становилось совершенно очевидно, что Валентина Ивановна выбрала себе вот такую месть. «И мстя моя будет страшна...». Что самое интересное — в жалобе ни слова про несостоявшийся укол.

Начальство снова ничего не захотело слушать. Да и о чём можно было говорить, если бахилы даже выдавались бригадам в обязательном порядке под роспись по несколько пачек на каждое дежурство.

В общем, мне пришлось написать пространную объяснительную, в которой я детально изложил всю хронологию визита, включая историю с мылом и полотенцем. К счастью, наше руководство не стало требовать с меня никаких денег, ограничившись формальным разбором ситуации. Спасибо и на этом, как говорится.

Такое бывает, к сожалению, в нашей работе. И эта история лишний раз доказывает, что фельдшер СМП должен быть не только хорошим диагностом и лекарем, но еще и немножко юристом и немножко психологом. А иногда — и просто дипломатом, дабы выносить любые обвинения и претензии со стороны не только пациентов, но и собственного начальства. Ибо наша настоящая работа — это всё-таки помощь пациентам, а не бесконечные споры о бахилах и коврах.

ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ! ❤️

(Ещё больше авторских медицинских историй и интересных видео в моём телеграм-канале Истории Чумового доктора, а также в Дзене Истории Чумового доктора)

— Вы в курсе про закон о тишине? — набросился Аркадий и, не дожидаясь ответа, отчеканил: — Шумные работы запрещены с часу до трех! Это время дневного сна!

— Простите, не знала, что у вас дети, — спокойно парировала незнакомка. — Я спрашивала у старшей по дому, она сказала, малышни в обоих подъездах нет.

— Это я сплю, — уже чуть тише, но всё так же раздраженно рявкнул Аркадий.

— Погодите, — замотала головой женщина, — закон же только на детей работает.

— Все мы чьи-то дети, — грозно изрек мужчина, и соседка, не сдержавшись, прыснула со смеху. Из ее носа прямо на рубашку Аркадия вылетело два засохших кусочка той самой стены.

— Ой, простите! — засмеялась она неприлично, словно стая гусей, и машинально стала похлопывать соседа, чтобы стряхнуть грязь, напрочь забыв, что её руки в строительной пыли. Теперь они оба напоминали работников мукомольного цеха. — Ой…

Оглядев себя, Аркадий начал темнеть как предгрозовая туча:

— Куда делась воспитанная пожилая женщина, которая тут жила? У нас с ней был договор о тишине: любой шум, даже храп — по согласованному графику. Мы достигли такого взаимопонимания, что я не смывал в туалете после одиннадцати, а она смотрела свои концерты только с субтитрами. А последний месяц я вообще ее не слышал.

— Это потому, что моей тети не стало месяц назад…

— Соболезную, — холодно сказал Аркадий. — Надеюсь, вы просто вешали портрет любимой тетушки и теперь, в память о ней и ее любви к тишине, законсервируете квартиру.

— Ага, сейчас, разбежались, — улыбка сошла с лица соседки, как краска с дешевого велосипеда. — Я приехала, чтобы подшаманить ее перед продажей.

— Продажей? Подшаманить? Вы??? — казалось, что с каждым новым словом Аркадию загоняют под кожу огромную тупую иглу и проталкивают всё дальше. — Беспредел…

— А что, собственно, вас не устраивает? — соседка вопросительно вскинула бровь. — Я и в своей квартире сама ремонт делала, помочь, знаете ли, некому было. Да и не ваше дело, чем на своей жилплощади занимаюсь.

— Вы нарушаете мое спокойствие. У меня месячный отпуск, и я планировал провести его в гармонии с собой.

— Ваш отпуск — это ваше дело, как и ваша гармония. Пока я не закончу с ремонтом, вам придется потерпеть — уж извините.

— Я начальник технадзора на ТЭЦ. Мой отпуск — это стратегическое и глубоко социальное мероприятие! — не сдавался мужчина.

— А я собираюсь в кругосветку, как только продам квартиру. И мне глубоко фиолетово, что у вас там за мероприятия наедине с собой во время вашего отпуска. Я ничего не нарушаю, так что терпите.

Аркадий хотел сказать еще много всякого, он это умел, но дверь перед его носом захлопнулась, и внутри квартиры тут же что-то грохнуло.

— Вы это… в порядке там? — без энтузиазма крикнул Аркадий в замочную скважину.

— Да… Армстронг обвалился, — глухо раздалось изнутри. — Все хорошо, упало на пол. Плюс еще недели две к ремонту.

— Жаль, что на пол, а не по креативному центру. Глядишь, передумала бы, — досадливо цокнул языком Аркадий и поплелся к себе.

