— Какая жалость, что в тебе не наша кровь, — насмешливо протянула Марфа, моя так называемая сестра. При этом она щурилась, как сытая кошка, только что перекусившая мышью. В детстве ее слова проходили мимо ушей, я не вникал в их суть. В моих венах, как мне казалось, вообще не было никакой крови. Как и в ее, и в жилах той, что мы звали матерью.

— Прикуси язык, — раздраженно шипела на нее мать, Ульяна.

— Хватит вам!, — не отрывая глаз от старинной книги в кожаном переплете, гаркнул Никодим. Он был нам вместо отца, и его слово было здесь законом. Женщины тут же умолкали. Пока он находился в нашем доме, в ней царил хрупкий, натянутый, как струна, мир. Но стоило ему уйти на ночную охоту, как мать с сестрой сцеплялись в драке. В такие моменты я, еще совсем мальчишка, забивался в самый темный угол под лавкой, уверенный, что наступил конец света.

Они зверели. Дом ходил ходуном, трещала и разлеталась в щепки старая мебель. Их лица, и без того бледные, искажались злобой, вытягивались, обнажая острые, белые клыки. Я больше всего на свете боялся попасться им под горячую руку. На шум всегда прибегала тетка Лидия. Она словно тень текла по стенам, бесшумно возникая в дверном проеме, и уводила меня в свою комнату.

Там, в относительной безопасности, она доставала свою единственную драгоценность — тяжелую резную шкатулку. Высыпала на кровать свои сокровища: нити тусклого коралла, серебряные монеты-мониста, искусно сплетенные из бисера герданы. Иногда она, поддавшись женскому кокетству, примеряла что-нибудь, но тут же брезгливо снимала — украшения, побывавшие в руках живых, обжигали ее мертвую кожу.

— Нельзя нам такое, — со вздохом говорила она. — Люди всегда вплетают в узоры и обереги символы своего Создателя. Они их защищают, но для нас это — отрава.

Я молча кивал, жалея лишь о том, что не могу сказать ей, как она прекрасна и без этих побрякушек. До семи лет я был нем, и мир для меня состоял из образов и ощущений, но не слов.

Мы сидели в ее комнате до первых петухов, пока не возвращался Никодим. Он, как мешок с требухой, швырял в центр избы полуживого кабана, и две обезумевшие твари, в которых на время ссоры превращались мать и сестра, набрасывались на него. Лишь когда они, урча, насыщались, из комнаты можно было выходить.

Мать отчаянно, до исступления, хотела быть хорошей хозяйкой. Она пыталась вышивать, но узоры на полотне расползались в уродливую паутину, похожую на пляску обезумевших чертей.

— Да как же так? — искренне изумлялась она, глядя на исколотые до кости, покрытые ожогами пальцы. Стальная игла была для нее инструментом для пыток.

— Не выйдет, Ульяна, — качал головой Никодим. — Мертвая рука не способна творить живой узор.

У Никодима тоже было свое занятие. Иногда он запирался на чердаке и делал чучела из добытых на охоте зверей. Мне там не нравилось. Пустые стеклянные глаза мертвых животных вызывали во мне какой-то первобытный ужас.

Когда Лидия засыпала своим мертвым сном, за мной присматривал ее брат, дядя Леонтий. Только они двое в нашей странной «семье» были настоящими родственниками, и я немного им завидовал.

— Когда я просыпаюсь, Леонтий уходит спать в могилу, — просто объясняла Лидия. — Я могу ходить по земле лишь один месяц. Следующий принадлежит ему.

Одна лишь Марфа не находила себе занятия. Читать она не умела, рукоделие презирала, а тихие вечера вгоняли ее в тоску. Ее единственным развлечением было цепляться ко мне. Когда в семь лет у меня наконец прорезался голос, я поначалу говорил медленно и коверкая слова. Она тут же сделала меня объектом своих бесконечных насмешек. Когда ей это надоедало, она тайно выбиралась через окно и бежала в деревню — пакостить людям. Мелкие, злые пакости были ей нужны, как воздух живым.

Я же наблюдал за людьми только издали. Никодим, который при жизни был могущественным колдуном-двоедушником, наложил на меня заклятие: даже если меня и видели, то принимали за обычного деревенского мальчишку.

— Все колдуны после смерти становятся упырями, — поучала мать. — Тот, кто занимается чародейством, подселяет в себя вторую душу — от лукавого. Когда «чистая» душа уходит в ад, «нечистая» остается в теле и продолжает ходить по земле.

Я тоже был двоедушником. Таким уж родился. Но у Марфы была своя, куда более жуткая версия.

— Твоя настоящая мать согрешила с бесами! — хохотала она, видя, как я морщусь от злости. — А потом отнесла нечистое отродье в лес на съедение волкам. Там тебя и разорвали. Душа твоя божья вылетела, а та, что от дьявола, осталась. Наша Ульяна нашла в лесу твое растерзанное тельце. Ты был и не жив, и не мертв. Вот она и сшила тебя своими проклятыми нитками для вышивания.

— Врешь!, — неуверенно возражал я, но ее ядовитые слова уже пустили корни в моей мертвой душе. Я осмотрел свое тело, но не нашел швов. Впрочем, спину я видеть не мог. Сомнения грызли меня, и я пошел к Лидии.

