История о том, как пламенный коммунист восстал против советского руководства
58-ая годовщина Октябрьской революции прошла довольно буднично. По традиции, в Риге состоялся военно-морской парад. Особо в строю кораблей Балтийского флота выделялся недавно спущенный на воду большой противолодочный корабль (БПК) «Сторожевой».
После успешно прошедшего парада матросам и офицерскому составу полагался отдых – но отдохнуть никому не удалось.
Вечером 8 ноября 1975 года капитан 3 ранга Саблин, замполит корабля, вбежал в каюту командира «Сторожевого» Потульного, доложив, что в помещении гидроакустики происходит пьяная драка.
Как только Потульный зашел в помещение, Саблин запер дверь на замок, перехватив таким образом управление кораблем. Собрав остальных офицеров, он сообщил о своих планах.
План Саблина:
Объявить территорию корабля «Сторожевой» свободной и независимой от государственных и партийных органов в течение года;
Предоставить одному из членов экипажа возможность ежедневно выступать по радио и телевидению с 21:30 по 22:00;
Обеспечить корабль всеми видами довольствия;
Разрешить радиопередачи Сторожевого в открытой радиосети;
При сходе на берег членов экипажа считать их неприкосновенными личностями.
Тех, кто не был согласен с происходящим, заперли в каютах. Матросам, которых собрали для просмотра фильма «Броненосец Потемкин», Саблин сообщил, что корабль идёт в Кронштадт, хотя на деле курс был проложен к территориальным водам Швеции.
«Сторожевой» взял курс на выход из Рижского залива. Благодаря мужеству старшего лейтенанта Фирсова, сбежавшего с корабля, очень скоро о бунте стало известно руководству Балтийского флота.
На перехват беглого корабля было брошено 9кораблей и авиационный бомбардировочный полк
Когда до границы оставалось не больше двух часов хода, поступила команда – остановить корабль любой ценой. Самолеты легли на боевой курс: одна бомба попала прямо в середину палубы на юте корабля, разрушила при взрыве палубное покрытие и заклинила руль. Корабль остановился.
Во время обстрела группа матросов смогла освободить командира Потульного, который в борьбе ранил Саблина из пистолета, арестовал его и его сторонников, после чего немедленно передал телеграмму на командный пункт Балтийского флота:
«Корабль остановлен. Овладел обстановкой».
Вылет бомбардировщиков был организован крайне неудачно. Один из бомбардировщиков по ошибке атаковал мирный советский сухогруз, находившийся недалеко, выполнявший рейс в Финляндию, повредив его осколкам бомб.
После происшествия весь руководящий состав авиаполка получил выговоры от имени главнокомандующего ВВС.
Военной коллегией Верховного суда СССР Саблин был признан виновным в измене Родине и приговорён к смертной казни. 3 августа 1976 года в Москве.
Что заставило образцового офицера пойти на преступление?
Валерий Саблин, идеалист и убежденный коммунист, верил, что партия утратила свои идеалы. Своим поступком он надеялся разбудить «спящий народ» и очистить «коррумпированную систему».
«Моими действиями руководит только одно желание: сделать все, что в моих силах, чтобы народ наш, хороший, могучий народ Родины нашей, разбудить от политической спячки, ибо она сказывается губительно на всех сторонах жизни нашего общества»
После бунта экипаж «Сторожевого» расформировали. Многие офицеры и командиры получили взыскания, лишились званий и были исключены из партии. Сам корабль с новым экипажем был переведен на Дальний Восток, где участвовал в боевых выходах вплоть до 2002 года.
В 2002 году устаревший корабль был выведен из состава ВМФ России и продан на металлолом в Индию.
Дело Саблина было пересмотрено в 1994 году – но реабилитации мятежник так и не получил.
Источник данных:
Лунегов С. В., Катаева Ю. А. Личность против власти (ВМ Саблин) //Вестник научной ассоциации студентов и аспирантов исторического факультета Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета. Серия: Studis historica juvenum. – 2010. – №. 1 (6). – С. 55-58.
