Серёга напрягся. И сквозь шелест дождя он уловил это — низкий, протяжный, одинокий гудящий звук. Не звон, а именно гул, будто по медному диску ударили один раз и заставили вибрировать вечность. Звук был физически неприятным, настойчивым, ввинчивающимся в мозг.

— И что? В церкви, наверное, ветром раскачало, язык оторвался.
— Не ветром, — Леонид заглушил мотор. — Его зовут Звонарь.

Они разбили временный лагерь на чердаке заброшенного сарая на краю деревни. Пока Леонид методично начинял гильзы крупной солью и особым порохом, Серёга курил, глядя на мрачный остов колокольни, черневший в сумерках.

— И что, опять твои народные сказки? — Серёга пускал дым кольцами. — Костяные стрелы... Звонарь, который людей на колокольне заманивал да кости из них вытягивал...

— Не сказки, — поправил его Леонид, не отрываясь от работы. — Быль. Мужик один, Аристарх, звонарь, ещё до революции. Любил он звон колокольный до одури. А потом решил, что самый чистый, самый пронзительный звук рождается при ударе кости о кость. Живой костью. Вот и стал он людей ловить, делать из них свои «языки» для колоколов.

— И че, до сих пор бренчит?

— Дух его. Не упокоился. Ищет новые «инструменты». Слышишь звон в ушах — это он тебя на прицел взял. Проверяет, готов ли ты к его симфонии.

Серёга мрачно хмыкнул.
— У меня всегда в ушах звенит. С тех пор как мент по башке арматурой долбанул. Значит, я у него на примете?
— Значит, — Леонид щёлкнул затвором, — ты ему просто интересен. Как материал.

Предыстория

Ещё до революции в селе жил тот самый звонарь Аристарх. Мужик он был непростой, замкнутый, с глазами мутными, как у окуня. Жену и детей бог не дал, и вся его нерастраченная, странная любовь ушла в колокола. Говорили, он слышал в их звоне музыку, недоступную простым смертным. Но с годами его любовь переродилась в одержимость.

Аристарху стало мало меди. Он начал экспериментировать с животными. Потом на окраинах деревни стали пропадать люди. Первыми — пьяницы, на которых всем было плевать. Потом — одинокие старики. Потом — ребёнок.

Нашли его поздно, когда от церкви потянуло не ладаном, а смрадом. Аристарх сидел на колокольне среди своих «инструментов». Он не делал из людей колокола — он делал из них языки. Он вываривал и выскабливал кости, натягивал на них высушенные сухожилия, а черепами... черепами он бил в медные бока, извлекая тот самый, жуткий, немелодичный звон. Его последней жертвой был тот самый пропавший мальчишка. Когда сельчане вломились на колокольню, Аристарх, не переставая, бил маленьким черепом в большой колокол, заливаясь смехом и причитая: «Слышите? Какая чистота! Какая благодать!»

Его забили насмерть вилами и баграми прямо там, на его «рабочем месте». Труп сбросили в болото, а церковь забили досками и старались обходить стороной.

Но звон не прекратился. Он стал раздаваться в глухие, дождливые ночи. Сначала редко. Потом всё чаще. А потом снова стали пропадать люди. Сначала те, кто по пьяни решался подойти к церкви. Потом — просто зазевавшиеся ночью. Говорили, что если услышишь этот звон и он тебе понравится — ты уже обречён. Ты становишься частью его вечной симфонии.

[Настоящее время]

— То есть этот психопат и после смерти своё дело продолжает? — спросил Серёга, смотря на мрачный остов церкви, черневший в конце улицы. Здание выглядело мокрым, облезлым и неестественно высоким, словно всасывало в себя весь скудный свет.
— Не он. Его одержимость. Она впиталась в дерево, в камень, в металл колоколов. Она ищет новые инструменты. Вечные.

— А где-то люди на рыбалку ездят, шашлыки жгут… А мы вот так отдыхаем — ищем вечные инструменты для душевнобольного звонаря. «Красота», —язвительно заметил Серёга и выпустил очередной клуб дыма от почти истлевшей сигареты.

Этой же ночью.

Они вышли из машины. Воздух был насыщен странной вибрацией. Тот самый гул теперь ощущался не только ушами, но и кожей, отдаваясь в зубах неприятной резонансной болью.

По пути к церкви они увидели первые признаки. На заборе висела худая, испуганная кошка. Не труп — она была жива. Но её лапы и хвост были неестественно вывернуты и привязаны проволокой к штакетнику, будто кто-то пытался сделать из живого существа марионетку или... камертон.

Серёга молча достал нож и прекратил мучения животного. Его лицо было каменным.

Чем ближе они подходили, тем сильнее становился гул. Он исходил не изнутри церкви, а отовсюду сразу — из промокших деревьев, из хлюпающей под ногами грязи, из самого воздуха.

Дверь в церковь была не просто заколочена. Доски были перекрещены в виде огромного креста, и на перекладине кто-то вывел неровными буквами: «Не входить. Не слушать.»

Леонид ломом с треском выдернул первую доску. Из темноты повалил запах — смесь старой пыли, влажного грибка и сладковатого, знакомого по Глиннику, но всё же иного тления. Не плоти, а чего-то старше. Кости. Праха.

Они шагнули внутрь. В утробе церкви было немногим светлее, чем снаружи. Свет пробивался сквозь забитые окна мутными столбами, в которых кружилась пыль. И тут они увидели их.

