Я не знаю, зачем я это пишу. Может, это что-то вроде предсмертной записки. Если меня найдут. Или если не найдут, и кто-то случайно наткнется на этот файл в «облаке». Доказательство того, что я не сошел с ума. Хотя сейчас, забившись в дальний угол платяного шкафа, вдыхая пыльный запах старых тряпок, я в этом уже не уверен. Телефон почти сел. Режим полета включен, яркость на нуле. Я слышу его шаги в коридоре. Ровные, размеренные, как ход метронома. Он ищет меня!

После смерти матери я вернулся в дом отчима, Степана. Не потому что любил его – наши отношения всегда были натянутыми. Вежливая прохлада. Вернулся из чувства долга. Мать его любила, а я любил ее. Оставить его одного на этой разваливающейся даче казалось предательством по отношению к ней.

Первый месяц был адом беспросветной тоски. Степан совсем усох, осунулся. Целыми днями сидел у окна, глядя на заросший бурьяном палисадник, где когда-то цвели мамины флоксы. В доме стоял густой запах нечищенных зубов, примы и тотальной безнадеги. Утренний скрежет кофемолки, бормотание новостей из старого «Рубина», скрип его кресла-качалки – вот и вся симфония нашей жизни. Все было серо, привычно, предсказуемо. Пока не прорвало трубу в подвале.

Это случилось из-за какой-то мелочи, забился сифон под раковиной на кухне. Вода хлынула на пол. Я взялся было за тряпку, сказал, что вызову сантехника. Степан вдруг оживился с несвойственной ему энергией: «Сам справлюсь, Кирилл. Не совсем еще в старика превратился». И, взяв ящик с инструментами, спустился по скрипучим ступеням в подпол.

Я не придал этому значения. Но он не возвращался десять минут. Потом час. Потом два. Из подвала не доносилось ни звука возни с трубами. Вместо этого – странный, шаркающий скрежет. Будто кто-то медленно, методично водит металлом по бетону. Когда он наконец появился в дверном проеме, с его лица градом катил пот, но на губах играла широченная, просто неприличная улыбка.

– Все, сынок, как новенькое! – бодро отрапортовал он.

И вот эта улыбка… Она была жуткой. Она была не улыбкой Степана. Словно мышцы его лица кто-то насильно, в разные стороны, растягивал невидимыми крючками, обнажая слишком белые для давно нечищенных, слишком ровные зубы. В глазах плескался лихорадочный, маслянистый блеск.

С того дня все изменилось...

На следующее утро меня разбудил запах жареного мяса. На кухне, у плиты, стоял Степан и, подбрасывая на сковороде шкварчащий бекон, напевал мотивчик из старого советского фильма, который мы когда-то смотрели все вместе. Он шутил, травил анекдоты, хлопал меня по плечу. Я с непривычки опешил, но списал все на то, что он наконец-то начал выходить из депрессии.

Я ошибся. Он не просто вышел из нее. Он будто подзарядился от какого-то инфернального источника питания.

Он перестал спать. Совсем! В пять утра, драил полы, перекрашивал забор, чинил старую мебель, до которой десяток лет никому не было дела. Двигался с пугающей, плавной точностью, без единого лишнего движения. Иногда я просыпался посреди ночи от чувства тревоги и слышал его шаги в коридоре. Медленные, уверенные. Он обходил дом, и каждый раз замирал у моей двери. Стоял в полной тишине по несколько минут. Я слышал, как едва слышно щелкает механизм дверной ручки, словно он притрагивался к ней, проверяя, заперто ли. А потом шаги удалялись.

Любая моя попытка уехать из дома, хотя бы на день к друзьям в город, наталкивалась на внезапное и резкое ухудшение его здоровья. То у него прихватывало сердце, то ломило спину так, что он не мог разогнуться. Но стоило мне распаковать сумку и сказать, что я остаюсь, как все симптомы мгновенно улетучивались, а на лицо возвращалась та самая жуткая, натянутая улыбка.

– Я просто не хочу быть один, – говорил он мягко, заглядывая мне в глаза. И в этот момент его зрачки словно расширялись, превращаясь в две черные, бездонные воронки, затягивающие в себя весь окружающий свет. Тогда я впервые по-настоящему испугался. Не того резкого, короткого страха от внезапного испуга, а долгого, вязкого, который поселяется где-то в желудке и медленно переваривает тебя изнутри.

Однажды я застал его в темной гостиной. Он сидел на стуле лицом к углу и что-то шептал в пустоту. Я разобрал обрывки фраз: «…сделал, как ты велела… он остался… никуда он не уйдет…». Я кашлянул. Он резко обернулся, и улыбка снова растянула его лицо.

– Что, не спится, сынок?

Точка невозврата была пройдена в ослепительно солнечный полдень.

Мы были во дворе. Я листал ленту в телефоне, он поливал сухие, мертвые кусты смородины. И тут я это заметил. Он не отбрасывал тень! Я моргнул, протер глаза. Тень отбрасывали старая яблоня, покосившийся забор, даже я сам. А он стоял под прямыми лучами солнца, и асфальт у его ног был девственно чистым, залитым светом.

Сердце гулко застучало. Я попытался сохранить самообладание.

– Пап, – нарочито бодро сказал я, – помоги горшок с геранью переставить вот сюда, в тень.

Он замер с лейкой в руке. Улыбка на мгновение сползла, и я увидел на его лице выражение холодной, расчетливой оценки ситуации. Затем веселая маска вернулась на прежнее место.

– Сейчас, сынок, только тут закончу.

Он так и не подошел. С того дня я больше ни разу не видел, чтобы он выходил на прямой солнечный свет. В доме постоянно были задернуты шторы. Если я входил в комнату, он делал вид, что читает газету, хотя в царившем полумраке нельзя было разобрать и жирного заголовка. Вечерами его кожа приобретала сероватый, восковой оттенок, а глаза становились совсем черными. Однажды я проснулся от того, что он стоял у моей кровати. Просто стоял и смотрел на меня.

– Ты плохо спишь в последнее время, – прошептал он. – Я просто проверяю, все ли с тобой в порядке.

На следующий день я нашел аккумулятор от своей машины в бочке с дождевой водой. «Подзарядить хотел и случайно уронил. Старый стал, неловкий», – пояснил он, не моргнув глазом.

Тогда я и понял, что пора отсюда бежать. Но перед этим я должен был узнать, что, черт возьми, произошло в подвале в тот день.

Я дождался ночи, когда он, по своему обыкновению, удалился в спальню, прекрасно зная, что он не спит, а лишь ждет, когда усну я. Крадучись, я спустился в коридор. Дверь в подвал была ледяной на ощупь. Из-за нее тянуло холодом, запахом подвальной плесени, к которому примешивался тошнотворный, едва уловимый сладковатый оттенок, похожий на запах подпорченного мяса.