Шигин В. В. Мятежный “Сторожевой”. Последний парад капитана Саблина. – Издательство Вече, 2015.
Вот, кстати, глянул инфу и прям прифигел: в СССР судили и расстреливали монгольских премьер-министров не один даже раз, а дважды.
Вначале Гэндэн: Опираясь на поддержку Сталина, его соперник Чойбалсан отстранил Гэндэна от власти на пленуме ЦК МНРП 2 марта 1936 года (вместо него на должность премьера был назначен его давний соперник Амар). Гэндэн был помещён под домашний арест, затем отправлен в Крым «на лечение». Перед арестом жил в Сочи в гостинице «Кавказская Ривьера»[1].
17 июля 1937 года был арестован, 26 ноября приговорён к смерти и расстрелян по обвинению в шпионаже и подготовке государственного переворота в Монголии. Прах похоронен на Донском кладбище в Москве[1].
Реабилитация
15 декабря 1956 года Военная коллегия Верховного Суда СССР посмертно реабилитировала П. Гэндэна[3].
Его дочь Г. Цэрэндулам открыла Мемориальный музей жертв политических репрессий в его доме в 1993 году.
Потом Амар: Вследствие продолжавшейся в монгольском обществе популярности Амара Сталин стремился его устранить. Он поручил Чойбалсану, чтобы лидер партии Доржжавын Лувсаншарав начал пропагандистскую кампанию против популярного премьер-министра[6]:367. 6 марта 1939 года Лувсаншарав осудил Амара на расширенном заседании ЦК МНРП, заявив, что он «помогал антиправительственным заговорщикам, выступал против их ареста и пренебрегал защитой границ страны. Он предал своё государство и стал предателем революции»[8]. Как только Чойбалсан поддержал осуждение, мнения в Центральном комитете быстро повернулись против Амара.
Когда Амар взял слово в свою защиту, он сказал:
«Хотя я верю в религию, во что я верю еще больше, так это в то, что Монголия должна твердо стоять на ногах, чтобы стать независимой страной. Я люблю свою страну. Я показал это своей работой. Я был одним из первых, кто посвятил себя делу развития моей страны, и мое сердце разрывается, когда я наконец вижу, как меня называют предателем и подвергают бичеванию»[6]:367.
После однодневного партийного разбирательства Амар был признан виновным. Его сняли с поста премьер-министра, исключили из МНРП, а затем 1 марта 1939 он был арестован МВД[4]. В июле 1939 года дело Амара было передано в НКВД, и Амара этапировали в Читу, а затем — в Москву. После смещения Амара Чойбалсан был назначен премьер-министром и стал бесспорным лидером Монголии, одновременно занимая должности премьер-министра, министра внутренних дел, военного министра и главнокомандующего монгольскими вооруженными силами.
Суд и казнь
В Москве Амара под пытками заставили полностью признаться во всех выдвинутых против него обвинениях. По иронии судьбы, в ожидании суда в Москве Амар был заключен в тюрьму вместе с Лувсаншаравом, тем самым человеком, который травил его и способствовал его аресту и вскоре после этого он сам стал жертвой чисток Чойбалсана.
Приговорён к расстрелу Военной Коллегией Верховного Суда СССР 10 июля 1941 года по обвинению в участии «в контрреволюционной националистической организации»[4]. На протяжении всего следствия Амар настаивал на том, что, если Монгольская Народная Республика действительно является независимым государством, его должен судить монгольский суд. Его последними записанными словами были: «Обычно, когда большая держава колонизирует маленькую страну, её лидеров арестовывают и преследуют. Мой личный опыт свидетельствует о таком отношении СССР к Монголии»[6]:369.
27 июля 1941 года Амар был расстрелян на полигоне «Коммунарка»[9], в один день с Д. Лувсаншаравом, Д. Догсомом и З. Шижээ, расстрелянными там же.