По стенам, в нишах, на грудах мусора лежали скелеты. Они не были просто разбросаны. Они были сложены. Из рёбер были сплетены подобия арф, позвоночники висели, как струны, черепа были аккуратно разложены по размеру. Это была не скотобойня. Это была мастерская безумного музыканта.

И высоко под куполом, в кромешной тьме, качался огромный колокол. И по нему, словно молоточек, било нечто маленькое и тёмное. С каждым ударом по церкви прокатывалась та самая вибрация, заставляющая сжиматься сердце.

— Привет, Аристарх, — тихо сказал Леонид, поднимая ружьё. — Пора закруглиться с твоими концертами.

Из темноты под колоколом раздался сухой, как скрип несмазанных петель, смешок. И с потолка, словно спелые плоды, начали падать кости. Не просто падать — они летели с неумолимой точностью, целясь в головы, в руки, в ноги. Острый обломок бедренной кости вонзился Серёге в плечо, едва не свалив его с ног.

Охота началась. И на этот раз их противником был не монстр из плоти, а сама звучащая, живая тьма.

Сейчас.

Третий выстрел. Кость впилась в пол между ног Серёги. Тварь наверху играла с ними.

— На хер такую охоту! — взревел Серёга, вскакивая. Он выхватил арбалет и дал слепой залп наверх, в темноту. В ответ — лишь новый костяной свист.

Леонид воспользовался моментом. Он рванул с пояса не нож, а старый, затертый камертон. Размахнулся и ударил им о чугунное основание подсвечника.

Раздался чистый, высокий звук. И на него, с колокольни, ответил дикий, яростный визг — будто резанули стеклом по душе. Тень зашевелилась.

— Он не выносит чистых звуков! — крикнул Леонид. — Его музыка — это предсмертный хрип! Дай ему концерт, Серёга!

Серёга, недолго думая, схватил с пола полуистлевший псалтырь и швырнул его в огромное паучье тело, спускавшееся с потолка. Оно было слеплено из вывернутых суставов и натянутых, как струны, сухожилий. Вместо головы — колокол из рёбер.

— На, мудила, подавись! — орал Серёга, ломая скамьи, швыряя всё, что попадалось под руку, создавая оглушительный грохот. — Ты любишь погреметь? Получай!

Леонид тем временем камертоном выводил всё ту же чистую ноту, и тварь корчилась, её костяные конструкции вибрировали и трескались.

Серёга, обезумев от ярости, увидел главный колокол, висевший на балке. Ржавый, разбитый.

— Дед, мне наверх надо! — крикнул Серёга, уворачиваясь от падающих с потолка обломков штукатурки и костей. — Пока ты его музыкой мучаешь, я ему глотку перекрою!

— Иди! — коротко бросил Леонид, отбиваясь от наваливающейся тени прикладом ружья. — Я его здесь займу! Только осторожней — он в своей стихии!

Серёга рванул к узкой, крутой лестнице, ведущей наверх. Ступени под ногами были скользкими от влаги и плесени, а с самого верха доносился тот самый, ненавистный гул, от которого сводило зубы.

Лестница оживала по мере его подъёма. Из щелей между ступенями вырывались тощие, костлявые руки и хватались за его ноги, пытаясь стащить вниз. Тени на стенах смыкались перед ним, пытаясь образовать непроходимую пелену.

— Да идите в жопу! — рычал он, рубя руки топором и прорываясь сквозь тьму, которая холодила кожу и нашептывала ему на ухо мерзкие, сладкие обещания: «Останься… Стань частью вечной музыки… Забудь…»

Чем выше он поднимался, тем навязчивее становились голоса. Они звучали уже не снаружи, а внутри его головы, меняясь, принимая знакомые оттенки.

«Сереженька… — пропел тонкий, притворно-ласковый голос, от которого кровь стыла в жилах. — Опять полез куда не надо? Как всегда… Никакой благодарности за всё, что я для тебя сделала».

Серёга с силой тряхнул головой, продолжая рубить цепкие хватки. Но голос не умолкал, становясь всё более ядовитым и знакомым.

«Весь в отца… Грязь уличная. Я жизнь на тебя потратила, а ты… всегда был несмываемым позором. А здесь… здесь из тебя сделают что-то ценное. Превратят в прекрасный, вечный звук. Станешь частью чего-то большего, наконец-то».

И тут, сквозь ненавистный материнский голос, пробился другой — его собственный, но тихий, усталый и невероятно мягкий.

«А ведь она права… — шептал он сам себе изнутри. — Сколько можно бороться? Вечно один, вечно против всех… Здесь просто… отпустят. Перестанет болеть. Будешь просто чистым звуком, вечной нотой… Ни обид, ни предательств… Просто музыка…»

Он почти достиг верхней площадки, когда из люка перед ним выросла фигура. Это был он сам — но прозрачный, теневой, с пустыми глазницами и беззубой ухмылкой.