— Какой ты доверчивый, — усмехнулась она, выслушав мой сбивчивый рассказ. — Раздевайся.

Я скинул рубаху и повернулся к ней спиной. Она долго молчала. Слишком долго. Я уже мелко дрожал от страха думая, что она нашла стежки. И обернулся.

— Ну что там?

Ее взгляд был томным и тяжелым, как летний зной.

— Ты стал таким ладным, — сказала она, медленно оглядывая меня с ног до головы. — Ох, каким лакомым кусочком ты будешь, когда подрастешь…

Мне стало не по себе, но в то же время по телу разлилось незнакомое, грешное тепло.

— Почему я расту? — выпалил я, чтобы сбить это напряжение. Меня нашли, когда мне было два года. Упыри никогда не старели. А я так повзрослел, что смог привлечь ее голодный взгляд.

Она задумалась.

— Попроси отца справить тебе новые штаны. Эти уже коротки.

***

Однажды вечером Марфа, изнывая от скуки, завела свой обычный разговор:

— А в соседней деревне свадьба скоро! Как думаете, смешно будет, если невеста прямо на свадьбе помрет?

— Замолчи! — возмутился я.

— Сиди тихо, а то быть беде, — в сотый раз, как заведенный, повторил Никодим. Он слишком хорошо помнил, как из-за его колдовских дел когда-то казнили полтора десятка невинных, включая его родного отца. Как вскрывали могилы и вбивали в ноги покойникам колья, а на шею клали серпы лезвием к горлу. Чтобы упырь, в попытке выбраться из могилы, сам себе отрезал голову.

Но Марфа не слушала. Через пару дней по деревне разнеслась весть, что упыри загубили на свадьбе невесту. Никодим, почернев от гнева, велел мне запереть сестру. Я выстругал четыре осиновых колышка и вонзил по одному в каждый угол ее комнаты. Марфа оказалась в невидимой клетке. Чувствуя себя последним предателем, я принес ей кролика, украденного у людей.

— Я знаю, ты меня не ненавидишь, — сказала она, слизывая алую кровь с тонких пальцев. — Ты просто бесхребетный. Делаешь все, что они скажут.

— Это и значит быть хорошим сыном, разве нет?

— Для них — да. А для меня? Зачем тебе быть хорошим для всех? — спросила она, заглядывая мне в самые зрачки. — Не выйдет. Нельзя быть добрым для всех одновременно. Если выпустишь меня сейчас, мы пойдем в деревню и прирежем пару мужиков. Тогда ты будешь хорошим братом. Но перестанешь быть хорошим сыном. Выбирай.

Ее логика была простой и страшной. Я промолчал, и она криво усмехнулась.

Как-то после очередной драки с матерью мне снова велели запереть Марфу.

— Она безумная! А ты всегда на ее стороне! — кричала сестра, пока я вбивал колья.

— Она наша мать.

— Она тебе чужая! Где твоя настоящая мать? Отнесла тебя в лес, чтобы ты там сдох! Слушай, — вдруг подобрела она, и ее голос стал вкрадчивым, как змеиный шепот. — А хочешь, я стану твоей матерью? Буду разрешать все. Пойдем в деревню, притащим красавицу Дашу, дочку кузнеца, и будешь пить из нее кровь по капле, долго-долго…

— Не мели чушь. Как ты станешь мне матерью?

— Пойдем, покажу, — она схватила меня за руку и потащила через окно в душную летнюю ночь.

Она привела меня к старому сараю и указала на щель в досках. Внутри слышался тихий, прерывистый стон. Я припал к щели. В полумраке два нагих тела сплетались друг с другом. Мужчина целовал грудь женщины, ее шею. Он подцепил зубами нитку бус, и алые бусины с сухим звуком рассыпались по соломе.

— Видишь, они любят друг друга, — шептала Марфа мне в самое ухо. — Если я буду делать это с Никодимом, я стану твоей матерью. Но он меня не хочет, у него есть Ульяна.

Дорогой домой я думал только о тех рассыпавшихся бусах. Идеальный подарок для Лидии.

— Как думаешь, если я соберу те бусы, она сможет их носить? Ведь их соберу я, нечисть, а не живой человек, — спросил я, надеясь на ее совет.

— А видел? Это же Дашка была, дочка кузнеца! Вот потаскуха! — злорадно хохотала Марфа. — А давай вернемся и проучим ее?

— Как?

— Ты отвлеки парня, замани в лес. Я его не трону, клянусь. А я ее пока напугаю, чтобы под мужиков не ложилась, — хитро улыбнулась она, играя на моем целомудренном, вбитом в голову Никодимом, воспитании.

Я ей поверил. Поверил, потому что очень хотел те бусы для Лидии. Я завел парня в чащу, поводил кругами, а когда понял, что тот до смерти напуган, вывел обратно к деревне. Конечно, Марфа меня обманула.

В сарае я нашел Дашу с разорванным горлом. Она еще хрипела, ее глаза уже ничего невидящие уставились в потолок. Марфа удовлетворенно вытирала губы.

— Хороший мальчик, — захохотала она. — Послушный.

Она протянула мне ладонь, с которой, оставляя кровавые дорожки, скатились алые бусины.

— Ты же хотел их для Лидии.

Я побежал за Никодимом. Когда мы вернулись, было уже слишком поздно. Он молча взвалил тонкое, изувеченное тело себе на плечо.

