Люди думают, что чужая боль их не касается. Что можно бросить одно неосторожное слово, уколоть побольнее, унизить и забыть. Они не понимают, что обида — это семя. Оно может годами лежать в темной, холодной душе, а потом, политое горькими слезами и ненавистью, прорасти в нечто чудовищное. В нечто, что придет за тобой и твоими детьми, когда ты уже и не вспомнишь, с чего все началось. Эта история в моей семье передается из уст в уста. Как предостережение. Как проклятие, которое тянется до сих пор.
Все корни этой заразы уходят в 90-е, в старый родительский дом моей матери. Семья была большая: мои дед с бабкой, пятеро дочерей и двое сыновей. Жили бедно, но дружно. И была среди сестер тетка Марина. Она ни замуж не хотела, ни детей. Она отчаянно хотела стать врачом. Мечта по тем временам почти несбыточная. Учеба стоила бешеных денег, которых у деда, простого рабочего, отродясь не было. Но Марина вцепилась в свою мечту мертвой хваткой. Ночи напролет сидела над учебниками, готовилась к поступлению в медицинский.
Но она провалила вступительные экзамены.
Для нее это был шок. Она замкнулась, почти перестала есть, разговаривать. Ходила по дому как призрак. Семья, как могла, пыталась ее расшевелить: «Маринка, да брось ты, выйдешь замуж, деток родишь, все наладится!». Но она их не слышала.
А потом в гости приехала какая-то дальняя родственница, разбитная тетка, которую никто особо не любил за ее длинный язык. Все сидели за столом, ужинали. И эта тетка, глядя на Марину, ковырявшую вилкой в тарелке, громко, на весь дом, ляпнула:
— Марин, а Марин, может, хватит уже отцу все жилы тянуть? Ну не дано тебе доктором быть, смирись. Только деньги родительские зря переводишь.
Я не знаю, что нужно иметь в душе, чтобы сказать такое убитому горем человеку. Да еще и при всех.
Марина молча встала из-за стола. Ушла в свою комнату и заперлась там. Никто не придал этому сильного значения. Вот только утром дверь пришлось взламывать. Марина лежала на кровати, все бледная и уже холодная. Она отравилась, выпив уксусной кислоты.
Всем, кто в тот момент увидел тело, показалось, что в ее мертвых глазах застыла сильная обида.
Дом погрузился в траур. Марину похоронили, отплакали. Но она не ушла. На девятый день после похорон на крыше дома кто-то начал танцевать. Ночью, в полной тишине, с чердака раздавались четкие, ритмичные удары каблучков будто там отплясывали цыганку, любимый танец Марины. А днем у реки, что текла за огородами, стали обнаруживать жуткие находки: разорванных пополам рыб, тушки птиц с вырванными с корнем глазами. Они лежали на берегу, еще теплые, в лужах свежей крови.
Поначалу никто не связывал это со смертью Марины. Мало ли что. Но ночные пляски на крыше становились все яростнее. Дед, мой прадед, тогда еще крепкий мужик, несколько раз поднимался на чердак с топором. Но никого там не находил. Но стоило ему спуститься, как сверху снова начиналось: цок-цок-цок
Однажды ночью дом проснулся от дикого женского крика. Кричала одна из младших теток, спавшая у окна. Она божилась, что ее разбудил чей-то ледяной толчок, и, открыв глаза, она увидела, как за окном в воздухе висит темный женский силуэт. Он висел и молча смотрел на нее.
Тут уже стало совсем не до шуток. Решили позвать бабку, что жила на краю села. Та пришла, походила по дому, пошептала что-то и вынесла свой вердикт:
— Дочь ваша, Маринка, не сама руки на себя наложила. В тот момент, когда душа у нее от горя ослабела, нечисть к ней прицепилась. Это она ее и толкнула на страшный грех. Теперь они вдвоем тут хозяйничают. Дочка ваша на крыше пляшет, а та, вторая, за домом, у реки, бесится. И она вашей дочкой верховодит.
Словам полоумной старухи не очень-то поверили, но всем стало страшно. Одна из сестер моей матери, самая младшая, Катя, как-то вечером услышала крик со двора. Она, недолго думая, выскочила на крыльцо и побежала за дом, к реке. И тут же раздался уже ее собственный вопль, полный ужаса. Когда все выбежали, она лежала на земле, держась за живот. Она уверяла, что ее, как будто невидимой рукой, со всей силы толкнули в спину. Она не видела никого. Просто удар из пустоты. В больнице выяснилось — у нее разрыв селезенки. Еле спасли.
После этого дед нашел настоящего колдуна, или как их тогда называли, чернокнижника. Тот, едва войдя в дом, сказал:
— Две их тут. Ваша дочь и ведьма-утопленница, что в реке вашей утопили много веков назад. Она теперь тут хозяйка. Она и дочь вашу покойницу к себе в услужение взяла.
Дед спросил, можно ли поговорить с Мариной. Колдун усмехнулся.
— Она уже не ваша дочь. Она — есть зло. Но если хотите, я позову ее. Только вам это вряд ли понравится.
Он провел черный ритуал. В доме резко похолодало. И тогда мой дядя, брат матери, отчетливо услышал голос с чердака. Голос Марины!
— Убирайтесь, — шипел он. — Это мой дом. Я теперь тут буду жить. Все вон убирайтесь!
Дядя, парень смелый, вышел во двор и крикнул со злости в темноту чердачного окна:
— Марин, это ты? Ты чего творишь? Ты же наша кровь!
И тогда с чердака донесся другой голос. Низкий старушечий.
— Она теперь моя семья. И вы все будете моими. Или убирайтесь с моей земли!
Колдун, услышав это, вывел всех из дома.
— Надо их запереть, — сказал он.
Он принес глиняный горшок, провел еще один, сложный и страшный ритуал, во время которого в доме побились все стекла и сами собой хлопали двери. С такой силой, что с петель повырывало.
Потом он запечатал горшок воском, обмотал его цепью с маленьким железным трезубцем на конце и велел деду закопать его как можно дальше от дома, в таком месте, где никто и никогда его не найдет. Дед так и сделал. Закопал его в лесу, под корнями старого дуба. Только тогда в доме все стихло. На долгие-долгие годы.
Шло время. Наступил 2017 год. Старый дуб решили спилить и кто-то из рабочих случайно наткнулся на тот самый горшок и разбил его. Поржавевший за годы трезубец сломался. И ад вернулся.
Все началось снова. Пляски на крыше. Растерзанные животные у реки. Но теперь все было хуже. Злее. По ночам над домом стали проноситься огненные шары. Во дворе сами собой появлялись и исчезали мокрые следы босых ног, ведущие от калитки к реке и обратно. По селу поползли слухи, что нечисть, выпущенная на волю, собрала под свою руку всех неупокоенных духов в округе — самоубийц, висельников, утопленников. Говорили, их теперь больше тридцати.
Нашли внука ведуна, что горшок запечатал. Ему дед силу передал. Он то и подтвердил, что ведьма-утопленница вернулась. И она не одна.
В тот вечер, когда ведун начал свой обряд очищения, мой дядя, тот самый, что разговаривал с сестрой, снова услышал голос покойной сестры. Она звала его с улицы. Дядя, уже наученный горьким опытом, не пошел. Но потом ему показалось, что он видит ее силуэт на фоне старой яблони за окном. Тогда он к окну ближе подошел…
— Ты зачем здесь? — спросил он через стекло. — Уходи, мы не трогали тебя!
— Меня тошнит от вашего покоя, — просипел силуэт. — Никому из вас не будет жизни на моей земле.
Тут в комнату ворвался ведун.
— Ты что наделал, идиот?! — заорал он. — Ты зачем с ней говорил?!
Он схватил дядю за руку и потащил в центр комнаты. Он достал какую-то склянку с жидкостью и плеснул ему в лицо. Жидкость тут же зашипела, дядя взвыл, как будто его кипятком ошпарили а потом его лицо исказилось злобой, и он заговорил чужим, старушечьим голосом:
Говорят то, что было дальше, напоминало конец света. Ведун боролся с тварью внутри дяди. Вокруг дома кружил вой и в стены скреблись остальные озлобленные духи. Ведун, поняв, что в одиночку ему не справиться, крикнул, чтобы позвали как можно больше неженатых молодых парней из села. Откликнулось пять человек. Он дал каждому по запечатанному глиняному горшку и по семечку дерева — дуба, ясеня, осины.
— Разбегайтесь в разные стороны! — приказал он. — Как можно дальше! Закопайте горшок, сверху положите семя, полейте водой и возвращайтесь! И не оглядывайтесь, что бы вы ни услышали позади!
Парни так и сделали. Они рассказывали потом, что за спиной у них кричали, плакали, звали их по именам, но никто из них не посмел обернуться.
Когда они вернулись, ведун закончил обряд. Он изгнал ведьму из дяди.
— Я не уничтожил их. Никому это не под силу, — сказал он, утирая пот со лба. — Я лишь дал им новый дом. Каждому — свое дерево. Они теперь привязаны к ним. Пока деревья стоят, они не тронут село. Но…
С тех пор прошло почти восемь лет. Те деревья выросли. Теперь это огромные, мрачные исполины, раскиданные по округе. Селяне обнесли их оградами и обходят стороной. Говорят, по ночам на их ветвях можно увидеть качающиеся тени. Я сам, когда приезжаю в гости к родне, смотрю на них издалека. Они выглядят… живыми. И злыми.
Но самое страшное не это.
Самое печальное то, что сказала Марина моему дяде той ночью, когда он говорил с ней через окно: "Меня тошнит от вашего покоя". Она ведь сказала это не от лица ведьмы. Она сказала это от себя. Обида не сделала ее рабой нечисти. Она сделала ее своей союзницей.
И я знаю, что однажды найдется кто-то, кто не поверит в старые сказки. Кто решит, что это просто деревья. Он придет туда с топором, чтобы расчистить землю. И в тот день сонм голодных, разъяренных духов, ведомые обиженной девушкой, которая так и не стала врачом, снова выйдут на охоту.
И первым делом они придут за нашей семьей.
