Последний раз его видели в кабаке «Старый Причал» — типичной рыгаловке на окраине города. Оттуда его, по слухам, вышвырнули после пьяной потасовки. Место это вообще дурное: кабак стоит прямо у реки Чернавки, о которой в народе ходили нехорошие слухи. Говорили, река эта с норовом — забирает тех, кто ей не по душе.

Друзья и волонтеры несколько дней прочесывали берег. Река в декабре мелкая, у кромки воды ледяная шуга — тело бы давно где-нибудь прибило. Но — ничего. Глухо.

Через неделю брат Кирилла, Андрей, нашел на стоянке у кабака его очки. Оправа треснула, одно стекло выпало. Все знали, что Кирилл без очков слепой как крот. Он бы и двух шагов без них не сделал, особенно в темноте у реки. Как же он мог уйти?

Полиция раздобыла записи с камеры расположившейся неподалеку шаурмичной. На них было видно, как Кирилл дважды за ночь проходил мимо нее. Первый раз — в половине второго, в сторону заведения. Второй раз — почти в три, уже после того, как его выгнали.

И вот тут-то и началась настоящая чертовщина.

На второй записи он будто шел не один. Вернее, рядом с ним никого не было, но сама его походка… она была какой-то неестественной. Будто его вела за руку чья-то невидимая, но властная сила. Кирилл спотыкался, упирался, но его неумолимо тащило в сторону темной, неосвещенной тропы, что вела прямиком к Чернавке.

Прошло два года. Дело давно превратилось в висяк. Андрей так и не смирился. Он снова и снова пересматривал ту запись с камеры, пока не начал замечать то, что упустила полиция. Мелкие детали. На видео не было звука, но Андрей, заметил, что тот что-то говорит. Беззвучно шевелит губами, оборачиваясь в пустоту рядом с собой. Словно отвечает кому-то.

Одержимый этой мыслью, Андрей начал опрашивать всех, кто был в ту ночь в баре. Большинство забулдыг уже давно ничего не помнило, но один из охранников, сжалившись, все-таки рассказал. Кирилл не дрался. Он сидел один, а потом вдруг начал с кем-то яростно спорить. С пустым стулом напротив себя. Ругался, грозил кулаком. Его и выставили, потому что он пугал посетителей.

Посчитали, что парня накрыла белая горячка.

Эта картина никак не вязалась с образом брата. Кирилл всегда был спокойным, даже немного замкнутым. Что могло довести его до такого состояния? Андрей вцепился в историю этого проклятого места. Он часами сидел в областном архиве, листая пожелтевшие подшивки старых газет, ища любые упоминания о Чернавке. И много чего нашел. Много чего жуткого!

Более десятка заметок об утопленниках, что утонули тут за последние полвека.

Тогда он решил проехаться по окрестным деревням. Стал обивать пороги старожилов в попытках больше разузнать о реке. Большинство отказалось, что-либо говорить. Но в конце концов один мужичок направили Андрея к бабе Нюре, столетней старухе, жившей на отшибе деревни.

Старуха, маленькая, усохшая, с пронзительными выцветшими глазами, долго молча разглядывала Андрея, а потом тяжело вздохнула.

— Чернавка, говоришь? — проскрипела она. — Гиблая это река. Однако не всякого она берет, нет. Ей надломленная душа нужна.

И она поведала. В реке, по преданию, живет Омутник — древняя нечисть, что питается чужим отчаянием. Но не силой он забирает человека. Он приходит на зов тоски, когда человек уже сам на краю смерти. На краю самоубийства.

Он шепчет ему, обещает вечный покой, показывает то, чего этот человек лишился. Уговаривает войти в воду.

— Мой отец крепкий был мужик, работящий, — тихо продолжила баба Нюра, глядя в даль. — А как мать померла, он сник совсем. Стал к реке ходить, сидеть там часами. Говорил, мамку мою в воде видит, что зовет она его к себе. Люди думали, сбрендил с горя. Мне двенадцать было.

В один из вечеров он ушел и больше не вернулся. Его так и не нашли.

У Андрея все внутри похолодело. Вспомнил он, что незадолго до исчезновения Кирилла бросила девушка. Брат тогда отшутился, сказал, что все это к лучшему. А что, если для Кирилла это стало последней каплей? Что, если он скрывал за улыбкой свою боль?

В ту ночь Андрей снова пошел на берег. Теперь он совсем иначе смотрел на темную воду Чернявки — он вслушивался в нее, пытаясь понять, что же услышал его брат. Легкий ветер шелестел в пожелтевших ветках камыша, вода глухо плескалась о берег. И в этом шуме ему вдруг почудилось… знакомое девичье хихиканье. Голос той самой девушки, что разбила Кириллу сердце.

А потом из темноты, от самой кромки воды, раздался другой, четкий голос. Спокойный и до ужаса родной. Голос Кирилла!

— Андрюх, не стой ты там, иди скорее сюда!

Андрей замер. Он то знал, что это обман, ловушка его собственного горя. Но часть его души, истерзанная двумя годами неизвестности, отчаянно хотела поверить. Сделать шаг. Увидеть брата еще раз. Лишь тяжелым усилием воли, он резко развернулся и пошел прочь от реки.

Андрей понимал, что теперь Омутник будет ждать. Ждать того дня, когда тоска станет сильнее страха.

Вечером он с приятелями отправился в подвальный кабак «Последний вагон». Заведение ютилось в глубоком подвале старой полупустой высотки. Вход в него был один, и его хорошо фиксировала камера наблюдения. Ни чёрных ходов, ни окон, ни пожарных выходов для гостей заведения не было.

Около часа ночи Боря сказал друзьям, что отойдет поговорить с музыкантами. Он кивнул в сторону небольшой сцены в дальнем конце зала и затерялся в толпе. Друзья прождали его до самого закрытия, но он так и не появился. Словно в воду канул.

И как оказалось — навсегда.

Следователи потом сотни раз пересматривали запись с камеры. Вот Борис входит в бар. Вот он выходит на пару минут на крыльцо покурить, болтает с какими-то девицами и возвращается обратно. И всё! Больше его на пленке нет. Все, кто в ту ночь вошел в бар, из него и вышли. Все, кроме Бориса.

Группа музыкантов, игравших в тот вечер, божились, что никакой парень к ним не подходил. Да и места за сценой, куда, по словам друзей, направился Боря, попросту не было — сцена упиралась в глухую кирпичную стену.

Это дело позже обросло слухами и даже превратилось в городскую байку «Парень, что пропал в баре».

Полиция зашла в тупик. Но был один странный мужичок, — старожил из окрестного дома, который рассказал следакам жуткую историю. Он якобы знает, что дом этот стоит на нехорошем месте. В тридцатых годах, когда строили первую ветку метро, прямо под этим местом случился обвал. Целый рабочий состав с людьми завалило в недостроенном туннеле. Спасать возможных выживших не пытались. Даже разбирать обвал не стали — слишком сложно, слишком опасно и слишком дорого.

Проход просто глухо замуровали с обеих сторон, оставив под землей братскую могилу. Это был последний состав, который ушел в тот день на смену.

Дом, в подвале которого спустя более полувека откроют кабак, построили как раз над этим проклятым местом. А название «Последний вагон» было жуткой насмешкой судьбы. Якобы иногда тут граница между миром живых и мёртвых истончается, и двери того самого злосчастного поезда открываются, забирая с собой случайного «везунчика» в стан вечных пассажиров.

Говорят, что и до Бориса в стенах этого здания бесследно исчезали люди. Просто в советское время, по известным причинам, об этом не кричали на каждом углу.

Следователь, который вел это дело, уйдя на пенсию не смог о нём забыть. Чутьё, что на записи что-то есть, не давало ему покоя. Что-то, что все проглядели. Спустя много лет, он с помощью современных технологий оцифровал старую запись и кадр за кадром стал просматривать ее на большом экране.

И он нашел!

В тот миг, когда Борис заходит в бар второй раз, «после перекура», на одном-единственном кадре, на одну двадцать пятую долю секунды, изображение дергается. Будто помеха. Но это была не помеха. На этом кадре за спиной у Бориса, в дверях, стоял его точная копия. Второй Борис. Только этот второй был мертвенно-бледным, а глаза у него — совершенно черные. Он смотрел прямо в камеру и криво ухмылялся. А в следующий миг — снова обычный кадр, где Борис один.

Но самое жуткое случилось позже. Девушка Бориса, Аня, много лет не меняла номер телефона, всё на что-то надеясь. И однажды, пятнадцать лет спустя после исчезновения, вечером её телефон зазвонил. Номер не определился.

