Это перевод истории с Reddit

Миа была моей женой пять лет. Я никогда не думал, что найду любовь в походе, но так и вышло. Я до сих пор помню тот момент: она сидела на лавке на привале и теребила распустившуюся шнуровку своих потрёпанных треккинговых ботинок. Я предложил помочь, а потом мы пошли дальше вместе. Я даже не знаю, как именно всё сложилось после этого, но мы влюбились, а через три года поженились. Мы оба были счастливы, даже съездили в свадебное путешествие. Я никогда в жизни не чувствовал себя настолько счастливым.

По крайней мере, до тех пор, пока мы не решили завести ребёнка. Тогда-то и выяснилось, что Миа не может иметь детей. Врачи поставили диагноз: бесплодие; нам с ней не суждено было зачать ребёнка. Сначала это бросило тень на наш брак, но ещё через три года мы пришли к выводу, что жизнь есть и за пределами родительства. Мы решили просто наслаждаться обществом друг друга, как делали всегда.

Всё наконец вернулось к привычному ритму, как в дни нашего знакомства. Пока не пришла болезнь.

Только-только между нами всё стало по-прежнему — даже лучше, чем было годами. Мы снова были счастливы и полны жизни. И тут Миа слегла. Я не знал, что с ней: она всё время была слабой, уставшей, без сил. Настроение стало тусклым, речь — монотонной. Будто над ней сгустились тёмные тучи и не пускали солнце.

С тех пор казалось, что Миа уже как будто не со мной. Она худела на глазах, и в её взгляде всё меньше оставалось осознанности. Тело так ослабло, что ходить она могла только с тростью. Большую часть времени она просто сидела или лежала, будто сама жизнь её покинула… или будто душа медленно ускользала.

Никто не мог сказать, что с ней. Мы обошли бесчисленных врачей, прошли сквозь бесконечные курсы лечения — и ничего. Либо не находили ровным счётом ничего, либо только строили предположения. Миа почти перестала со мной говорить — не потому, что не могла, а будто не хотела.

Я даже поехал к её родителям, надеясь, что они что-то знают: вдруг в детстве были похожие проблемы или это наследственное. Но выяснилось, что Миа была удочерена. Её приёмные родители никому об этом не рассказывали — даже ей самой. В договоре об удочерении это было прямо запрещено. И этот след оказался тупиком. Я бы сделал всё, чтобы ей помочь, но не помогало ничего.

Неделями я ухаживал за ней, перепробовал все лекарства, мази и процедуры, которые советовали врачи, — без толку. Более того, Мие становилось только хуже. Она превратилась в ходячий скелет — кожа да кости. Я пытался её кормить, возил на капельницы, чтобы подпитать организм, но будто бы она лишь сильнее исхудала. Еле-еле передвигалась по дому, и даже несколько ступенек сбивали её с ног.

Больше всего меня тревожила её потеря волос. Они лезли клоками, словно отлипали от кожи головы, будто им и не было там места. Всего за несколько дней её некогда прекрасные светлые волосы проредились до огромных — с ладонь — залысин.

Как бы сильно я ни любил Мию и как бы ни был готов ухаживать за ней всю жизнь, я начал ломаться.

Мы всё ещё ходили от врача к врачу. Я, кажется, обзвонил все штаты, спрашивая, не посоветует ли кто-нибудь лечение — что угодно, лишь бы Миа поправилась. Мы ездили из места в место, я платил — часто немало — за разные процедуры. Но результата не было. Некоторые из них были похожи на пытку для Мии; порой не появлялось даже малейшего намёка на улучшение. Я полностью растерялся и не знал, что ещё предпринять.

Так шло время, пока однажды утром меня не разбудил дикий кашель Мии. Я вскочил и бросился к ней. Я боялся, что опять случилось что-то новое, и страх мой оказался не напрасным: у Мии начали выпадать зубы. Не все сразу, а по одному. Иногда мы просыпались и обнаруживали, что одного не хватает; иногда она теряла зуб днём. Это было ужасно.