Первый день отпуска был сущим кошмаром. Аркадий вообще не мог понять, как можно столько времени сверлить стены, существующие лишь формально. До этого самого дня он был уверен, что перегородкой служат те двадцать пять слоев обоев, что хозяева двух квартир клеили со дня постройки дома. Но шум перфоратора был не худшим наказанием. Мужчина слышал так много, что боялся заживо сгореть от испанского стыда.

Все свои работы дамочка за стеной делала под музыку. Вернее, ей казалось, что это музыка. Аркадий бывал в различных зоопарках страны, когда ездил в командировки. Он слышал, как кричат приматы во время брачного периода. Он их сразу узнал и боялся, что скоро дом возьмет в осаду армия шимпанзе. Через пару дней, еще до восхода солнца, он услышал, как соседка разговаривает с ламинатом. Больше так продолжаться не могло — тихий отпуск на диване был на грани срыва.

В тот же день Аркадий сходил в гараж и забрал свой инструментальный ящик.

— Снова вы, — совсем не удивилась соседка, заметив на пороге Аркадия. — Я сегодня не сверлила вроде.

— Зато вы очень отважно дрались с карнизом, — усмехнулся он. — Я так понимаю, он вам наподдал как следует?

— Пока счет 1:1, — устало хмыкнула хозяйка. — Простите, что шумлю, я очень эмоциональная. В детстве папе уронила молоток на ногу — от страха кричала громче, чем он.

— И тогда вы поняли, что хотите заниматься ремонтом?

— Ха-ха, очень смешно. Вы что-то хотели?

— Есть взаимовыгодное предложение. Впустите? — Аркадий осторожно шагнул вперед, но наткнулся на ее руку.

— Будете пытать? — бросила она взгляд на инструмент.

— Я же не вашего племени, — скривился сосед. — Думаю, что нам обоим нужно одно и то же, — Аркадий поставил ящик на пол. — Я так понимаю, что вы в наследство вступите только через полгода, а значит, раньше квартиру не продадите. Чем быстрее вы закончите свой ремонт, тем больше у меня будет времени отдохнуть в тишине.

— Железобетонная логика, — скрестила руки на груди соседка. — А вы точно умеете работать? Вроде технадзор только критиковать способен.

— Я исключение из правил, — сказал Аркадий и, не дожидаясь приглашения, схватил ящик и шагнул в квартиру.

Как только дверь за ним захлопнулась, на пол упали остатки армстронга в прихожей. Одна плита попала Аркадию прямо по креативному центру.

— Ну вот, а я переживала, что самой придется остатки демонтировать, — снова послышался гусиный смех. — Меня Настей зовут, а вас, рыцарь плинтуса и страж коммунального покоя, как величать?

— Аркадий… — мужчина разглядывал фронт работ, с ужасом понимая, что шум за стеной был не так страшен, как то, во что он ввязывается, — Филиппович.

— Как официально. Ну тогда Анастасия Викторовна.

— Угу, приятно познакомиться, Авастасия Икоровна… — все еще находясь в прострации, пробормотал Аркадий.

За неделю работ эта женщина успела превратить скромное жилье с бабушкиным ремонтом в античные руины. Сюда уже можно было водить экскурсии.

— Слушайте, а может, ну его, этот ремонт? Пусть новые хозяева делают под себя?

— Нет. Дом старый, покупатели, наверняка, небогатые. Нужно предложить вариант «заехал и живи».

— Больше подходит «сдохни или умри…»

— Что-что? Вы так тихо говорите.

— Просто я тишину люблю, — обреченно выдохнул Аркадий и, открыв чемодан, взялся за работу.

Главной проблемой Насти была хаотичность. Она одновременно ломала полы, вешала карнизы, прикручивала плинтусы и клеила обои. Замешивая клей, она могла заметить отвалившуюся деталь и, бросив кисть, переключиться на сантехнику. К вечеру у нее благополучно застывало всё — краска, клей, герметик. Нужен был руководитель, способный обуздать эту бурную энергию. К счастью, Аркадий обладал нужными навыками и выстроил четкий план.

Пусть и не без споров, но постепенно дело пошло на лад. Аркадий очень старался, потому что от этого ремонта зависело его собственное душевное спокойствие. Было важно свести к минимуму проблемные места, действующие не только на шум, но и на безопасность: смазать всё, что скрипит, заменить старые розетки, притянуть половые доски, выровнять пол под стиральной машинкой. Мужчина часто намекал на звукоизоляцию стен за счет хозяйки, но та почему-то смеялась в ответ и хвалила чувство юмора соседа.