— Идем, надо закопать.

Я копал яму в лесу. Ночь была густая, чернильная и вязкая.

— Шевелись, — поторапливал меня Никодим.

Когда могила была готова, он сбросил туда тело Даши и кинул мне серп.

— Отсеки ей голову и положи между ног.

Меня затрясло. Я с мольбой посмотрел в его глаза и увидел там лишь темную, бездонную пустоту, как в давно заброшенном колодце.

— Так нельзя… — прошептал я.

— Так надо, — отрезал он. — Она укушена. Будет вставать из могилы. И когда это случиться, в перую очередь она придет к своей семье. Расскажет все им. И тогда они придут за нами. Сиди тихо, а то быть беде. Ну же, хотя бы ты будь послушным.

«Послушный». Это слово теперь было поим клеймом. Трясущимися руками я взял серп. Из-за туч выглянула луна, словно желая осветить мой грех для самого Всевышнего. Я резал долго и грязно. Кости и сухожилия никак не поддавались. Руки по самые локти были в чужой теплой, густой крови. Когда все было кончено, я взял остывающую голову и положил ей между ног.

— Когда придет мой час, сделаешь со мной то же самое, — сказал Никодим и ушел, оставив меня одного закапывать мой позор и ее изуродованное тело.

Я поднял с земли окровавленный серп и приставил к собственному горлу.

«Боже, — подумал я. — Если я тебе омерзителен, сделай так, чтобы я отсек себе голову».

За спиной хрустнула ветка. Я резко обернулся и никого там не увидел. Это был последний раз, когда я поверил Марфе.

***

После той ночи я стал избегать Марфу, проводя все время с Лидией. Ее общество было бальзамом на мою мертвую душу.

— Почему я не такой, как они? — спросил я ее однажды, когда мы сидели на крыше. — Мне не хочется убивать.

— А чего тебе хочется, Кир? — улыбнулась она, впервые назвав меня по имени.

Я не знал, что ей ответить. Мне хватало парного молока, которое мы вместе тайком доили у людских коров, и поминальных гостинцев, что я собирал на кладбище.

Вскоре Лидии пришло время на месяц уйти в могилу, и мне стало невыносимо тоскливо. Проходя мимо ее комнаты, я услышал стоны. Сначала женский, потом мужской.

— Они не брат и сестра, — раздался за спиной голос Марфы. — Они любовники. Могут встретиться только одну ночь в месяц, когда меняются.

Я ей не поверил, но зерно сомнения было посеяно. На следующий вечер, сидя в общей комнате, я машинально взял присматривающего за мной Леонтия за руку, по привычке думая, что это Лидия.

— И что? Все так и будут молчать? — ядовито протянула Марфа, почуяв кровь. — Что должна сказать мать, когда ее сына развращает собственный дядя?

— Оставь моего сына, содомит проклятый! — тут же взвилась Ульяна, не разбирая сути.

— Мама, она все врет! — закричал я.

— Ну хорошо, — перевела дух Марфа, наслаждаясь произведенным эффектом. — С Лидией — еще полбеды. А с Леонтием ты что будешь делать? Потому что Лидия — это и есть твой дядя Леонтий, дурень! Он упырь-месячник. Один месяц — мужик, другой — баба.

В моих ушах зазвенело. Я посмотрел на Никодима. Он не отрицал. Лишь посмотрел на Леонтия, а тот отвел взгляд.

Мне перехватило дыхание. Я выбежал из комнаты, оглушенный хохотом Марфы и осознанием тотальной лжи, в которой жил со своего второго рождения.

Отчаяние толкнуло меня к единственному источнику знаний — книгам Никодима. Я начал читать запоем, и в одной из них, тонкой, в коричневом переплете, я нашел то, что перевернуло мой мир. Упырей было много видов. Были мертвые, а были и живые.

«Живым упырем, или двоедушником, может родиться первый ребенок в семье. До семи лет он не говорит, но способен видеть ведьм и бороться с нечистью. Он защищает людей от мертвых. Он обладает огромной силой». И тогда я понял.

Я был живым!

Я не ошибка, не проклятие. Я был им нужен. Схватив книгу, я побежал к Леонтию, который в этом месяце был снова Лидией.

— Лидия, это правда? Я живой упырь?

Она вдруг посмотрела на меня с опаской и страхом. Она боялась. Я рожден убивать таких, как она.

— Нет, Лидия… Я бы никогда… Слышишь, никогда тебя не обидел! — горячо зашептал я.

Но в той же книге, перелистнув страницу, я нашел то, что уничтожило мою радость:

«Живой упырь не пьет людской крови, зато сполна наверстывает это после смерти. При жизни его называют добрым, но потом он превращается в создание злое и паскудное, куда хуже обычной нечисти. Когда живой упырь умирает, он семь лет ходит по земле, насылая на целые села мор и беды, и мало кто сможет его одолеть».

Стало еще тяжелее. Я был рожден нести добро, лишь чтобы потом разрушить все собственными руками. Моя жизнь была лишь отсрочкой перед вечностью зла.

***

Прошло несколько недель. Я ходил как в тумане, переваривая открывшуюся мне правду. Однажды ночью меня разбудил грохот. В мою комнату вломился Леонтий с лицом белее мела. В доме было слишком тихо. Он молча схватил меня за руку и потащил меня в комнату матери.