Она взяла трубку.

В трубке послышался треск помех, а потом раздался знакомый Борин голос. Он звучал глухо, будто из-под воды, и каждое слово отдавалось жутким эхом.

«Аня... тут так тесно, — прошептал он. — Скажи им... пусть не садятся в последний вагон. Он никогда не останавливается».

А за его голосом Аня отчетливо слышала стук колес и монотонное объявление бесстрастным голосом: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...». Название станции утонуло в грохоте и треске. Связь оборвалась.

Кабак «Последний вагон» работает и поныне. И никто из его завсегдатаев даже не догадывается, что иногда, переступая его порог, можешь попасть не совсем туда, куда шел.

И твой поезд уйдет... Уйдет навсегда.

Михаил никогда не был красавцем. Лицо молодого человека с тяжёлыми надбровными дугами, массивным подбородком и расплющенным носом придавало ему сходство с обезьяной. Могучее тело и кудрявые волосы, которые торчали во все стороны, будто пытаясь убежать, чтобы не видеть этой картины, только усугубляли ситуацию. В детдоме его дразнили «Гориллой». Даже от воспитателей, старающихся быть объективными, он иногда ловил брезгливые взгляды в свою сторону. Но он не обижался, знал, что похож, и научился с этим жить, привык во время разговоров смотреть в пол и говорить по существу, коротко и ясно.

Миша выудил из кармана куртки уже сотню раз прочитанное за последние дни письмо в мятом конверте и прочитал его снова.

«Здравствуйте, Михаил Сарычев. Вы не знаете меня, но я был соседом ваших родителей пятнадцать лет назад. Думаю, вам следует знать, что ваш родительский дом всё ещё стоит в нашей деревне. Я присматривал за ним все эти годы. Если вас интересует история вашей семьи, приезжайте. Я могу многое рассказать».

Парень сверился с адресом, указанным в письме, и зашагал по разбитой дороге, огибая глубокие лужи, невольно чувствуя на себе редкие взгляды из-за занавесок. Порой замечал, как старики, сидевшие на лавочках у домов, провожали его долгими взглядами. В этом месте чужаков замечали сразу, тем более с такой внешностью. Каждый его шаг сопровождался громким хлюпаньем грязи под ногами и шелестом опавших листьев.

Родителей он никогда не знал. Единственным его домом был тот самый детдом, где и прошло его детство. Когда задавал вопросы воспитателям о них, те лишь уклончиво отвечали, мол, несчастный случай, нет родственников, документов почти не сохранилось. Со временем он перестал спрашивать, смирился со своей участью.

Вскоре Миша добрался до Лесной улицы, которая начиналась на краю деревни и, как следовало из названия, упиралась в тёмную стену леса. Михаила интересовал дом номер 14, который, как выяснилось, был предпоследним. Вопреки его ожиданиям, дом оказался добротным бревенчатым срубом с крепким крыльцом и резными наличниками, покрытыми некогда коричневой краской. Рядом стоял другой дом, меньше размером, но лучше сохранившийся. Из его трубы поднимался дым, а во дворе у забора были аккуратно сложены дрова

Здоровяк замер у калитки, не решаясь войти. Он не знал, чего ожидать от встречи, да и можно ли верить человеку, который вдруг решил вторгнуться в его жизнь с рассказами о прошлом, которого у него никогда не было? Парень заметно волновался, его здоровенные кулаки нервно сжимались и разжимались.

— Пришел всё-таки.

Голос раздался так неожиданно, что Михаил вздрогнул и чуть не дал кирпичей. На крыльце соседнего дома стоял старый пердун в шерстяном свитере и вельветовых штанах. Его плешивая голова, на которой по бокам виднелись клочки седых волос, напоминала поле, где кругом высокие заросли, а где-то посередине виднеется дорога.

— Вы… Это вы писали мне? — Миша сделал шаг в сторону старика.

— Я, кто ж ещё, — дед хмыкнул и махнул рукой. — Иди сюда, разговор будет долгий.

Молодой человек последовал за ним, прошёл через скрипучую калитку и затем поднялся на крыльцо. Старик уже скрылся в доме, не дожидаясь его. Внутри Михаил почувствовал запах трав и печного тепла, вперемешку с запахом выпечки, который на мгновение навеял воспоминания о детстве. Так пахло в столовой детдома по праздникам.

— Садись, — дед указал на стул у грубо сколоченного стола. — Чай будешь?

— Буду, — кивнул парень, опускаясь на стул, который предательски скрипнул под его весом. Он нервно поерзал, опасаясь, что мебель не выдержит его могучего тела.

Старик начал суетиться у печки, поставил чайник и достал из шкафчика банку с вареньем и две щербатые чашки. Его движения были точными и резкими, несмотря на преклонный возраст.

— Меня Иваном Петровичем звать, — произнес он, не оборачиваясь. — Можно просто дед Ваня. Я твоих родителей хорошо знал. Недолго, правда, но хорошо.

— А что с ними случилось? — Миша подался вперед. — Мне никогда толком о них не рассказывали.

Старик поставил на стол чашки с чаем и присел напротив Михаила. На улице начинало темнеть, однако хозяин дома не спешил включать свет.

— Эх, это история не из самых приятных, — сказал дед и на миг задумался, потирая седой подбородок. — С чего бы начать? Ну, обычная, ничем непримечательная семья, каких тысячи. Алексей, отец твой, работал на пилораме в соседнем селе, а мать, Светлана, была художницей, рисовала красивые картины, некоторые даже продавала иногда.

Парень внимательно слушал, пытаясь представить людей, которых никогда не знал и не видел, но от которых, возможно, мог унаследовать свои черты лица, привычки, таланты. Он обхватил чашку своими огромными пальцами и сделал несколько глотков горячего напитка.

— Дом, который они купили, — продолжал Иван Петрович, — раньше принадлежал священнику, отцу Серафиму. Служил в нашей церкви, пока ее не закрыли в девяностых. После этого жил затворником, книги писал. А потом исчез. Просто пропал однажды, и всё тут. Искали его, всю округу обошли, а толку никакого. Решили, что в лесу заблудился или в реке утонул.

Старик помолчал, всматриваясь в темноту за окном.

— Дом пустовал пару лет, пока твои родители его не купили. Хороший дом, крепкий. Я им соседом стал, помогал обживаться. Вначале всё было хорошо. Ты тогда совсем малышом был, лет пять тебе было. Шустрый такой мальчонка, бегал по двору, с деревенскими ребятишками играл. Волосы у тебя и тогда были кудрявые, как сейчас, любопытным был, всё время вопросы всякие задавал.

— Я не помню, — тихо произнес Михаил и опустил глаза. — Совсем ничего не помню до детдома.

— Неудивительно, — кивнул старик. — После того, что случилось, многие бы забыли.

Он поднялся и подбросил полено в печь. Огонь вспыхнул и на мгновение осветил комнату ярким светом, и снова погрузился в ровное тление.

— Но спустя некоторое время после переезда я стал замечать странности, — дед вернулся к столу, его движения стали медленнее. — Твои родители изменились. Стали замкнутыми, нервными. Редко выходили из дома. А когда выходили, то казались какими-то отстраненными, будто не здесь находились. Светлана перестала рисовать. Алексей почти не разговаривал со мной, хотя раньше мы часто болтали по вечерам и иной раз подтягивали самогонку. Ты тоже изменился, стал тихим, как будто испуганным, больше не играл с ребятами, всё один да один.

Миша слегка занервничал. История принимала неприятный оборот. Он машинально коснулся шрама на шее, который был длинным и тонким и проходил от уха до ключицы, не слишком заметный под воротником, но всё же… Он никогда не знал, откуда эта отметина.

— Да, это оттуда, — кивнул дед, заметив его движение. — В тот вечер я на улице был, за дровами выходил. Вдруг слышу крик из вашего дома, страшный, пронзительный такой. Я бросил всё и побежал. Дверь была открыта, вошёл, а там ты на полу, вся шея в крови, глаза закатились. Я уже подумал, что всё, помер малец. А родителей нигде нет. Исчезли, как сквозь землю провалились.

Иван Петрович отвёл взгляд в сторону, но потом продолжил свой рассказ.

— Вызвал скорую, милицию. Тебя в больницу увезли. А родителей так и не нашли. Ни следов борьбы, ничего такого. Как будто испарились, — старик развёл руками. — Версий было много, от убийства до побега за границу. Одно время даже меня подозревали. В конце концов, дело так и осталось нераскрытым. Тебя определили в детдом. Я хотел взять тебя к себе, но мне отказали. Старый, одинокий, средств не хватало, что я мог тебе дать? Да и опять, подозрения на мне всё еще оставались.