Луч фонарика выхватил из темноты земляной пол. Прямо под прорвавшей трубой виднелся свежий, прямоугольный участок взрыхленной земли. Я опустился на колени и начал копать. Просто руками, ногтями, сдирая кожу. Пальцы наткнулись на что-то податливое. Джинсовая ткань. Потом рука, холодная и твердая, как камень. А потом… лицо.

Засыпанное землей лицо моего отчима. Настоящий Степан! Он лежал там, с проломленным затылком, в неестественной позе с вывернутой набок шеей. На окоченевшем лице застыло выражение удивления и какого-то умиротворения. Видимо он упал с лестницы. Когда полез чинить трубу, сорвался.

Я не смог закричать, потому что крик застрял у меня в горле комом. Я понял, что почти месяц бок о бок жил с ЧЕМ-ТО, что выдавало себя за него.

И тут наверху скрипнула половица.

Медленные, уверенные шаги.

Я поднял голову. В дверном проеме подвала стоял силуэт. Я направил на него дрожащий луч фонаря. Существо, которое носило лицо Степана, смотрело на меня сверху вниз. Его кожа в свете фонаря казалась полупрозрачной, как пергамент, натянутый. ОНО улыбалось.

– Я знал, что однажды ты его найдешь, – сказало оно голосом моего отчима. Голос был ровным, спокойным, даже теплым. Но в нем не было ни капли человеческих эмоций.

– Что ты такое? – прохрипел я.

– Я – это его последнее желание. Его отчаянный страх. Его последняя мысль перед тем, как его череп размозжился о бетонный пол. Мысль о тебе. Он так сильно не хотел, чтобы ты уезжал, так боялся снова остаться один в этом пустом доме, что его желание… оно обрело форму. Оно и позвало меня из земли, на которой стоит этот дом. Когда-то, очень давно, здесь было древнее капище... капище Чернобогу.

И я пришел.

Оно сделало шаг вниз по лестнице.

– Ты... ты убил его?!, – прошептал я.

– Он уже был мертв, но пока еще не осознавал этого. Я лишь помог облегчить страдания. И просто занял освободившееся место. Чтобы, потом, облегчить твои. Я – это все лучшее, что в нем было. Его забота о тебе. Его привязанность к тебе. Только очищенная от человеческой слабости и пороков. Я починил дом... наш храм. Я готовлю тебе еду. Я берегу тебя. Разве тебе это не нравится, сынок?

Оно спустилось еще на одну ступеньку. Его движения были текучими, медленными, как у ползущей к своей жертве ядовитой змеи.

– Я никогда не состарюсь. Никогда не заболею. И я никогда, слышишь, Кирилл, никогда тебя не оставлю.

Я не помню, как выскочил из подвала, как пронесся мимо него, как добежал до своей комнаты и заперся в этом шкафу.

Сейчас он ходит по коридору. Я слышу, как он зовет меня. Зовет голосом Степана. Ласково. «Кирюша, сынок, выходи. Не бойся. Ужин же остынет».

Боже! Он дергает ручку моей двери. Сначала тихо, потом сильнее. Сейчас раздастся стук.

Он знает, что я здесь. Он всегда все знает.

Дверная ручка дернулась с силой. Затем еще. Глухой удар сотряс дверь. Потом еще один, сильнее. Дерево трещит.

– Сынок, открой, пожалуйста. Я же обещал, что всегда буду о тебе заботиться. Это же я, твой папа.

Снаружи раздался треск ломающегося дерева. В щель под дверью шкафа просочилась тонкая полоска света из коридора.

– Сынок, – ласковый и спокойный голос раздался прямо за дверью шкафа. – Папа пришел...

— Открой!!!

Это перевод истории с Reddit

Я пишу это с ноутбука, забравшись в шкаф. Дверь упирается в стол и комод. Я слышу их за дверью моей спальни. Голоса такие спокойные, такие любящие. Но есть и другие звуки. И именно они не дают мне выйти.

Все началось три месяца назад. Вся моя жизнь была буквально размыта. Я родился с таким сильным астигматизмом, что офтальмолог шутил: я вижу мир в вечном «софт-фокусе». Я не мог найти очки на тумбочке, не порывшись сначала вслепую, как слепец. Контактные линзы были ежедневным, раздражающим ритуалом. Мне было двадцать четыре, у меня была нормальная работа, и я наконец накопил достаточно денег. LASIK был моим билетом в новую жизнь. В ясную жизнь.

Консультация была стерильной и успокаивающей. Врач — резкий, пожилой мужчина с пристальным, почти хищным вниманием. Он смотрел так, будто видел больше, чем просто поверхность глаз. Говорил о «рефракционных ошибках» и «роговичном лоскуте» спокойным, авторитетным тоном, который смывал остатки тревоги. Он упомянул новую, слегка экспериментальную технику, которую отрабатывал. Сказал, что она точнее, дает «беспрецедентный» уровень ясности. Утверждал, что может компенсировать атмосферные и световые искажения, с которыми стандартные процедуры не справлялись. Я клюнул. Я хотел лучшее. Хотел видеть всё. Боже, какой же я был дурак.

Сама операция была такой же странной и безличной, как и ожидалось. Запах антисептика, холодный металл фиксатора головы, валиум, от которого казалось, будто конечности чужие. Помню давление на глазное яблоко, запах горелого — «это просто лазер», — и спокойный голос врача, который комментировал каждое действие. «Идеальный лоскут. Теперь формируем. Еще несколько секунд». Потом темнота, затем мягкие повязки и защитные щитки на глаза.

Восстановление оказалось самым трудным. Две недели полной темноты. Я был полностью зависим от семьи. Мама, папа, младшая сестра. Они были невероятны. Водили меня под руку по дому, следили, чтобы я ни во что не врезался. Мама готовила все мои любимые блюда, дом наполнялся запахом ее рагу или запеченной курицы. Она сидела рядом и кормила меня с ложки, чтобы я не пролил и не устроил беспорядка. Ее голос был постоянным, успокаивающим фоном. «Еще чуточку, милый. Тебе надо набраться сил».

Папа часами читал мне вслух. Спортивные страницы, фэнтези — всё, чтобы убить время. Его глубокий, раскатистый голос был утешением в черной пустоте, в которую превратился мой мир. Сестра меняла музыку, включала подкасты и просто сидела рядом — ее присутствие было тихим, но ободряющим. Это была идеальная, любящая семья, и меня переполняла благодарность. Я не мог дождаться, когда снова увижу их лица — по-настоящему, своими новыми, идеальными глазами.

День снятия повязок должен был стать праздником. Мы все вместе поехали в клинику. Медсестра бережно подрезала лейкопластырь и потихоньку разматывала бинты. Мгновение — повязки сняты, глаза еще закрыты — и во мне дрожит чистый, неподдельный восторг.

«Хорошо, — мягко сказала медсестра. — Открывайте медленно. Сначала свет будет очень ярким».