К тому времени волосы у Мии уже выпали полностью. Я купил ей парик, чтобы на нас не пялились и чтобы она чувствовала себя красивой. Но чаще всего она просто беспомощно сидела или стояла, и парик сползал ей на глаза или съезжал набок. Она была лысой и почти беззубой. Вес опустился до едва ли семидесяти пяти фунтов, мышцы так истончились, что она едва держалась прямо.

Она выглядела старухой. В тридцать один Миа стала похожа на иссохшую семидесятилетнюю. Её уже почти нельзя было узнать.

Однажды болезнь Мии повернула в ещё более страшную сторону. На теле появились язвы — разные, большинство словно лопнувшие фурункулы. Они просто возникали из ниоткуда.

Тогда я решил, что мы будем пробовать всё. Мы пошли к новым врачам, к знахарям, к «целителям»… я даже позвал священника, чтобы он её благословил. Но ничего не помогло. Её состояние было ужасным: изъязвлённые раны по всему телу, ходить почти не могла, и даже малейшее движение забирало у неё все силы. Зубов не осталось, волос — тоже.

Врачи были бессильны: никто не мог сказать, что это. Иногда оставляли её в больнице на пару дней, но и это не помогало. Никаких изменений.

Потом они сказали то, чего я боялся больше всего: если всё останется как есть, Миа долго не протянет. Посоветовали проводить с ней как можно больше времени. Я делал всё, что мог, но Мию уже было не спасти. Её тело разрывало на части.

И вот однажды утром настал момент, которого я боялся, хотя и ждал его — но не так. Я завтракал внизу; Миа в это время обычно оставалась в постели. Чуть позже я поднялся с едой, надеясь, что удастся уговорить её хоть что-то проглотить. Я подготовил маленькую тарелку овощей и взбил их в смузи — думал, так ей будет легче.

Но, открыв дверь в спальню, я увидел кошмар. Наша кровать была залита кровью. Ноги Мии, одеяло — всё было в крови. Закричав, я сорвал с неё покрывало, пытаясь понять, что на этот раз происходит.

Того, что я увидел, я не ожидал: между её ног лежал крошечный младенец. Ребёнок. Девочка. Миа родила девочку.

Не знаю, как я всё это пережил. Может, никак — просто убедил себя, что справился. Но жизнь продолжилась. Мии не стало. Она истекла кровью прямо в нашей постели. Ей сделали вскрытие, провели бесчисленные анализы и исследования — Бог весть что ещё. Врачи сказали, что беременной она быть не могла. В её организме не было ни единого признака того, что она когда-либо вынашивала ребёнка. И при этом младенец был совершенно здоров. Будто Миа и не рожала в этом чудовищном, мучительном состоянии.

Никто не смог мне этого объяснить. Но одно было несомненно: этот ребёнок — моя дочь. Когда мы с Мией ещё мечтали о ребёнке, она говорила, что если у нас будет девочка, её стоит назвать Элизабет. С того дня я звал её Элизабет.

Растить ребёнка было чудовищно трудно. В одиночку, с грузом и пустотой, которые оставила Миа, — думаю, без профессиональной помощи я бы не справился. Я начал ходить к психологу: мне нужно было с кем-то говорить о том, что произошло с Мией. Начало было невероятно тяжёлым, а следующие годы — возможно, ещё тяжелее. Но я любил Элизабет. Она была нашим ребёнком. И я знал, что Миа хотела бы, чтобы я её вырастил.

Я никогда бы не подумал, что растить ребёнка может быть настолько легко. Элизабет была идеальным ангелочком. Конечно, мне помогали приёмные родители Мии и моя семья. Но Элизабет была тем самым ребёнком, о котором мечтают родители: спала по ночам, почти не плакала — только когда действительно было плохо. Практически не болела, ела всё, что я давал, истерики были ей совершенно чужды.

Годы шли. Мне было некогда вникать в произошедшее. Работа, дом, воспитание Элизабет — дни были заполнены до краёв.

Когда Элизабет исполнилось восемь, я решил выделить немного времени для себя — точнее, для личной жизни. Я начал встречаться с женщиной по имени Линда. Её сын учился в одном классе с Элизабет, и Линда тоже была матерью-одиночкой. Она оказалась прекрасной собеседницей. Она мне нравилась.