— А дом? — спросил Михаил. — Почему он все еще стоит?

— Дом перешëл к тебе по наследству, — объяснил дед. — Но до твоего совершеннолетия им распоряжалось государство. Потом, видимо, про него просто забыли. А я присматривал, чтобы мародеры не разграбили, крышу латал, когда протекала, ухаживал, как мог. Думал, может, когда-нибудь ты вернёшься. Всё ждал, что объявишься.

— Как вы меня нашли? — здоровяк смотрел на старика с недоверием.

— С трудом, — тот пожал плечами. — Сначала узнал, в какой детдом тебя определили. Потом выяснил, куда ты делся после него. Интернет помог, социальные сети.

Михаил кивнул. История звучала правдоподобно, хотя и оставляла множество вопросов. Он отпил чай, который уже успел остыть.

— Зачем вы меня позвали? Почему сейчас, спустя столько лет?

— Я стар, Михаил. Мне семьдесят восемь. Долго не протяну, — старик тяжело вздохнул. — А ты должен знать правду о своей семье и о том, что тогда случилось.

Они ещё какое-то время молчали, попивая чай, каждый погружён в свои мысли. За окном совсем стемнело, и только огонь в печи освещал комнату.

— Можно мне осмотреть дом? — спросил наконец Миша, поднимаясь со стула.

— Прям вот щас? — старик покосился на темное окно, в котором отражался лишь свет от печи. — Лучше завтра, при свете. Ночь не лучшее время для таких дел. Переночуешь у меня, комната есть свободная.

Когда дед Ваня показывал ему комнату, где предстояло ночевать, Михаил всё же решился спросить:

— А тот священник, вы его хорошо знали?

Старик замер на пороге комнаты, держа в руках свежее бельё для постели.

— Хорошо? Ну, не сказал бы. Как и все тут, кланялись при встрече, в церковь ходили по праздникам. Но он был, скажем так, закрытым человеком. Много читал, мало говорил. Глаза у него были особенные, такие, знаешь, пронзительные, словно насквозь видели.

— И никто не знает, что с ним случилось?

Иван Петрович медленно положил бельё на кровать.

— Всякое говорят. Кто скажет — уехал тайком. Кто — в лесу заблудился, волки задрали. А кто и другое…

— Что? — Здоровяк напрягся.

— Говорили, что не прост был тот священник. Якобы знал он что-то такое… тёмное. В подвале своём запирался, молился днями напролёт. А потом стал людей туда водить. Для обрядов каких-то. Тех, кто болен душой был.

— И что? — Михаил наклонился, его тяжелый подбородок выдвинулся вперед, придавая лицу еще более зловещее выражение.

— А ничего. Пропал, и всё тут, — старик двинулся к выходу. — Но ты не обращай внимания, народ любит выдумывать разные истории, ложись, отдыхай. Завтра день непростой будет.

Комната для гостей была маленькой, но чистой. Старая железная кровать с продавленным матрасом, комод с потускневшим зеркалом, пара книжных полок со старыми изданиями. На стенах висели фотографии в рамках, на которых, вероятно, были запечатлены родственники хозяина дома. Несмотря на волнение, Миша почти сразу провалился в сон, как только голова коснулась подушки.

Утром парень умылся холодной водой и вышел на кухню. Иван Петрович уже не спал, соображал нехитрый завтрак, жаря яичницу на старой плите. Желудок Михаила громко заурчал от запаха жареного сала и лука.

— Выспался? — спросил старик, не отвлекаясь от своего занятия.

— Не очень, — признался Михаил. — Странные сны снились.

— Это нормально. Слишком много информации на тебя вчера свалилось, — дед выложил яичницу на две тарелки и поставил их на стол. — Ешь, сила нужна будет.

После завтрака они вышли из дома. День был солнечным, но прохладным. Сухие листья кружились в воздухе и устилали дорогу ржавым ковром. Дом его родителей выглядел массивным и мрачным, несмотря на яркое солнце. Краска облупилась, одно окно было закрыто фанерой, водосток покосился. Но в целом строение казалось крепким, способным простоять еще не один десяток лет.

— Вот ключи, — старик протянул Михаилу связку. — Большой от входной двери, маленький от черного хода. Я буду дома, если понадоблюсь.

Здоровяк толкнул скрипучую калитку и прошел по заросшей тропинке к крыльцу. Ключ с трудом повернулся в замке, дверь открылась с протяжным скрипом, и парень шагнул в полутемную прихожую. Свет проникал сквозь грязные окна, освещая интерьер, застывший во времени.

Мебель была накрыта пыльными тканями, на полках стояли книги и всякие безделушки, на стенах висели картины разных размеров. Миша подошёл к одной из них и сдул пыль. Пейзаж осеннего леса, прорисованный с удивительной точностью. Внизу подпись: «С. Сарычева». Краски почти не потускнели, и казалось, что листья на деревьях вот-вот зашелестят от легкого ветерка.

Странно было думать, что эти линии нарисованы рукой женщины, которая его родила, но которую он совершенно не помнил. Он медленно обходил комнаты, снимал ткани с мебели, рассматривал вещи, пытаясь пробудить память. Но ничего не происходило. Михаил чувствовал себя туристом в музее, который разглядывает экспонаты из чужой жизни. Его огромные руки казались неуместными среди хрупких вещей, и он двигался осторожно, боясь что-нибудь сломать. В те моменты ему вспоминались воспитатели из детдома, которые часто твердили, что у него руки не из того места растут.

В одной из комнат обнаружился детский уголок. Там стояла маленькая кроватка, игрушки, стульчик ручной работы, который, судя по всему, смастерил его отец. Миша присел на корточки, взял в руки плюшевого медведя с оторванным ухом. «Это был мой», — подумал он, но никаких воспоминаний не возникло.

Кухня сохранилась лучше всего. В шкафу аккуратно стояли тарелки, кастрюли висели на крюках. В холодильнике даже остались какие-то банки с продуктами, которые давно уже испортились и превратились в непонятную, вызывающую отвращение массу. На столе лежала старая кулинарная книга, открытая на рецепте яблочного пирога.

Здоровяк открывал шкафы, выдвигал ящики, листал оставленные книги и журналы. Он искал что-то, сам не зная что. Может быть, надеялся найти подсказку о судьбе родителей, ключ к своим забытым воспоминаниям. Каждая вещь, к которой он прикасался, казалась частью головоломки, смысл которой ускользал от него.

В спальне родителей он нашел семейные фотографии. На одной из них молодая пара держала на руках маленького кудрявого мальчика. Михаил долго смотрел на снимок. Мужчина был высоким, широкоплечим, с таким же тяжелым подбородком и широким носом, как у него самого. Женщина же оказалась хрупкой блондинкой с мягкими чертами лица. Они улыбались, счастливые, не подозревая о судьбе, которая их ждет.

Время шло, а парень всё бродил по дому, впитывая атмосферу, пытаясь связать себя с этим местом. Уже в середине дня, когда он почти обошел весь дом, Миша заметил в коридоре скрытую дверь. Она была неприметной, маленькой, того же цвета, что и стены, без ручки, только с маленькой защёлкой сбоку. Он бы ее и не заметил, если бы не солнечный луч, который, проникнув через окно, осветил тонкую линию, очерчивающую контур двери.

Михаил отодвинул защёлку, и дверь плавно открылась, обнажая ступени, ведущие вниз. Электричества, разумеется, и в помине не было. Он достал телефон, включил фонарь и приступил к погружению. Лестница была крутой, а ступени узкими, так что ему приходилось спускаться боком, цепляясь за стены своими большими руками.

Спустившись, он оказался в просторном подвальном помещении, которое, к его удивлению, было обустроено как жилая комната. Стены были оклеены обоями, хоть и выцвели и местами уже отошли от стены, а на полу лежали старенькие ковры советской эпохи. Вдоль стен стояли крепкие стеллажи с банками консервации, инструментами и различным хламом. Воздух здесь был затхлым, с легким запахом плесени и сырости.

Молодой человек медленно обходил помещение, освещая углы фонариком. На первый взгляд обычный деревенский подвал, обустроенный для хранения продуктов. Но когда луч света скользнул по стене за одним из стеллажей, он заметил странность.