Я послушался. Сначала зажмурился, потом дал векам дрогнуть и приоткрыться.

Первое, что я заметил, — резкость. Она была… жестокой. Каждая текстура в комнате бросалась в глаза. Микроскопические ямки на акустической плитке потолка. Отдельные волокна на синей форме медсестры. Едва заметные трещинки на линолеуме. Это было слишком — лавина визуальной информации, от которой болел мозг. Врач говорил, что так и будет. Гиперчувствительность. Пройдет.

Я моргнул, пытаясь сфокусироваться. Медсестра улыбалась. Она выглядела нормально. Просто женщина лет сорока с добрыми глазами и чуть уставшей улыбкой. Потом я повернулся к семье.

И мой мир сломался.

Сложно описать, что я увидел, потому что в первые секунды разум отказывался это принимать. Будто когнитивная слепая зона, визуальный глюк. Мама улыбалась, ее губы шевелились, она произносила мое имя. Но лицо… это было не только ее лицо. К нижней челюсти, поднимаясь вверх по левой щеке, будто приварилось нечто. Пульсирующий мешок пепельно-розовой плоти, исполосованной болезненно-лиловыми жилами. Две тонкие, хлыстоподобные усиковидные нити, не толще червя, были обвиты вокруг ее нижней губы, и при каждом слове они дергались, подстраивая улыбку. Ее собственная кожа была натянута и истончена там, где встречалась с этим… наростом.

Я оторвал взгляд, сердце колотилось о ребра, и посмотрел на папу. Он хлопал меня по плечу, лицо сияло гордостью. Но из его груди, распускаясь из-под воротника рубашки, тянулась крупная, более сложная структура. Мясистая, грибовидная масса, будто вжившаяся в грудину. Ребристая, как уродливый морской раковинный гребень, и блестящая тонкой пленкой влаги. От нее тянулось толстое, трубчатое ответвление, поднималось под подбородок и исчезало во рту. Говорил не он; звуки исходили от него, но слова формировала именно эта мясистая трубка, вибрируя.

Желчь подступила к горлу. Я посмотрел на сестру. С ней было хуже всего. Какое-то мерцающее, почти прозрачное существо было накинуто на ее голову и плечи, как живая шаль. Отчетливых черт почти не было, если не считать ряда пульсирующих пузырей вдоль позвоночника. Его нити были вплетены в ее волосы, а две более толстые входили прямо в уголки ее рта, растягивая губы в неизменную, спокойную улыбку.

«Ну как?» — пропела мамина интонация, но то, что висело у нее на лице, пульсировало в такт словам. «Ты видишь нас ясно?»

Я не мог дышать. Не мог говорить. Я просто смотрел — мои новые, совершенные глаза ловили каждую ужасную деталь. Как эти штуки двигались в симбиозе с ними. Как сами тела казались… вторичными.

«Он в шоке, — пророкотал папин голос, и трубка на его груди вибрировала. — Слишком много сразу».

Наверное, я отключился — или провалился в забытье, — потому что следующий кадр: мы уже в машине по дороге домой, лбом к прохладному стеклу. Я держал глаза закрытыми. Сказал, что свет слишком резкий, голова раскалывается. Они были так понимающи. Поверили без вопросов.

Следующие недели стали кошмаром. Я притворялся: мол, глаза еще привыкают, мигрень не отпускает. Проводил как можно больше времени в своей комнате, в темноте. Но вечно прятаться нельзя. Надо было есть.

Когда мама впервые принесла поднос с едой, я едва не заорал. Ее фирменное говяжье рагу, которое я обожал всю жизнь. Запах тот же. Насыщенный, мясной, нотка розмарина. Но то, что я видел в тарелке, рагу не было. Это была миска густой, темно-красной, почти черной жижи. Она шевелилась. Пульсировала медленным, размеренным биением, как живой орган. Внутри плавали маленькие белые, похожие на опарышей существа, вяло извиваясь.

«Кушай, — сказала она тепло, а паразит на щеке дрогнул от предвкушения. — Тебе нужны силы».

Я уставился на миску, потом на нее. Увидел, как один из усиков на ее лице опустился в миску, подцепил комок шевелящейся массы и протолкнул ей в рот. Она прожевала, проглотила и улыбнулась мне.

Меня рвало двадцать минут в ванной.

Я научился выживать. Брал еду к себе, сливал в унитаз, утверждал, что съел. Жил на протеиновых батончиках и бутилированной воде, которые заранее затащил в комнату и спрятал. Но даже вода… оказалась не той. Когда они наливали мне из крана, она не была прозрачной. Вязкая, с легким красноватым оттенком, словно сильно разбавленная кровь. И они пили это как ни в чем не бывало. Наливали в стакан, и присоски их существ первыми опускали в него свои колючие щупальца, а уж потом позволяли «хозяевам» пить.

Хуже всего было то, насколько нормальным оставалось всё остальное. Я иногда тихо выскальзывал из дома. Шел по улице — и все выглядели… нормально. Почтальон, дети в парке, женщина с собакой на пробежке. Просто люди. Только моя семья — не такая. Я схожу с ума? Это локальная, редчайшая галлюцинация от операции? Инсульт? Опухоль?

Я начал наблюдать. По-настоящему наблюдать. Заметил: когда они думали, что я не смотрю, их движения становились менее… человеческими. Папа сидел в кресле, и грибной нарост на груди время от времени распускался, обнажая темное, зияющее отверстие, из которого вырывался низкий, горловой щелчок. Сестра порой стояла неподвижно часами, уставившись в стену, а ее прозрачный паразит волновался и рябил, словно общался с чем-то, чего я не видел.

Затем я понял, что семья, строго говоря, не жует. Челюсти двигаются, но за дело берутся отростки существа, проталкивающие пульсирующую жижу в рот, где она не глотается, а будто впитывается.

Изоляция давила. Я боялся собственной семьи. Их ласковые касания ощущались как ощупывание инопланетной формы жизни. Добрые слова были ужасной имитацией. Нужно было вернуться к врачу. Он должен знать, что происходит. Он сделал со мной это. Он обязан исправить.

Я записался на прием — под видом постоперационной проверки. Мама предложила отвезти. Я сослался на то, что хочу ехать на автобусе, — почувствовать самостоятельность. Взгляд, который она мне бросила, — это был не ее взгляд. Глаза спокойные, но штука на щеке пульснула один раз, медленно — жест, похожий на подозрение.

Больница была маяком нормальности. Регистраторы, пациенты в очереди, другие врачи — все люди. Без «украшений». Меня накрыла волна облегчения такой силы, что я чуть не расплакался. Я не сумасшедший. Мир нормальный. Что-то фундаментально, до ужаса неправильно лишь в моем доме.

В офтальмологии я попросил врача, который меня оперировал. Регистраторша, молодая, скучающая, постучала по клавишам.