— Куда спешишь, ненужный? — просипело отражение противным, сладковатым голосом его матери. — Вечно ты лезешь, куда тебя не просят. А здесь тебя ждут… оценят по достоинству. Будешь звенеть тонко-тонко, навеки вечные…

Серёга застыл, парализованный видением и поднявшейся из прошлого тошнотой. Его собственная уставшая мысль — «отпусти…» — сливалась с ядовитым материнским шёпотом. Тень протянула к нему руку — не с угрозой, а с фальшивой нежностью, обещая покой, забвение. Он почувствовал, как тяжелеет рука с топором, сами собой разжимаются пальцы. Нога, против воли, сделала короткий, шаркающий шаг вперёд. В ушах нарастал тот самый, пленительный звон, он заливался внутрь, вытесняя всё остальное. Сейчас. Сейчас можно просто отпустить…

— СЕРЁГА! — откуда-то снизу, сквозь толщу гула, сладкие обещания и ненавистный голос, прорвался яростный, прожигающий рёв Леонида. — ТЫ ЧЕГО ВСТАЛ? ГОНИ ЕГО К ЧЕРТЯМ! СЕРЕГА-А-А!

Крик врезался в сознание, как удар током. Сергей ахнул, будто вынырнув из ледяной воды. Тень перед ним на миг исказилась в гримасе ярости. Сжав зубы до хруста, с диким, срывающимся воплем, в котором была вся накопившаяся за годы боль, он рванул топор вверх и всадил его в призрачную голову своего двойника.

— «НА БЛЯ!»! — проревел он, вкладывая в удар всю ненависть к тому, что этот голос олицетворял.

Он ворвался на колокольню. В центре висел главный колокол, и по нему, словно молоток, бился высохший, почерневший череп. Вокруг, словно разъярённый рой, кружили кости и тени, сливаясь в единый вихревой поток. Воздух гудел, выворачивая душу наизнанку.

— Концерт окончен, говнюк! — заорал Серёга, едва перекрывая гул.

Он влез на балку, сорвал колокол. И с диким рёвом, с криком «Получай, урод!», швырнул его вниз, в самое скопление тьмы.

Медный гонг ударился о каменный пол. Звон, оглушительный, победный, заполнил всё пространство. Костяной Звонарь взвыл в последний раз и рассыпался, как груда сухого хвороста, в клубах вековой пыли.

Серёга спустился вниз, тяжело дыша. Он подошёл к груде костей, чтобы пнуть её, но замер. Осколки рёбер мелко подрагивали, словно пытаясь срастись. А из темноты углов уже выползала ненавидящая тишина, густая и звенящая.

— Ну что, ГНИДА, отзвенел? — всё же пробормотал он, но без прежней уверенности.

Леонид, бледный, с рассечённой бровью, убрал камертон. Его взгляд скользнул по шевелящимся останкам, по стенам, впитавшим безумие, и остановился на запасной канистре с горючим.

— Нецензурно, но эффективно, — сказал он, откручивая крышку. — Но чтобы он не сыграл на бис, этому месту нужна кремация. Полная.

— Сжечь исторический памятник? — Сергей ехидно поднял бровь. — А вдруг он нам потом во сне явится, счёт за реставрацию предъявит?

— Пусть попробует, — Леонид плеснул бензин на высохшие доски. — Мы квитанции на бензин приложим. Иди, машину отгоняй подальше. Здесь сейчас будет жарко.

Когда «УАЗик» отъехал на безопасное расстояние, Леонид чиркнул зажигалкой. С треском и гулом огонь побежал по стенам, пожирая вековую скверну. Они молча смотрели, как рушится проклятое место.

Серёга вытер лицо, испачканное в пыли и крови. — Интересно получается, Лень. Одного куском себя кормишь, другого — колоколом по башке или чего у него там было… Что дальше? Изжогу заговором лечить будем?

— Дальше будет хуже, — просто сказал Леонид, глядя в тёмный проём двери. — Всегда бывает хуже.

Сначала пропала собака лесника. Не ушла, а именно пропала. От неё нашли лишь клок шерсти и лужу странной, вязкой слизи, пахнущей, по словам хозяина, «больницей и сероводородом». Потом пошли слухи. Будто бы браконьеры видели в тех болотах «медведя-урода». Потом перестали возвращаться домой те самые браконьеры. Двоих нашли. Вернее, то, что от них осталось. Будто их пропустили под пресс — плоские, обезвоженные останки, завернутые в собственную кожу. И тот же химический смрад. Ну и в подлеске пропали какие-то мутные типы; местные говорят, варили они чего-то вонючее в доме заброшенном. И в какой-то момент пропали, а вонь осталась.

— Не фольклор, — голос Леонида был спокоен, но в нём слышалась сталь. — Биология, но очень, очень грязная. Дух гнили. Собирается из того, что плохо сгнило. Поедает всё и вбирает в себя. Здесь, оказывается, ещё до войны пытались торф добывать. Копали глубже, наткнулись на какое-то старое русло. Вода пошла ржавая, вонючая. Говорили, будто из скважины ночью что-то выползало. Слизкое. Видимо, плохо засыпали тогда. Теперь проснулось.

Он нажал на тормоз, и «УАЗик» остановился на окраине давно забытого хутора.

Место это с неблагозвучным названием Чёрный Борок давно уже не значился на картах. О нём помнили лишь старики да редкие охотники, да и те предпочитали обходить его стороной. Место было нехорошее — глухое, заболоченное, будто сама земля здесь не желала плодоносить, а лишь тлить изнутри. Тишина была оглушительной. Ни мелких животных, ни птиц, одни лишь смрадные мухи.