И тогда с Элизабет начали происходить перемены. В те несколько недель, пока я виделся с Линдой, она будто перестала быть собой. В дни моих свиданий она делала всё, чтобы помешать мне уйти или не дать уйти вместе с Линдой. Так продолжалось, пока однажды она не перешла черту.

В один вечер мы с Линдой куда-то вышли, оставив Элизабет и сына Линды с няней. Они были одноклассниками и могли провести время за играми. Но Элизабет восприняла это плохо. Позже я узнал, что весь вечер она унижала сына Линды, рассказывая ему ужасные вещи о том, что случится с ним и с его матерью.

Точка в моей истории с Линдой — и причина, по которой Элизабет пришлось перевести в другую школу, — была поставлена актом жестокой, ничем не объяснимой агрессии. В ту ночь, пока мы с Линдой ужинали в дорогом ресторане, няня позвонила мне в панике и с криком. Элизабет изувечила сына Линды. До сих пор я не знаю точно как, но она отрезала ему три пальца кухонным ножом.

Линда не захотела меня больше видеть. А я был в ярости на Элизабет.

С того момента я начал водить Элизабет к детскому психологу. Выяснилось многое. Специалист сказал, что крайнее поведение Элизабет, вероятно, связано с отсутствием матери и желанием обладать мной целиком. С тех пор мы вместе с психологом занялись тем, чтобы помочь Элизабет стать обычной девочкой. Я перевёл её в новую школу, где никто не знал о прошлом, и отказался от поисков новых отношений.

Элизабет всегда вела себя странно, стоило мне упомянуть, что я с кем-то познакомился или начинаю общаться. В такие моменты она будто становилась не собой. Я оставил всё как есть. Следующие несколько лет нас снова было двое.

Когда Элизабет исполнилось двенадцать, стало по-настоящему странно. Сходство между ней и Мией стало почти пугающим. Я знаю — она ведь её дочь. Но дело было не только во внешности. Черты характера становились почти одинаковыми. Она смеялась так же, краснела, когда я подшучивал. Носила волосы, как Миа, и их цвет всё заметнее светлел, уходя в блонд.

В один поздний летний день всё встало на свои места. Мы праздновали тринадцатилетие Элизабет. Я устроил маленькую вечеринку для неё и её друзей. Жарил им бургеры во дворе, они плескались в бассейне. После праздника я мыл посуду на кухне, когда Элизабет подошла сзади и обняла меня. Потом сказала, что пойдёт в душ.

Когда она повернулась, собирая волосы в хвост, я заметил на затылке след — будто старый хирургический рубец. У Элизабет никаких операций не было. А у Мии — была. Она рассказывала, что получила этот шрам в тринадцать лет, в велосипедной аварии, которая едва не оставила её парализованной после падения на шею.

Что делал у основания шеи Элизабет абсолютно такой же шрам? Ещё несколько дней назад там не было ничего. Откуда он взялся?

Мысли вихрем пронеслись в голове. Я застыл на кухне, а Элизабет уже медленно уходила. Осознание ударило ледяным холодом: Элизабет не мой ребёнок. И, возможно… она даже не Миина.

— Миа! — позвал я её, когда она дошла до лестницы. — Что всё это значит, после стольких лет?

Элизабет замерла. Она не обернулась. Просто стояла, держа одной рукой перила, поставив ногу на первую ступеньку.

— Не зови меня так, Джек, — укоризненно сказала она. — Я теперь Элизабет.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Я обычный белый воротничок. Работаю 5/2 в Москве в офисе. На выходных люблю приезжать на малую родину в южном направлении и полуторачасовой доступности. Пользуюсь всем ненавистным электричкам. Да, максимально не дружелюбный вид транспорта - зато довольно дешёвый, чтобы пользоваться им на постоянной основе.