Закончив с потолком в прихожей, они решили отметить это событие. Вернее, Анастасия Викторовна просто поставила Аркадия Филипповича перед фактом, заказав ужин из грузинского ресторана. Они ужинали за импровизированным столом из коробок. Одиночная лампочка, свисавшая с потолка, отбрасывала причудливые тени, воздух пах краской и гипсокартоном.

— Не проще было ко мне пойти? — спросил Аркадий.

— Ну вы вообще не романтик, — цокнула языком Настя, разливая вино по кружкам. Аркадию досталась та, на которой было написано «100 лет Городской инфекционной больнице № 3». — Тетка там гардеробщицей работала, — пояснила Настя, — не переживайте. Эту кружку она мне подарила, я с собой из дома привезла. Так вы что, совсем один живете?

— А вы, значит, сразу, без прелюдий, с головой в чужую личную жизнь, — отхлебнул вино Аркадий.

— Ну а чего тянуть кота за ата-та — это же самое интересное.

— Ну и нравы… — снова отпил Аркадий. — Да, живу один, в тишине, мне хорошо. Было. Пока ваша тетка, царствие ей небесное, была жива-здорова.

— А жена?

— Жена себя прекрасно чувствует. У меня зарплата белая, алименты плачу исправно, да и сам помогаю.

— Так вы, значит, еще и отец, — без иронии заметила Настя.

— Папа выходного дня, — поправил он. — Но с дочкой отношения хорошие, она умница, старшеклассница. Завтра, кстати, идем в зоопарк, на обезьян смотреть. (Тут он вспомнил оглушительную «музыку», которую Настя слушала и которую он запретил включать во время работ). — А вы?

— А я грустная и независимая, — соседка коротко, почти призрачно улыбнулась.

— Феминистка? — пошутил он.

— Вдова.

— Ой, простите…

— Ничего. Уже пять лет прошло. Вроде научилась жить по-новому. Кажется, научилась… Хотя, до сих пор не могу ни на чем сосредоточиться. Ну, вы уже, наверное, поняли.

— Это точно.

Они оба рассмеялись.

— Значит, кругосветка? — оживившись, спросил Аркадий, допивая вино и тут же наполняя бокалы снова.

— Да. С детства мечтала. Мы с мужем столько всего планировали… Строили воздушные замки. А тут, знаете, представился шанс… Раньше вечно было некогда. Только вы не подумайте, что я за теткиной квартирой охотилась. Она сама мне перед смертью позвонила, почти прощаясь, и предложила ее продать. Я и не знала, что являюсь единственной наследницей.

— Хорошая женщина, — задумчиво произнес Аркадий и, заметив, как блестят мокрые глаза Насти, добавил: — А главное, тихая была.

— Это точно, — она тут же расплылась в улыбке и незаметно смахнула слезу.

— Спасибо, что помогаете. Правда.

— Да ладно, мне самому это выгодно. К тому же смогу пугать будущих жильцов байками, что я телепат и знаю, сколько сантиметров у них от пола до полотенцесушителя.

— Неплохо. А вы сами в путешествие не хотели бы?

— Мы с женой раньше часто ездили, — он на секунду ушел в воспоминания.

— А одному скучно. Не с кем радостью поделиться. Может, позже с кем-нибудь и махну. Коллега Андрюха в Черногорию звал, но он пьяница, а мне это неинтересно.

— Понимаю. А ничего, что я вино купила?

— Мы же один раз, да и повод есть.

— Согласна, нет лучше повода, чем выпить за потолок, который не падает на голову.

Они снова рассмеялись и сменили тему.

Теперь они отмечали каждую маленькую победу: покраску батарей, поклейку обоев, подключение люстры. Аркадий покупал вкусные десерты, а Настя заваривала свой любимый чай. У них даже появился небольшой общий сервиз для таких случаев. Квартира преображалась на глазах, и посиделки становились всё комфортнее.

Через пару недель Аркадий стал понимать, что дело близится к финалу, скоро они с Настей расстанутся, и каждый вернется к своей жизни. И тут, неожиданно для самого себя, он начал выискивать какие-то мелкие недочеты, на исправление которых ему требовалось много времени. Иногда он по два дня мог подрезать потолочный плинтус или менять саморезы на карнизе. Настя ничего не говорила. Она и сама в какой-то момент стала работать медленнее и часто переделывала то, что уже выглядело идеальным.

Так они растянули ремонт еще на неделю. Аркадий вышел на работу и теперь после трудового дня первым делом шел не к себе домой, а на «объект» к соседке, где они сначала вместе ужинали, а потом принимались за дело. Или не брались, а просто обсуждали планы.