Она лежала на лавке. Головы не было.

На шее, лезвием к горлу, лежал серп. Она сама отсекла себе голову, когда попыталась встать.

Я заметался по комнате, нашел голову на полу, упал на колени, попытался приладить обратно к шее.

— Я нигде не могу найти Марфу, — донесся сдавленный голос Леонтия.

Это она. Она подложила серп и сбежала!

Я бросился в ее комнату. Пусто. Все было на своих местах, только под лавкой, в пыли, валялся какой-то сверток.

Я поднял его. Это была моя старая вышиванка. Та самая, что я когда-то носил по приказу Никодима, чтобы утихомирить безумие матери. Та самая, которая сдирала с меня кожу. Та самая, что Лидия-Леонтий тайком забрала у меня, чтобы я больше не мучился. Марфа украла ее у меня и подложила матери. Ульяна, увидев ее, решила, что это я вернулся к ней, ее «хороший сын», и попыталась встать, чтобы обнять меня.

Я не помню, что было дальше. Помню, как думал, что скоро вернется с охоты Никодим. Принесет кабана. Что он сделает, когда поймет, что кормить больше некого?

Помню, как сидел на полу, держал в руках ледяную голову матери и механически гладил ее по спутанным волосам.

Каждый из нас в этом проклятом доме хотел чего-то простого, человеческого. Никодим — подобия семьи. Мать — быть хорошей хозяйкой. Марфа — абсолютной, разрушительной свободы. Лидия — любви.

А я?

Я просто хотел быть хорошим. Для всех сразу.

Хорошим сыном, хорошим братом и хорошим упырем.

“Ты думаешь, смотришь видео.
Но на самом деле — видео смотрит тебя.”

Глава I. ПЛОТЬ ИЗ ДАННЫХ

TikTok, Instagram, YouTube — миллиарды глаз прикованы к экранам.
Но за видимым — невидимое.
Алгоритмы, созданные ради развлечения, превратились в инструменты влияния.
Их цель — не просто показывать видео.
Их цель — удерживать внимание, как можно дольше.

Каждое движение пальца, каждый лайк — это крошка твоего сознания.
И чем больше ты отдаёшь, тем слабее становишься.

Глава II. ЭФФЕКТ УСПОКОЕНИЯ

Исследования показывают:
чем больше времени человек проводит в коротких видеоформатах,
тем труднее ему читать книги, концентрироваться и анализировать информацию.

Мозг перестраивается.
Мы перестаём думать глубоко, привыкая к поверхностному — короткому, яркому, лёгкому.
Так создаётся новый тип человека —
только реагирующий, но не размышляющий.

В новостях его называют «поколение клипов».
Внутри клана мы называем это эффектом успокоения —
когда человеку кажется, что он живёт,
но на деле — просто пролистывает жизнь.

Глава III. КОМУ ЭТО ВЫГОДНО?

Сложный вопрос.
Официально — никому.
Алгоритмы “просто делают то, для чего их создали”.

Но если вдуматься —
управлять обществом, которое не задаёт вопросов,
намного проще, чем обществом, которое ищет ответы.

Зачем спорить, если можно пролистнуть?
Зачем думать, если видео само всё объяснит?
Зачем создавать, если можно просто смотреть?

Так постепенно внимание превращается в цепь,
которая не видна, но держит крепче железа.

Глава IV. ОКО

Некоторые исследователи в шутку называют алгоритмы “Оком”.
Мол, они видят всё, что мы смотрим.
Но если отбросить шутку — правда в том,
что за каждым экраном действительно стоит наблюдатель — не человек, а код.

И код этот развивается.
Он становится умнее.
Он подбирает контент так точно,
что со временем может не только угадывать твои желания,
но и формировать их.

Кто стоит за этим “Оком”?
Создатели?
Или нечто, что уже вышло из-под их контроля?

Глава V. ПРОБУЖДЕНИЕ

TikTok не зло.
Но зло начинается там, где человек перестаёт видеть выбор.
Где лента диктует настроение, а экран заменяет реальность.

🕯️
Мы не призываем бежать от технологий.
Мы призываем просыпаться.

Потому что тот, кто осознаёт, — уже свободен.
А тот, кто смотрит бездумно — становится топливом.

“Алгоритм не враг.
Он просто зеркало.
Вопрос в том, что ты увидишь, когда посмотришь в него слишком долго.”

Здание стояло на пригорке, уцелевшее чудом. Сруб почернел, бревна покрылись наростами, напоминающими странный бурый мох. Каменная кладка у основания была вздута, местами сочилась густой тягучей жижей.

Крыша осела, перекрытия срослись под неестественными углами. По дереву шли тонкие трещины. При каждом порыве ветра храм едва заметно подрагивал.

— Это еще что за... — начал Кеша.

— Это оно — ответила Олеся. — Что-то вроде местного храма.

Гриф остановился. Помолчал. Достал сигарету, сунул в угол рта, не зажигая. Просто держал.

— Мы туда идем? — спросил Шалом, глядя вверх, на сколоченный из мокрых досок крест.

— А куда еще? Хочешь обратно к тем красавцам? — Гриф широко улыбнулся, глядя на замаранного грязью и разложением Шалома. Даже спустя году ему все еще для счастья было достаточно смотреть, как Шалом безрезультатно пытается оставаться чистым при их-то работе. — Так вперед, смотри, как пялятся на твой сочный зад.

Шалом обернулся назад, где толпились в нерешительности местные жители, и его лицо скривила гримаса отвращения.

— Это все снится. Точно. Только снится может быть так мерзко.

Гриф убрал сигарету в карман, размял рукой шею и жестом указал остальным следовать за ним.

Воздух был теплый, влажный, настолько плотный, что сложно дышать. По углам висели старые иконы — лица потемнели, краска вспучилась и облезла. За иконами мягко пульсировали стены, а пол местами проминался, но вместо скрипа издавал влажное чавканье.

Они дошли до середины зала. Алтарь единственный во всем здании казался целым и почти первозданным, хоть и сросся с полом и стенами толстыми корнями-прожилками. На него что-то опиралось, скрытое под тканью, пропитанной влагой до черноты.

Из‑под ткани поднимался пар. Сладковатый, мясной. Ткань чуть дышала — вверх, вниз, вверх, вниз.

Мышь прижала ладони к ушам. В гуле здания ей сразу со всех сторон послышалось неровное биение сердца.

Олеся подняла глаза. На потолке, между балками, плоть уже почти вытеснила дерево. То тут, то там на ней проступали лица, смазанные, подрагивающие, казалось, от боли и усталости.

— Он еще жив, — сказала она. — Но едва-едва.

Гриф сжал зубы, протянул руку к алтарю и одним резким быстрым движением сдернул ткань.

Под тканью было мясо.

Живое, дышащее, вздутыми неровными кусками слипшееся в тронутый разложением торс. Обрубки конечностей вросли в поверхность пола и уходили куда-то вглубь, напряженные в непрекращающейся судороге.

Рот был открыт широко, до треска суставов и порванных уголков губ. Изнутри текла темная слюна. Она капала на пол, вспенивалась и просачивать сквозь дерево. Вместо глаз — два заживших рваных отверстия.

— Кто это? — Кеша отпрыгнул подальше от алтаря.

— Кеша, это Бог, — Гриф театрально поклонился, — Бог, это Кеша. Будьте знакомы.

Мышь отвернулась, держась за живот, втянула воздух сквозь зубы. Киса сделала шаг назад, прижала ладонь к груди. Шалом прикрыл лицо салфеткой, но продолжал смотреть. Кеша стоял бледный, не двигаясь. Только лицо нервно подергивалось.

Гриф посмотрел в пустые глазницы. И шагнул ближе. Встал, как перед зеркалом. Он не шелохнулся, когда это началось. Даже не вздрогнул. Только дыхание участилось едва заметно. И перед глазами пронеслись отголоски чужих выборов.

Сначала был храм. Маленький, деревянный, с каменными подпорками, прижатый к земле. Здесь молились, прятались, просили и надеялись. Укрывшийся внутри священник слушал Бога. Он чувствовал Его боль. Чувствовал, что Граница становится ближе. Как она дышит в затылок, как трещит воздух по утрам, как искажается свет. Как деревья отбрасывают слишком длинные тени. Как паства медленно умирает у него на руках и уходит в сырую землю, а земля перестает кормить и начинает плодить отраву.

И тогда он просил. Сильно, искренне, с верой. Чтобы Бог помог. Чтобы дал хлеб, дал силу, дал утешение. И Бог дал. И ответ был принят.

Его плоть стала хлебом, его кровь — вином. Он кормил. Он растил. Он держал. Все, что было, он отдал. И все, что отдал — приросло обратно, но уже не как было. Плоть гнила, набухала нарывами, изнутри все чаще вылезали чужеродные наслоения. Его руки и ноги вросли в пол, лишив его возможности двигаться. Он стал храмом. Он стал алтарем и дверью куда-то, куда человеку не должно быть дороги.

Остатками себя и веры, зарытыми под слоем гноя и пульсирующей боли он остается тонким заслоном между этим миром и тем.

И то, что снаружи, знает это. Копошится у неба, слизывает остатки веры, вдыхает запах разложения и ждет, когда старец хоть на секунду усомнится или даст слабину.

Олеся стояла рядом с Грифом и стремительно бледнела. Она слышала все то же, что и он. Видела гной и копошение под кожей реальности, чувствовала пустое дыхание Границы. Но для нее это все было родным и понятным.

А для него — чужим. Невыносимым для таких как он — живых и целых. Но он стоял, не дрогнув. Не закрыл уши. Не отвел взгляд.

И Олеся не впервые подумала, что может, и у него уже не осталось души. Может, не так уж сильно они теперь и различаются.

— Он умирает, — сказала она, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Совсем. На него насажено слишком много и слишком давно.

Старец не шевелился, но от него шел пар — горячий, плотный, как от открытой кастрюли с супом.

Гриф выдохнул. Плечи едва заметно опали:
— И когда его сожрут — не если, а когда — сюда полезет все, что там ждет. И мы охуеем от объемов.

Пауза.

— Нам нужно время. Понять, как это закрыть, не развалив.

Он обернулся к команде, начал говорить дальше, но Кеша уже шагнул вперед. Лицо белое-красное, зубы сжаты до хруста. Дыхание тяжелое, руки дрожат.

— Хватит, — сказал он, тихо, почти неслышно.

Гриф поднял бровь.

— Что?

— Я... — Кеша сглотнул, качнулся. — Ты всегда за нас решаешь. А потом гнобишь себя.

Он медленно вытащил пистолет.

— А я, может, тоже могу. Хоть раз.

— Кеша, — начал было Шалом, но запоздал.

Раздался выстрел. Затем еще один и еще. Пули вошли в центр груди старца.

— Молодец, — хрипло сказал Гриф. — Взял ответственность.

Он подошел ближе, посмотрел, как дырки медленно зарастают. Приобнял Кешу за напряженные плечи.
.
— Будь другом, возьми еще мозгов где-нибудь — одолжи, насоси, укради. Меня любой вариант устроит.

На небе заскребло. Граница Узла затрещала тонким льдом.

— Мы явно привлекли внимание, — сказал Гриф.

Кеша все еще стоял с пистолетом, пялился то на него, то на старца и, кажется, искренне не мог понять, что же пошло не так.

Гриф коротко кивнул:
— Если доживем до приличного бара, пойдем бухать за твои стальные яйца и дубовую голову.

Олеся вздрогнула, как от пощечины. Потом выпрямилась.

— Не доживем, — громче обычного сказала она. — Если не ускоримся. Узел и без нас был на последнем издыхании, а мы его еще и разбередили.

Гриф посмотрел на нее, не перебивая.

— Это место рушится. Нас заметили. Скоро начнется. Сначала копошение, потом трещины. И даже я не хочу видеть, что полезет из этих трещин.

Она говорила быстро, отрывисто, будто боялась не успеть или упустить мысль.

— У нас нет прохода назад, — напомнил Шалом. — Иконка-то работала в одну сторону. Обратно нас должны были выпустить. А этот старец, при всем уважении к его почтенному возрасту, не блещет здравым или хоть каким-то рассудком.

Он говорил спокойно, даже лениво, но рука у него дрожала, когда он поправлял пальто.

Повисла неприятная тишина. В храме становилось душно и напряжение давило на виски. От пола поднимался запах старой гнили и горячего железа.

Мышь втянула воздух и тут же зажала рот ладонью — ее мутило, и не только от вони. Мысль о том, что выхода нет, цеплялась за горло крючками. В этом месте ей и правда не хотелось, ни умирать, ни жить.

Киса шагнула к стене, коснулась пальцами древесины. Дерево под ладонью было теплым, склизким и рыхлым. Под ногтями остались крошки разложения — истлевшая плоть бывшего бруса. Киса мягко, нежно погладила стены храма, надеясь унять его боль хоть немного. Потом склонилась ближе и тихо прижалась лбом.

Неподалеку от нее Кеша тоже уперся лбом, но уже себе в колени. Он дышал часто и коротко, уходя в истерику. Рядом с ним опустился Шалом, крепко сжал его плечи и мерно глубоко задышал. Паника понемногу начала отступать.

Гриф стоял за алтарем, опершись руками о край, и молчал. Он смотрел в пол. Туда, куда взгляд уходит, когда человек перебирает варианты, которые ему не нравятся. А вариантов было мало. Очень мало.

Он поднял голову и увидел, что команда смотрит на него в ожидании. И впервые за долгие годы на его лице мелькнуло что-то вроде сомнения. Самую малость. Но они заметили.

Гриф наспех перебирал в памяти шутки и лозунги, которые могли бы дать ему спасительные секунды на поиск решений. Но его мысли перебила Олеся.

— Прямого выхода нет, — кивнула она. — Но можно… в бок или типа того.

— В бок? — переспросила Киса. — Это как с лифтом в «Чарли и шоколадная фабрика»?

Олеся повернулась к ней, глаза неестественно блестели.

— Почти. Я могу попробовать вытянуть нас через швы между Узлом и нашим миром. Между ними есть что-то вроде спаек, я их чувствую.

Она провела рукой по воздуху. Кожа на руке пошла мурашками.

— Если подцепить и правильно сдвинуть, можно выскользнуть наружу.

— Насколько это безопасно? — спросил Гриф.

— Абсолютно, — ответила Олеся. Потом криво усмехнулась. — Для подменыша вроде меня.

— А для людей?

— Для людей... — Она замялась. — Нет, но с вами можно попробовать. Придется довериться. Или остаться тут и посмотреть на шоу.

Кеша сжал челюсть.

— И мы оставим его здесь? Будем просто ждать, пока его дожрут заживо и все бахнет?

Олеся не ответила сразу. Посмотрела на старца. На его распухшее тело и изможденное лицо. Склонила голову, закрыла глаза. И несколько мгновений спустя улыбнулась широкой, почти маниакальной улыбкой.

— А ведь... — медленно проговорила она. — А ведь если его вытащить...

— Что? — Гриф подошел ближе к ней.

— Если вытащить его с собой…

— Сдохшего полубога на буксир взять? — удивился Шалом.

— Он еще жив, — коротко бросила она. — И пока он жив, Узел держится. Он что-то вроде палки посередине шатра, на которую натянуто все остальное. Сломай ее — и шатер рухнет. Он так плотно спаян с Узлом, что затыкает собой дыры, в которые мои сородичи могли бы просочиться. Но его мертвое тело, оставленное тут откроет для них вип-проход, им даже стараться не придется.

— Лесь, ближе к сути. Если вытащить деда отсюда? — спросил Гриф, уже догадываясь.

Олеся кивнула.

— Тогда он станет ничей. Вне Узла. Вне структуры. Мы как бы не сломаем, а в один миг уберем подпорку и тогда все просто схлопнется, не успев заполниться. Нельзя пройти через дверь, которой нет, понимаешь?

Наступила тишина. Гриф смотрел на нее. Секунду. Вторую.

Потом резким движением распрямил плечи, снял с пояса охотничий нож.

— Прости, мужик. Ничего личного, — Гриф мельком обернулся к старцу и перевел взгляд обратно на команду. — Шалом, Кеша, помогите выкорчевать его тело из храма. Мышь, Киса — вы на стреме, делайте, что хотите, но в храм никто не должен войти. Леся, делай… эм, ну, что ты там собиралась делать.

Шалом зарычал сквозь зубы, вонзая нож между лопатками старика и алтарем. Кеша сперва замер, потом резко шагнул вперед, вцепился руками под ребра, вжал подбородок в плечо и попытался поднять тело как мешок.

Тело старца было мягким, как глина и таким же липким. С каждой попыткой сдвинуть его с места что-то в воздухе начинало вибрировать, пищать и скрипеть.

— Он прирастает обратно! — выдохнул Шалом. — Сука, он не хочет отпускать.

— Ясен хуй, — отмахнулся Гриф. — Просто режь быстрее, чем он восстанавливается.

Шалом уже был по локоть в липкой слизи. Его лицо перекосило, но он молча продолжил работал ножом усерднее. Кеша дышал коротко, сипло. С каждым вдохом его мутило.

— Он плачет... или мне кажется? — прохрипел он, глядя на лицо старца. Глаза у того были выколоты, но из глазниц тянулись вязкие темные дорожки.

Снаружи донесся вой. Не один голос — сотни. Сотни глоток, молящих, кричащих, бьющих себя в грудь. Некоторые из них устремились к храму, но большинство набросилось друг на друга в яростной попытке урвать кусочек ближнего своего.

— Идут, — сказала Мышь. — Они идут.

— Не пускайте, — бросил Гриф, не оборачиваясь. — Никого.

Киса сделала шаг к двери.

— Это же люди, — сказала она. — Я… я им хлеб давала.

— Уже не люди, — повторила Мышь глухо, пытаясь убедить не столько Кису, сколько себя.

Первым прорвался седой мужчина. Худой, в черной рубахе, с перекошенным ртом и рваным ухом. Он бросился на Кису неуклюжим движением, стремясь то ли повалить ее, то ли найти в ней опору.

Она не стреляла.

Он вцепился в ее грудь, что-то шепча, и только потом начал рвать зубами ее кожаную куртку. Киса взвизгнула, отшатнулась, выстрелила в упор.

Седого отбросило на пол, он взвизгнул по-собачьи жалобно и затих.

Киса глядела на него. Долго. Без звука. Потом уронила автомат, схватилась за голову и всхлипнула тонко, совсем по-девичьи беспомощно.

— Киса! — крикнула Мышь. — Киса, блядь, очнись!

Мышь перехватила автомат и заняла позицию у двери. Пальцы дрожали. В прицеле — женщина в лохмотьях, потом подросток, потом монах. Все шли, как во сне. С перекошенными лицами, с рваными ранами и кровью на руках. Кто-то ел пальцы. Кто-то скреб стены. Кто-то молился.

— Уходите, — прошептала Мышь, стреляя. — Уходите, пожалуйста, уходите...

Киса приползла к Мыши.

— Я не могу больше, — выдавила она.

Мышь посмотрела на нее. Потом обернулась на храм. Потом снова на людей.

— Киса, они не живые, слышишь меня? — Мышь выстрелила в очередного бегущего к ним. — Не оставляй меня одну. Я без тебя не справлюсь, Кис, слышишь?

— Я не могу, — снова прошептала Киса и замолчала, трясясь всем телом.

Мышь раздраженно опустила автомат, наклонилась ближе. Одной рукой мягко приподняла заплаканное лица, а второй — влепила пощечину всей накопившейся злостью, усталостью и раздражением.

— Проснись, Киса! — выкрикнула она. — Ты же меня учила, как жить с этим дерьмом и не сдохнуть. Так что, живи, блять! Иначе все сдохнем.

На щеке Кисы красовался тонкий багровый след. Секунда. Другая. Потом она медленно выдохнула, закрыла глаза, втянула в себя дрожь.

— Вот это — педагогика, — хрипло выдала она. — Пощечина, крики. Прям как батя.

Она на нетвердых ногах встала чуть впереди Мыши, чтобы та не видела ее зареванное лицо. Руки еще дрожали, но автомат прощал неточность.

— Только ты, Мышь, без домогательств, ладно? Потом как-нибудь сочтемся, не чужие ж люди.

Кровь лилась на пол. Старец стонал. Кеша весь в поту тянул его за плечи, вырывая из храма на манер гнилого зуба.

— Он держится! — заорал он. — Не хочет он с нами!

— Тяни, блять! Все он хочет! — рявкнул Гриф в ответ, продолжая кромсать плоть ножом.

Храм застонал. Пронзительный скрип и первая трещина пошла по алтарю. Где-то снаружи завизжали, но уже не по-человечески.