Так и в этот раз: съездил, отдохнул, увиделся с родными и друзьями, и собрался обратно. Всё стандартно, как и всегда - рутина и только. Но осеннее настроение и дождь добавляли душевного «веселья». Казалось бы, сядь с вокзала в вагон, да и езжай себе в направлении «нерезиновой», но нужно что-то, что хоть как-то приукрасило бы душевные переживания и нежелание начинать новую неделю. Поэтому был выбран максимально простой способ успокоения - наушники и любимая музыка. С этим набором я вошёл в вагон и сел на свободное место рядом с теми, кто находился с такими же серыми мыслями в понедельник утром. Ох, если бы я знал, что этот понедельник будет максимально оригинальным, то сфокусировался бы на всём окружающем, чтобы подчерпнуть побольше информации и заметить все странности, но я слишком утонул в еженедельной рутине и предвкушении новой рабочей недели.

Сев на свободное место и абстрагировавшись от внешнего мира, я окунулся в мелодичные и гипнотизирующие напевы избранных исполнителей. Спустя время я совсем перестал обращать внимание, как вагон наполнился людьми. Но всё же что-то в этой окружающей массе мне показалось странным: люди, наполнявшие постепенно вагон, казались какими-то «разбухшими» в этих тёплых куртках и пуховиках, да и дождь снаружи добавлял эффекта - с них буквально текла вода и выглядели они, будто только что вернулись с соревнований по заплыву на короткие дистанции. Ещё одна странность - я не видел не единого зонта, казалось, что все разом забыли об их существовании… но постепенно утренняя сонливость и накопившаяся усталость, вкупе с играющей музыкой, затянули меня в мир сна и я, не заметив этого, погрузился в него целиком и полностью. 

Снились мне зеленые леса и поля, где я мог беззаботно гулять, озирая всё вокруг и наслаждаясь умиротворяющей свободой. Те звуки и ощущения расслабляли и отдаляли от реальности. Казалось, что мир вокруг кардинально изменился и мне не нужно больше никуда ездить, никуда идти вопреки желаниям и чувствам - броди, смотри, ощущай и наслаждайся! Наслаждайся моментом, созерцай природу, удивляйся флоре и фауне, наслаждайся! Так было бы и дальше…

Но вдруг, я почувствовал, как что-то обожгло моё плечо! Обожгло не огнём - нет, обожгло холодом. Настолько некомфортным и настораживающим, что сознание моё начало возвращаться из того фантастического мира в текущий неуютный и нежеланный. Открыв глаза, я обнаружил себя всё также сидящим на кресле вагона поезда. Моя голова свисала, упёршись подбородком в грудь, руки находились в карманах, музыка, что удивительно, играть перестала. Сперва я свалил всё на сон, мол затекло плечо, поэтому и ощущения такие. Но окончательно придя в себя понял -ощущение обжигающего холода не уходит, более того, оно становилось всё сильнее и невыносимее. Проморгавшись и подняв голову, краем глаза я увидел, что стало причиной этого беспокоящего ощущения - рука мужчины, которая касалась моего плеча. Повернув голову в сторону причины дискомфорта голову, я заметил, что на руку была надета странная белая и промокшая перчатка. Мгновения хватило, чтобы осознать, что это была вовсе не перчатка! Это была распухшая рука человека, но странного белого цвета и без ногтей! Медленно и с напряжением я поднял голову… Внутри меня всё пульсировало и говорило, чтобы я максимально быстро удалился от этого человека, но, в то же время, я не мог найти в себе сил пошевелиться.  И наконец я увидел, кто наградил меня своим прикосновением… Это был натурально утонувший мертвяк! Его лицо было жемчужно-белым и раздутым. Глаз не видно из-за раздувшихся век, волосы отсутствовали. Одет в тёмную и блестящую от воды куртку. Его тёмно-синие губы зашевелились:

- Вам, выходить, молодой человек! - настойчиво произнёс он.