— Ты же понимаешь, что я всё равно должна уехать, — сказала как-то в воскресенье Настя, когда они одной кисточкой уже в десятый раз перекрашивали батарею в кухне. К тому времени они уже перешли на ты, а Настя периодически оставалась в гостях у Аркадия до самого утра.

— А как же санузел? — встревоженно спросил он. — Надо ведь поменять плитку под ванной, иначе квартиру могут не купить…

— Сами поменяют, — пожала плечами Настя. — Может, они вообще другой ремонт захотят. А мне нужна кругосветка. Очень нужна, понимаешь?

Он второй раз увидел, как у нее текут слезы и, конечно же, всё понимал. Но отвечать не хотелось. Бросив кисточку, он ушел к себе, громко хлопнув дверью. Потолок не упал — он был надежно закреплен.

На следующий день она вывезла вещи и законсервировала квартиру на четыре месяца. Нельзя было привязывать себя к новому месту и к этому человеку, к тому, что может встать между ней и мечтой, которая, возможно, уже никогда не сбудется. Она и так уже была готова бросить всю эту затею, чтобы остаться здесь, в этой тишине, с ним.

Теперь Аркадий получил то, чего так желал. За стеной было тихо, в квартире — тихо, везде — тихо. Слишком тихо. Он слонялся из угла в угол, пиная мебель и проверяя, не расшаталась ли ножка стола, не перекосилась ли стиралка. Иногда включал странные песни, что нравились Насте. Оказалось, что и не обезьяны там орут вовсе, а вполне себе нормально поют люди.

А потом в соседскую квартиру стали приходить. Аркадий прислонял ухо к стене и слушал, как с той стороны незнакомцы хвалят его ремонт. Настя не приходила, она наняла риэлтора.

И вот как-то раз за стеной прозвучали те самые слова: «Берем!» Сердце разрывалось в клочья. Хотелось ворваться туда и закричать: «Под ванной течет! Саморезы не те! Потолок упасть может! Бегите, глупцы!» Но он не стал. Было и так ясно, что это не выход.

***

За окном моросил осенний дождь. Кажется, это был вечер вторника. В дверь позвонили.

— Кто? — спросил Аркадий, не глядя в глазок.

— Соседи, — бодро отозвался знакомый голос, от которого екнуло сердце.

Открыв дверь, Аркадий застыл, не в силах вымолвить ни слова. На пороге стояла Настя. В руках она держала ящик с инструментами, а из большого пакета выглядывали продукты.

— Т-ты ч-чего тут? — дрожащим голосом выдавил Аркадий. — Я думал, ты уже за экватором, на страусах катаешься.

— Вспомнила, что звукоизоляцию мы так и не сделали. Я пока сняла квартиру с продажи. Мне помощь нужна. Ты как? Не занят?

— Я? Нет. Наверное, нет! А как же покупатели?

— Поняла, что не смогу поселить к тебе незнакомцев. Вдруг придешь к ним ругаться и ремонт затеешь. Давай лучше летом куда-нибудь махнем, разделим радость.

Александр Райн
Поддержать мое творчество можно тут

Тут подписаться на телеграм

А тут можно глянуть гастрольный график и прийти на мой литературный концерт в вашем городе

Однажды холодным осенним вечером, когда лил дождь, Елизавета, по обыкновению, сидела у окна. В руках у неё была книга. Вдруг её внимание привлёк звонкий лай. На тротуаре, среди вороха опавших листьев, метался маленький щенок. Он жалобно скулил, дрожа от холода. Сердце женщины сжалось от жалости. Не раздумывая, она накинула пальто и спустилась вниз.

Как раз в этот момент к подъезду подъехал хорошо знакомый ей экипаж. Щенок, заметив людей, радостно бросился к красивой даме, сидевшей рядом с господином. Но та лишь брезгливо оттолкнула его ногой. В тот же миг Елизавета метнулась подошла к  дрожащему малышу и прижала его к себе.

Савелий Тихонович, наблюдавший эту сцену, замер. Он вдруг ясно увидел, какая холодная и жестокая душа скрывается за внешней красотой той, к кому он так долго стремился. В этот момент его сердце освободилось от оков навязчивой страсти. Он молча кивнул кучеру, и экипаж с балериной тронулся прочь.

А спасительница, прижимая к себе тёплого, благодарно лижущего ей руки щенка, медленно направилась домой. В её душе, впервые за долгие годы, расцвело тихое, настоящее счастье — то, которое не купишь ни за какие деньги. А Савелий Тихонович на следующий день отправил Елизавете цвете. И, кажется, впервые за долгое время почувствовал, что такое взаимная любовь.