«Сожалею, — сказала она, не поднимая глаз. — Он больше у нас не работает».

У меня похолодело внутри. «Как это? Но я же видел его несколько недель назад».

«Уволился, — сказала она, наконец взглянув с оттенком раздражения. — Взял длительный неоплачиваемый отпуск. Нам сказали, что он уехал из страны».

«Из страны? Куда? Как с ним связаться? Это срочно». Голос сорвался, в нем звенела паника.

«Сэр, у меня нет таких данных. Если у вас проблемы, мы можем записать вас к другому врачу».

«Проблемы». Смешно сказано. Я отшатнулся от стойки, голова шла кругом. Он исчез. Единственная ниточка к случившемуся, единственная надежда на решение — оборвалась. Я остался один.

Я уже уходил, разбитый, когда пожилая медсестра, ковырявшаяся в стойке с буклетами рядом, поймала мой взгляд. Едва заметно кивнула в сторону коридора. Я замялся, но пошел. Она юркнула в пустой кабинет и придержала дверь.

«Вы из тех, — прошептала она, скорее утверждая. В глазах — странная смесь жалости и страха. — Из “особой ясности”».

Я лишь кивнул, говорить не мог.

«Он уходил в спешке, — ее шепот стал быстрым. — Ночью вычистил кабинет. Сказал, что уезжает… в глушь. Он всегда был странный. Гений, но странный. Говорил о… фильтрах. Завесах». Она оглянулась через плечо, в пустой коридор. «Он оставил это у меня. Сказал, если кто-то вернется, кто… видит иначе… я должна передать».

Она вложила мне в ладонь сложенный клочок бумаги. Номер телефона. Просто десять цифр, торопливым, паучьим почерком.

«Я не знаю, что это, — сказала она, уже выскальзывая из кабинета. — И вы это не от меня. Удачи».

Она исчезла, и я не успел поблагодарить.

Я вылетел из больницы и бежал, пока не добрался до телефона-автомата в нескольких кварталах. Руки дрожали так, что я едва набрал номер. Раз… два… три гудка. Я уже готов был повесить трубку, когда ответили. Это был он. Голос напряженный, с хрипотцой, будто связь плохая, но не похожий ни на чей другой.

«Кто это?» — резкий, параноидальный тон.

«Это я, — выдохнул я, даже имени не назвав. — LASIK. Пару недель назад. Эта… новая процедура».

На линии повисла долгая тишина. Я слышал ветер и что-то еще — слабое, ритмичное щелканье.

«А, — наконец сказал он, резко понизив голос до заговорщицкого шепота. — Значит, сработало. Я не был уверен. Ясность… Вы видите это, правда?»

«Что видеть? — я почти заорал. — Что вы со мной сделали? На моей семье… что-то сидит! Монстры!»

«Не монстры, — поправил он, и в голосе прозвучало пугающее сочетание академического любопытства и благоговения. — Пассажиры. Симбионты. Они с нами тысячелетиями. Вплетены в саму нашу ткань. Мы — всего лишь их скот».

Я прижался к грязному стеклу будки, ноги подкашивались. «О чем вы говорите? Я не понимаю».

«Человеческий глаз — чудо, — начал он лекционным тоном, будто мы снова в его стерильном кабинете. — Но он не идеален. Он эволюционировал не только чтобы видеть, но и чтобы не видеть. С рождения в нас есть биологический фильтр — сложная система фоторецепторов и нейронных ингибиторов, делающая их невидимыми. Это вуаль. Механизм защиты, выработанный тысячелетиями — для их защиты. Если бы мы их видели, мы бы сражались. Их выживание держится на тайне».

Мой мозг застревал, пытаясь осмыслить эту безумную речь. «Они? Кто такие “они”?»

«Я не знаю, как они называют себя, — в голосе прозвучало раздражение. — “Паразиты” ближе всего, но и это неточно. Связь глубже. Они питают нас. Оберегают от некоторых болезней. Держат хозяев покорными, довольными. В обмен — живут. Смотрят на мир нашими глазами».

«А еда… — прошептал я, вспоминая пульсирующую жижу. — Вода…»

«Их пища, не наша, — подтвердил он. — Каша из органики и их личинок, которую они выращивают. Они перерабатывают ее и передают питательные вещества человеку. Идеальная, замкнутая система. Пока вы этого не видите».

Кусочки складывались — картина настолько чудовищная, что разум трещал по швам. «Вы сделали это нарочно. Операция…»

«Это была гипотеза! — сорвался он, в голосе — маниакальная энергия. — Я всю жизнь изучал глаз, его ограничения. Видел аномалии — узоры, которым нет объяснения. Я пришел к мысли: мы не одни, истина у нас перед носом, просто… отфильтрована. Я теоретически мог обойти фильтр. Хирургически снять вуаль, но сложность — найти их: похоже, они не живут со всеми людьми. Я так давно сомневался, но вы… вы — мое доказательство».

«Верните все назад! — взмолился я, слезы потекли по лицу. — Я так не выдержу! Пожалуйста, исправьте!»

На линии воцарилась тишина — только ветер и то странное щелканье. Когда он заговорил, в голосе прозвучала страшная окончательность.

«Я не могу, — тихо. — Я не знаю как. Я научился только открывать дверь. Закрыть — не умею. Поэтому и бежал. Они знают обо мне. Те, кто без привязки, свободные… они меня чуют. И теперь… они почуют и вас».

Пауза. «Слушайте внимательно. Те, что на ваших близких… они понимают, что вы их видите. Их главный приказ — защищать хозяина и хранить секрет. Вы — сбой. Они попытаются “исправить” вас. Не давайте им вас трогать. Не ешьте и не пейте ничего их. И ради Бога — не подпускайте их к вашим глазам».

Линия оборвалась.

Я долго стоял с мертвой трубкой у уха. «Исправить». Слово отозвалось пустым эхом там, где раньше жила надежда.

Когда я вернулся домой, все изменилось. Притворная нормальность исчезла. Они сидели в гостиной и ждали. Мама, папа, сестра. Повернули головы на мой шаг — движения идеально синхронны. На лицах — спокойная, любящая забота. Но их пассажиры были возбуждены. Штука на маминой щеке пульсировала часто. Грибная масса на папиной груди раздувалась, центральное отверстие приоткрыто. Прозрачный паразит сестры мерцал, цвет колебался от прозрачного к молочно-непрозрачному.

«Милый, тебя долго не было, — мама произнесла гладко, как шелк. — Мы переживали».

«Мне просто нужен был воздух», — выдохнул я, пятясь к лестнице.

«Глаза у тебя напряжены, — пророкотал папа, поднимаясь. Трубка на груди наливалась. — Трудно привыкаешь. Доктор звонил, пока тебя не было. Сказал, забыл выдать вот это».

Он поднял маленький флакон с пипеткой. Капли для глаз. Он назвал имя моего врача — того самого, который будто уехал за границу.