— Значит, это оно, твоё «чтиво», сейчас скотину режет? — уточнил Сергей, уже без сарказма.
— Не режет. Вбирает. Поглощает. У нас не так много времени. Разобьём тут лагерь, а как стемнеет — пойдём тварь эту давить. Разведи костёр, а я за палаткой.

Ночь

Солнце сползло за горизонт, как раскалённая монета, брошенная в мутные воды болота. С его уходом холод не наступил — он вылез. Выполз из-под коряг, поднялся из трясины, пополз по земле сырыми, цепкими щупальцами. Он впивался в одежду, в кожу, в самые кости, принося не свежесть, а липкую, пронизывающую ознобу.

Тьма пришла не одна. Она принесла с собой звуки. Тихое, мерзкое чавканье где-то в трясине, будто что-то большое и мягкое пережёвывало свою добычу. Ветер, которого днём почти не было, теперь заныл в разбитых стёклах хуторских изб, и этот вой был полон тоски и зловещих намёков. Сухие стебли бурьяна, похожие на кости, поскрипывали, трусь друг о друга, а из чащи леса временами доносился короткий, обрывистый хруст — будто ломали хворост. Или кости.

Воздух густел, превращаясь в холодный, тяжёлый бульон. Запах гниения, днём приглушённый, теперь расцвёл пышным, омерзительным цветом. Он смешивался с запахом ржавой воды, влажной плесени и той самой химической слащавости, что шла от Глинника, создавая невыносимую, тошнотворную смесь. Каждый вдох обжигал лёгкие и оставлял на языке привкус разложения и страха.

Сама ночь была слепой и беспощадной. Луны и звёзд не было — низкие, рваные тучи затянули небо грязным саваном. Тьма была не просто отсутствием света; она была живой, плотной субстанцией, враждебной и давящей. Она прятала в себе очертания покосившихся построек, превращая их в угрожающие, неясные силуэты. Каждая тень клубилась и шевелилась, обещая породить из себя нечто ужасное.

К глубокой ночи всё покрылось ледяной, колючей изморозью. Она оседала на одежде, хрустела под ногами, и казалось, что это сама ночь пытается законсервировать это проклятое место, скрыть его ужасы под хрупким, белым покровом. Но под ним всё так же пульсировала, жила и ждала своего часа древняя, неумолимая скверна.

— Слышь, Лёня, — сказал как-то у костра Сергей, — а чего это птицы над тем бором не летают? Вообще. Тишина, как в гробу.
Леонид, не поднимая глаз от чистки ствола, хмыкнул:
— Умные птицы. Чуют, что мясо протухшим пахнет. Даже черви его есть не станут. Хватит трепаться. Нам пора.

Леонид взял рюкзак, повесил на плече старое, но надежное ружье, потянул носом воздух и поморщился.
— Чуешь?
Сергей принюхался. Среди запахов сырости и гнили явственно читался тот самый больнично-химический шлейф.
— Ну вот. Оно здесь.

Свинцовое небо давило на потрескавшиеся кровли, когда Леонид и Сергей переступили незримую границу Чёрного Борка. Воздух здесь был другим — густым, спёртым, словно его не вдыхали, а разжёвывали. Он пах влажной землёй, столетиями гнившей под полами, и едкой, лекарственной слащавостью, от которой першило в горле.

Они шли по центральной, давно поросшей бурьяном улице, и с каждым шагом тишина становилась всё более зловещей. Не было ни писка птиц, ни стрекотания кузнечиков — лишь навязчивый, едва уловимый шелест, будто что-то ползло по сухой траве прямо за спиной, обгоняя и скрываясь в зарослях.

Первым заметил неладное Сергей.
— Лёнь, погляди, — он ткнул пальцем в стену ближайшего сарая.
Дерево было испещрено глубокими, хаотичными царапинами. Не от когтей животного — они были слишком длинными и частыми, будто по стене били пучком острых прутьев. Из некоторых щелей сочилась та самая знакомая по следу маслянистая слизь, медленно стекающая к земле.

Леонид молча кивнул, сжимая ружьё крепче.

Они двинулись дальше. Следы присутствия «чего-то» множились с пугающей скоростью. Вот у колодца валялась разорванная туша барсука — не съеденная, а будто выпотрошенная; из неё аккуратно, с хирургической точностью были извлечены внутренности и сложены в кучку рядом. Мухи, обычно слетающиеся на падаль, облетали это место стороной.

Вот на заборе висел клок овчины — шерсть внутрь, а кожа наружу, будто её сняли чулком и набросили на гвоздь для просушки. От неё тоже исходил тот химический смрад.

— Веселенькое местечко, — хрипло пробормотал Сергей, нервно проводя рукой по холодному металлу арбалета. — Прямо курорт. И что, оно всё это... на память оставляет?

— Нет, — без эмоций ответил Леонид. — Это не память. Это процесс. Оно метит территорию. Осваивается. И готовится к следующей трапезе.

Они подошли к покосившимся воротам самого большого на хуторе дома. Здесь следов было больше всего. Земля перед входом была утоптана в липкую, чёрную кашу, испещрённую теми самыми двойными следами. Стена вокруг двери была покрыта толстым слоем засохшей слизи, в которой застыли щепки, клочья шерсти и что-то мелкое и костлявое, похожее на птичьи лапки. Дверь в дом была приоткрыта, и из щели лился тусклый свет и доносился тот самый влажный, чавкающий звук, от которого кровь стыла в жилах.