Часть обоев на стене была светлее, как будто недавно приклеена, причем светлый участок был прямоугольным, напоминающий дверной проем. Здоровяк подошёл ближе и ощупал стену, постучал по ней. Под обоями чувствовалась не штукатурка, а что-то металлическое. Сердце забилось чаще, дыхание участилось, словно тело помнило что-то, о чем разум забыл.

С трудом, навалившись всем телом, ему удалось отодвинуть тяжелый стеллаж, его мышцы напряглись, вены вздулись на руках и шее. После этого он поддел ногтем край обоев и потянул. Бумага легко отошла, обнажая металлическую поверхность. Это действительно была дверь, но без ручки, лишь с замочной скважиной. Она выглядела новее, чем остальная часть дома, словно была установлена не так давно.

Михаил перебрал ключи, которые дал ему старик, но ни один не подходил по размеру к этому замку. Он уже хотел отступить, но решил попробовать просто толкнуть тяжёлую дверь, сам не зная, на что надеялся. К его удивлению, она подалась. Не заперта, просто прикрыта. Он толкнул сильнее, и массивная дверь с тяжелым скрежетом открылась, обнажая темный проход.

Луч фонарика выхватил из темноты узкий коридор с каменными стенами и еще одну лестницу, уходящую глубже под землю. Парень застыл на пороге, не решаясь сделать шаг. Внутри него боролись два чувства, какое-то внутреннее сопротивление, необъяснимый страх перед тем, что могло скрываться внизу, и непреодолимое желание узнать правду.

Сделав глубокий вдох, Михаил шагнул в коридор и начал спускаться по ступеням. Они уходили все глубже и глубже, значительно ниже уровня подвала. В какой-то момент у него возникло ощущение, что он спускается не просто под дом, а куда-то под саму землю, в какие-то древние катакомбы. Воздух становился затхлым, холодным, с каждым шагом все труднее было дышать.

После примерно тридцати ступеней лестница закончилась, и здоровяк оказался в просторном подземном помещении. Луч фонарика не мог освещать его целиком, выхватывал из темноты лишь фрагменты.

Михаил двигался вдоль стены, постепенно составляя в голове картину всего помещения. Это была не просто комната, а целый зал, напоминающий небольшую церковь или часовню. В дальнем конце виднелось что-то вроде алтаря, а над ним большой трухлявый деревянный крест. Пол был выложен каменными плитами, между которыми проросли какие-то бледные, лишенные хлорофилла растения.

Стены были увешаны иконами, многие из которых почернели от времени. На полках стояли десятки старинных фолиантов, современные издания, тетради с рукописным текстом. Михаил взял одну наугад — Библия на церковнославянском языке. Некоторые страницы были исписаны, на других подчеркнуты целые абзацы, сделаны какие-то схемы на полях.

«Это была подземная церковь?» — подумал он, продолжая осматриваться. Помещение выглядело обжитым, была здесь и мебель для жилья, и посуда, даже остатки свечей в подсвечниках. Кто-то жил здесь, возможно, совсем недавно. В дальнем углу стояла кровать, накрытая старым одеялом, а рядом с ней стол с книгами и бумагами.

Миша двинулся дальше, и вдруг луч фонарика выхватил из темноты то, от чего его сердце чуть не остановилось. У дальней стены лежали два человеческих скелета, все еще частично одетых в истлевшую одежду, по остаткам которых можно было понять, что это были мужчина и женщина. Они лежали рядом, словно обнявшись в последний момент жизни. Ткань давно истлела, но можно было различить остатки синих джинсов на одном скелете и фрагменты цветного платья на другом.

А чуть поодаль виднелся еще один скелет, однако тот выглядел более древним, в истлевших остатках церковного облачения, и было несложно догадаться, что это были кости того самого пропавшего священника, о котором упоминал старик. Рядом с ним лежал массивный деревянный крест, потемневший от времени.

«Господи, неужели это…» — эта мысль была настолько страшной, что он не мог ее закончить. Его затошнило. Он отшатнулся, ударившись спиной о книжный шкаф. Несколько книг упали на пол, подняв облако пыли. Кашляя и отплевываясь, он хотел было повернуть назад, к лестнице, но взгляд его упал на небольшой предмет, лежавший между скелетами мужчины и женщины. Миша подошёл ближе и понял, что это толстая тетрадь, журнал или дневник. Стараясь не смотреть на пустые глазницы черепов, он схватил её и открыл. Страницы пожелтели, но текст все еще можно было разобрать.

«10 апреля. Сегодня ко мне пришли Ивановы, рассказали о своем сыне. Мальчик изменился после похода в лес. Стал замкнутым, агрессивным, говорит странные вещи. Они думают, что с ним случилось что-то… сверхъестественное. Я согласился помочь, хотя не уверен, что это в моих силах. Церковь закрыта, но мой сан никто не отменял.»

Михаил перелистывал страницы, погружаясь в историю, записанную отцом Серафимом. Священник описывал встречи с мальчиком, свои наблюдения, попытки понять, что с ним не так. С каждой записью тон становился все более тревожным.

«15 апреля. Сегодня разговаривал с Петей наедине. Что-то не так с этим ребенком. Его глаза… в них нет детской невинности. Он смотрит как старик, много повидавший и много знающий. Говорит вещи, которые десятилетний мальчик знать не может.»

«20 апреля. Сегодня пришел к страшному выводу, что мальчик одержим. Не знаю, как и когда это произошло, но в нем сидит нечто древнее и злое. Когда я заговорил с ним о Боге, он усмехнулся и выкрикнул богохульства на латыни, которого он точно знать не мог. Я должен помочь ему, изгнать это существо.»

«25 апреля. Я привел мальчика в подземную часовню под моим домом. Это место особенное, здесь когда-то стояла древняя церковь, разрушенная во время революции. Я специально купил этот участок и построил дом именно здесь, чувствуя силу этого места.»

«5 мая. Сегодня оно заговорило со мной напрямую. Использовало рот мальчика, но этот голос не принадлежал человеку. Оно сказало, что его нельзя изгнать обычными методами. Что возможен только обмен, и оно покинет тело мальчика, если получит другое в замен. А если носитель умрет, оно найдет нового и никогда не остановится. Впервые в жизни мне стало по настоящему страшно, вера моя подвергается серьёзному испытанию.»

«10 мая. Я принял решение. Предложу себя взамен мальчика. У меня есть план: как только ребенок будет освобожден, меня должны запереть в подземной часовне навсегда. Имеет смысл попробовать, сдаётся мне, оно не может передвигаться самостоятельно без человеческого тела, и когда меня не станет, оно останется здесь навечно. Сущность не должна выйти на свободу. Я поговорил с Иваном, соседом. Он согласился помочь. Когда все будет кончено, Иван запрет дверь и никогда ее не откроет.»

На этом записи отца Серафима обрывались. Михаил перелистал несколько пустых страниц, пока не наткнулся на небольшой блокнот, спрятанный между ними. В нём он обнаружил ещё несколько надписей, сделанные уже другим почерком.

«20 сентября. Мы переехали в новый дом. Светлана в восторге от места. Здесь тишина, природа, идеально для ее творчества. Миша тоже доволен, целыми днями бегает по двору. Сосед, Иван Петрович, помогает обустроиться. Правда, он рассказал странную историю о предыдущем хозяине, священнике, который якобы пропал без вести. Впрочем, нас это не касается.»

Парень вздрогнул, увидев свое имя. Это писал его отец, Алексей Сарычев. Он продолжил чтение, ощущая, как внутри растет тревога. Каждое слово отзывалось в нем странным эхом, словно он уже знал эту историю, но забыл.

«10 октября. Что-то не так с этим домом. Последние ночи мне снятся кошмары. Светлана тоже плохо спит, а Миша стал беспокойным, плачет по ночам, хотя раньше спал как убитый.»

«15 октября. Сегодня впервые услышал голос. Он доносится из подвала. Шепчет мое имя, зовёт спуститься вниз. Светлана думает, что у меня переутомление. Может, она права. Слишком много работаю в последнее время.»

«20 октября. Голос становится громче. Сегодня ночью я не выдержал и спустился в подвал. Обыскал все углы, простукал стены. Ничего необычного не нашел, но чувство, что там что-то есть, не покидает меня.»

«25 октября. Нашел дверь в подвале, спрятанную за стеллажом. Она заперта, но голос доносится именно оттуда. Меня тянет туда, как магнитом, не могу сопротивляться. Я должен найти ключ.»

Записи становились все более бессвязными. Алексей писал о своих попытках найти ключ от двери и о том, что голос становился все настойчивее. Чем дальше читал Михаил, тем больше чувствовал озноб, словно холод подземелья проникал в самые кости.