"Страшная книга, нужная книга", - сказал В. И. Ленин, прочитав роман В. Зазубрина "Два мира". Повесть "Щепка" не менее страшное произведение молодого художника, и можно заранее учесть те обывательские разговоры, которые могут поднять вокруг этой повести. По что обыватели. "Что им Гекуба?" Что для них революция? Вопрос в том, нужна ли эта небольшая книжечка человеку-революционеру, который действительно ищет новый мир? До сих пор о революции, о терроре, о чека писали или убежавшие за границу представители сюсюкающих и вырождающихся поколений или беллетристы-одиночки. Индивидуалисты, которые о революции в большинстве случаев пишут так же, как о штопанье чулок их бабушкой. Здесь почти впервые, если не считать рассказа Радионова-Тарасова "Шоколад", где дана совершенно ложная постановка вопроса, художник-коммунист подошел к этой жгучей теме. И подошел оригинально, небывало мужественно и резко. В. Зазубрин еще молодой художник и многое в нем еще не устоялось, многое в его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зрения и особенно с фактической--им дано в сконцентрированном рисунке такое нагромождение ужасов, которое совершенно немыслимо на таком небольшом полотне--столь коротком житейском фоне.
Но в художественной литературе, в искусстве это совершенно закономерный прием; вспомним великие "карикатуры" художника Гойи и нашего великого сатирика Гоголя. Весь вопрос, удалось ли В. Зазубрину художнически осмыслить этот страшный материал, удалось ли ему влить в него органически живую идею и передать то, что он ставил своей задачей.
Есть ли в конечном счете оправдание этой небывалой дерзости? Зазубрин не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней манерой и суровостью подходит к этой теме. С первых строк страшное нависает над героем Срубовым, с первой строки чувствуется надрыв героя, несущего свой тяжелый революционный долг. Страшный лик революции с невольным нагромождением ужасов пишут нам и другие беллетристы: в Никитинском "Рвотном фронте" мы найдем не менее страшные вещи--и насилия и самые грязные человеческие извращения. У Никитина и у Пильняка в "Голом годе" герои-коммунисты, комиссары (то же и в "Повольниках" Яковлева) насилуют Олечек, Манечек, Ниночек и вместе с ними безнадежно надают в мещанско-похабную стихию, эти на миг захотевшие быть героями люди-мещане. У Никитина написано это в формах обмызганного, порой сюсюкающего мастерства упадочного искусства, у Яковлева более ясно и просто, у Пильняка его ужасы оправдываются в общем ритме его "мятельной" стихни, от которой веет революцией настолько, нисколько революция раздробила старые формы жизни,
В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции. Самый стиль, его ритм -- суровый, резкий, скупой и ударный -- это ритм революции -- по его слову, "прекрасной и жестокой любовницы", которая уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое прекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает новую поступь, ритмику наших душевных переживаний. Если Достоевский в "Бедных людях", если Л. Андреев-- последыш индивидуалистического символизма, в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, -- ставит своей задачей показать, что есть общее -- грядущий океан коммунизма, бесклассовою общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции. Среди них и сильные телом, иногда духом, которые свой аристократизм декларативно или искрение стараются сохранить в тот момент, когда смотрят в лик неизбежной для них смерти, но большинство из них -- "тесто", булавочные головки, головки жаворонков, которых в детстве мать Срубова запекала в печи.
В страшной сцене расстрела, в сцене допроса, в сцене суда над следователем Ивановым Зазубрин художнически побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей. Но сам герой Зазубрина носит в себе эти атавистические понятия, он ранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имя революции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет? Может быть, это душа с визгом выходит?" -- спрашивает он себя. Отсюда его трагедия и неизбежная гибель. Он мужественно встречает уход от себя мещанки-жены, падение своих сотрудников, но сам не выдерживает подвига революции -- и гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому "не дано войти в землю обетованную" коммунистического общества. Удар по индивидуализму, по последним наслоениям оставшихся напластований буржуазной мистики и морали наносит художник, показывая эту историю героя, не выдержавшего в конце концов подвига революции. И эта повесть, несмотря на срывы, психологические сбои, нужная и художественная вещь, несущая с собой сильную эмоциональную "встряску" дряблым, тепличным душам.