Леонид остановился, жестом приказав Сергею замереть. Он медленно, почти беззвучно, повернул голову, окидывая взглядом мёртвый хутор. Из каждого окна, из каждой тени, казалось, на них смотрели. Здесь не просто что-то было. Здесь всё было им. Каждый сгнивший брус, каждый клочок земли был пропитан его присутствием. Они не пришли охотиться на тварь. Они вошли к ней в желудок.

Старый охотник перевёл взгляд на Сергея. В его глазах не было страха. Была холодная, тяжёлая уверенность человека, который понимает, что точка невозврата уже пройдена. Он молча взвёл курки своего двуствольного ружья и дулом указал на землю. След был огромным, размытым, словно от копыта, но странно двойным, от него исходил тот самый химический смрад.

Сергей ответил ему кивком. Его собственный цинизм сгорел без остатка, оставив лишь голое, животное желание выжить. Он поднял арбалет.

Впереди была только дверь. И то, что ждало за ней.

Встреча

Внутри дома вонь ударила в нос, заставляя давиться. Стены были покрыты пульсирующим, склизким налётом. И посреди этого ада, в луче света от провала в крыше, копошилось Оно. Существо напоминало гигантского, раздувшегося паука, слепленного из склеенных друг с другом тел. В центре этой кошмарной скульптуры пульсировало бледное, бесформенное лицо без глаз.

Тварь замерла. Её «лицо» повернулось к ним. Из щелей между телами хлынул поток едкой, желтой слизи.

— Господи... — выдохнул Сергей, бледнея. — Это же... люди...

Леонид не колеблясь выстрелил. Громыхнул выстрел. Картечь впилась в плоть чудища. Тварь взревела — звук, похожий на скрип несмазанных телег, и рванулась на них, двигаясь с неестественной скоростью.

Сергей отпрыгнул, болт из его арбалета вонзился в одну из человеческих рук, торчащих из туловища, но не остановил монстра. Щупальце из сплетённых кишок и мышечной ткани хлестнуло Леонида по руке, вышибая ружьё. Старый охотник глухо ахнул от боли.

Новый выстрел Сергея из арбалета. Болт с глухим стуком вонзился в грудную клетку существа. Тварь лишь вздрогнула, будто от назойливой мухи. Из раны брызнула не кровь, а та самая едкая слизь. Леонид, привстав, громыхнул из второго ствола. Картечь вырвала клок плоти, но рана тут же начала затягиваться, будто жидкая грязь.

— Да это же бессмертный мутант! — крикнул Сергей, перезаряжая арбалет с дрожащими руками.

Глинник ответил. Из его массы выстрелило щупальце, сплетённое из кишок и жил. Оно с треском обвило ногу Леонида и рвануло на себя. Старый охотник рухнул, с трудом удерживаясь от того, чтобы не быть втянутым в эту кошмарную массу. Раздался неприятный хруст — не сломана, но вывихнута ключица. Леонид заглушил стон, бешено работая топором, отсекая упругую, живущую плоть.

— Держись, дед! — Сергей попытался прикрыть его, но второе щупальце хлестнуло его по спине, сорвав с плеча рюкзак и часть телогрейки. Хлопок был похож на удар бича. На спине проступил кровавый волдырь. Сергей с матерной руганью откатился, чувствуя, как по спине растекается адское жжение.

Они отступали под натиском твари, которая, казалось, только набирала силу от их атак. Дробь и болты не наносили ей вреда, лишь раздражали. Леонид, бледный от боли, прижал руку к груди, где торчал осколок кости, отлетевший от твари при очередном выстреле. Он впился в плечо, и рука начала неметь.

— Керосин! — хрипел Леонид. — В рюкзаке должен быть!

Сергей, сплевывая кровь от рассечённой губы, пополз к своему сорванному рюкзаку. Вместо канистры с керосином его взгляд упал на толстую стеклянную бутыль с тряпичной пробкой и жёлтым предупреждающим знаком черепа — «Крепкая водка. Не пить». Она валялась тут же, рядом с остатками чьего-то старого, разгромленного лабораторного уголка — видимо, самогонщик-умелец или бравый химик-мародер пытались тут чего-то наварить.

— Керосина нет! — закричал Сергей. — Но есть «огонь вода» местного разлива! На, тварь, выпей! — он швырнул бутыль.

Стекло разбилось о тварь, облив её мутной, пахнущей спиртом жидкостью. Глинник взревел, отступая. Но это был не керосин. Пламя от брошенной спички вспыхнуло и погасло, лишь на секунду опалив слизь.

— Хреновый самогон! — прокричал Сергей. — Даже не горит!

Его взгляд упал на второй сосуд, валявшийся в углу рядом с ржавой воронкой и обугленными ретортами — похожий на первый, но с красной полосой по стеклу. «Нашлось чем закусить!» — подумал он и швырнул ее следом.

На этот раз при ударе раздалось не глухое «бульк», а яростное шипение. Плоть Глинника задымилась, пузырилась и расползалась на глазах. Тварь взвыла уже не от ярости, а от настоящей боли.

— О, а вот это уже интереснее! — заметил Сергей. — Видимо, «водка» у них тут покрепче!

Но торжество было коротким. Из облака едкого дыма вылетело оторванное щупальце и угодило Сергею прямо в грудь. Удар был оглушающим. Он рухнул, слыша, как треснуло ребро.