Прочувствовав, как всё что есть во мне моментально упало в пятки, я вскочил со своего места. Первые шаги, в обратном направлении от увиденного, были настолько тяжелы и неестественны, что я по первой чуть не упал на пол вагона, но всё-таки смог возобладать над шоком и продолжить отдаляться от пробудившего меня «пассажира». По началу я и не заметил сразу как иду по не совсем фанерному полу - он был каким-то рыхлым и скользким. Опустив свой взгляд, я увидел, что пол покрыт небольшим слоем монет разного номинала, сохранности и диаметра. «Это какой-то бред» - подумал я, стараясь не упасть и продолжая отдаляться от холодного мужчины. Но дальше - больше. Кто-то толкнул меня в спину и по направлению к выходу из вагона с теми же знакомыми словами и тоном:

- Вам выходить, молодой человек!

Это было такое же мокрое тело, но уже женщины! Я не мог поверить своим глазам! Затем толчок ещё и ещё, и всё в направлении выхода и в сопровождении тех же слов! Я стал замечать, как люди, стоявшие в вагоне, имели странного синего и белого цвета опухшие лица. Разом они повернулись ко мне и по возможности выталкивали из вагона!

Поезд остановился и последние из утопцев вытолкнули меня на пустую платформу. Не единой души вокруг! Электричка издала знакомые звуки закрытия дверей и начала движения. В шоке я проводил взглядом уходящие и битком забитые вагоны с мертвецами всех мастей. Как я оказался в такой компании - ума не приложу.

Пройдя пару метров по платформе, я увидел название станции «Царицыно». Облегченно и огорченно выдохнув, я всё же побрёл на работу. В голове крутилось всё, что увидел. Я понимал - вряд ли кто-то поверит мне и поделиться с коллегами я этим не могу - сочтут фантазёром, либо ненормальным, но историей поделиться надо! Перебрав в голове все возможные варианты пришел к выводу, что нужно выложить хотя бы на Пикабу, может тут хоть кто-то поверит мне…

Лето 1995-го выдалось на редкость знойным. Воздух в городе был густым и тяжелым, пах пылью, асфальтом и неисправными двигателями «девяток». Мы с Сергеем, которого коллеги звали Забиякой за его вспыльчивый, но отходчивый нрав, несли свою нелегкую службу в уголовном розыске. Дни сливались в вереницу разборок, допросов и бумажной волокиты, от которой спасала крутая заварка в литровой кружке да иногда стопка водки.

И вот однажды поступила информация – готовится ограбление. Цель – старинная церковь на окраине города. Не обычный храм, а памятник архитектуры, переживший и революцию, и войну. Говорили, целились бандиты на древние иконы, которые в те смутные времена уходили за границу за бешеные деньги.

Приказ был простым и прямым: нужна засада. Вечером, получив оружие – мне автомат Калашникова, Сергею его верный пистолет Макарова – мы отправились на место.

Церковь встретила нас гробовой тишиной и прохладным, пахнущим ладаном и вековой пылью мраком. Высокие своды терялись в темноте, а слабый отсвет уличного фонаря, пробиваясь через витраж, окрашивал в призрачные цвета каменные плиты пола. Навстречу нам вышла настоятельница монастыря, которому принадлежал храм, мать Антония, хрупкая женщина с усталыми, но необычайно добрыми глазами.

- Дежурьте с Богом, сынки, – сказала она, указывая на массивный стол в трапезной, покрытый потертым зеленым сукном. – Чайник в подсобке, кипяток сможете подогреть на керосинке. Она поставила на стол большую, в два литра, стеклянную бутыль с водой и завернутые в чистую ткань бутерброды с салом и хлебом.

Мы остались одни. Тьма сгущалась, становясь осязаемой. В ушах стояла звенящая тишина, в которой собственное дыхание казалось неприличным шумом. Забияка, закоренелый курильщик, нервно теребил пачку «Балканской звезды».

- Не выдержу, Саня, – прошептал он. – Душа в пятки уходит. Закурю в притворе, а дым в щель под дверью выпущу.

Я рассказал ему о том, что курение в церкви большой грех, но в древнем храме, где шепот отзывался эхом, это нарушение казалось нам сущей ерундой. Мы пристроились у двери, жадно затягиваясь едким дымом, который уносило ночным легким ветерком в щель. Сигарета ненадолго успокоила нервы.