Мама взяла флакон и подошла. «Он сказал, это особые капли. Намного сильнее. Помогут с чувствительностью. Сделают так, что на всё… легче смотреть».

Она открутила крышку. И я увидел. Молочно-белая жидкость внутри не была лекарством. Я наблюдал, как на паразите у нее на щеке из крошечной поры выделилась такая же вязкая, молочная капля и потекла вниз. Она хотела, чтобы я закапал себе в глаза часть этого. Чтобы снова меня ослепить.

«Нет, — прошептал я, пятясь наверх. — Нет, не подходите».

Улыбки не дрогнули, но глаза стали холодными и стеклянными.

«Не упрямься, сын, — сказал папа, ступая на лестницу, за ним — мама и сестра. — Мы только хотим помочь».

«Мы тебя любим», — произнесла сестра ровным, плоским тоном. Ее паразит вздрогнул, и от висков вытянулись два новых, тонких щупальца с острыми, как жала, кончиками.

Я развернулся и сорвался в свою комнату. Хлопнул дверью, повернул ключ как раз в тот миг, когда они достигли верхней ступени. Ручка дернулась, потом — мягкий, вежливый стук.

«Милый? Открой дверь», — позвала мамина интонация.

Я лихорадочно сдвинул к двери стол, комод — все тяжелое. Доски скрипнули под нагрузкой.

Они пытались еще час. Голоса не менялись — все тот же ровный, любящий тембр. Предлагали еду. Особую миску рагу, говорили, полную питательных веществ для лечения глаз. Я представил шевелящуюся личиночную массу — чтобы вырасти во мне, закрыть вуаль изнутри. Я отказался.

Потом стук стих. На какое-то время — тишина. Я подумал, молился, что они отступили.

Но начались новые звуки.

Из-под половиц и сквозь дверное полотно я их слышу. Мягкий, влажный, глухой удар — как папино тело наваливается на дверь. Но это не человеческий звук. Это твердая, грибная раковина на его груди бьется о дерево.

И щелканье. Низкое, непрерывное, стрекочущее. Это их настоящие голоса. Паразиты переговариваются. Серия мокрых, отчетливых щелчков и приглушенных хлопков, и я даже чувствую: они голодны.

Мама снова заговорила. Голос такой же сладкий, медовый, сочащийся заботой.

«Милый, пожалуйста, выйди. Мы лишь хотим сделать тебе лучше. Мы просто хотим помочь тебе снова видеть правильно».

Но пока она говорит, я слышу прямо по ту сторону двери лихорадочное, жадное щелканье того, что носит ее лицо.

Они за дверью, просто ждут. Они знают, что рано или поздно я выйду. У меня заканчивается вода. И мне так, так хочется пить. Но я не буду пить их кроваво-красную воду. Не буду есть их шевелящееся варево. И не позволю им залить свою мерзость в мои новые, ужасно совершенные глаза.

Теперь я вижу всё. И это ад.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Бабушка переехала к нам, когда моей сестре было три месяца. Ей было всего семьдесят два, но она была очень хрупкой, с тяжёлым артритом и остеопорозом. Она сильно упала у себя в двухэтажной квартире, что страшно напугало маму, и решили, что она больше не может жить одна.

Я была в восторге. До девяти лет я была единственным ребёнком, и когда родилась сестра, это стало настоящим шоком для моего маленького мира. Казалось, только бабушка замечала, как плохо это на меня повлияло, и когда она стала жить с нами, она обрушила на меня всю свою заботу. Сначала это было именно то, что мне было нужно: любящий взрослый в моей жизни, которому важно что-то ещё, помимо крошечного, орущего младенца, который как будто забрал у меня родителей.

До того как артрит стал слишком сильным и её пальцы превратились в костлявые, узловатые крючья, бабушка замечательно вязала. Она носила тёплые, яркие свитеры с глубокими карманами, которые вязала сама. Сколько я себя помнила, стоило мне её увидеть — она звала меня и напевно говорила: «У меня в кармане для тебя что-то есть», лукаво улыбалась, поворачивала бедро, чтобы я могла залезть в карман, и я находила конфету; она подмигивала, и я улыбалась ей в ответ. В день, когда она приехала жить к нам, это было первое, что она сделала. Она едва кивнула в сторону моей младшей сестры, пока я запихивала в рот шоколадку.

Первые несколько недель всё было как обычно, насколько это вообще возможно. Казалось, сестра плакала без остановки, а родители без остановки над ней хлопотали, но с бабушкой, которая хлопотала обо мне, мне стало уже не так важно.

Впервые странное произошло — тогда я даже не была уверена, произошло ли вообще что-то странное, — когда мы сидели с бабушкой в гостиной. Она рассказывала мне истории о том, какой она была в моём возрасте, и я слушала, затаив дыхание. Мне говорили, что в детстве я очень похожа на бабушку, и я воображала себя в её историях, от чего чувствовала себя ещё ближе к ней.

Мама вошла в комнату с младенцем на руках (которая, на удивление, на этот раз не плакала) и спросила, не хочу ли я подержать её. Иногда мама так делала, пытаясь навязать близость между мной и сестрой, которая меня совершенно не интересовала.

— Давай, садись рядом с бабушкой, я положу её тебе на колени.

Я громко вздохнула, но решила не спорить: сделаю быстрее — и быстрее вернёмся к тому, чтобы быть вдвоём с бабушкой.

Я плюхнулась рядом с ней, мама положила сестру мне на колени и велела не шевелиться, пока она сбегает за фотоаппаратом.

Хотя мне было всего девять, разница в росте между мной и бабушкой была небольшая — в основном из-за её сильно искривлённой спины, — так что её рот оказался прямо у моего уха. Дыхание у неё стало прерывистым, и когда я повернулась к ней, она смотрела на сестру самым странным взглядом.

— Сожми её, — очень тихо сказала она.

Я скорее держала сестру неуклюже поперёк коленей, чем обнимала, поэтому пошевелилась и устроила руки чуть более похоже на объятие.

Дыхание бабушки становилось всё более неровным.

— Сожми её, — прошептала она возбуждённо.

Она буквально вибрировала всем телом рядом со мной; её голос становился всё громче, когда она повторяла: — Сожми её, сожми её, сожми! — Она раскрывала и сжимала свои кривые, похожие на когти руки в предвкушении. Я никогда не видела её такой, и мне стало страшно.

А вот эта часть — та, в которой я не уверена: мама как раз вернулась в комнату с фотоаппаратом, готовая сделать снимок, — но я клянусь, будто услышала, как бабушка пробормотала: «Раздави её!» — ужасным, гортанным стоном, прежде чем сработала вспышка.