Глинник, израненный кислотой, но всё ещё сильный, пополз к беспомощному Сергею. Леонид, истекая кровью, с вывихнутой ключицей, понял: обычное оружию бессильно. И тут в памяти всплыли слова деда: «Всякая нечисть — это грязь, Лёнька. А против грязи есть сила — воля мужика. Она в крови его. Особенно если её... с силой выпустить».

Без раздумий, с рыком ярости, Леонид отшвырнул топор. Он засунул пальцы в рану на плече, где торчал осколок, и, стиснув зубы, рванул его наружу. Хлынула кровь. Он впился зубами в собственное предплечье, чувствуя, как плоть рвётся, и плюнул окровавленным куском себя в самую сердцевину чудища.

— На, погань! Нашей плоти попробуй!

Эффект был мгновенным. Там, куда попали кровь и плоть, тело Глинника стало таять. Плоть расползалась, обнажая кости. Тварь завизжала, её структура потеряла целостность. Она более не была неуязвимой.

— Теперь! — закричал Леонид, падая на колени. — Жги её! В рюкзаке, на дне, должен быть аварийный запас! Малая канистра!

Сергей, превозмогая дикую боль, нашел в себе силы доползти. Он судорожно расстегнул рюкзак и действительно нашел на дне маленькую, литровую армейскую канистру с горючим. Он швырнул её в трепещущую массу. Леонид, собрав последние силы, чиркнул зажигалкой о шину и швырнул её следом.

Вспышка ослепила. Огонь с жадностью охватил Глинника, который теперь горел, как сухой трут. Он визжал, корчась и рассыпаясь на отдельные, горящие фрагменты. Воздух наполнился невыносимой вонью палёной плоти, химии и греха.

Они выползли на улицу, падая в грязь, и лежали, задыхаясь, глядя, как огонь пожирает кошмар.

— Ч... что это было? — хрипел Сергей, зажимая сломанное ребро. — Своей кровью и плотью? Ты чего, дед, Ван Хельсинг, блядь? Мог бы и предупредить, я бы тоже может кусочек себя ей кинул, для компании.

Леонид, с перекошенным от боли лицом, сочился кровью из двух ран.
— Не у всякой крови... сила есть, пацан, — с усилием выговорил он. — Твоя... ещё не дозрела для такого. И слава богу.

Они лежали под холодным небом, слушая, как трещат последние угли их первого общего кошмара. Победа была одержана. Ценой крови и плоти.

С того дня он стал запирать на ночь ставни. Бабушка ничего не спрашивала, но в её глазах читалось беспокойство. Она поставила на подоконник пучок засушенного зверобоя и тихо молилась по вечерам.

А потом началось самое страшное. Однажды глубокой ночи его разбудил громкий хруст ветки прямо под окном. Сердце заколотилось, вскочив к горлу. Он затаил дыхание. Тишина. И сквозь неё — тяжёлое, хриплое дыхание. Кто-то огромный ходил вокруг дома, обнюхивая щели в брёвнах. Потом раздался тот самый вой. Он был таким громким и близким, что стекло в окне задребезжало. Кирилл вжался в подушку, не в силах пошевелиться, ожидая, что вот-вот дверь не выдержит и рухнет.

Но через несколько минут шаги отступили. Воющий звук стал удаляться, растворяясь в глубине леса. Под утро Кирилл отважился выглянуть. У крыльца, на мягкой земле, он снова увидел те самые следы. Они обошли весь дом.

Наступил июль. Лес замер в напряжённом ожидании. Воздух стал густым и тяжёлым. Даже птицы пели не так громко.

В ту ночь была полная луна. Она висела в небе огромным бледным диском, заливая всё вокруг призрачным, неестественным светом. Кирилл не мог уснуть. Он стоял у запотевшего стекла, глядя на серебряную поляну перед лесом.

И тогда он Его увидел.

Существо вышло из чащи медленно, почти величаво. Оно было огромного роста, стояло на двух мощных, изогнутых ногах, покрытых грубой шерстью. Мощная волчья голова с длинной пастью и светящимися в лунном свете глазами была посажена на широких, почти человеческих плечах. Оно подняло морду к луне, и из его глотки вырвался тот самый, теперь знакомый до ужаса, вой. Но теперь в нём была не тоска, а торжество, сила и дикая, нечеловеческая мощь.

Оно повернуло голову. И посмотрело прямо на него. Прямо в окно.

Ледяной ужас, пожирающий всё внутри, сковал Кирилла. Он отпрянул от окна, споткнулся, упал на пол и в панике пополз к двери. Он вскочил, выбежал в сени и дальше, в большую горницу, где должна была спать бабушка.

— Баба Нина! — его голос сорвался на визгливый шёпот. — Бабушка! Там! Оно!

Бабушка сидела за столом при тусклом свете лампадки. Она не спала. На столе перед ней лежал большой старый нож и пучок каких-то засушенных трав. Её лицо было не испугано, а сосредоточено и сурово. Она подняла на него взгляд, и в её глазах он прочитал не вопрос, а… знание.

— Садись, внучек, — тихо, но твёрдо сказала она. — Дверь я заперла на все запоры. До утра оно не войдёт.

—Но… что это? Что это, бабушка?!

Она медленно покачала головой,глядя на трясущиеся руки.

—Это наша старая беда, Кирилл. Она вернулась. И, видно, неспроста.