Художник ведет нас в самую страшную лабораторию революции и как бы говорит: "Смотрите революцию. Слушайте ее музыку, страшную и прекрасную, которая обнажает перед нами узкий и трудный переход русла к огромному и прекрасному океану. Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своим ударом обнажает проклятие и наследие вековых блужданий человечества, социальных извращений, превративших человека или в мясо, в тесто, в слякоть, или оставивших смертельные занозы. Смотрите на революцию, которая зовет стать... мощными по-звериному, цельными и небывало сильными инженерами переустройства мира". Революция -- не все позволено, революция -- организованность, расчет, "справедливый террор"... это не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной вопроса, все ли позволено. Здесь великое самоограничение личности и коллективная дисциплинированность. Здесь ясно, что позволено и что не может быть позволено. Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история. Здесь внутренняя трагедия этого героя, не выдержавшего своего героического подвига. Но смысл самого подвига--ясен, цели подвига--встают живо, а главное, художник обнажает конкретно в человеке то, что ему мешает перешагнуть, наконец, границу, разделяющую старый и новый миры. Конечно, мещане испугаются художнически-сгущенного рисунка, как они испугались, с гораздо большим субъективным основанием, раньше революции, но разве для них революция открыла широкие пути к светлым далям, к океану бесклассового общества. И настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечь окончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его. Это ли не оправдание смелой попытки молодого талантливого художника.
(Осуждаю арт ниже, не одобряю изображения убийств и насилия)
Привет, Пикабу. Каждый год 17 июля в интернетах начинается традиционный сезонный плач. Отовсюду лезут посты про «убиенного страстотерпца», «Святую Русь» и «мощнейший удар по цивилизации». Давайте на секунду отложим носовые платки и включим то, что отличает человека от амёбы — критическое мышление.
Что нам обычно рассказывают?
«В ночь с 16 на 17 июля был нанесен удар по тысячелетней России!» — Удар по чему, простите? По стране, где 80% населения — неграмотные крестьяне, где только что с треском проиграли две войны (Русско-японскую и Первую мировую), где инфляция и голод стали нормой? Этот «удар» был не по мифической «Святой Руси», а по символу прогнившей и недееспособной системы.
«Они до последней минуты не знали, что их убьют!» — А как вы себе представляете казнь царской семьи? С официальным уведомлением за три дня и прощальным банкетом? Большевики действовали в условиях Гражданской войны, где любая утечка информации могла привести к попытке отбить царя. Это была спецоперация, а не церемония.
«Жестоко убили детей!» — Да, это самый тяжелый момент. Убийство, тем более детей, — это ужасно. Никто в здравом уме с этим спорить не будет.
НО(!)
История — это не сказка про розовых пони. Это жестокая штука, основанная на логике и необходимости. Давайте зададим себе главный вопрос: а какие у большевиков были альтернативы?
Оставить семью в живых? И что дальше? Николай для Белого движения был бы живым знаменем. Каждое село, взятое белыми, встречало бы их с портретами «законного Государя». Это затянуло бы Гражданскую войну на годы и привело бы к гибели не десятка человек, а миллионов людей с обеих сторон. Устранение символа, как бы жестоко это ни звучало, поставило точку в легитимности Белого дела и сократило кровопролитие.
Отпустить за границу? Ещё лучше. Получить готовый центр контрреволюции в Европе, который бы бесконечно клянчил у Антанты деньги на интервенцию и спонсировал диверсантов. Мы бы получили вечную незаживающую рану и «правительство в изгнании», которое мешало бы стране десятилетиями.