«1 ноября. Иван Петрович приходил сегодня, выглядел встревоженным. Спрашивал, все ли у нас в порядке. Я солгал, сказал, что все хорошо. Но он словно видел меня насквозь. Перед уходом сказал странную вещь: «Не открывай то, что должно оставаться закрытым». Откуда он знает про дверь?»

«5 ноября. Я больше не могу сопротивляться. Голос зовет меня постоянно. Сегодня ночью я взял топор и выломал замок той двери. За ней оказался проход глубоко под землю, в какое-то подземное помещение. Там я нашел останки человека в одежде священника. И в тот же миг почувствовал, как что-то вошло в меня, заполнило каждую клеточку моего тела. Древнее, могучее, злое. Но потом в подвал спустился Миша. Он услышал шум и пришел посмотреть.»

«6 ноября. Что-то изменилось. Я больше не чувствую присутствия внутри себя. Но Миша… с ним что-то не так. Он стал тихим, отстраненным. Смотрит на нас со Светланой так, словно мы чужие. И его глаза… в них появилось что-то старое, мудрое, не детское.»

«10 ноября. Я наконец понял, что случилось. То, что было заперто в часовне, вырвалось на свободу. Оно вошло в меня, но потом оно выбрало Мишу. Ребенок — лучший сосуд, чистый, неиспорченный. Светлана заметила изменения, но я не могу ей рассказать правду. Она не поверит, решит, что я сошел с ума.»

«15 ноября. Иван Петрович снова приходил. Он знает больше, чем говорит. Сказал, что заметил изменения в Мише. Предложил помощь, но какую помощь он может оказать?»

«20 ноября. Светлана узнала правду. Я показал ей часовню, дневник священника. Она в ужасе, но понимает, что мы должны что-то делать. Миша — уже не Миша. Существо полностью контролирует его.»

«22 ноября. Я набрался смелости и поговорил с Иваном. Рассказал ему обо всем. Он побледнел и признался, что знает, что произошло. Рассказал историю о священнике и мальчике, о демоне, которого нельзя изгнать. Сказал, что единственный выход — либо запереть Мишу в том подземелье навсегда, либо найти кого-то, кто примет сущность в себя. Мы заменили сломанную дверь на новую, более надёжную и прочную. Иван сказал, что если все пойдет не по плану, мы должны будем запереть его в то помещение.»

«25 ноября. Я пытался говорить с существом внутри Миши. Умолял его взять меня вместо сына. Но оно только смеялось. Сказало, что однажды уже попалось на такой трюк и больше не повторит ошибки. К тому же, тело ребенка ему нравится — молодое, сильное, с большим потенциалом. Иван настаивает, что мы должны запереть Мишу в подземелье. Но как я могу сделать такое с собственным сыном?»

«27 ноября. Иван пришел с ножом. Сказал, что мы слишком долго тянем и демон становится сильнее с каждым днем. Завязалась драка. Я пытался остановить это безумие, но Иван полоснул ножом, попав мне в плечо. В какой-то момент Миша оказался между нами, и лезвие задело его шею. Он закричал и побежал наверх, к выходу. Иван бросился за ним. Света рыдает. Мы заперты здесь, в подземелье. Иван запер нас. Господи, что будет с нашим мальчиком?»

Это была последняя запись. Миша сидел, ошеломленный прочитанным. История казалась безумной, невозможной, и все же… все же она объясняла так много. Шрам на его шее, отсутствие воспоминаний о детстве, исчезновение родителей. В его голове вихрем закружились обрывки воспоминаний, тот невообразимый страх, боль, крики, а потом темнота, долгая темнота.

Звук шагов за спиной заставил его резко обернуться. В проёме, ведущем к лестнице, стоял Иван Петрович, держа в одной руке фонарь а в другой ключ.

— Теперь ты знаешь, — произнёс он тихо.

— Вы… — Миша сделал шаг назад. — Вы убили моих родителей. Вы заперли их здесь!

— Я сделал то, что должен был сделать, — прояснил дед. — Я пытался спасти всех нас от того, что сидит внутри тебя.

— Внутри меня? — парень указал пальцем на свою грудь, его широкие ноздри раздулись. — Вы сумасшедший старик. Никакого демона внутри меня нет.

— Неужели? — Иван сделал шаг вперед и скривил сухие губы. — А как ты объяснишь то, что происходило вокруг тебя все эти годы? Дети в детдоме, которые странным образом заболевали. Твои одноклассники, которые чахли рядом с тобой. Твои сослуживцы в армии, падавшие от истощения один за другим. Ты думаешь, это совпадения?

Здоровяк застыл. Перед глазами пронеслись воспоминания: бледные лица детей в детдоме, шепот за спиной, странные взгляды воспитателей. В школе та же самая ситуация, кто-то постоянно болел, слабел. В армии многие ребята попали в госпиталь с необъяснимой слабостью. И всё время рядом был он. Но он всегда оставался здоровым и сильным, в то время как другие теряли силы.

— Я следил за тобой все эти годы, — продолжил старик, не отводя взгляд от молодого человека. — Искал информацию о существе, что захватило тебя. Оно древнее, Михаил, старше любой известной религии. Оно питается жизненной силой людей, высасывает потихоньку, незаметно. Люди просто чувствуют усталость, апатию, их иммунитет ослабевает, они становятся подвержены болезням. А оно растет, набирается сил. В разных культурах его называли по-разному, но суть одна — это паразит, который никогда не умрет, пока есть люди, которыми можно питаться.

— Нет, — Миша отступил еще дальше. — Этого не может быть. Я бы знал, чувствовал что-то.

— Оно слишком хитрое, — дед сделал еще шаг вперед. — Оно развивается, становится умнее, маскируется под твою личность так хорошо, что даже ты не подозреваешь о его существовании. Но оно всегда с тобой.

— И что теперь? — спросил Михаил, чувствуя, как спина упирается в холодную каменную стену.

Продолжение в комментариях.

Два идиота на ржавом корыте, удирали от живой лавины мертвецов, словно черти от ладана. Чудом избежав объятий могилы, они замерли возле моста, словно мотыльки перед безжалостным пламенем. Стояли, перекидываясь фразами, когда с моста, как вестник обреченности, рухнул первый зомби. Они обменялись взглядами, полными предчувствия неминуемой гибели. Словно по команде, с моста посыпались новые твари, их гниющие тела падали вниз, словно проклятые души, вырвавшиеся из преисподней. Инстинкт самосохранения, видимо, покинул этих горе-спасателей. Вместо того, чтобы дать деру, они, словно кролики перед удавом, начали беспомощно озираться. "О боже, зомби! Нам хана!" – прозвучал вопль отчаяния, словно эпитафия. И тут, словно разверзлись врата ада, с моста обрушилась целая орда, полсотни гниющих тел, жаждущих плоти. Один из идиотов не успел и глазом моргнуть, как его разорвали на части, превратив в кровавый фарш, пир для омерзительной толпы, танцующей на костях надежды.

…И тишина. Лишь клочки одежды, да багровые пятна на сером асфальте – всё, что осталось от бедолаги. Второй, застыв в немом ужасе, смотрел на это пиршество смерти. Его глаза, полные безысходности и животного страха, метались в поисках спасения, но вокруг была лишь непроглядная тьма и голодные, кровожадные твари.

В его душе разгорался пожар отчаяния. Он видел, как жизнь друга оборвалась в одно мгновение, как его крики боли потонули в хриплом рычании зомби. И теперь он – следующий. Ноги, будто налитые свинцом, не слушались его, а разум отчаянно цеплялся за ускользающие обрывки надежды.

Слёзы градом катились по щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Он понимал, что обречен, но в его сердце ещё теплился слабый огонёк – желание жить, увидеть рассвет, почувствовать тепло солнца на коже. Он хотел вернуться домой, обнять родных, сказать им, как сильно он их любит. Но всё это было теперь лишь несбыточной мечтой.

Он оглянулся на машину – жалкий кусок металла, который когда-то казался ему надёжным убежищем. Сейчас он понимал, что это лишь ловушка, которая привела его к гибели. Злоба и горечь переполняли его. Зачем они остановились? Почему не уехали сразу? Чья это была роковая ошибка?

В последний раз взглянув в безжалостные глаза приближающихся зомби, он закрыл глаза и прошептал: "Простите меня…" И в этот момент тьма поглотила его навсегда.

Тишина, воцарившаяся после этой вакханалии, была оглушительной. Даже гнусные зомби, казалось, на мгновение утолили свой голод и замерли, словно позируя для жуткой картины. Ветер, пронёсшийся над мостом, донёс лишь запах крови и разложения, запаха смерти, который проник в каждую пору, в каждую клетку тела.

В этой тишине, пропитанной ужасом, его душа кричала. Крик этот был беззвучным, но разрывающим изнутри. Он чувствовал, как осколки горя и вины вонзаются в самое сердце, как память о друге, о его улыбке, о совместных приключениях, превращается в ядовитый кинжал. Он не мог поверить, что всё кончено, что друга больше нет, что он сам стоит на краю бездны.

В голове проносились обрывки воспоминаний, словно кадры старой плёнки: вот они смеются, вот спорят, вот вместе мечтают о будущем. И вдруг – этот мост, эти зомби, эта нелепая, ужасная смерть. Неужели это всё, что осталось? Неужели вся их дружба, все надежды и мечты теперь погребены под грудой окровавленных тел?

И в этот момент он понял, что должен нести этот груз дальше. Должен жить ради друга, ради памяти о нём. Должен рассказать миру о том, что произошло здесь, на этом проклятом мосту. Должен сделать всё возможное, чтобы выжить и не допустить, чтобы другие стали жертвами этой чудовищной эпидемии. В его сердце зародилась искра надежды, маленькая, но неугасимая. Он выпрямился, вытер слёзы и посмотрел вперёд. Впереди была тьма, но в этой тьме он видел цель. И он знал, что должен идти к ней, во что бы то ни стало.

Превозмогая тошноту и головокружение, он сделал шаг. Потом еще один. С каждым шагом боль потери становилась все острее, но вместе с тем росла и решимость. Он не знал, куда идти, что делать, но знал одно – он должен выжить. Он должен пережить этот кошмар, чтобы рассказать всем, чтобы предупредить.

Осторожно ступая, он стал пробираться сквозь толпу зомби, стараясь не привлекать их внимания. Каждый его шаг был наполнен риском, каждое движение – выверенным. Зомби были медлительными и тупыми, но их было много, и один неверный шаг мог стоить ему жизни. Он молился, чтобы его не заметили, чтобы он смог проскользнуть мимо, как тень.

И ему повезло. Зомби, насытившись свежей плотью, утратили к нему интерес. Он прошел сквозь их ряды, словно призрак, незамеченный, невидимый. Добравшись до края моста, он спрыгнул вниз, в темноту. Удар был сильным, но он выдержал. Поднявшись на ноги, он побежал, не оглядываясь. Он бежал, пока не выбился из сил, пока не почувствовал, что больше не может сделать ни шагу.

Остановившись, чтобы перевести дух, он оглянулся назад. Мост остался позади, и вместе с ним – кошмар, свидетелем которого он стал. Но он знал, что этот кошмар будет преследовать его всю жизнь. Он никогда не забудет того, что произошло на этом проклятом мосту. Но он также знал, что должен жить дальше. Ради себя, ради друга, ради всех, кто нуждался в его помощи.

Он добрел до заброшенной заправки на окраине города. Все вокруг было разрушено и заброшено, словно время здесь остановилось в момент катастрофы. Автоматы с газировкой валялись перевернутыми, стекла выбиты, а вездесущий запах гниения пропитывал воздух. Нашел полупустую канистру бензина и покореженный топор в подсобке. "Хоть что-то", – подумал он, ощущая, как призрачная надежда снова пробивается сквозь завесу отчаяния.

Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо в багровые оттенки. Он знал, что с наступлением темноты опасность возрастет многократно. Зомби становились более активными, а видимость падала до нуля. Нужно было найти укрытие, место, где можно было бы переждать ночь. Он выбрал старый автобус, стоявший неподалеку. Заколотил окна досками, найденными в заброшенном магазине, и забаррикадировал дверь.

Внутри автобуса было холодно и сыро. Он свернулся калачиком на одном из сидений, пытаясь согреться. В голове снова и снова всплывали картины произошедшего на мосту. Образ друга, его крик, раздирающие тела зомби. Он закрыл глаза, пытаясь отключиться от ужаса, но тщетно. Кошмары преследовали его, словно тени.

Так и просидел всю ночь, не сомкнув глаз. Каждый шорох, каждый скрип заставлял его вздрагивать. С рассветом он выполз из автобуса, чувствуя себя разбитым и измученным. Впереди был новый день, полный опасностей и неизвестности. Но он был жив. И это было главное. Он заправил машину, и поехал прочь от этого проклятого места. Ехал, не зная куда, но с одной лишь мыслью: выжить...

Его речь, поступки, взгляд не выказывали признаков психической патологии. Мне стало интересно, за что его могли упрятать сюда, и от медсестёр я узнала, что Аркадий когда-то убил троих человек, включая свою собственную сестру, причём весьма изощрёнными способами, за что был признан невменяемым, и отправлен сюда на веки вечные влачить жалкое существование среди полуживых оболочек, некогда бывших людьми.

Я была поражена — как такой абсолютно разумный на вид человек мог быть кровавым убийцей? Увидев Аркадия на улице, я бы не могла и мысли допустить о таком.

Несмотря на то, что я знала о прошлом Аркадия, я не могла избавиться от чувства жалости к нему. Я никогда не была наивной, но всё равно моё подсознание не могло допустить мысли о том, что Аркадий прервал жизни троих человек.

Однажды у меня завязался с Аркадием диалог, о котором я до сих пор вспоминаю с содроганием. Тогда я пришла к нему в палату, чтобы сделать укол.

— Здравствуйте, — сказала я с порога. — Аркадий, оголите ваше плечо, доктор назначил укол.

Аркадий молча повиновался.

Это было довольно странно, если взять в расчёт, что Аркадий, по крайней мере формально, сумасшедший. Обычно другие пациенты часто закатывали дикие истерики, и без помощи двух санитаров с бицепсами, подобными размерам талии слона, никакой процедуры провести было нельзя. Однако с Аркадием никогда ничего такого не было, и я даже заходила к нему одна со шприцом, при этом не боясь, что шприц окажется у меня в горле.

Когда я закончила, Аркадий сказал:

— Спасибо. И спасибо за ваше обращение.

— О чём вы? — удивилась я.

— Вы называете меня по имени и обращаетесь ко мне на «вы». Другие работники обычно обращаются ко мне: «Эй, ты!», а между собой называют не иначе, как «живодёр» и «мясник».

Голос его был усталым и полным безразличия. Казалось, ему было совершенно всё равно на всё то, о чём он сейчас рассказал.

На меня накатил приступ жалости. Несмотря на мой десятилетний стаж работы медсестры, я ещё не растратила окончательно крупицы человеколюбия. Я присела на край кровати Аркадия и задала ему вопрос, терзавший меня долгое время:

— Вы действительно убили четырёх человек?

Аркадий помолчал, а затем сказал:

— Я уже точно не знаю.

— Понятно, — разочарованно сказала я. В тот момент я решила, что ошиблась, и Аркадий действительно умалишённый.

— Я знаю, что вы подумали. Собственно, этого и следовало ожидать, если учесть, где мы находимся. Быть может, вы и правы, но я всё ещё хочу верить, что вы, и доктора, и даже я, не знаем, что именно тогда случилось…

Аркадий смотрел в сторону, произнося эти слова, и даже не смотрел в мою сторону.

— А как вы думаете? — спросила я.

— Я и не знаю, что думать, — Аркадий грустно улыбнулся и пожал плечами.

Я боялась, что мой интерес может вызвать у Аркадия приступ агрессии. Всё-таки разум требовал, чтобы я была осторожна с пациентом психбольницы, но интуиция настойчиво мне говорила, что с Аркадием-то всё в порядке.

Доверившись интуиции, я задала Аркадию вопрос:

— А что случилось тогда?

— Я не могу рассказать об этом человеку, с которым я на «вы», — Аркадий впервые посмотрел на меня и улыбнулся.

— Хорошо. Теперь ты мне расскажешь, что произошло тогда?

— Я буду только рад рассказать об этом кому-нибудь. Я не жду, что ты поверишь в эту историю, вероятно, ты решишь, что здесь мне самое место. Но знаешь… что-то внутри мне подсказывает, что тебе я могу рассказать об этом. По-моему, ты хороший человек и не станешь судить обо мне так, как судят остальные. В общем, слушай...

У меня была младшая сестра. Наши родители умерли, когда мне только-только исполнилось восемнадцать, а ей восемь. Не буду вдаваться в подробности этой грустной истории, важно тут только то, что мы остались одни. Из беззаботного детства я резко попал в суровый мир взрослых, абсолютно один, обременённый маленькой сестрой. Но нет, я не жалуюсь на неё. После смерти родителей она стала для меня единственным близким человеком, она стала для меня всем.

Приходилось учиться жить по-взрослому. Следующие пять лет я не жалел себя. Днём я учился, а вечером работал, чтобы иметь хоть какой-то минимум денег на жизнь. Приходилось экономить на всём, особенно я экономил на себе, и делал это в пользу сестры. Однажды я просидел неделю без еды, лишь бы иметь возможность подарить сестрёнке плитку шоколада на день рождения. Сестра не могла помочь мне, но мне было достаточно лишь её детской улыбки.

Думаю, ты и сама понимаешь, что тогда со мной творилось. Нервы были на пределе, спать приходилось лишь в редкие свободные минуты. Минуты! Да, понимаю, ты как медик удивляешься, как я не сошёл с ума ещё тогда. Лишь несгибаемая воля и счастье моей сестры спасли меня тогда.

Рассказ Аркадия прервался его коротким смешком, а затем он продолжил:

— Так мы и жили, пока я не нашёл достойную работу после окончания института. Казалось, теперь мы заживём нормальной жизнью. Я уже строил планы на будущее и не подозревал, что всему моему иллюзорному счастью грозит катастрофа. А пришла эта катастрофа в виде небольшой листовки, висевшей на столбе. Моя сестра заметила её, когда мы с ней шли с покупками из магазина.

«Ой, смотри! В наш город приехал цирк!» — сказала она тогда.

Я удивился так же, как и ты сейчас. Мне всегда казалось, что бродячие цирки бывают только в зарубежных фильмах, а не на просторах нашей России-матушки.

Аркадий вновь прервал свой рассказ, и закрыл глаза руками, но я успела заметить тяжёлую слезу, текущую по его щеке.

— Извини, — произнёс он, всхлипывая, — я не могу спокойно вспоминать её голос. Знаешь, она ещё так ласково ко мне обращалась «братик», даже когда стала постарше.

— Не надо рассказывать, если это доставляет тебе страдания, — как можно мягче сказала я.

— Нет, прошу, выслушай! Я должен выговориться, умоляю.

Я не стала усугублять его муки отказом и согласилась продолжить слушать.

— Я тогда спросил у неё: «Хочешь сходить?» — и она тут же согласилась. На самом деле, когда я спрашивал её, то надеялся, что она откажется, потому что я страшно не люблю цирки. Они всегда на меня наводили какой-то ужас, но ради сестры я пересилил себя и согласился пойти.

Цирк расположился за городом, в лесном массиве. Вначале мы доехали на электричке, а потом прошлись по лесу пешком. Тогда было лето, погода стояла замечательная, был вечер, и поэтому мы испытали только удовольствие от лесной прогулки.

У цирка мне пришлось приложить немалую силу воли, чтобы подавить все негативные эмоции, которые вызывал у меня один вид шапито. Сестрёнка же, напротив, была полна радости. Сколько ей лет тогда было? А, шестнадцать. Да, шестнадцатилетняя девчонка, любящая цирки.

Мы прошли внутрь, сели на скамейку и стали ждать начала шоу. За несколько минут до начала всем пришедшим выдали небольшие красные бумажки, где была написана какая-то цифра. У меня и у сестры цифра была одинаковой — четыре.

Представление началось, и на сцену вышел конферансье, напомнивший мне чем-то Джокера из комиксов. Забавно, не правда ли? — улыбнулся Аркадий. — Всё шоу длилось около двух часов. В конце на сцену вновь вышел этот недоджокер и сказал, что цирк проводит конкурс, и все должны сейчас посмотреть на свои бумажки, которые получили до начала представления. Затем конферансье сказал, что все те, на чьих бумажках написана цифра четыре, являются победителями в отборочном туре и должны немедленно выйти на сцену для участия в конкурсе.

Мне это сразу не понравилось, и я хотел уйти, но сестра была так рада и так хотела поучаствовать, что я вновь подавил весь свой негатив и даже улыбнулся, выходя на сцену. Кроме нас, вышли ещё два человека.

Нас построили в ряд, и конферансье объявил, что для каждого участника придуман свой конкурс. Конферансье подошёл к первому из нашего ряда — то был мужчина лет тридцати, — и объявил, что для него конкурс — поедание пирожных на время. Под аплодисменты несколько клоунов вынесли на сцену стол, стул и огромную тарелку со множеством кремовых пирожных. Конкурсант тут же принялся поедать пирожные, а конферансье перешёл к следующему участнику — молодой девушке, чей конкурс заключался в том, что ей завязывают глаза и поочерёдно подводят разных животных, чтобы они лизнули её руки. Девушка должна угадывать этих животных.

Всё это зрелище раздражало меня сильнее и сильнее с каждым мгновением. Я совершенно не хотел участвовать в этих конкурсах и вообще там находиться.

Аркадий вздохнул и продолжил:

— Возможно, стоило тогда просто схватить сестру и бежать оттуда.

После девушки настал черёд моей сестры. Она должна была танцевать в кругу девушек, танцующих с лентами, при этом она должна была не запутаться в этих лентах. Затем этот чёртов конферансье подошёл ко мне, но не успел он открыть рта, как я тут же сказал ему, практически прорычал: «Отойди от меня, ублюдок!». Ведущий не растерялся, а лишь пошутил, что мне надо вымыть рот с мылом — это и будет мой конкурс. Ко мне подошли два клоуна и хотели взять меня за плечи, но я вырвался. Моя злость вышла из-под контроля. Я захотел выйти на воздух, чтобы успокоиться, но клоуны загораживали мне путь. Они пытались поймать меня и выполнить поручение конферансье, но я яростно растолкал их и выбежал из-под шапито, споткнулся и упал прямо на землю.

Представление начиналось в шесть вечера, а закончиться должно было в восемь, но, оказавшись на улице, я понял, что уже глубокая ночь. Время пролетело совершенно незаметно! Мы с сестрой могли не успеть на электричку, поэтому я развернулся, чтобы вернуться в шапито, но его там уже не было!

Аркадий больше не мог сдерживать слёзы. Он опустил голову в ладони, и палату заполнили его всхлипы. Лишь после того, как я вколола ему успокоительное, он сумел остановить рыдания.

Я решила, что непрофессионально с моей стороны так мучить человека, и сказала ему лечь спать, но Аркадий практически молил меня дослушать его, и, сама не зная почему, я согласилась.

— Шапито пропало, а на его месте я увидел лишь несколько больших факелов, освещавших… о, Господи, — Аркадий вновь закрыл руками лицо. — Я знаю, ты не поверишь, что такое вообще возможно, но тогда там, среди факелов, я увидел толпу полуразложившихся трупов вместо цирковых актёров. Кости торчали из их гнилой плоти, в которой роились черви.

Теперь я увидел, что мужчину, который ел пирожные на время, кормили вовсе не пирожными. Эти… трупы отрывали куски плоти от самих себя и засовывали в рот тому человеку, а он с жадностью проглатывал отвратительные куски.

С девушкой всё обстояло наоборот — живые полускелетированные останки сами поедали её, а она лишь смеялась и говорила: «Ой, вот это вроде собачка! Ха-ха-ха, а это, наверно, козочка!».

Вначале я испытал лишь шок, но когда взгляд мой добрался до сестры, то холодные лапы страха сжали моё истово бьющееся сердце и бросили его в чёрные воды отчаяния. Моя сестра, любимая, единственная, ради которой я жил последние восемь лет, лежала мёртвая на земле, а эти твари полосовали её тело огромными ножами. Когда я увидел это, мой разум растворился, взор затуманился и, не ощущая собственного тела, я свалился на землю. Очнувшись утром, я сразу же побежал сообщать о случившемся в полицию. Я рассказал им всё, как видел.

Каким же я был глупцом! Я не мог даже подумать о том, как мои слова воспримут полицейские. Представляю, как это выглядело со стороны: какой-то ошалелый парень приводит полицейских к трём трупам и говорит, что этих людей убила труппа гнилых циркачей! Надо ли рассказывать, что убийцей признали меня, да ещё и невменяемым, хотя, наверно, это только и к лучшему — говорят, здесь лучше, чем на зоне.

Аркадий посмотрел своими усталыми глазами в мои, и сказал:

— Вот теперь ты и знаешь, как я здесь оказался.

Я не нашла, что ему сказать, поэтому лишь ласково погладила его по плечу и предложила отдохнуть. Когда я вышла из его палаты, ко мне подошла главная медсестра и спросила, почему я так долго возилась с Аркадием.

— Да мы с ним немного разговорились, — ответила я.

— О чём это? — подозрительно спросила старшая медсестра.

— Да так, о всяком… — туманно сказала я.

— Странно… Видимо, понравилась ты ему, ни с кем он обычно не говорит.

Я не стала узнавать что-либо ещё об Аркадии ни у него самого, ни у кого-то другого. Я проработала в той больнице ещё несколько месяцев, и на протяжении этого времени мы с Аркадием почти подружились.

Прошло уже несколько месяцев после того, как я сменила больницу. Больше я не имею дела с пациентами психиатрических лечебниц, но я всё ещё возвращаюсь в своей памяти к Аркадию и размышляю над его историей — бред ли это сумасшедшего? Мой разум не может в это поверить, но, если не считать этой истории, то у Аркадия больше нет симптомов сумасшествия. Не знаю, правда это или нет, но с тех пор я стараюсь избегать цирков. Так, на всякий случай…

- Чего нас бояться-то? – фыркнул призрак и пожал призрачными плечами:

- Привычка, наверное. Мы там детьми землянику собирали. Мама ругалась: нельзя, мол, на могилах ничего собирать. А земляника крупная, сладущая. Никак не удержаться. В прятки там, знаешь, как весело играть было? Можно было за могилу залечь или за сосну спрятаться. А за крестами фиг спрячешься, все видно. Кладбище-то старое. Гранитных памятников почти и нет. Кресты да сварные пирамидки. А на пирамидках у кого что: у кого крестики, а у кого и звездочки. За пирамидками тоже прятаться неудобно было. Лучше всего за соснами. Их там мно-ого! Когда ветер, гул стоял. На земле тихо, а вершины раскачиваются и гудят. Иногда и падали. Прям на могилы. И лежали, пока кладбищенское начальство мужиков с пилами не пришлет. Многие-то могилы уже заброшенные были. Ни крестов, ни памятников. Идешь, споткнешься о холмик, и понимаешь, что это могила, просто почти с землей уже сравнялась.

- А еще была там одна оградка… В ней могил пятнадцать наверное! Может и больше. Бабушка говорила, князья лежат. Может и князья, но могилки простые, со сварными крестами, синей краской крашеные. Там никто никогда не появлялся. Даже на Пасху. Но кто-то ухаживал, за могилками-то. Всегда чистенько, цветочки бумажные воткнуты.

- Так вот, спрячешься и ждешь. До щекотки под коленками ждешь. Только вода отвлечется…

- Вода - тот, кто водит, - пояснил он.

-…бегом вперед! И кричишь: Тук-тук за себя!

- Хорошо было, весело, - вздохнул призрак.

- Но знаешь, что самое странное?

- Что? – спросила кошка.

- Я сейчас так ясно все это вижу… Летучий солнечный свет, когда облака то закрывают, то открывают  солнце. Заросшие травой могилы, ржавчину оградок. Мне кажется, я могу потрогать чешуйки отставшей краски. Она блекло-синяя, а под ней слой ржавчины…Я даже слышу, как в вершинах гудит ветер, который гонит те облака.

Может, тебе уже просто пора уходить? – спросила русская голубая по кличке Шеба.

- Не дождетесь, - отрезал призрак.

- А хочешь, я тебе расскажу, как мы девчонок пугали?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

- В сумерки завертывались в белые простыни и прятались за ближайшими к дороге могилами. Увидим, идет такая… Как выскочим! Визгу было!

Призрачный старичок с темными провалами вместо глаз засмеялся. Забытая на гардеробе стопка газет закружилась в воздухе.

Шеба укоризненно покачала головой. Она явно хотела что-то сказать. Не успела – в комнату вошел ее хозяин.

- Откуда здесь всегда сквозняки? – пробурчал он, ловя планирующие газеты. – Закрыты же окна. И щелей, вроде, нет…

- Шебка, - обратил он внимание на кошку, - на что ты там уставилась? Мышей у нас точно нет.

Хозяин засмеялся, вторя веселому смеху призрака. Хотя, конечно, он его слышать не мог.

- Пойдем лучше тебя покормлю.

Шеба повернула к нему голову. Осияла взглядом зеленых глаз. И снова повернула голову к призрачному старичку.

- Это очень интересно, - сказала она. – Но предлагаю прерваться на еду.

И она, не торопясь, отправилась на кухню.

Часть шестая

Бывает любовь к мужчине,

Бывает любовь к женщине,

А бывает любовь к Родине.

Слова старого анекдота принадлежали призрачному старичку с темными провалами вместо глаз. И были также беззвучны для окружающих, как падающие за окном белые хлопья декабрьского снега.

- Это ты о чем? – спросила Шеба, русская голубая семи лет от роду.

- О слайдах, - вздохнув, ответил старичок.

Кошка недовольно дернула хвостом. Она не любила непонятных вещей. А сейчас призрак говорил непонятные вещи.

- Анекдот. Старый анекдот, - поправился призрак, оценив по дергающемуся хвосту кошачье недовольство. – А на самом деле, о любви…

- Все равно не понимаю, - хвост Шебы жил своей отдельной жизнью от своей хозяйки.

- Просто за окном идет снег, - призрак завис над подоконником и жадно уставился на то, что творилось на улице. – Смотри. Белая бездна сверху, белая бездна снизу. Она везде. И ты падаешь, падаешь, падаешь в нее…

- И думаешь о любви?

- Да.

- Странно, - удивилась Шеба. – Когда я смотрю на снег, я думаю исключительно о мышах. О белых толстых мышах, которых так здорово ловить когтистыми лапами, играть с ними…

И кошка продемонстрировала удар когтями, который буквально на миллиметр не достиг стекла. Все-таки Шеба знала, что мыши не настоящие.

- Вот и многие люди, глядя на снег, думают о мышах, - вздохнул призрак.

- Надо же, не замечала, - удивилась Шеба.

- Это я так, образно, - объяснил призрак.

- Ясно, - вежливо сказала Шеба.

- Люди не замечают любви, - продолжал призрачный старичок, все также глядя на снег, - не страдают без нее. Они радуются вещам. И людям-вещам. Новые отношения – новые вещи, старые отношения – вещи удобные и разношенные.

- Есть еще любовь к котятам, - заметила Шеба.

- Есть, - грустно согласился призрак. – Но я о той любви, что дается нам не безусловно. О любви к мужчине, любви к женщине, любви к Родине. Многие и не подозревают, что любовь есть. Если только краешком, в самом начале отношений…

- А ты любил свою жену? – поинтересовалась Шеба.

Призрачный старичок удивленно покосился на кошку:

- Какая любовь? Мы ведь как поженились? Потому что надо было. Мне возраст подходил – почти 25, и ей 20 – чуть-чуть и перестарок.

- Мне баба нужна была. К определенному возрасту мужик должен быть женат. Ну или замужем – если ты баба. Если ты один, с тобой что-то не так… Жили хорошо. Не без ругани, конечно. Я бывало соберусь ее поучить, а она меня скалкой, скалкой! Ух, строгая баба! Оба на заводе работали. Только Клава в цеху пластмасс, а я сварщиком был.

- Шестой разряд, - похвастался призрак. – Тогда и квартиру эту кооперативную купили. Клавка хозяйка, ой, хорошая! Все в руках горит! Она же деревенская, работящая. Я с тем прицелом и женился. Не прогадал. А еще мы дачу купили. У Клавы чего только там не растет! Весной она сажает вокруг домика гладиолусы. Огромные, пышные вырастали. Красные и белые. Однажды, помню, держит Клава охапку гладиолусов и смеется. Весело так, колокольчиком заливается. Нам уезжать, вещи собирать, а она стоит, смеется.

- Смешинка в рот попала? – спрашиваю.

- Смешинка, - соглашается она.

У самой глаза шальные. И непонятно чему улыбается? Небу? Солнышку? Гладиолусам? А чего им улыбаться, на работу завтра…

Призрак снова уставился в окно. Там шел снегопад, который несильный ветер все хотел превратить в метель, но у него не очень-то получалось. Снежинки летели то вверх, то вниз, то вбок, создавая полное ощущение для смотрящего, что тот падает в белую бездну.

- Когда она умерла, - сказал призрак. Он все так и смотрел на снег, – мела метель. Скучаю я без Клавки.

Шеба муркнула сочувственно. Подошла, села на подоконник рядом, обвила хвостом лапы.

- Давай смотреть на снег вместе, - сказала она. – Может быть, я пойму, что такое любовь.

Кошка и призрак принялись вместе смотреть на снег.