Я не слишком задумалась об этом и со временем совсем перестала вспоминать. Мне казалось странным, что бабушка вовсе не проявляет интереса к сестре, но я не собиралась это оспаривать — ведь так мне доставалось всё её внимание. Родители ничего не замечали. По крайней мере, они не заставляли её держать ребёнка, участвовать в купаниях или читать ей сказки так, как пытались делать это со мной.

Постепенно в доме установился распорядок: всё моё время — с бабушкой, всё их — с сестрой.

Однажды, через несколько месяцев после того, как бабушка переехала к нам, я проснулась среди ночи. В доме с ребёнком никто толком не высыпается, но я успела привыкнуть и даже научилась спать сквозь вопли сестры. Но меня разбудило не это. За дверью скрипнула половица. Я прислушалась и услышала ещё один мягкий скрип — кто-то шёл по коридору, стараясь не шуметь. Скрип прекратился, и я поняла, что кто-то стоит у двери в комнату моей сестры, что напротив моей, чуть дальше по коридору. Я прислушивалась, решив, что это, скорее всего, кто-то из родителей проверяет сестру, но больше звуков не было. Я встала с постели, чтобы посмотреть, кто там и что делает. В коридоре было темнее, чем в моей комнате с ночником; мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к темноте, но когда привыкла, то увидела сгорбленную, перекошенную фигуру бабушки, просто стоявшую у закрытой двери. Она не двигалась, но я слышала её рваное, неровное дыхание. Должно быть, я издала звук, потому что она резко повернула голову и увидела меня, стоящую в дверях, после чего юркнула — быстрее, чем я когда-либо видела, — мимо меня по коридору к себе в комнату. Я почувствовала смешение страха и ревности: не понимая, что это было, подсознательно ощущая, что это неправильно, и одновременно раздражаясь тем, что бабушка, оказывается, всё-таки уделяет внимание моей сестре.

Стало только хуже — она начала делать это каждую ночь. Я слышала её мягкие, старательно тихие шаги мимо моей двери, а затем — остановку у двери сестры. Я не знала, как долго она там стояла, потому что шагов обратно мимо моей двери я уже не слышала.

Как бы странно ни было это ночью, утром всё снова становилось совершенно обычным. Бабушка была прежней — тёплой и ласковой — и мы продолжали ту историю, на которой остановились накануне.

Однажды, через несколько недель после её переезда, мы сидели у бабушки в комнате. Помню, она сидела в кресле, греясь в тёплых лучах дневного солнца. Я рылась в её шкатулке с украшениями, примеряла жемчуг и клипсы. Это было бы чудесное воспоминание, если бы не то, что случилось дальше. Мама вошла с ребёнком. Она проворчала на меня за то, что я устроила беспорядок в бабушкиных вещах, и попросила посидеть с сестрой пять минут, пока она сбегает к соседке. Я застонала и нехотя согласилась. Моя маленькая сестра подползла ко мне и улыбнулась. Я на неё только нахмурилась, когда она попыталась вырвать у меня шкатулку. Она выскользнула у меня из рук, и все украшения рассыпались по полу.

— Нельзя, Эмма! — закричала я.

Она продолжала улыбаться, и я почувствовала, как к глазам подступают слёзы. Злые, обиженные слёзы из-за того, что испортился момент с бабушкой.

Я ощутила лёгкий толчок в спину и обернулась: бабушка стояла на четвереньках позади меня. Её узловатая фигура делала эту позу ужасно неестественной: локти выгибались слишком далеко назад, а сутулую спину словно ломало в невозможные изгибы.

На лице у неё была та же маниакальная улыбка. Глаза — дикие, вытаращенные. Бабушка протянула руку, взяла что-то с пола. Медленно разжала узловатые пальцы — в них оказалась большая, богато украшенная брошь — и кивком предложила мне взять. Улыбка не исчезала; по уголкам рта потекла густая, грязноватая слюна.

Я уставилась на неё — в шоке и с отвращением.

Она снова жестом предложила взять брошь, подтолкнула свою руку ближе.

— Эмма, — гортанно прошептала бабушка. Голос у неё был гораздо ниже и хриплее, чем когда-либо. — Для Эммы.

С отчаянием я взяла брошь, не сводя с неё глаз. Бабушка начала подпрыгивать на руках, как ребёнок, от восторга.

— Булавкой, — прохрипела она и костлявым пальцем указала на младенца. — Уколи её. Уколи её в глаз!

Я, раскрыв рот, смотрела на бабушку, не веря ни её приказу, ни её безумному восторгу, ни почти лихорадочной радости от самой мысли о том, что я причиню сестре боль.

— Нет, бабушка, я не могу, — прошептала я.

— Должна! Уколи! Да! Вот сюда! — она постучала себя по затылку.

Бабушка уже подпрыгивала на корточках и хлопала в ладоши, и эта жуткая улыбка становилась всё шире, пока мне не показалось, что у неё сейчас лопнут щёки.

— Джоан! — крикнула мама, и я резко повернула голову. Она вошла, подняла мою сестру и вынула у неё изо рта что-то маленькое.

— Эмма могла этим подавиться! — в руке у неё была крошечная жемчужная серёжка.

Я была слишком ошеломлена, чтобы говорить. Я повернулась к бабушке, но она уже сидела в кресле, с выражением сочувственной заботы на лице.

В ту ночь родители усадили меня и прочитали нотацию о том, что я должна беречь Эмму и вести себя ответственнее. Я пыталась сказать им, что с бабушкой что-то не так, но меня оборвали. Папа так явно раздосадовался, что просто вышел из комнаты, а у мамы задрожал подбородок, и глаза наполнились слезами.

Меня отправили спать.

После этого я старалась избегать бабушки, а родители перестали пытаться заставлять меня что-то делать с сестрой. Так же, как я держалась подальше от бабушки, родители, казалось, намеренно держали меня подальше от Эммы. Каждый раз, когда мы оказывались в одной комнате, они обменивались тревожными взглядами.

В конце концов меня это вполне устраивало — не иметь дела с Эммой. Но вся эта несправедливость, осознание того, что мне на Эмму наплевать, и ещё то, что именно бабушка хотела причинить ей вред, — всё это кипело во мне яростью.

Это было двадцать лет назад. Бабушка умерла вскоре после истории с брошью, и, думаю, родители ожидали, что я буду гораздо более убита горем. По правде, я почувствовала облегчение. Облегчение от того, что больше не услышу шагов за своей дверью по ночам или хихиканья, не увижу её слишком широкой улыбки и вытаращенных глаз, когда она смотрела на Эмму. Я почти физически ощущала её безмолвные подначки — чтобы я навредила сестре, — и тогда это вызывало у меня отвращение, ужас.

Мы с сестрой так и не сблизились. Наверное, с братьями и сёстрами так иногда бывает. Если честно, моя неприязнь к Эмме с годами только росла. Конечно, я ненавидела и злилась на то, что всё внимание — ей, все переживания — о ней. А когда в подростковом возрасте она начала употреблять, родители застряли в бесконечном цикле «реабилитация — срыв», а мои достижения оставались незамеченными. Я окончила школу лучшей в потоке. Меня бесчисленное количество раз повышали в фирме, и я стала партнёром в беспрецедентно молодом возрасте. Но на самом деле всё это время была только Эмма, Эмма, Эмма.