—Блять. Кирюх, есть веревка? Давай над обогревателем растянем, я штаны повешу просохнуть.

Кирилл полез в рюкзак, достал моток паракорда и протянул Владу.

—На, держи.

Влад, закончив мастерить импровизированную сушилку, кинул моток веревки недалеко от себя.

Кирилл совсем уже напился, так, что начал икать, разговор совсем не шел и братья вышли покурить.

Вадим явно был перевозбужден.

—Братан, яйца зудят уже, давай вырубим этого додика, да присунем Аньке!

—Да он сам сейчас уснёт, синий в тряпки уже. Как вырубится, я свяжу его аккуратно и всё.

Вернувшись в палатку, они застали Кирилла спящим прямо за столом. Братья специально пошумели, чтобы проверить крепость сна своей жертвы и ее потенциального защитника: никто даже не пошевелился.

Влад, взяв паракорд, крепко связал руки и ноги Кирилла, для надежности связав их ещё и между собой. Затем, порывшись в его вещах, достал носки и серый скотч, затолкал носки Кириллу в рот и, заклеив скотчем, сказал брату:

—Валяй!

Вадим, взяв нож, направился к спящей Ане. Рывком развернув её на спину и сев на неё сверху, придавив её руки своими коленями, он одной рукой зажал той рот, а другой прислонил нож к горлу. Аня пыталась закричать, но ладонь сильно глушила звуки.

—Молчать, сучка! — зашипел Вадим. —Будешь брыкаться, я тебя не только членом проткну, поняла? — убрав нож от горла, он с небольшым усилием ткнул её кончиком лезвия в ребро. Аня бешено закивала головой, смотря на своего мучителя расширившимися от страха, наполненными слезами глазами.

—Вот и умница. — заржал Влад. — Я после него тебя тоже… поюзаю. Кирилл слегка замычал, но не проснулся.

Семён, сидя на крыше, прервал свои блуждания в чертогах памяти. Ему захотелось вновь взглянуть на ту девушку так похожую на Любу.

Влад с ехидной улыбкой наблюдал, попивая вискарь, как его брат разрезает ножом кофту Ани, как та, дрожа всем телом, до ужаса боится грядущих событий, это его раззадоривало. Влад встал, подошёл к Аниному рюкзаку, порылся в её вещах и достал её трусики, которые были взяты на смену. Держа в руках предмет её белья и скотч, он направился к заливающейся слезами девушке.

—Открой ротик, Анька. — Мерзко проговорил он. Аня не послушалась и тогда он с размаху ударил ее по щеке тыльной сторой ладони. Аня взревела, а Влад вложил ей в рот её белье, закатывая скотчем. —Так то лучше!

Аня откинулась на матрасе, ей было страшно. Единственная ее мысль была «лишь бы не убили, только бы не убили, а там я уеду и придумаю как отомстить этим уродам, только бы не убили, господи, пожалуйста!»

Внезапно Аня замолкла и перестала всхлипывать. Глаза ее расширились настолько, что казалось бы, сейчас выпадут от ужаса. Прямо из ниоткуда в палатке материлизовался молодой и очень угрюмый парень, одетый в какие-то давно истлевшие обноски. Он двигался абсолютно бесшумно и, судя по виду, был силён как буйвол.

—Куда вытаращила-ааа — Влад не успел закончить фразу как нож, отложенный увлечённым стягиванием с девушки колгот Вадимом просто взлетел и воткнулся ему в шею. —Агххх. — захрипел урод, заливая всё кровью, падая на своего брата.

—Ааааааа! — ультразвуком завизжал Вадим, почувствовав крепкую, ледяную хватку на своей нижней челюсти. Какая-то невиданная силища резко дёрнула его вниз и влево, с мясом выдирая всю нижню челюсть. В палатке раздался мерзкий хруст вкупе со звуком рвущейся мокрой тряпки, Вадим упал рядом с братом.

Кирилл очухался, услышав визг Вадима. Вмиг протрезвев, он с ужасом наблюдал как у парня рвётся лицо. Попытавшись встать, Кирилл грузно упал на пол, попытавшись ползком пробраться к выходу.

Аня была парализована страхом, только что на её глазах неизвестный ей человек с легкостью расправился с двумя не самыми мелкими ублюдками. И хоть они были её обидчиками, она очень боялась, что неизвестный сейчас возьмётся за нее.

—Ты меня видишь?... — спросил неизвестный. Голос его звучал глухо, словно бы из под одеяла. Аня кивнула. —Помоги другу, я вас не трону.

Дрожащая и испуганная Аня почему-то поверила этому странному человеку. Что-то в его голосе отдавало теплотой сквозь этот нечеловеческий гул. Она сорвала с себя скотч, быстро натянула кофту и направилась на помощь Кириллу.

Семён смотрел на эту беззащитную девушку и был преисполнен яростью. Как такое возможно, что события, приведшие к его гибели, повторились снова спустя столько лет с девушкой, как две капли воды похожей на Любу? Да и в этих ублюдках, грудой валяющихся на полу было что-то смутно ему знакомое.

—Давно ты их знаешь? — Семен обратился к Ане, кивком указав на тела.

—Н-нет, всего пару месяцев, нас познакомил общий знакомый... — отвечала она дрожащим голосом, срывая скотч с лица Кирилла, который тут же затараторил поддавшись страху и панике.