Ровно в полночь, когда последний клуб дыма растворился в темноте, случилось необъяснимое. На том самом большом столе, покрытом зеленым сукном, бутыль с водой вдруг качнулась, словно от невидимой руки, и с оглушительным грохотом рухнула на каменный пол. Стекло разлетелось, и огромная лужа воды растеклась, отражая мерцающий свет ночного неба в окне. Мы оба вздрогнули, будто по нам выстрелили. Сергей схватился за пистолет, я инстинктивно поднял автомат.

- Что за черт? – выдохнул Забияка.

Никого. Сквозняка не было, двери и окна закрыты. От этого становилось еще жутче.

- Спички есть? Давай свечи зажжем, а то с ума сойдешь, – предложил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Мы нашли толстые восковые свечи в подсобке и дрожащими руками зажгли их, расставив по всему помещению. Но стало еще страшнее. Огромные, уродливые тени заплясали на стенах и сводах, лики святых на фресках исказились в гримасах, а скрип старого дерева отзывался в душе ледяным уколом.

Мы сидели, прислушиваясь к каждому шороху, вглядываясь в пляшущие тени. И вдруг новый удар по нервам. С громким, скрипучим стоном, словно против своей воли, самопроизвольно распахнулась массивная дверь правого алтаря. Мы вскочили. С зажженными свечами, с оружием наизготовку, осторожно двинулись на проверку. Алтарная часть была пуста. Тихо, торжественно и пусто. Мы, ругаясь шепотом, закрыли тяжелую дверь. Не прошло и получаса, как та же дверь с тем же леденящим душу скрипом медленно и величаво открылась снова.

Сергей, бледный, с широко раскрытыми глазами, обернулся ко мне.

- Саня, а мелок в храме есть?

- Какой мелок? – удивился я.

- Ну, мел обычный. Для записей.

- Зачем он тебе?

Забияка посмотрел на меня с серьезным, озабоченным видом.

- Буду, как философ Хома Брут в «Вие», круг рисовать, чтобы нечистая сила не подошла.

Я хотел было рассмеяться, но смех застрял в горле. В этой обстановке его идея не казалась безумной. Мы не нашли мела, и ему пришлось довольствоваться тем, что он очертил вокруг своего стула условную линию на пыльном полу, бормоча что-то себе под нос.

Остаток ночи мы провели не смыкая глаз, вглядываясь во враждебный мрак, который отступил с первыми лучами солнца. С рассветом храм будто выдохнул. Тени растаяли, скрип дверей прекратился, и воздух вновь наполнился мирным, добрым покоем. Когда утренний колокол возвестил о начале службы и монахини, с матерью Антонией, отворили тяжелые двери, они застали нас бледными, изможденными, но невредимыми. Мы молча собрали вещи.

- Ну что, сынки, спокойной ночь была? – спросила мать Антония, ее глаза смотрели на нас с бездонной, всепонимающей мудростью.

- Матушка, – честно выдохнул Забияка, пряча в кобуру пистолет. – Такая ночь, что никаких грабителей не надо. Мы с самим... с неведомыми силами боролись.

Она перекрестила нас легким движением руки.

- Бог миловал. Он и охраняет сие место. А вам спасибо.

Мы вышли на улицу, где нам ударил в лицо свежий утренний ветер и первый шум просыпающегося города. Никаких грабителей той ночью не появилось. Может, их и не было, а может они тоже почувствовали в древних стенах нечто такое, что заставило их обойти храм стороной. Но я точно знал одно – эту ночь в старинной церкви, с падающими бутылями и скрипящими дверьми, я не забуду до конца своих дней.

Это перевод истории с Reddit

Однажды ночью я запаковал остатки своей жизни в фургон U-Haul и поехал на юг. В двадцать семь я выгорел в городе и решил, что смена темпа и обстановки — как раз то, что мне нужно. Я устроился на ночную работу в порту Манчак, прямо за пределами Нового Орлеана. Порт стоял практически на краю болота Манчак — места, о котором я прежде слышал только шёпотом.