Я думала об этом, сидя с мамой в холодной, вонючей квартире Эммы и держала в руках фотографию. Неудивительно, что несколько дней назад она умерла от передозировки. Мама выглядела совершенно сломленной горем; её руки дрожали, пока она складывала по коробкам никому не нужный хлам Эммы. Я не понимаю, зачем ей вообще что-то из этого сохранять.

— Посмотри, — сказала я, протягивая маме фотографию. Она взяла её и сквозь слёзы улыбнулась.

— Твоя бабушка и Эмма. Как хорошо, что Эмма это сохранила, — сказала она.

На фотографии — бабушка, уже после переезда к нам, сидит в своём кресле, в комнату льётся дневное солнце, точно как тогда. Малышка Эмма, повернувшись спиной к камере, подтягивается, держась за подлокотник.

— Ты мне никогда не верила, — тихо сказала я, пока мама, ужасно печальная, рассматривала снимок.

— Про что, милая? — ответила она, не поднимая глаз.

— Про то, что бабушка говорила. Про то, что бабушка делала.

Мама устало вздохнула.

— Ох, Джоан, пожалуйста, только не сейчас. Я не хочу снова переживать то горе, пока прохожу через это!

— Что?! — закричала я. — Какое горе? Это я горевала! Горевала из-за того, что мне никто не верил!

Мамины глаза потемнели, грудь вздымалась.

— Тебе никто не верил, Джоан, потому что это была полная чепуха! Мы думали, тебе трудно привыкнуть, и поэтому начались эти выдумки, но потом… — она умолкла.

— Трудно привыкнуть к чему? — выкрикнула я.

— К сестре. К бабушке. Ко всему сразу. Ты была так близка с бабушкой, а когда она переехала к нам, мы решили, что ты просто не справляешься, вот и начала всё это выдумывать, — грустно сказала она.

— Я обрадовалась, когда бабушка переехала к нам! Сначала… Это означало, что кто-то наконец обращает на меня внимание. Что у меня появился человек, с которым можно поговорить!

Мама сухо усмехнулась.

— Вот об этом я и говорю, Джоан, — твои бредни. Ты будто разговаривала с бабушкой! После инсульта, когда она переехала к нам, она не могла говорить, не могла ходить! Она ничего не могла делать, ради всего святого!

Разумеется, после такого признания мне нужно было проветрить голову. Я чувствовала, что схожу с ума. Эти воспоминания такие реальные, такие осязаемые — я не могла всё это выдумать. Это действительно было. Я знаю, что было. Просто мама как всегда — никогда мне не верила. А вот Эмма… Наркоманка-неудачница, высосавшая из них все силы, деньги, всё! Я начала думать, что, может быть, тогда мне и правда стоило послушать бабушку. Что следовало причинить вред Эмме, пока она была младенцем. Возможно, всё было бы иначе. Это означало бы, что мне не пришлось бы уходить из её квартиры, сдерживая слёзы, лишь затем, чтобы оказаться на пустынной тропе у реки. Это означало бы, что мне не пришлось бы приподнимать шаткую половицу в квартире Эммы и доставать ту самую иглу — всё ещё с остатками смеси с крысиным ядом, — которую полицейские даже не попытались искать, потому что их устроило, что та, торчавшая из её синей, холодной руки, и стала причиной передозировки.

И уж точно это означало бы, что мне не пришлось бы оглядываться, убеждаясь, что вокруг никого нет, прежде чем бросить иглу в реку.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Рассказ. Ужасы. Мистика.

Зеркало для мёртвых. Лина Кэрл

Алёна Ковалёва закусила губу, разглядывая пустой документ на экране ноутбука. Срок сдачи материала через неделю, а в голове пустота. Молодая журналистка ненавидела творческие кризисы. Редактор ждал от нее чего-то по-настоящему нового, жуткого, ведь издание специализировалось на городских легендах, но все идеи казались банальными.

— Черт, — прошептала она, закрывая глаза. — Надо что-то необычное, захватывающее, от чего у читателя мурашки по коже побегут.

Мысль пришла неожиданно:

«Барахолка! Там можно отыскать что-то из старины, с загадочной историей».

Блошиный рынок на окраине города не зря считался проклятым местом, куда нормальные люди не ходили: слишком много рухляди за высокую цену. Сюда свозили хлам из соседних деревень, брошенных изб и сараев. Место мрачное, с дурной славой. Как раз то, что нужно!

Алёна бродила между рядами, разглядывая странные вещицы и копалась в пыльных развалах, пока не увидела его — Трюмо. Заваленное рамами и потертыми чемоданами, оно стояло особняком в самом углу рынка, будто отталкивая от себя другие вещи. Старое, с тремя зеркалами — центральным и двумя боковыми.

Почти готовый антураж для мистической статьи!

Рама массивная, покрытая мелкими царапинами и трещинами, возможно зеркало когда-то пытались разбить. Резные узоры на черном дереве напоминали то ли цветы, то ли сплетенные гроздья лозы, а может, узкие пальцы, и пахло так, словно трюмо извлекли из дома, где кто-то умер.

Центральное стекло необычное, старинное, литое, с едва заметной волнистостью, как если бы его сделал человек. По краям легкая дымка. Зеркало не просто отражало — оно искажало, делая предметы дальше, чем они были на самом деле.

— Интересная вещь, — раздался за спиной хриплый голос.

Продавец — сухонький старик с мутными глазами — стоял возле Ковалёвой и пристально смотрел на отражение в зеркале.

— Сколько?

— Для вас, красавица, пятьсот рублей, — старик ухмыльнулся, обнажив редкие желтые зубы, — смешная цена для такой вещи.

— Откуда трюмо? — спросила Алена.

— Из деревни Крюково, — буркнул старик. — Хозяева больше не нуждаются. Старайтесь не смотреть в него после полуночи.

— А что будет, если посмотрю?

— Леший его знает, — вздохнул продавец и отвернулся, — Последний покупатель исчез, спросить не у кого.

— Умер что ли?

— Чего ж сразу про смерть-то? — пробурчал старик, закашлялся и раздраженно прогнусавил, — Будете брать?

Когда Алёна снова дотронулась до рамы, в ушах, на секунду, прозвучал едва уловимый шепот, словно кто-то произнес ее имя. Ого! Вот это поворот. Она прислушалась. Тишина.

«Черт, как же здесь воняет тлением», — мелькнуло в голове, когда Алёна еще раз провела ладонью по резным узорам. Но адреналин уже бил в виски. Этот гниловатый запах, продавец с бесцветными глазами, пожелтевшая газета 90-ых в его руках, почудившийся голос... Идеально. Готовый атмосферный заход.