—Аня, Аня! С кем ты разговариваешь? Что за хуйня с ножом была?

— Он меня не видит — снова заговорил Сёмен. — И ты тоже не должна. Успокой его, а то на шум прибежит еще один. — Семён развернулся и вышел прямо сквозь стенку палатки.

Войдя во вторую палатку, Семен буквально вскипел. Лампы засветили ярче, а обогреватели заработали с такой силой, что из них повалил дым. На одном матрасе лежала обнаженная девушка, она не дышала, а синева лица и пена у рта явно указывала на то, что ее задушили. На втором матрасе валялся в беспамятстве старший из банды. Он не удосужился даже стянуть жгут с плеча. На локтевом сгибе среди многоточия от инъекций виднелась уже подсохшая капелька крови. Ублюдок задушил девушку, а после упоролся и уснул мертвецким сном. Семен осмотрелся. Рядом с матрасом наркомана лежал огнстрел, очень похожий на знакомый ему калашников. Поборов желание потратить остаток сил на то, чтобы выпустить в урода весь рожок, Семён продолжил осмотр. На этого урода у него был другой план. Присмотрев топор практически у входа, Семён усмехнулся и взял его в руки. Встав с топором в руках над телом ублюдка, чей разум витал в наркоманских видениях, Семен размахнулся и опустил топор аккурат в пах спящего, вогнав лезвие практически до середины живота. Торчек даже не проснулся.

Спустя какое то время Семён сидел напротив Ани, иногда поглядывая в сторону мычащего Кирилла.

—Кто ты? — спросила Аня, пребывая в состоянии непонимания.

—Меня зовут Семён, я живу здесь… жил когда-то. Теперь просто существую. — Он пересказал свою историю. Аня слушала его, изредка вытирая слезы, сентиментальное девичье сердце слишком глубоко сопережевало несчастному парню. Аня рассказала о себе, о том что она, как и ее подруга — сироты. Её мама была из детского дома, а поэтому образ жизни её был не самым показательным, Аня с малых лет училась жить самостоятельно, а мать умерла от пьянки едва встретив ее совершеннолетие. С Соловьевыми её познакомил общий друг. Они общались несколько месяцев и те не показывали своего истинного нутра, поэтому она и согласилась на эту вылазку, прихватив с собой Кирилла и Марину, одной все равно было страшно. А Соловьевы были только за.

Услышав знакомую фамилию, Семён понял, почему внешность братьев казалась ему знакомой, но все-же решил уточнить

—Деда этих упырей Николаем кличут? — спросил он

—Да… А откуда ты знаешь?

—А мама твоя из Нико*****го детского дома?

—Д-да — Аня заметно напряглась. — Что такое?

—Давай пройдемся, разговор будет неприятным.

Семён объяснил ей всё, а Аня слушала, всем сердцем отказываясь принимать правду. Она отказывалась верить в то что Николай, убивший Семёна и Любу — приходится дедом и ей самой. Что её мать — это ребёнок Любы от насильника Николая и именно поэтому Аня так сильно похожа на свою бабку. Она отказывалась верить в то, что люди вообще способны на такое. Семён клялся: будь он жив, обязательно бы нашел её мать и воспитал как собственную дочь. Пройдясь по селу, Семён остановился. Он взял девушку за руки и, как ему показалось, почувствовал её тепло.

—Аня, я хочу тебя попросить кое о чём. Пожалуйста, сделай это. Подари мне покой. — он показал ей места где Николай закопал его останки и попросил похоронить как положено. Семён устал и хотел отправиться к звездам. Аня согласилась.

Вернувшись к костру, Семён из последних сил, желая помочь девушке, перенёс тела всех троих ублюдков и Марины в одну из изб, взял канистру с горючим для снегоходов, облил тела, пол и стены избы горючкой и поджёг.

Двое стояли и смотрели как полыхает изба, унося с дымом и души, если они у них были. План был прост. Никто не знал, что компания ездила сюда, а значит, искать будут где попало и не скоро заявятся сюда. Аня явившись за останками Семёна, заберет и Марину, дабы её душа упокоилась и её не ждала участь Семёна.

—Кириллу я все объясню когда его отпустит, он поверит мне и обязательно вернусь! — пообещала Аня. Вместе они уложили Кирилла на волокуши.

—До свидания, Семён.

Над селом раздался рев удаляющегося мотора.

По весне тела Марины и братьев нашли очередные коптели, забредшие в село в поисках клада.

Ближе к лету Семён наконец увидел Аню и Кирилла, вооруженных лопатами. Они приехали! Аня сдержала слово! Радости Семёна не было предела, он как ребенок побежал к ним, расспрашивая обо всём. Аня пояснила, что смерть братьев и девушки списали на конкурентов по криминалу их отца и деда, что в городе на этой почве начался настоящий беспредел. Рассказала, что Кирилл сделал ей предложение. Что он поверил в то, что она видит призрака и может с ними общаться, что именно призрак спас её от изнасилования в ту роковую ночь. Рассказала, что она заказала памятник и надгробие для Семёна, а так же отпевание, чем очень растрогала его. Так, проболтав до вечера, отвечая на вопросы друг друга, они распрощались в самых теплых чувствах.

Следующим днём в небе над селом можно было наблюдать необычное явление. Нечто похожее на комету отдалялось от земли в бескрайние звездные просторы.