Я нашёл небольшой одноэтажный дом в нескольких милях от порта. Он был дешёвый, чуть приподнят на бетонных блоках — на случай наводнений, — и выходил задним двором прямо к густой чёрной линии кипарисов и мха, за которой начиналось болото. Когда я въехал, воздух был таким тяжёлым и влажным, что казалось, будто дышишь супом, а ночная тишина была такой глубокой, что её нарушали лишь жужжание насекомых да редкое кваканье огромной лягушки-быка.

Работа заключалась в том, чтобы штабелировать ящики, вести учёт и в целом присматривать за грузом на миллион долларов. Это было монотонно и одиноко, пока я не встретил Ларри. Ему было под шестьдесят, он был сухощав, от него постоянно слегка пахло табаком и болотной водой, и он был единственным, кто ещё соглашался брать со мной смены с одиннадцати вечера до семи утра в нашем секторе. Он был тихим, но дружелюбным. Через пару недель мы сидели на перевёрнутых бочках из-под масла во время перерыва, и я пошутил насчёт жуткой атмосферы. Ларри не засмеялся.

«Долго смеяться не будешь, Майки, — сказал он сиплым, хрипловатым шёпотом. — Теперь ты работаешь на краю Манчака. Это болото… не просто вода и деревья».

Ларри дал мне первое настоящее предупреждение. Он заговорил о «болотной породе» — смеси теневых людей, беспокойных духов и по-настоящему опасных, мстительных жрецов вуду, чьи ритуалы и жертвы поколениями проклинали эту землю. Он рассказывал о дурных вещах, которые творились в самой жиже: ритуалах ради силы, подношениях тёмным духам и такой жестокости, чей след остаётся, даже когда кровь давно смыта. Говоря об этом, он всегда смотрел в землю — будто произнесённые вслух слова были приглашением. Вскоре после того разговора начались странности.

Я сидел у себя во дворе тёплой, кромешно тёмной ночью, пытаясь расслабиться после смены. И тут я услышал это: низкий, чистый свист с кромки болота. Это был не ветер. Звук казался почти человеческим, но слишком музыкальным, слишком… манящим. У меня на руках встали волосы. В другой раз я услышал детский смех. Хор тоненьких, радостных голосов, совершенно не к месту. Манчак — не место для детей, а звук будто кружил на грани слышимости, растворяясь в мху и жиже. Я слышал и всхлипывания — тихий, скорбный плач, как будто женщина закрыла лицо руками, — и всё это всегда доносилось из глубокой чащи.

Хуже всего были огни. Странные шарики света — то голубые, то мерзко-зеленоватые — парили прямо над болотной водой, как жуткие фонари. Это были не светлячки, и двигались они не как что-то живое. Они просто стояли там и смотрели.

На работе порт чувствовался как сцена для невидимой публики. Я бывал один в инвентарном отсеке и отчётливо слышал голоса — приглушённые, невнятные, шептавшие моё имя или говорившие на каком-то странном, гортанном языке. Потом пошли шаги — тяжёлые ботинки по бетону, которые замирали прямо у меня за спиной. Я резко оборачивался, полоснув фонарём по мраку, но там никогда никого не было.

Тогда-то я и начал его видеть: Человека в шляпе. Движение на краю поля зрения, тень выше и темнее любого человека, в чём-то вроде старомодной шляпы с полями. Он был не плотью — просто провал, который двигался, и каждый раз, когда я поворачивался к нему лицом, он исчезал.

Я рассказал Ларри. Всё: про свист, про смех, про Человека в шляпе. Он только буркнул, уставился на болото и пробормотал что-то вроде: «Я же говорил, Майки? Не лезь, куда не просят». Он никогда не хотел об этом говорить, и его молчание пугало сильнее всего, что я видел. Напряжение росло, кольцо стягивалось вокруг груди. Однажды ночь разорвал пронзительный крик — чистый ужас и боль, от которого стынет кровь, — а потом он резко, тошнотворно оборвался. Я не спал двое суток.

Около часа ночи я стоял на заднем крыльце. Воздух был густой и совершенно недвижимый. Свист начался снова из болота, ближе на этот раз, почти на границе моего участка. Та же завораживающая, ледяная мелодия. Любопытство, вопреки здравому смыслу, брало верх. Я сделал шаг к высокой траве.