Олеся сидела в центре храма, с закрытыми глазами, с ладонями, обращенными вверх. Творившаяся вокруг вакханалия не способствовала глубине погружения, но все же ей удалось нащупать нужную ниточку.

— Нашла, — прошептала она. И уже громче — Держитесь, я почти!

Храм содрогнулся, затрещал купол. Тени в небе оживленно заворочались, растягивая пленку свода.

— Тащим, сейчас! — крикнул Гриф.

Мышь повернула голову. Увидела, как по полу течет кровь. Повернулась обратно и заметила, как один из горожан ползет в сторону храма с лохмотьями вместо ног, а за ним волочатся еще несколько, жадно обдирая остатки. Она выстрелила. И еще раз. Потом встала перед входом, закрыв собой путь. Киса встала рядом — ее лицо покрывала смесь потекшей туши, соплей и грязи, но она продолжала стрелять.

— Леся! — раздался голос Грифа.

— Почти… почти… — Олеся дрожала всем телом. — слишком много боли… я…

— Давай уже! — он почти срывал голос.

Гриф и Шаломом тащили старца к центру. Старец отращивал все новые и новые жилки, тянущиеся к полу, стенам и потолку. Кеша только и успевал, что их обрубать, извиняться и вспоминать обрывки молитв.

Олеся закричала — не от боли, а от усилия. Воздух над ее ладонями вспух, затем напрягся, как бумага, которую тянут за два края. И наконец треснул.

Проход рваной раной расползался в стороны.

— Сюда! — прохрипела она.

Шалом вбежал первым, затаскивая на себе останки старца. За ним нестройной змейкой ввалились остальные.

Позади слышались крики, сдавленные хрипы, не мелодичное бульканье и треск ломающихся домов. Последнее, что увидел храм — это метко выкинутая икона, которая угодила точно в алтарь.

Они вывалились в тот же лес. Или в такой же. Деревья стояли ровно, насекомые копошились, пахло мокрой хвоей. Под ногами была настоящая земля — плотная, с зеленеющей травой и черными проплешинами там, где натоптано. Это внезапно поразило сильнее, чем все остальное.

Никто не говорил. Просто стояли. Кто на ногах, кто на коленях.

Вдали пролаяла собака, ей в ответ отозвалась еще одна. На телефон у Кеши пришло уведомление: «Акции на пятновыводитель, торопитесь!»

Шалом тряс рукой, выуживая из рукава буроватый сгусток. Мышь помогала ему отряхнуться, но только сильнее размазывала грязь. Киса с наслаждением дышала электронкой — вдыхала в себя сладковатый дым и выпускала его обратно тонкой витиеватой струйкой.

— Мы дома? — спросил Кеша. Голос у него дрожал.

— Почти, еще каких-то шесть-семь часов потрястись в буханке и будем на месте — ответил Гриф.

Олеся свернулась под деревом в калачик, спрятала покрытые темными венами руки в подмышки, прикрыла влажные от слез глаза. Гриф подложил ей под голову свою куртку и вставил в рот раскуренную сигарету, которую она быстро втянула почти до самого фильтра.

Забытый всеми старец безвольно лежал на траве. Он не издавал ни звука, не дышал и не выкручивался в судорогах.

— Умер, — зачем-то сказал Кеша.

— Ага, — отозвался Шалом.

— Может, в отдел его. На анализ, или как…— начала Мышь, но затихла на полуслове.

Гриф посмотрел на нее, потом на старика. Протер лицо рукавом водолазки, чтобы жидкая грязь вперемешку с кровью и гноем не сползала в глаза.

— Похороним, — сказал он.

Мышь подняла глаза.

— В смысле? Регламент же есть.

— Нет, Мышка. Нет на такие случаи регламентов. Скажем, умер. Не будем уточнять, где. И как.

— Тут копать можно, земля нормальная. Да и место хорошее, тихое— отстраненно сказал Шалом.

Он пошел искать, чем копать. Нашел палку. Потом лопату — откуда, никто не понял. Может, была в буханке. Может, просто оказалась рядом с ними.

Гриф стоял, курил. Олеся лежала на боку, отвернувшись. На предложение Кеши отнести ее в машину только помотала головой.

— Ей совсем хуево, — прошептал Кеша.

— Ага. Оклемается, устроим праздник в ее честь — сказал Гриф. Кеше даже показалось, что в его голосе не было сарказма.

Старика закопали неглубоко. Ни крестов, ни слов. Мышь только положила сверху камень, показавшийся ей особо симпатичным, а Кеша снял любимый брелок с ключей — маленький сюрикен с красным глазом внутри.

Шалом молча сел рядом, откинулся на спину и уставился в небо — несмотря ни на что, он по-своему продолжал верить в Бога.

Киса подошла к Олесе, аккуратно перевернула ее в ту сторону, где выкопали могилу, чтобы она тоже могла попрощаться. И плюхнулась рядом на мокрую траву.

Возле могилы еще долго после того, как все ушли, стоял Гриф. В смартфоне он нагуглил несколько молитв и читал их попеременно пока не села зарядка. И потом еще какое-то время по памяти, пока и в памяти не осталось ничего, кроме привычных ругательств.

— В общем, спасибо, мужик. От души спасибо. Ты сделал все, что мог, — Гриф и сам не понял, сказал ли он это старцу или себе.

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес
19. Отдел №0 - Мясо, часть 1