Большевики стояли перед страшным, но с точки зрения государственного строительства, единственно верным выбором. Они пожертвовали малым (одной семьей, пусть и царской), чтобы спасти большое — страну от полного распада и бесконечной войны.
Это был не акт бессмысленной жестокости. Это был холодный и прагматичный политический расчет.
Так что, когда в следующий раз вы увидите очередной слезливый пост о «невинных мучениках», просто вспомните, что на другой чаше весов лежали миллионы жизней и само существование России как единого государства. История требует не эмоций, а понимания.
Как вы относитесь к тому, чтобы в сериале "Цитаты Ленина" показать расстрел царской семьи?
Вначале цитируется статья Ленина "Как организовать соревнование" 1917 г., потом показывается совещание исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, возглавлявшегося большевиками, который принял решение о расстреле царской семьи в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.
Вот сама цитата:
"Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее. В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы (так же хулигански, как отлынивают от работы многие наборщики в Питере, особенно в партийных типографиях). В другом — поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом — придумают комбинации разных средств и путем, например, условного освобождения добьются быстрого исправления исправимых элементов из богачей, буржуазных интеллигентов, жуликов и хулиганов. Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт, тем вернее и быстрее будет успех социализма, тем легче практика выработает — ибо только практика может выработать — наилучшие приемы и средства борьбы".
На четвертый день после начала немецкого вторжения в СССР из Минска в сторону Могилева вышла колонна из двух тысяч человек. Это были заключенные, в основном политические. В колонне шли даже беременные женщины. Часть обессиленных круглосуточным маршем людей сотрудники НКВД убили еще по дороге, остальных было решено расстрелять в Червене. Но некоторые сумели сбежать, и благодаря им мы знаем об этих страшных событиях. Среди жертв многие были из Литвы, в том числе и высокопоставленные политики, — это единственный случай массового убийства литовских политзаключенных советскими силовиками на территории нашей страны. Рассказываем о трагедии, которая в Литве известна как «Червенская резня» или «Червенская дорога смерти», а в Беларуси долгое время замалчивалась — и сегодня о ней знают далеко не все.
Как жертвы сталинских чисток в Литве оказались в Беларуси
В июне 1940 года СССР полностью оккупировал Литву, Латвию и Эстонию. После этого в них были проведены внеочередные парламентские выборы, куда допустили только просоветские «союзы трудового народа». Новые подконтрольные парламенты провозгласили свои страны советскими социалистическими республиками и обратились к СССР с просьбой принять их в свой состав. Так был юридически оформлен советский захват трех балтийских республик — словно они сами попросились под власть Москвы.
Раздел сфер влияния между СССР и Германией по секретному протоколу к пакту Молотова-Риббентропа от 23 августа 1939 года и действительные территориальные изменения в Восточной Европе в 1939—1940 году. Карта: Peter Hanula, CC BY-SA 3.0, commons.wikimedia.org
Литва официально вошла в состав СССР 21 июля 1940 года. Но уже 7 июля, не дожидаясь окончания этих формальностей, директор тамошнего Департамента государственной безопасности коммунист Антанас Снечкусутвердил «План подготовительной работы и оперативной ликвидации антигосударственных партий» — националистов, христианских демократов, троцкистов, социал-демократов, эсеров и других.
Тут же начались массовые аресты литовских граждан, неблагонадежных с точки зрения коммунистического режима. Масштабы чисток были такими, что в современной Литве их считают геноцидом. К маю 1941 года в списки лиц, подлежащих аресту, включили 28 600 «антисоветских» и «социально чуждых элементов» — и это было только начало. Всего в небольшой стране с населением около 3 млн человек планировалось задержать более 320 тысяч человек. Первыми под удар попали руководители и активисты запрещенных советской властью партий, бывшие высокопоставленные полицейские и чиновники, а также члены польского антисоветского подполья (часть Польши, доставшаяся СССР после раздела этой страны с нацистской Германией, вошла в состав Литовской ССР).
К июню 1941 года в ЛитССР арестовали 6606 человек, большинство — за «антисоветскую деятельность». Пенитенциарная система небольшой республики не справлялась с таким наплывом политзаключенных, и их начали вывозить в тюрьмы и лагеря в других частях СССР. Впрочем, такая скорость изъятия «неправильных» литовцев из общества для советской власти была явно недостаточной. 16 мая 1941 года появилось Постановление ЦК ВКП (б) и Совета народных комиссаров «О выселении социально чуждых элементов из Прибалтийских республик, Западной Украины, Западной Белоруссии и Молдавии». В соответствии с ним 14−18 июня была проведена первая массовая депортация литовского населения. В списки включили 21 214 жителей Литвы, из которых 17 600 успели депортировать до начала немецкого вторжения.
Когда началась война, в литовских тюрьмах находились тысячи заключенных, политические составляли немалую долю. Перед лицом быстрого наступления немецких войск советские силовики начали зачищать места лишения свободы. В прифронтовой полосе все дела узников официально были переданы военным трибуналам. Фактически местным органам НКВД и НКГБ (Народного комиссариата государственной безопасности) предоставили полную свободу действий в отношении сидевших в тюрьмах людей. Сотрудники этих ведомств официально рассматривали расстрел как метод эвакуации заключенных, в документах такие расправы назывались «эвакуацией I категории».
Более тысячи человек убили на месте — в том числе политзаключенных, священников, врачей и даже фермеров, арестованных за неуплату налогов. Их не только расстреливали, но и кололи штыками, проламывали черепа. Перед смертью садисты в форме многих мучали и пытали — избивали стальными прутьями, жгли на кострах, били током, сдирали с людей кожу, выкалывали им глаза, отрезали носы, языки и гениталии, ошпаривали кипятком. Отметим, что расправы над заключенными в первые дни войны происходили и в Беларуси — например, в Ошмянах и в Глубоком. А вот в Новогрудке при попытке НКВД вывезти узников местной тюрьмы из города на конвой напали местные жители, которые освободили заключенных
Руководитель беларусских чекистов Лаврентий Цанава (второй слева) и руководитель БССР Пантелеймон Пономаренко (четвертый слева) в послевоенное время. Фото: Владимир Лупейко.
Другой части литовских узников «повезло» чуть больше. Их успели вывезти на восток — в Беларусь. Впрочем, большинство из них вскоре разделило судьбу товарищей, убитых на родине.
Так, в ночь с 23 на 24 июня 1941 года из Каунасской тюрьмы № 1 железной дорогой на восток отправили, по разным данным, от 90 до 118 политзаключенных. Всех вместе их довезли до Молодечно, после чего разделили. Часть состава ушла в сторону Полоцка и оказалась у станции Бигосово (сейчас это Верхнедвинский район).
Прямо там их и расстреляли. Среди них были один из подписантов Акта о независимости Литвы Казимирас Бижаускас, дипломат Йонас Яблонскис, двое госслужащих, четверо полицейских, рабочий, трое военных, ремесленник, студент и даже школьник.
Остальные узники из Каунаса оказались в минской тюрьме — Пищаловском замке (позже — СИЗО на улице Володарского). Вечером 24 июня часть из них расстреляли — в том числе министра внутренних дел Литвы в 1929—1934 годах полковника Степонаса Рустейку, монаха Мартинаса Гедвиласа, журналистку Ванду Пранцконене
Министр внутренних дел Литвы Степонас Рустейка в 1932 году. Фото: Agence photographique — Bibliothèque nationale de France via Europeana, CC0, commons.wikimedia.org
В Минск перевезли и политзаключенных из нескольких других литовских тюрем — в том числе Вильнюсской и Паневежской. Их точное число неизвестно, но, по свидетельствам выживших, среди них были не только литовцы, но и жители ЛитССР других национальностей — в том числе поляки.
Червенская дорога смерти
24 июня немецкие войска заняли Вильнюс, а 25 июня уже приближались к Минску со стороны Молодечно. В этих условиях литовцев и других узников Пищаловского замка общей численностью около 2 тысяч человек (среди них были не только политзаключенные) отправили пешком из Минска в сторону Могилева под «охраной» 226-го полка 42-й бригады Конвойных войск НКВД. Задача была вполне привычной для этого соединения: до войны 42-я бригада как раз выполняла задачи по отправке «спецконтингента» (то есть арестованных) из Барановичской, Пинской и Брестской областей на высылку и в лагеря. Колонну сопровождал начальник Тюремного управления НКВД БССР Евгений Степанов.
По некоторым оценкам, около трети узников были женщинами, некоторые шли с маленькими детьми. Промежуточной целью энкавэдэшники наметили райцентр Червень в 50 км от Минска. При передвижении заключенных не кормили и почти не поили. По пути ослабленных и неспособных идти расстреливали, убили и беременных женщин. По воспоминаниям чудом выжившего офицера литовской армии Юозаса Тумаса, где-то на половине пути до Червеня им устроили полуторачасовой привал на большом лугу, во время которого разрешили напиться воды из речки.
Другой выживший литовский офицер Йонас Петруйтис так описывал этот марш смерти в своей книге «Как они нас расстреливали»:
«Мы, огромная толпа из нескольких тысяч почерневших, оборванных, босых мужчин и женщин, идем очень быстро, петляя по разрушенным улицам (Минска. — Прим. ред.), неизвестно куда. Вернее, бежим, даже задыхаясь. С обеих сторон, в паре шагов от нашей толпы, нас подгоняют сотрудники НКВД:
— Бегом! Бегом! Не стойте на месте!
Пробежав сквозь жуткую ночную тьму, освещенную лишь огнем пожарищ, мимо трупов людей, лежащих на улицах, мы видим, что покидаем разрушенный, горящий город. Куда нас ведут, куда мы так быстро бежим — мы не знаем. Кроме того, нас сопровождает очень раздражающая „музыка“: пах, пах-пах, пах, пах-пах! Это НКВД постоянно расстреливает заключенных, которые пытаются оставить толпу, и тех, которые отстают. Мы начали беспокоиться: если они проведут нас таким образом 200 км, не давая ни еды, ни питья, то наверняка перестреляют всех по пути еще прежде, чем дойдут до Могилева
26 июня уменьшившаяся таким жутким образом колонна добралась до Червеня, людей загнали в местную тюрьму. Степанов связался с начальством, доложил о перемещении «двух тысяч килограммов груза» (так в телеграмме был закодирован контингент заключенных) и запросил вагоны для дальнейшей их перевозки по железной дороге (ближайшая к Червеню станция находилась в 30 км в Пуховичах). Не получив транспорт, он решил «эвакуировать» заключенных «по I категории» — то есть расстрелять.
В ночь с 26 на 27 июня большинство узников вывели из тюрьмы. Чтобы мотивировать уставших людей идти дальше, им пообещали, что в полночь на привале накормят горячим ужином.
Когда колонна вышла из Червеня, сотрудники НКВД начали добивать из револьверов обессиленных отстающих. А затем, углубившись в лесное урочище Цагельня, стали расстреливать всех остальных.
Расправа с использованием винтовок и пулеметов велась около полуночи, почти в полной темноте, поэтому примерно двум сотням заключенных удалось сбежать. Среди них оказалось около 50 жителей Литвы. Юозас Тумас в своих мемуарах рассказывал, что энкавэдэшники после расстрела стали искать обездвиженных раненых с фонариками и добивать их. Сам он в этот момент укрылся в канаве и приготовился к худшему:
«Я сжал зубами левую руку и приготовился укусить ее и вымазать лицо кровью, если услышу, что энкавэдэшники пойдут проверять в мою сторону. Я думал так: я лежу не среди трупов, а отдельно. Энкавэдэшники, проверяя застреленных, увидят мое окровавленное лицо и подумают, что выстрел попал мне в голову, я лежу мертвый — и они оставят меня в покое. В этот момент мне было гораздо страшнее, чем в тот миг, когда я готовился к побегу.
Стрельба вскоре прекратилась. При этом где-то еще были слышны стоны раненых и предсмертные крики умирающих. Я не могу выразить словами, насколько велика была моя радость, когда командир энкавэдэшников громко крикнул: „Да кому это, черт возьми, нужно?!“ <…>. Через несколько минут они выстроились на дороге и пошли прочь, громко разговаривая».
Среди убитых сотрудниками НКВД в эту страшную ночь под Червенем были участник войны за независимость Литвы, министр обороны полковник Балис Гедрайтис, журналист Винцас Даудзвардс-Даугвардис, врач Пятрас Купчюнас и десятки других литовских офицеров, чиновников, студентов, фермеров и рабочих.
Министр обороны Литвы Балис Гедрайтис в 1932 году. Фото: Agence photographique — Bibliothèque nationale de France via Europeana, CC0, commons.wikimedia.org
Тем из заключенных, которым удалось уцелеть, помогли выжить беларусские крестьяне из окрестных деревень, которые кормили их и помогали спрятаться от еще не сбежавших на восток представителей советской власти. Также от местных жителей выжившие узнали, что 27 июня силовики погрузили трупы расстрелянных в машины и увезли в сторону Бобруйска. В это же время окрестный лес прочесывали энкавэдэшники с собаками и расстреливали заключенных, не успевших спрятаться
Таким образом, всего в этой трагедии, начиная с марша и заканчивая резней в лесу, погибло порядка 1800 человек: по меньшей мере 70 с лишним литовцев, польские подпольщики и много сотен узников-беларусов.
Память о трагедии
В документах силовиков, согласно некоторым источникам, случившееся было представлено как расстрел 209 человек в результате замешательства из-за немецкой воздушной атаки. Известно также содержание оперсводки командира 42-й бригады начальнику Управления Конвойных войск:
«В ночь с 24 на 25.6.41 конвоем 226 полка в количестве 170 чел. эвакуированы заключенные из всех тюрем г. Минска за реку Березина для отрывки окопов. В пути движения в районе Червень состав конвоя вместе с колонной заключенных подвергся сильной бомбардировке с воздуха, распоряжением начальника тюремного управления НКВД БССР Степанова заключенные за контрреволюционные преступления были расстреляны, а остальных распустили. Конвой в полном составе 3.7 возвратился в часть».
Таким образом, масштабы убийств были занижены примерно вдесятеро (если правдивые рапорты и были, то о них до сих пор ничего не известно).
Все последующие десятилетия существования СССР история Червенской дороги смерти замалчивалась — как и другие эпизоды расправ НКВД над заключенными во время войны.
Только 26 июня 1991 года в урочище Цагельня в 400 метрах от Червеня по дороге на Дуброву Беларусский Народный Фронт и общественная организация «Мартиролог Беларуси» установили шестиметровый деревянный крест. В 1993 году его дополнила бронзовая плита на каменном постаменте с надписью «Жертвам большевистского террора» на беларусском, литовском и польском языках. Еще несколько памятных знаков в Цагельне были установлены с участием польских и литовских граждан и общественных организаций.
Литовские и польские дипломаты во время акции памяти, посвященной 80-й годовщине Червенской резни. Червенский район, урочище Цагельня, 14 июня 2021 года. Фото: Gov.pl, CC BY 3.0 pl, commons.wikimedia.org
В 2021 году, накануне 80-й годовщины устроенной НКВД бойни, польские и литовские дипломаты возложили цветы к кресту, установленному в память о ее жертвах.ц