Ковалёва мысленно строила первые абзацы, пока старик пересчитывал сдачу.

Надо будет снять дедулю для инстаграма - гнилые зубы, лысый череп… Читатели слопают с восторгом. «Я купила зеркало у человека, похожего на ожившего покойника». Хлеще любого предисловия!

В груди приятно заныло. Тот самый творческий зуд, когда понимаешь: вот оно, золото. Не очередной пересказ бабушкиных страшилок, а реальный артефакт с историей.

Алёна в последний раз обвела взглядом загадочный антиквариат и, предвкушая кричащий заголовок статьи, улыбнулась.

Первые дни ничего не происходило. Трюмо стояло в углу комнаты молчаливое и безжизненное. Алёна даже начала думать, что на барахолке ей все померещилось. Зеркало отражало лишь усталое лицо журналистки, разбросанные вещи, потолок с трещиной. Но потом…

Через три дня Алёна подошла к трюмо и заметила: створки отражают разное.

Она улыбнулась — и центральное зеркало ответило ей привычной улыбкой. Улыбка правого отражения выглядела чуть шире и слегка неестественно. Левое отражение вообще не улыбалось: губы в нем оставались сжатыми, а глаза зеркальной Алёны смотрели на журналистку с холодным любопытством.

Ковалёва резко отпрянула.

— Освещение, — пробормотала она. — Или угол.

Ночью ее разбудил холод. В комнате было промозгло, как в склепе.

— Что за…

Она заметила свет. Не отражение лампы или луны, а тусклый, мерцающий отблеск. Он исходил из трюмо, будто за стеклом в зеркале горела свеча. Ковалёва вскочила, сердце заколотилось в волнении. Трюмо стояло в темноте, но внутри него, в глубине, был отчетливо виден желтоватый огонек.

Алёна подошла ближе и заметила движение: белая фигура промелькнула в отражении, будто кто-то прошел за ее спиной.

Алёна обернулась — комната была пуста.

«Это галлюцинация. Я переутомилась…», — подумала она. Еще раз посмотрела в зеркало и, убедившись, что с трюмо все нормально, пошла спать.

Следующей ночью кошмар повторился, но теперь в зеркале появились и другие отражения: дети с темными глазницами, женщина в старомодном платье, и с лицом закрытым спутанными волосами, мужчина с перекошенным ртом, будто застывший в крике, как привидение. Они не двигались, просто стояли там, в глубине и смотрели на Алену, а потом... начали приближаться. Существа подступали к глади зеркала, а она, подталкиваемая неведомой силой, двигалась им навстречу. От ужаса, Алёна закричала и провалилась в беспамятство…

Она пришла в себя с ощущением, что кто-то дышит над ухом. Воздух вокруг был спертый, с привкусом падали. Алёна вскочила, огляделась. В комнате никого. Только в зеркале, в самом центре, теперь стояла ее собственная фигура — стройная, в пижаме, но с черными глазницами и широкой, до ушей, улыбкой.

Сердце стучало часто, пульс барабанил в висках так громко и отчетливо, будто кто-то яростно колотил изнутри зеркала. От холода, дыхание превращалось в пар.

Трюмо светилось. Не отражением, нет — голубым свечением, словно там, за зеркалом, горел целый мир.

Алёна медленно шла к трюмо. Что-то неведомое, как магнитом притягивало ее к трем жутким створкам. Она не могла остановиться…

Внезапно в глубине зеркала возник коридор — длинный, каменный. В его недрах показалась белая фигура —женщина в подвенечном платье; лицо изуродовано черной дырой вместо рта... Она держала свечу и плавно, будто плывя по воздуху, приближалась.

— Нет… — прошептала Алёна.

Фигура рванулась вперед и ударила ладонью в стекло изнутри!

БАМ!

Ковалёва бросилась на кухню, схватила нож, а когда вернулась, в зеркале никого не было, кроме ее двойника. В пижаме, но без ножа. Двойник смотрел на нее и смеялся. А потом появились лица: дети, женщины, мужчины — все смотрели изнутри пристальными взглядами.

Стекло начало вибрировать, изменяться, увеличиваться. Оно растягивалось, как пленка, пока не поглотило Алёну.

...Она очнулась по ту сторону трюмо, в ледяном безмолвии. Комната всё та же — кровать, стол, потолок с трещиной, ноцвета блеклые, будто кто-то вымыл мир кислотой. Воздух стал густым и тягучим.

За спиной зашевелились. Алёна обернулась.

Они стояли полукругом — те самые люди из зеркала. Ребенок с синими губами, женщина с зашитым ртом. Мужчина, у которого вместо нижней челюсти болтался кровавый лоскут кожи.

— Что..., что вы такое? — выдохнула Алёна.

Женщина в свадебном платье медленно подняла полусгнившие пальцы к своему рту. Шов разошелся на мгновение, и из дыры вырвался хрип:

— Мы… забытые.

Мужчина без челюсти заковылял вперед. Его руки впились в плечо Алёны. Она закричала, но звука не было.

— Ты… свежая, — прошипел он, — Еще не стерлась.

И тогда Алёну озарило, словно кто-то вонзил занозу в ее мысли: они не умерли — они стерлись. Чем дольше здесь находишься, тем меньше от тебя остается. Сначала теряешь голос, потом плоть, потом… Она посмотрела вглубь комнаты: по углам шевелились тени — бесформенные, безликие. Те, кого зазеркалье переварило почти полностью, которых забыли в мире живых. А она... она пока еще цела, но не надолго.

— Выпустите меня! — закричала Алёна и кинулась к зеркалу.

Ее бестелесные руки проходили сквозь стекло. Она видела свою реальную спальню с другой стороны и себя — настоящую, лежащую перед трюмо.

Мертвую.

Через несколько дней, Алёна увидела, как родители ломают дверь. Как мама рыдает над бездыханным телом дочери, как работают следователи, изучая ее бумаги и телефон. Как приезжают рабочие и грузят трюмо на тележку…

— Я здесь! — била кулаками по невидимой преграде Алена. — Я ЗДЕСЬ!

Но зеркало молчало.

А вокруг теснились другие — те, кто тоже когда-то купил это трюмо.

***

Вскоре на блошином рынке появился новый лоток. Сухонький старик поправил табличку с надписью: «Антикварное трюмо. Дешево».

В глубине зеркала, если присмотреться, можно разглядеть девушку с распахнутыми от ужаса глазами, других людей рядом с ней. Они стучат по стеклу, но…

«Это просто блики», — успокоит себя новый покупатель и отдаст продавцу за трюмо смешную сумму.

От автора

В этих историях люди не умирают. Они исчезают. Становятся частью чего-то древнего…
Рассказы, навеянные летним отпуском в деревне моей бабушки. Цикл «Не ходи за околицу»