И тут зазвонил телефон. Номер — незнакомый. Я ответил, тяжело дыша. Женский голос — хриплый и торопливый — прорезал тишину в трубке.

«Не смотри. Не смотри! — прошипела она. — Слышишь этот свист? Игнорируй. Услышишь снова — запри дверь и заткни уши. Он решит, что твоё любопытство — приглашение. А теперь клади трубку! Клади!»

Связь оборвалась. Сердце так бухало, что казалось — вот-вот вырвется. Свист мгновенно стих, и его сменила низкая, гулкая тишина, от которой было ещё хуже. На следующий день я спросил в единственном доме поблизости, не знают ли они чего. Открыла пожилая пара, совершенно озадаченная. Они сказали, что неделю были в отъезде у родных.

После этого дом стал проблемой. Краем глаза я всё время ловил тени, бродившие по стенам. Я знал — это Человек в шляпе. Вещи стали пропадать, чтобы через несколько дней объявиться в самых дурацких местах: ключи от машины — под стопкой аккуратно сложенного белья, кошелёк — в микроволновке. Я твердил себе, что это просто усталость, что ночные смены бьют по мозгам. Я всё время был вымотан.

А потом случилась ночь, которая меня сломала. Я работал в старом, огромном складе порта — в секции, где лампы вечно мигали, а воздух был холодным. Я вносил в журнал новую партию оборудования, абсолютно один. И вдруг — то самое чувство, как внезапная лихорадка: колючая, бешеная уверенность, что за мной наблюдают.

Краем глаза я увидел это. Ларри. Он выглядывал из-за высокой стены деревянных ящиков. Было видно лишь половину лица; широко распахнутые глаза с тревожной, пустой пристальностью смотрели на меня. Сердце рухнуло в живот. Меня накрыло ледяной волной. Он выглядел неправдоподобно — лицо бледное, осунувшееся. Я, парализованный, смотрел, как голова Ларри медленно, преднамеренно уходит обратно за ящики.

«Эй, Ларри, чего ты? Думал, ты уже домой ушёл», — крикнул я, и голос у меня дрогнул. Я быстро обошёл стену ящиков, метаясь лучом фонаря. Его не было.

Проход тянулся ровно и далеко. Другого выхода не имелось. И тогда, в самом конце прохода, я увидел его — Человека в шляпе. Высокая тёмная тень с характерными полями шляпы быстро шагнула и скрылась за самым дальним рядом ящиков.

Я отшатнулся, задышал, как после бега, и помчался к ближайшей группе рабочих.

«Я только что видел Ларри! Он был за ящиками! Вы видели, как он выходил?» — выпалил я, запыхавшись. Они остановились, переглянулись — растерянно и тревожно. Посмотрели друг на друга, потом на меня.

«Майки, я не понимаю, о чём ты, — наконец сказал один, здоровяк по имени Дэн, нерешительно. Он сглотнул. — Ларри… Ларри уже пару месяцев как мёртв». У меня кровь в жилах похолодела.

«Он погиб прямо здесь, на работе, при… загадочных обстоятельствах», — добавил другой, глядя куда угодно, только не на меня. Дэн шагнул ближе, в глазах — жалость. «Вакансия, на которую ты откликнулся… Тебя наняли на место Ларри».

Через пару дней я подал заявление об увольнении. Даже эти две недели не доработал. Просто собрал вещи и оставил ключи на кухонной стойке в том домишке. Сказал начальнику, что больше не вывожу: всё время будто кто-то смотрит, а ночи меня убивают.

Но правда в том, что я знал: Человек в шляпе меня заметил. Я понял, что призрак человека, которого я считал другом, — всего лишь перепуганный дух, а Человек в шляпе — нечто хуже, нечто, что использует мёртвых, чтобы завлекать живых. И я понял, что свист — для меня. Я боялся, что то любопытство, которое я проявил, когда потянулся к двери, и было тем самым приглашением, которого он ждал.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit