«Показалось, — убеждал он себя. — Эхо собственных шагов по битому стеклу и щебню».

Но звук не уходил. Он стал постоянным саундтреком его движения, преследующим, навязчивым. Иногда Андрею казалось, что он слышит в этом хрусте нечто знакомое, с чем он сталкивался раньше, но мозг отказывался проводить ужасающие параллели.

Он почти добежал до своей цели — знаменитого дома с номером по Фрунзе, где когда-то жил с родителями. Его квартира на четвертом этаже была его штаб-квартирой, местом, где он всегда ночевал, оставлял припасы, читал найденные дневники. Вид на площадь оттуда был лучшим в городе.

Дверь в подъезд была распахнута настежь, хотя он всегда закрывал ее изнутри, заклинивая кирпичом. Внутри пахло не сыростью и пылью, а чем-то кислым, звериным. Андрей, сжимая в руке монтировку, стал подниматься по лестнице. На ступенях валялись обрывки обоев, ошметки чего-то темного, и тот самый, уже знакомый хруст раздавался под его ногами. Он посветил фонарем под ноги — и сердце его упало.

Это были не щебень и не стекло. Это были мелкие, раздробленные кости. Птиц, грызунов, а некоторые обломки были слишком крупными, слишком похожими на фаланги пальцев.

Он вломился в свою квартиру. Дверь была выломана. То, что он увидел внутри, заставило его рухнуть на колени. Все было уничтожено. Мебель — разломана в щепки, матрас — вспорот, перья разбросаны по всей комнате. Его тайник с консервами вскрыт и опустошен. Но не съедено — содержимое банок было выплеснуто на стены, густые, засохшие потеки свисали с потолка. На стенах кровавыми полосами (и он с ужасом понял, что это действительно была кровь) были нарисованы какие-то первобытные символы, кривые круги и палки.

Это был не просто погром. Это было ритуальное осквернение. Мести здесь не пахло. Пахло безумием.

И в этот момент, оглушительно громко, прямо в подъезде, раздался тот самый звук. Не тихий и отдаленный, а громкий, влажный, смачный ХРУСТ, будто ломали толстую сучковатую палку. И за ним — человеческий вопль. Но не крик боли или страха. Это был вопль торжествующей, ненасытной ярости. Звук, который мог издать только тот, кто порвал все связи с человечеством. Вопль людоеда.

Лестничная клетка превратилась в каменный мешок. Путь вниз был отрезан. Там кто-то был. Андрей, не дыша, отступил в квартиру, завалил выломанную дверь обломком шкафа. Его руки тряслись. Он услышал тяжелые, шаркающие шаги на лестнице. Они поднимались. Медленно, не спеша. Хруст-хруст-хруст под ногами чудовища теперь сливался с его тяжелым дыханием.

Шаги замолкли прямо за дверью. Андрей прижался к стене, зажимая рот ладонью, чтобы не выдать себя стуком сердца. В щель между дверью и косяком проник сноп тусклого света от его фонаря, валявшегося на полу.

В щели на мгновение мелькнул глаз. Не человеческий. Безумный, налитый кровью, с узким, как у кошки, вертикальным зрачком.

Потом дверь, которую он так неуклюже загородил, содрогнулась от мощного удара. Посыпались щепки. Второй удар — и массивный обломок шкафа отлетел в сторону, как щепка.

В проеме стояло ОНО. Существо, еще сохранявшее подобие человека, но лишь как жуткую пародию. Одетое в лохмотья старой советской формы, измазанные грязью и бурыми пятнами. Его кожа была землисто-серой, покрытой струпьями и язвами. А рот... Рот был растянут до ушей в постоянной, голодной ухмылке. В его мощных челюстях он зажал обломок человеческой кости, с наслаждением перемалывая его. Хруст. Это был тот самый звук.

— Моя... столовая... — просипело чудовище, и его голос скрипел, как ржавая дверь. Изо рта брызнула слюна, смешанная с костной крошкой.

Андрей отчаянно оглянулся. Спастись можно только через окно. Четвертый этаж. Под окном — старый чугунный карниз, может быть, козырьк подъезда... Это был смертельный риск, но это был единственный шанс.

Он рванулся к окну, отшвырнувая раму. В тот же миг тварь ринулась вперед. Ее рука, длинная и костлявая, с грязными когтями вместо ногтей, впилась ему в плечо. Боль была адской, будто клещи раскалили докрасна и впились в плоть.

Андрей с криком вырвался, чувствуя, как когти рвут его кожу и мышцы. Он кубарем полетел вниз, ударяясь о карниз, сдирая кожу о ржавую арматуру, и с глухим стуком приземлился на клумбу, заросшую бурьяном. Воздух вырвался из легких.

Он не чувствовал ног. С трудом перекатившись на бок, он увидел, как в разбитом окне четвертого этажа возник тот силуэт. Людоед спокойно смотрел на него, все так же пережевывая кость. Он сделал свое дело. Он выгнал его из своего логова. Загнал в ловушку похуже.

Андрей попытался подняться, но его тело не слушалось. Он услышал другой звук. Тихий, на первый взгляд безобидный. Скрип ржавых петель. Одно за другим, на первых этажах, начали открываться двери и окна. В темных проемах замерли другие силуэты. Тени, такие же высохшие и сгорбленные. Они молча смотрели на него. Десятки пар голодных глаз.

Они не были призраками радиации. Они были ее порождением. Те, кто остался и выжил, заплатив за это разумом и человечностью. Они стали новыми хозяевами города. И у них были свои охотничьи угодья.

Хруст костей, который он слышал, — это был звук их постоянной трапезы. А его квартира... его уютная квартира... была для них накрытым столом. Столовой. Куда он сам, добровольно, пришел как главное блюдо.

Сверху, из окна, донесся тот самый вопль. Он не был обращен к Андрею. Это был сигнал. Призыв к началу пира.

Силуэты в дверях зашевелились и начали медленно, не спеша, выходить наружу. Они приближались к нему со всех сторон, окружая его, перекрывая все пути к отступлению. Их тихие, голодные похрюкивания сливались в один жуткий хор.

Андрей отполз к стене дома, прижавшись к холодному бетону. Он смотрел на приближающихся тварей, на их пустые, голодные глаза и наконец понял истинное правило Зоны: самые страшные мутации происходят не с плотью, а с душой. И для них он был не сталкером. Он был просто едой, которая сама пришла в руки.

Последнее, что он увидел, прежде чем на него набросилась первая волна когтистых рук, — это довольную ухмылку людоеда в окне, наблюдающего за трапезой.

Часть 2

Кирилл был зеленым салагой. Для него поход в Зону был способом доказать себе и другим, что он не маменькин сынок, каким его все считали. Рюкзак с тушенкой, дешевый дозиметр, купленный с рук, и дрожь в коленях, которую он тщательно скрывал за напускной бравадой. Его «опытный» проводник, бородатый мужик по кличке Борщ, оставил его «на подхвате» у старой гостиницы «Полесье», строго наказав не соваться никуда и ждать.

И Кирилл ждал. Минуту, пять, десять. Тишина давила на уши. Он услышал крик.

Он был далеким, обреченным, пронзительным. Не крик ужаса, а какой-то животный, последний вопль, в котором было все: боль, страх и осознание конца. А за ним — тот самый звук, который уже преследовал его с самого входа в город. Тот самый навязчивый хруст, только теперь громкий, массовый, будто целая стая чего-то большого грызла сухари.

Любопытство пересилило страх. Осторожно, крадучись от угла к углу, он пополз на звук. Сердце колотилось где-то в горле. Он заглянул из-за ржавого гаража и замер.

То, что он увидел, навсегда отпечаталось у него в мозгу кислотным ожогом. На площади, среди бурьяна, копошились фигуры. Десятки их. Сгорбленные, серые, одетые в гнилые лохмотья. Они окружили что-то на земле. Нет, кого-то. Кирилл увидел разорванную куртку сталкера и окровавленную руку, беспомощно лежащую на асфальте. Твари рвали плоть, с жадностью впивались зубами, их плечи и спины судорожно дергались. Воздух дрожал от низкого, похожего на мурлыканье урчания — звука абсолютного, первобытного насыщения. И непрекращающийся, ужасающий хруст ломаемых костей.

Кирилла затрясло. Из горла вырвался тихий стон, который он еда сдержал, прикусив губу до крови. Он отпрянул за угол, и его тут же вывернуло наизнанку. Он блевал, судорожно цепляясь за холодный кирпич стены, пока перед глазами плясали кровавые пятна.

Сознание кричало одно: «Беги!».

Он побежал. Слепо, не разбирая дороги, спотыкаясь о бурелом и развалены. Он не оглядывался, но ему казалось, что горячее, голодное дыхание преследователя уже чувствуется у него за спиной. Его ноги сами понесли его к первому же укрытию — полуразрушенному дому с зияющим, как черная пасть, провалом в подвал.

Сорвавшись с края, он кубарем скатился вниз, больно ударившись о бетонный пол. Темнота была абсолютной. Пахло сыростью, плесенью и чем-то еще, сладковатым и неприятным. Он лежал, вслушиваясь в стук собственного сердца, пытаясь отдышаться. Снаружи не было слышно шагов. Казалось, он оторвался.

Адреналин начал отступать, и его сменила слабость. Он проголодался. Дико, до спазм в желудке. Страх сжег все его силы. Руки дрожали.

«Надо поесть, — тупо подумал он. — Надо подкрепиться, чтобы бежать дальше».

Он сдернул рюкзак, лихорадочно расстегнул его. В свете включенного фонаря (его руки тряслись так, что луч прыгал по стенам) он начал шарить внутри. Консервы! Вот они. Его пальцы наткнулись на холодную, гладкую жесть банки. Он вытащил ее.

И тут мир перевернулся.

Это была не тушенка. Этикетка была старой, советской, с кривым шрифтом. Но не это было главным. Сквозь полустертые буквы и слои пыли на банке явно проступали темные, засохшие, липкие пятна. Пятна, точь-в-точь как те, что он видел на стенах в квартире, откуда доносился крик. Пятна крови.

Он чуть не выронил банку, но голод был сильнее отвращения. «Наверное, Борщ где-то нашел, старый запасливый черт», — попытался убедить себя Кирилл. Он с трудом вставил консервный нож, начал вскрывать.

Крышка отошла с тихим щелчком. И запах...

Это был не запах тушенки. Это был тяжелый, густой, тошнотворно-сладкий аромат испорченного, протухшего мяса, смешанный с каким-то химическим привкусом формалина. Кирилл снова почувствовал рвотные позывы, но его пальцы уже сами, против его воли, полезли внутрь.

Он вытащил кусок. Он был странным на вид — темно-бурым, с резиновой, склизкой текстурой, с прожилками жира и чем-то белесым, похожим на хрящ. Голод затуманил разум. Он зажмурился и сунул кусок в рот.

Вкус был невыразимо отвратительным. Соленым, горьким и кислым одновременно. Он жевал эту резиновую, вязкую массу, чувствуя, как по его подбородку течет жир, и пытаясь не думать ни о чем. Он проглотил. Потом второй кусок. Третий. Желудок, сначала сопротивляясь, теперь с жадностью принимал пищу, требуя еще.

Он доел банку, облизывая пальцы, чувствуя, как по телу разливается странная, согревающая тяжесть. Страх отступил, сменившись апатичной усталостью. Он прислонился к холодной стене, и его начало клонить в сон.

И тут в темноте подвала раздался тихий, скрипучий голос. Не снаружи. Изнутри. Прямо у него над ухом.

— Вкусно, новичок?

Кирилл вздрогнул и резко повернулся, тыча фонарем в темноту. Луч выхватил из мрака фигуру. Это был высокий, исхудавший до скелета человек в обрывках противогаза и робы. Его лицо было испещрено язвами, а глаза горели лихорадочным блеском. Он стоял вплотную к Кириллу, явно наблюдая за ним все это время.

— Я... я... — не смог вымолвить Кирилл.

— Ничего, — скрипуче прошелебел незнакомец, и его губы растянулись в беззубой ухмылке. — Все сначала боятся. Потом привыкают. Потом им начинает нравиться. Особый вкус, да? Ни с чем не спутать.

Кирилл с ужасом смотрел на пустую банку из-под тушенки, валявшуюся у его ног. Потом на свои жирные, липкие пальцы. Память подсказала ему обрывки лекций по выживанию, которые он пролистывал в интернете. О радиации, о мутациях, о цезие и стронции... и о том, что они накапливаются в мышечных тканях. В мясе.

Он понял, что это была не тушенка. Его проводник, Борщ, не просто так оставил его. Он не искал артефакты. Он был поставщиком. Поставщиком «свежего» товара для местных обитателей. А банка в его рюкзаке была не едой. Это была плата. Или приманка.

— Что... что я съел? — выдохнул Кирилл, и его голос был чужим.

— То, что все здесь едят, сынок, — проскрипел старик. — Добро пожаловать в клуб. Аппетит теперь будет всегда. Только к одной консерве не привыкнешь.

Снаружи послышалось шарканье многих ног. В проеме подвала один за другим стали появляться силуэты. Те самые. Их глаза уже смотрели на него не с голодной злобой, а с любопытством и... пониманием? Они молча стояли, наблюдая.

Кирилл попытался вскочить, но его тело не слушалось. Ноги были ватными, в голове гудел тяжелый, наркотический туман. Он снова почувствовал голод. Но теперь это был другой голод — острый, извращенный, зовущий повторить тот странный, отвратительный вкус. Он посмотрел на свою руку и с ужасом осознал, что облизывает губы.

Старик положил ему на плечо костлявую руку.

— Успокойся. Теперь ты свой. Теперь ты дома. Скоро твой проводник вернется. С новой едой. С новыми консервами. — Он кивнул на приближающихся тварей. — А пока иди к своим. Поделись с ними. Они тоже голодны.

Кирилл не сопротивлялся, когда его подхватили и повели вглубь подвала, в непроглядную тьму. Он уже почти не помнил вкус обычной тушенки. Он помнил только один вкус. И его желудок снова требовал его. Он был больше не жертвой. Он был новым членом их стаи. И впервые за этот долгий день он чувствовал себя по-настоящему сытым и понятым. Скоро он сам пойдет на охоту.

Часть 3

---

Егор был не из тех, кого легко напугать. Он ходил в Зону десять лет, и у него было лишь одно правило: доверять только своему оружию и инстинктам. Его рейды в Припять были рутиной, почти паломничеством. Но этот визит с самого начала пахнал смертью.

Воздух был не просто тихим, а натянутым, как струна перед разрывом. И запах... знакомый запах пыли и тлена дополнился новым, тошнотворно-сладким — запахом старой крови и чего-то протухшего.

Он шел своим обычным маршрутом, но на подъезде к дому на улице Лесной его нога наткнулась на что-то твердое. Он посветил фонарем под ноги. Это была человеческая лопатка, обглоданная дочиста, белая и неестественная на фоне темного асфальта. Чуть дальше — темное, почти черное пятно засохшей крови, растекшееся по земле веером.

Его рука сама потянулась к кобуре на поясе. Он достал дедовский ТТ. Холодная, тяжелая сталь пистолета, прошедшего всю войну, всегда успокаивала его. Сегодня он чувствовал ее вес как никогда.

Он не побежал, но его шаги стали быстрее и тише. Он не просто шел — он сканировал пространство: черные дыры подъездов, зияющие окна, груды мусора. Везде следы. Следы борьбы, волочения, а главное — те самые мелкие, раздробленные кости, которые хрустели под сапогами.

Его квартира на третьем этаже была его крепостью. Дверь, укрепленная им же много лет назад, все еще держалась. Он вставил ключ, резко повернул и ввалился внутрь, сразу же захлопнув ее за собой. Сердце отчаянно стучало. Он щелкнул внутренним прочным засовом, который сам же и приварил — массивная железная скоба легла на место с глухим, обнадеживающим стуком.

Только теперь он позволил себе выдохнуть. Он прислонился к двери, прислушиваясь. Тишина. Та самая, гнетущая тишина, что была хуже любого шума.

«Спокойно, Егор, — сказал он себе мысленно. — Ты дома».

Он бросил рюкзак на пол, поставил ТТ на стол рядом с диваном, стволом к двери, и начал раскладывать снаряжение. Организм требовал калорий, топлива. Он достал маленькую газовую горелку, поставил на нее котелок с водой, собираясь разогреть свою стандартную тушенку. Механические, привычные действия успокаивали нервы.

Вода только начала закипать, когда с улицы донесся звук.

Сначала это был просто шум. Потом он оформился в крики. Не крики ужаса, а какие-то дикие, нечленораздельные вопли, полные то ли ярости, то ли отчаяния. И другой звук — глухой, мощный топот и тот самый, уже знакомый по сегодняшней прогулке, кошмарный хруст.

Егор резко подошел к окну, стараясь не попадать в проем, и осторожно отодвинул грязную тюлевую занавеску.

Площадь перед домом была освещена луной. И на ней было движение.

Он увидел их. Тех самых уродцев. Они сновали, как тени, их сгорбленные фигуры метались туда-сюда. Они что-то преследовали. Или кого-то.

И он увидел этого «кого-то». Это был парень. Одетый в относительно чистую, новую куртку сталкера. Он бежал, отмахиваясь руками, его лицо было искажено чистым, немыслимым страхом. Он кричал что-то, но слова было невозможно разобрать.

«Новичок, — мгновенно оценил Егор. — Заблудился. Или его бросили». Сердце Егора сжалось. Он видел в этом парне себя много лет назад — зеленого, напуганного, верящего в романтику Зоны.

Парень споткнулся о торчащую из земли арматуру и упал. Стая уродцев мгновенно окружила его, сомкнув круг. Егор сжал кулаки. Он ненавидел это. Его пальцы потянулись к ТТ на столе. Он мог сделать несколько выстрелов, отогнать их, дать парню шанс... Но это означало выдать себя. Это была верная смерть для них обоих.

Но прежде чем он успел принять мучительное решение, произошло нечто, от чего кровь застыла в его жилах.

Из-за угла соседнего дома вышел еще один человек. Он шел спокойно, почти небрежно. Он был одет так же, как тот парень — в нормальную, добротную сталкерскую экипировку. Его лицо было чистым, без язв и шрамов. Он выглядел... опытным. Своим.

«Напарник!» — мелькнула у Егора безумная надежда. Этот человек явно знал, что делал. Он не бежал сломя голову, его движения были точными и выверенными. Егор уже мысленно представил, как они вдвоем отобьются от тварей.

Но уродцы не набросились на нового человека. Они даже не обернулись на него. Они расступились перед ним, как стая шакалов перед вожаком, дав ему пройти к центру круга. Человек подошел к лежащему на земле новичку, который забился в истерике, и... наклонился над ним.

Егор увидел, как человек что-то говорит новичку. Его лицо было спокойным, даже успокаивающим. Искаженное ужасом лицо новичка на мгновение выразило недоумение, потом слабую, безумную надежду на спасение. Он даже перестал дергаться, затих, глядя на своего «спасителя».

И в этот момент человек-сталкер двинулся с пугающей, змеиной быстротой. Его рука с зажатым в ней ножом взметнулась и опустилась. Вопль новичка был коротким и обрывистым. И тогда «спаситель» отступил на шаг и кивнул уродцам.

Те с радостным, тихим повизгиванием набросились на добычу, начав свой пир. А человек в сталкерской одежде отошел в сторонку, прислонился к стене и... достал из кармана пачку сигарет. Он закурил, спокойно наблюдая за пиршеством, как зритель наблюдает за спектаклем. Дым сигареты серой струйкой уплывал в лунное небо.

Луна ярко осветила его лицо. Это был молодой парень, лет двадцати пяти. Кирилл. Но для Егора он был просто Незнакомцем. Его глаза были абсолютно пустыми, холодными и спокойными. В них не было ни злобы, ни жажды крови, ни сожаления. Была только рутина. Выполненная работа.

Егор медленно отпустил занавеску и отшатнулся от окна. Его вырвало прямо на пол. Он понял все. Это была не просто стая мутантов. Это была охота. Система. И самый страшный хищник здесь был не тот, кто выглядел как чудовище. А тот, кто выглядел как человек. Свой, который подходил к тебе в самый страшный момент и говорил то, что ты хочешь услышать.

Выстрел из ТТ сейчас был бы самоубийством. Он бы выдал его местоположение. И тогда на его дверь пришел бы не просто безумный скот. Пришел бы спокойный, расчетливый охотник в сталкерской куртке, который знает все о укрепленных дверях и человеческой психологии.

Егор потушил горелку. Есть он уже не мог. Он взял ТТ, отнес его к двери и сел на пол, прижавшись спиной к холодной стене. Он смотрел на массивную железную защелку.

Она вдруг показалась ему смехотворно хрупкой и ненадежной.

Он сидел в полной темноте, не шевелясь, и слушал. Снаружи стихли крики. Стихло и похрюкивание. Послышались неспешные, уверенные шаги. Они приблизились к его подъезду и замерли у входа.

Кто-то сделал глубокую затяжку. Пахнувший дымок дешевой сигареты медленно просочился в щели под дверью, смешиваясь с запахом крови и смерти.

Затем шаги раздались снова. Они поднимались по лестнице. Медленно, с остановками на каждом лестничном пролете, как будто кто-то проверял квартиры. Они добрались до его этажа и замерли прямо напротив его двери.

Тишина длилась вечность. Егор не дышал, сжимая в потной ладони рукоятку ТТ. Он целился в центр двери, туда, где должна быть грудь человека.

Потом с другой стороны двери раздался спокойный, ровный голос. Тот самый голос, что он слышал с улицы, обращенный к новичку. Голос, полный ложного спокойствия и смертельной угрозы.

— Эй, там кто-то есть? Я видел свет. Выходи, не бойся. Я свой. Могу помочь. У меня есть еда.

Егор прикрыл глаза. Он понял, что его крепость стала его склепом. А снаружи ждал не монстр. Незнакомец, который когда-то, возможно, тоже был как он. И от этого осознания было в тысячу раз страшнее.

Он медленно взвел курок ТТ. Звук щелчка был оглушительно громким в тишине квартиры.

Снаружи наступила пауза. Потом Егор услышал тихий, почти неслышмый смешок.

Шаги удалились от его двери и начали спускаться вниз. Охотник понял, что здесь добыча не клюнет на приманку. Здесь придется охотиться по-другому.

Егор остался сидеть в темноте, с пистолетом на коленях, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Он знал, что это ненадолго. Незнакомец теперь знал о нем. И он вернется. Не один.

Консервы в его рюкзаке внезапно показались ему отравленными. А железная защелка на двери — просто нарисованной линией на песке, которую вот-вот смоет прилив.

Азарт первооткрывателей затмил осторожность. Они шли все дальше, оставляя на стенах отметки фломастером, но коридоры ветвились с безумной логикой, петляли, спускались и снова поднимались. Вскоре они поняли, что заблудились. Фонарики начали предательски мигать, отбрасывая пляшущие, уродливые тени.

Именно в момент нарастающей паники они их услышали.

Сначала это был просто звук. Где-то далеко, в глубине этого каменного чрева. Тук. Тук. Тук. Тяжелые, мерные шаги. Не человеческие. Что-то массивное и копытное переставляло ноги по каменному полу. К шагам примешивалось другое — низкое, хриплое, влажное похрюкивание. Звук, полный не голода, а некой древней, беспричинной ярости.

Они замерли, прижавшись к холодной стене. Сердце Гриши колотилось так громко, что ему казалось, что это эхо разносится по всему тоннелю.

— Назад, — просипел Валера, и его лицо было серым от ужаса.

Они побежали. Слепо, не разбирая дороги, сворачивая наугад. Но лабиринт играл с ними. Все их отметки исчезли, словно стены их поглотили. А звуки становились все ближе. Теперь к шагам и хрюканью добавилось громкое сопение, будто чудовищный нюхач улавливал вкусный, животный запах их страха.

Гриша оглянулся на одном из поворотов. В конце длинного коридора, в слабом свете своего умирающего фонаря, он увидел ЭТО.

Это был кабан. Но кабан из самых дурных кошмаров. Размером с быка. Его спина была покрыта не щетиной, а какими-то кожистыми, ороговевшими наростами, как панцирь. Глаза, крошечные и черные, сверкали чистейшим, неодушевленным злом. Из пасти, усеянной желтыми, кривыми клыками, стекала слюна. Но самое жуткое — он шел на задних ногах, по-человечески, его массивные передние копыта с длинными, как боевые ножи, когтями волочились по полу, издавая тот самый скрежещущий звук.

Чудовище издало низкий рык, больше похожий на клокотание в огромной глотке, и рванулось вперед с пугающей для его размера скоростью.

Бег стал абсолютно иррациональным. Они кричали, спотыкались, падали, царапая руки в кровь о камни. Тяжелое дыхание зверя и его топот уже гремели прямо за спиной. Запах — дикий, терпкий, запах крови и грязи — заполнил все вокруг.

Гриша влетел в тупик. Остановился, упираясь руками в холодную стену, с криком отчаяния обреченности. Он обернулся.

Валера отстал. Чудовище настигло его. Гриша видел, как громадная когтистая лапа со свиром рассекла воздух и ударила Валеру в спину. Раздался не крик, а хруст — ломающихся ребер и разрываемой плоти. Тело Валеры взметнулось в воздух и с глухим стуком шлепнулось о стену, оставляя на кирпиче кровавый след.

Кабан-секач развернулся к Грише. Его крошечные глаза сузились. Он медленно пошел к нему, громко втягивая воздух, с наслаждением предвкушая. Гриша зажмурился, зарывшись лицом в колени, плача и что-то беззвучно бормоча.

Он услышал последнее — тяжелое, горячее сопение прямо над ухом, влажное прикосновение щетины к своей шее и оглушительный, разрывающий тишину визг, от которого кровь стыла в жилах.

Боль была стремительной и всепоглощающей. Острый, как бритва, клык вошел под лопатку, пронзая насквозь. Потом второй удар — когти распороли живот. Мир поплыл, превратившись в алое марево боли и ужаса.

Агриппина Степановна ждала внука до ночи, а потом пошла к соседям. Те лишь качали головами: «Лес он, Агриппина, не любит чужих. Особенно тех, кто лезет куда не надо».

На третий день поисков нашли только одну вещь. У старого колодца, на краю того самого леса, валялся мальчишеский кроссовок. Весь в грязи. И в темной, липкой, уже засохшей крови.

А в деревне потом еще долго рассказывали, что по ночам из леса доносится странный звук — не то тяжелые шаги, не то похрюкивание. И будто бы кто-то там, в самой чаще, теперь хрюкает на два голоса.

В корпус вошли двое людей в штатском, начали опрашивать сначала Семёна, потом Лукиничну и ребятишек. Вострикову показалось, что они недоброжелательно настроены к нему. Мужчины ушли, и дети донесли, что они сейчас разговаривают с другими взрослыми в отрядах. Явился начальник, почему-то в пиджаке в такую жару, выгнал ребятню на улицу. Но Лукинична свой пост возле вожатого не оставила, несмотря на выразительные взгляды начальства. Оказалось, что в рукаве пиджака была бутылка коньяка, и начальник предложил:

— Давай-ка сто граммов после боевого крещения.

Но взвилась Лукинична, заорала, что она Георгиевича уважает, как отца родного, но не пошёл бы он с коньяком куда-нибудь подальше, она сама парня полечит. И ведь вытолкала начальника!

— Я к тебе часов в двенадцать зайду, когда лагерь уснёт. Отвечу на вопросы, которые у тебя есть, — сказал из-за плеча Лукиничны он и добавил для воспитательницы: — Да не ори, без выпивки приду.

Странное дело, но после молока, которое вожатый терпеть не мог, как Ильич буржуазию, потянул на сон. Выспавшись, Востряков почувствовал себя в полном порядке, съел холодный обед. Лукинична так и не покинула своего поста:

— Ничего засранцы больше не учудят, они к Верке в медпункт сходили, сейчас кто шарик по столу гоняет, кто в карты режется, девки сказки рассказывают друг другу, скоро на ужин накрывать нужно идти.

— На ужин? — удивился вожатый.

— А то! Молоко с мёдом и маслом да сон — лучшее лекарство. Эта, — Лукинична кивнула в сторону девчачьей спальни, — на кровати валяется, спиной ко всем.

После ужина Семён вышел к теннисному столу и показал класс игры. Ребята смотрели на него так, как, наверное, гордятся младшие братья старшими. Семён отметил для себя слова Оли: «У Верки завтра день рождения. Она боится, что к ней никто не приедет. Родители-то развелись, новые семьи нашли. Девчонки, давайте ей хоть открытки нарисуем».

Вострикову снова стало тревожно. С чем-то эти слова связаны… Только вот с чем? Вскоре он понял: девочка может забраться в корпус, где всегда находится то, что нужно.

А потом вновь ветрище пригнал тучи, и зарядил дождь. Около двенадцати пришёл начальник, покосился на комнату Лукиничны и предложил прогуляться. Он сказал:

— Сейчас расскажу всё как есть, что будет непонятно, спросишь. Речь пойдёт о немыслимом, о котором мне, партийцу, и тебе, комсомольцу, даже думать нельзя. За это сесть можно. Или там оказаться, где Ирка должна быть. Но сегодня я в тебе своих боевых товарищей увидел, которые могли со связкой гранат под танк кинуться.

— Между прочим, Пономарева Нина так же поступила, спасая вашу Иру, — напомнил Семён.

— Моя Ира одурачила твою Нину. Ты лучше послушай. Мы с Авроркой до войны здесь работали. Жениться было нельзя. Какая уж личная жизнь и свои дети, когда у меня на руках сто двадцать ребятишек каждое лето, а в остальное время — работа с детдомовцами? В сорок первом меня призвали. В августе выделили два грузовика без скамеек, чтобы детей вывезти из лагеря в город. Соснина Ира не захотела в кузов лезть, спряталась в корпусе. Аврорке некогда было считать ребятишек по головам, она корпуса замкнула и велела рабочим заколачивать. В городе хватилась ребёнка, но смалодушничала и подала в списках как сбежавшую. А когда осознала, что натворила, ушла на фронт смерти искать. Мы с ней только в сорок третьем встретились. Исповедалась она мне. Я сказал, что это мудрое решение — искупить вину на поле боя. Выжили мы оба, в одном полку до Берлина дошли. Сначала сюда вернулся я. Так и не смог открыть неразграбленный и вообще нетронутый корпус. Всё боялся найти кости оставленного ребёнка. Потом приехала Аврорка. Однажды она после грозы ко мне пришла и сказала, что корпус открыла и нашла Ирку. Живую и невредимую. Я подумал, что допилась боевая подруга. Ан нет, она привела Ирку. Только это была уже не просто припадочная девочка. Я сдал её в клинику. В те годы, когда я её не брал в лагерь, было всё нормально, никто не умирал. Но врачи сказали, что больная, ожидая июня, становится благополучнее. И после того, как побудет рядом с детьми, перестаёт… чудачить. И я снова её вёз сюда.

— Вот это да! Вы, зная, что она убьёт, всё же везли её к детям?! Да вы ещё хуже, чем она! — закричал Семён, вспомнив горе тёти Маши.

— Если бы я видел, что она человек и убивает, пристрелил бы. Но она просто рисовала. А на рисунки слетались беды. Она умеет гипнотизировать — это я ощущаю на себе. Может, как говорили в старину, отвести глаза, заставить видеть то, чего нет. Потому что она не человек. Не смог бы ребёнок четыре года жить в корпусе без еды и воды, не замерзать зимами и оставаться двадцать пять лет двенадцатилетним. Но Аврорке казалось, что это существо — прощение свыше страшного греха. Но её больше нет…

— Так это свечение корпуса — иллюзия, созданная Ирой?

— Нет, свечение настоящее… Здесь какая-то геомагнитная аномалия.

Небо осветилось жёлтым пламенем. «Ничего себе! Жёлтая гроза, один из опаснейших видов молнии!» — подумал Семён.

— Пойдём-ка каждый к себе, — сказал начальник. — Такие сполохи всегда заканчиваются бедой.

— Я хотел бы посмотреть на заколоченное строение, — заупрямился Востряков.

— Ну давай… чёрт! — споткнулся начальник и посветил себе под ноги.

В траве лежали части обугленного тела.

— Верочка! — завопил Семён и заметался, не зная, куда бежать.

Его обогнал начальник, и Востряков крикнул ему в спину обвинения:

— Завтра у девочки день рождения! Она очень хотела, чтобы к ней приехали! А её ободок, подаренный отцом, так и не нашёлся. Она, наверное, пошла в проклятый корпус за ним!

— Заткнись, весь лагерь перебудишь, — бросил ему начальник.

Востряков глазам не поверил, когда увидел Савчу живой-здоровой на кровати в медпункте.

— Обугленный труп точно детский… — прошептал начальник. — Нужно проводить сверку по отрядам.

— А если все дети на месте, значит, чудовище решило добиться своего и вместо Вериного тела подложило останки ребёнка, который погиб раньше от молнии. И чья-то мать так и не узнала, где её пропавшее без вести дитя. Кто закапывал тела — вы или Гранитовна? Не само же чудовище махало лопатой, — так же тихо ответил Семён.

Начальник и вожатый, задыхаясь от ненависти друг к другу, обошли отряды. К счастью, никто из детей не пропал.

***

Утром Семён отправился с печальным известием о новом рисунке к начальнику. Тот сидел с опухшим лицом за столом, на котором стояла пустая бутылка и стакан.

— На асфальте была нарисована петля и написано имя, — сказал Востряков.

Начальник поднял на вожатого глаза в сеточке красных сосудов.

— Сегодня должна умереть какая-то Ира. Есть ли в лагере сотрудники с таким именем?

Начальник кивнул.

— Сами предупредите их. У меня нет больше сил заниматься старыми грехами и новыми преступлениями вашего чудовища. А ещё этот дождь… Нескончаемый дождь. Нужно снова детей держать в корпусе.

Раздался пронзительный звонок телефона. Начальник с обречённым видом поднял трубку, потом просто уронил её на стол и сказал:

— Сейчас приедут за вещами воспитателя Пономарёвой. Вы отправитесь к дознавателю с сотрудниками милиции.

Семён потребовал:

— Если у вас есть ещё рисунки, о которых вы смолчали, дайте их мне. Я ничем не могу подтвердить, что на асфальте были зловещие каракули. Пришло время отвечать за всё, Георгий Георгиевич.

Начальник молча подошёл к сейфу и достал несколько тетрадных или альбомных листков, протянул Вострякову со словами:

— И вы тоже ответите за свою позицию. Поймёте, каково это — быть запертым в психушке.

Вожатый ответил твёрдо:

— Я не смогу скрывать правду. Если за это нужно пострадать, то я готов.

После завтрака в отряд пришли люди в форме и в штатском, забрали вещи Ниночки и сказали Семёну пройти к воротам.

— Я вернусь в лагерь? — спросил он.

Один человек в штатском улыбнулся:

— Конечно. Вы просто поработаете с дознавателем. И в лагере вы нужнее, чем где-либо.

Семён взял рисунки и вышел, не оглянувшись на Лукиничну и детей. Он знал, что не один… что все сейчас с ним…

Вернулся Востриков только к вечеру.

Лукинична шепнула:

— Эта куда-то подевалась. Я не пошла её искать. Отправила Вадьку к начальнику, но он ничего не ответил мальчику.

И тогда до Вострикова дошло: сегодня должна повеситься Соснина Ира! Что-то сдвинулось в его мозгу: совсем недавно он доказывал, что виной всему чудовище, а теперь почему-то хочется защитить ту оболочку, в которой оно скрывалось — маленькую девочку. Он промучился, пока все в корпусе не заснули. Вышел на улицу без куртки, в туфлях, несмотря на ливень. Началась обычная гроза, синеватыми линиями ломавшая чёрное небо. В её свете он увидел раскрытые двери проклятого корпуса и услышал голос начальника:

— Ступайте к детям, Востриков.

Потом загрохотал гром, и последние слова Георгия Георгиевича потонули в его раскатах. Двери захлопнулись, через минуту раздался выстрел. А ещё через миг корпус взорвался в голубоватом сиянии. Семёна чуть не зашибло обломками. Он бросился в отряд, но дети даже не проснулись.

На следующий день ребятишек вывезли в санаторий. Дожди наконец-то закончились. Но Семён не освободился от слякоти в душе, потому что не знал, отправился ли начальник в мир иной один или вместе с чудовищем. А если оно говорило о мёртвой Нине, как о живой, может, жизнь не кончается со смертью. Но так нельзя думать комсомольцу! И не думать невозможно…

Когда ночная морось сменилась покойничьей синевой рассвета и дождик утих, Семён прилёг отдохнуть. Закрыл глаза и ненадолго отключился. Очнулся, глянул на часы: половина шестого. За окном хлестал ливень, то отвесно барабанил по асфальтовой дорожке, то менял направление и плевал на стекло длинными потёками. Востряков захлопнул форточку, из которой порядком натекло воды на подоконник и даже на крашеный пол, глянул на асфальт и вздрогнул: огромная лужа на асфальте растворяла рисунок — виселицу с петлёй — и написанное имя, «Ирка». Через минуту оцепенения вожатого всё исчезло. Вот как… Некая Ирка должна повеситься… Семён закрыл лицо руками и простонал. Кто эта Ирка — взрослый сотрудник лагеря или ребёнок?..

***

Востряков числился в конструкторском бюро при «сотом ящике» молодым специалистом с зарплатой в сто двадцать рублей. Всего на сорок рублей больше, чем у уборщицы. Само предприятие было режимным, а его название — секретным. В народе оно прозывалось «ящиком», потому что был известен только его почтовый адрес. В жарком мае Семёна вызвали в профком. Председатель сказал: «Хочешь отпуск летом, а не в ноябре? Поезжай тогда вожатым в пионерский лагерь. Нам из горкома спустили разнарядку — закрыть одну штатную единицу лагеря нашим сотрудником. И отдохнёшь, и заработаешь немного». Востряков задумался: а почему бы и нет? Ох холост, дети его не выводят из себя, да и денежки лишними не бывают. И ещё один плюс: вырваться хоть на месяц из гадкой общаги, не готовить еду на замызганной кухне, плотно заставленной столами, с плохо работающими электропечами. Однако что за лагерь-то? Председатель ответил, что «Черёмушки», в двух часах езды на электричке, в экологически чистом районе реки Олхи, возле села Большой Лог. «Шикарно!» — подумал Семён и согласился.

В своём отделе он поинтересовался у коллег, не отправлял ли кто-нибудь детей в этот лагерь. Чертёжницы сразу накидали ему уйму негативных сведений: «Черёмушки» — неблагополучное место, вечно с детьми происходят несчастья, да и далеко слишком от города. Педагогов среди воспитателей и вожатых, как правило, нет, никто туда ехать не хочет. Вот и отправляют неженатых комсомольцев. А они там либо пьют, либо любовь крутят, а ребятишки беспризорными ходят. Проверок из города практически не бывает. Начальник отдела Пётр Григорьевич шепнул: «Ты у тёти Маши поинтересуйся «Черёмушками». Кода я в КБ лет пятнадцать пришёл, она потеряла не то сына, не то внука. Тоже в этом лагере».

Тётя Маша трудилась в КБ с самого первого дня его основания. Мыла полы, окна, двери с превеликим старанием. Она сразу же взялась опекать Семёна, видно, интуитивно почувствовала в нём сироту: отдавала овощи с огорода, к праздникам дарила заготовки-самокрутки, а её муж-сапожник ремонтировал молодому специалисту обувь. Теперь стало ясно, что бездетная тётя Маша так реализовывала свой материнский инстинкт.

Востряков сказал ей, уходя домой после работы:

— А меня вожатым отправляют в «Черёмушки» в июне.

Тётя Маша тут же отставила швабру с тряпкой к стене, уселась на лавку, уставилась на входную дверь недвижным взором. Без единого слова. Долго молчала, а потом сказала, не взглянув на своего подопечного:

— Откажись, Сёмушка. Отбейся уж как-нибудь от начальства. Пусть орут, премии лишают.

— Да с чего бы отказываться-то? Экологически чистое место, речка, недалеко село, — возразил Востряков. — В городе столько предприятий, что я уже кашлять и задыхаться стал. А ещё меня ждёт отпуск в ноябре… На поездку я с моей зарплатой не скопил. Дополнительный заработок не помешает.

— Лучше в загаженном городе живым быть, чем мёртвым в этом чистом месте. Или срок мотать в тюрьме, — тихо и как-то пророчески зловеще ответила уборщица.

— Не пойму, чего я должен бояться, — неискренне засмеялся будущий вожатый.

— Присядь-ка, — сказала тётя Маша и похлопала широкой, разбитой работой ладонью рядом с собой.

Востряков уселся и повернулся к уборщице, которая так и не оторвала взгляда от стены. Она начала говорить так тихо, что Семён почти физически почувствовал, как его и тётю Машу накрыл невидимый колпак тайны:

— Я его поздно родила, моего единственного мальчика. Коленьку… Когда ему исполнилось семь лет, семье участок земли выделили, мы стали дачный домик строить. Вот и решили отправить сыночка в лагерь. В «Черёмушки». Он плакал, ехать не хотел. Но отец сказал: «Тебе семь лет, осенью в школу пойдёшь. Стыдно реветь, как девчонка, и за материнский подол цепляться. Поезжай и учись быть большим». Всю неделю у меня сердце болело, на части рвалось: как там мой ребёнок? В субботу мы отправились поездом, который в пять утра отправлялся. Потом долго шли до лагеря. А возле ворот — три милицейских машины. Нас к начальнику лагеря пригласили. Что он говорил, я не вспомню, только поняла: это с моим мальчиком беда. Милиционер стал нас пытать: не знаете ли, что это за рисунок, не видели ли у сына подобного? Мы сказали, что не видели — четырёх фигурок рядышком, а под ними имена… Одно из них такое же, как у сына… Повели нас в старый незаселённый корпус. Я увидела четыре простынки, которыми тела закрыты, и в обморок упала… Укол поставили, и муж увёз меня в беспамятстве домой. Потом сказал, что прямо там, в лагере, написал заявление на вожатую, воспитателя и начальника. Только через месяц, уже из области, отдали тело в забитом гробу. Всех посадили за халатность, но начальника — только в августе после того, как мостки над Олхой обрушились. Ведь водопровода не было, дети утром с мостков умывались. Четыре ребёнка потонули. Мы так и не получили ответа от следствия, кто детей угробил. Теперь понимаешь?..

Востряков не смог ответить, только сжал руку тёти Маши. Потом проглотил комок в горле и немного в нос произнёс:

— Горюю вместе с вами… соболезную.

— Пообещай, что откажешься. Ведь мой Коленька бы теперь таким же был, как ты: светленьким, голубоглазым… Иногда мне кажется, что ты — это он.

Семён и в самом деле отказался бы только ради тёти Маши. Но на следующий день она на работу не вышла, попала в больницу с сердечным приступом. Востряков купил фруктов, отправился навестить её. Однако в реанимацию его не пустили. Поскольку будущий вожатый был комсомольцем с правильным мировоззрением, чуждым всяким предрассудкам, то в лагерь всё же поехал. Да и чистый расчёт принял во внимание: обозлишь начальство отказом — останешься без премий на долгое время. Ещё у Вострякова был собственный проект, который без поддержки руководства не реализуешь. Так что ничего страшного, он вернётся через двадцать восемь дней живой-здоровый, станет помогать в выходные тёте Маше с огородом и ремонтом, если надо.  

Лагерь ему сразу не понравился: четыре корпуса, выкрашенные в разный цвет, один — совсем облезлый, с дырами в шиферной крыше и намертво заколоченными окнами и дверью; хозблок, столовая, медпункт, административное здание. Крохотная площадка для пионерских линеек, беседки у каждого корпуса, футбольное поле, качели и карусель — вот и всё, что имелось для ребятишек. Водопровод отсутствовал, умываться детям, как и пятнадцать лет назад, предстояло с мостков. Дважды за сезон предполагалось сводить ребят в общественную баню в селе. Зато лагерь оправдывал своё название обилием черёмух. Они в основном отцвели, но всё равно ветерок гонял по территории приятный аромат.

Зато как понравилась ему Нина Пономарёва, девушка со швейной фабрики, которую поставили воспитателем на его отряд! Она, хорошенькая, заводная, очень добрая, затмила в мыслях и сердце Семёна одну из коллег, с которой у него был вялотекущий роман.

Если бы он знал, когда и как оборвётся жизнь Нины, он бы пешком ушёл из этого лагеря. Носить такое в душе, продолжать работать с пионерами, которые день ото дня всё больше наглели, было неимоверно тяжело.

А начиналось всё очень хорошо. Мальчишки двенадцати-четырнадцати лет быстро выгрузили из подъехавшего грузовика матрасы и побросали их на железные койки, потом сходили в хозблок за простынями, наволочками и одеялами. Нина оглядела корпус, поделённый надвое комнатками вожатого, воспитателя и входной дверью, поцокала языком, покачала головой и предложила ребятишкам соревнование: кто застелет кровати красивее и оформит свою спальню наряднее — мальчики или девочки? Конечно же, девчата, у которых верховодила Савченкова Вера с противным крикливым голосом, сделали всё быстрее, аккуратнее и с выдумкой. Они нашли где-то стеклянные банки, надёргали цветов на буйно заросшей травой территории и поставили их на восемь тумбочек.

— Неплохо, неплохо, — похвалил Семён.

Нина вообще всплеснула руками, искренне восхитившись девичьей изобретательностью.

— А пацаны даже простыни как следует расправить не смогли, — позлорадствовала Вера.

— У них руки из задницы растут! Где им что-то сделать, они сами недоделанные! — послышались злые выкрики от девочек, причём Вера каждой хамке пожимала руку и отвечала смехом, очень похожим на карканье вороны.

Семён после этого отвёл девочку в сторонку и сказал:

— Если ты хочешь провести весь сезон в лагере, ты больше не будешь враждовать с мальчиками и настраивать против них девчат. Если не хочешь, я позвоню на производство твоему отцу, пусть он забирает тебя из лагеря!

— А что я сделала-то? Я ничего не сказала! Это другие их оскорбляли! — заверещала девчонка, сверкнула тёмными глазами и надула губы.

Нина скользнула на мальчишечью половину и закрыла дверь. Девчонки бросились к окнам со стороны асфальтированной дорожки, но все окна были загорожены сидевшими на подоконниках ребятами. Вера не удержалась и ехидно заметила:

— Да мальчишки до вечера провозятся!

Неожиданно быстро распахнулась дверь, появилась Нина со словами:

— Прошу к нашему шалашу!

Первым вошёл Семён и даже отпрянул от неожиданности. Простыни натянуты без единой складочки, подушки стояли ровно и чётко, как носовая часть корабля. Из одеяла сложен квадрат, а внутри него — белый круг из простыни с подвёрнутыми краями. И в нём пламенел галстук. Всё выглядело красиво, торжественно… и очень необычно.

Девицы замерли. Вера психанула и заорала:

— Им Нина Ивановна помогла! Это нечестно! Мы победили, потому что сами справились!

Смышлёный Шестаков Вадик сказал:

— Не было условия не помогать. Победили мы!

Семён с радостью признал правоту Вадика и победу мальчиков. Внезапно Вера разревелась, бросилась на девчачью половину и стала сбрасывать банки с водой и цветами с тумбочек.

— Во ненормальная! — заметил Вадик.

Его поддержали не только мальчики.

На выручку пришла Нина. Она вынесла из своей комнаты гитару и предложила идти в беседку — знакомиться, петь песни. Ещё она добавила, чтобы Вера успокоилась, подняла банки и снова поставила в них цветы. А все её будут ждать и не начнут петь, пока она не вернётся. Девушка представилась ребятам, рассказала, что работает швеёй на фабрике и пока безуспешно старается поступить в институт народного хозяйства. Семён тоже сказал несколько слов о себе: закончил политех, трудится в конструкторском бюро.

Наконец из корпуса вышла зарёванная, надутая Вера. Нина взяла гитару и запела «Давай никогда не ссориться». Девчонки подхватили эту популярную песню. Потом каждый, кто хотел, тоже представился. Все дружно спели «Чёрного кота», «Ландыши». Семён смотрел на воспитателя Нину и думал: «Какой же она лёгкий и одновременно мудрый человек! Да ещё красотка. Точно к концу сезона влюблюсь».

День прошёл в хлопотах, и ребятня на новом месте дружно уснула. Семён и Нина ушли в беседку поговорить о своём отряде. Девушка сказала:

— Я составила список ребят, сверила его с путёвками. Заметила одну удивительную вещь: мы приняли от детей тридцать путёвок, посадили в автобус тридцать пионеров. Но сейчас у меня тридцать одна путёвка! И в спальне не восемнадцать, а девятнадцать девчат.

— Да, отлично помню, сам пересчитал по головам детей. В автобусе их было тридцать. И, когда водитель делал остановки, чтобы ребятишки размялись, освежились, я снова их считал. Ты список составила после прибытия или до отправления?

— Конечно, до отправления. Ребёнок подавал путёвку, я его записывала, — заверила Нина.

— Так… Сейчас я на девичью половину схожу. Кто из них странным образом добавился?

— Соснина Ира. Путёвка выдана режимным предприятием номер семьдесят пять. Вместо фамилии и имени одного из родителей — прочерк. Вместо места жительства тоже.

— В городе нет такого «ящика»! Да и вместо режимных предприятий указывают только адрес, улицу и номер строения, — удивился Семён.

Он прошёл в корпус, но дети уже крепко спали. Увы, он не всех запомнил по лицам. А будить не захотел. Завтра выяснит. Семён собрался было уходить, но остановился. Где же девочки нашли восемь одинаковых стеклянных банок? За территорию выходили что ли? А ещё он заметил, что Вера на секунду открыла глаза, а потом снова сомкнула ресницы. Вожатый подошёл к её кровати и спросил:

— Вера, а кто вам дал банки?

Девочка действительно не спала. Она прошептала:

— В старом корпусе сами взяли…

Семён вкрадчиво спросил ребёнка:

— А как вы в него зашли?

Вера, видимо, вспомнила обиды и ответила грубовато:

— В дверь, как все люди входят.

Семён быстро покинул корпус, махнул рукой Нине, мол, подожди, и бегом припустил к старому, предназначенному под снос строению. Подёргал доски на двери — они были приколочены так, что не вырвешь. Проверил окна — то же самое. «Вот врушка эта Вера», — подумал вожатый. Он вернулся в беседку и сказал Нине:

— Ох и трудный же нам отряд попался! Боюсь, наплачемся мы с ребятами.

— Да ерунда. У меня младшие братья и сестра такие же. Ершистые, а на самом деле очень славные, — возразила Нина.

— Я не стал будить девчонок. Завтра отыщем новую, прибывшую сюда не на автобусе вместе со всеми, — успокоил себя Семён.

А о Вере-врушке смолчал. Зачем говорить плохо о ребёнке? Может, в дальнейшем девочка покажет себя с хорошей стороны. Вожатый и воспитатель ещё поговорили об отряде, о том, что занять ребят на такой маленькой территории будет очень трудно, и решили почаще с разрешения начальника лагеря выводить их в лес, к озерцу, хотя Семён поначалу считал, что их работа сводится к присмотру: спать уложили, накормили, а там пусть ребятишки бегают, во что хотят, в то и играют. Нина смеялась и возражала:

— Это не отдых, а содержание в вольере, «детки в клетке».

— А почему бы не позволить ребятам поплескаться в речке? — спросил Семён.

Нина ответила:

— Тебя разве не предупредили? Олха — стремительная река, холодная и непредсказуемая. Ты заметил, что забор ограничивает лагерь только с трёх сторон? Вместо четвёртой — речка. Хотя… знаешь, завтра утром я попробую поплавать. Даже если меня снесёт течением, вернусь по берегу. Ну как так — жить возле воды и не искупаться?

— А кто меня должен был предупредить? Председатель профкома только назвал время, когда явиться к автобусам. И всё.

— У работников лагеря было собрание в Дворце культуры «Энергетик». Если бы ты пришёл, узнал бы всё сам. Но не огорчайся, я всегда рядом. И помогу, и поддержу. Значит, решили: я хорошо плаваю и завтра рискну потягаться с Олхой. А потом подумаем, стоит ли нарушать запрет на купание в ней.

Семён всю ночь ворочался на узкой продавленной койке. В непонятной тревоге частило сердце, не хватало воздуха, словно он сделался вязким. Точно такое же беспокойство он ощущал осенью, когда учился в десятом классе. Его родители работали в том же КБ, где Семён трудился сейчас. Их отправили в колхоз на сбор урожая картошки. И они не вернулись оттуда. И даже предчувствие любви к хорошенькой Ниночке не могло унять это мерзкое волнение, которое отнимало возможность отдохнуть. Или помечтать.

Семён глянул на часы: пять утра. Он вышел на крыльцо и залюбовался войной тумана с реки и лучами рассвета, которые поглощали плотную взвесь капель воды и освобождали мир для ярких лучей солнца. Настроение сразу поднялось. За спиной кто-то всхлипнул. Семён резко обернулся: перед ним стояла девочка в довольно грязной ситцевой рубашке, с волосами в колтунах, очень бледным личиком. Босая, маленькая и испуганная… Семён её не видел среди других. Или видел, но тут же забыл. Может, это та, что не ехала вместе со всеми в автобусе?..

— Ты Соснина Ира, так? — спросил он.

Девочка кивнула.

— А почему хнычешь?

— Я описалась… и ещё хочу…

— Ну так иди в туалет. Он за корпусом, успеешь добежать.

— Я боюсь…

— Чего или кого бояться-то? Беги, я здесь тебя подожду. Если тебе страшно зайти в туалет, то рядом кустики. Сейчас все спят. Так вообще-то делать нельзя, запомни на будущее. Я скажу Нине Ивановне, чтобы поговорила с фельдшером насчёт тебя.

Но Ира развернулась и ушла в корпус. Семён удивлённо поднял брови: рубашка девочки была абсолютно сухой ниже спины.

Появилась из своей комнатки Нина, улыбнулась весёленькому небу, сиявшей после дождя листве черёмух и сказала:

— Ну что, пошли на речку, пока никто не видит?

Олха, совсем лишённая мути, какая бывает в маленьких притоках Иркута, играя струями, быстро мчалась под мостками. Вода была такой же прозрачности, как на Байкале далеко от берега: дно кажется близким, виден каждый камешек, но на самом деле это обман, скрывающий глубину. Девушка уселась на мостки, спустила ноги и завизжала от холода. Но потом скинула байковый халат и сиганула вниз. Её лицо сразу же посинело, зубы застучали:

— Нич..чего себе… чистый… ль… лёд…

— Дай руку, вылезай, — обеспокоился Семён, но Нина продолжила перебирать ногами и болтать руками.

А потом вдруг поплыла по течению сажёнками. Через три минуты она скрылась за поворотом. Востряков запаниковал: а вдруг в этой Олхе есть омуты? Бросился с мостков на берег, стал пробираться под стеной черёмуховых веток. Почва стала топкой, ноги засасывало по самые лодыжки. «Конец моим новым кедам», — подумал вожатый и заторопился дальше. Он увидел Нину с закрытыми глазами, которая вцепилась во вбитую сваю с прикреплённым к ней забором. И тут же ухнул в грязь выше колен. Да он может запросто увязнуть здесь! Но глаз от Нины не отвёл, подумал: «Почему она медлит, не вылезает из воды? Может, ей плохо? Сейчас разожмёт пальцы и…» Поэтому во всю мощь лёгких заорал: «Нина! Вылезай!» Девушка вздрогнула, точно её разбудили, открыла глаза, глянула на вожатого и, подтягиваясь за сваю, быстро вылезла из воды. Подбежала к парню, схватила его за руки и потянула. Топкое место как-то очень быстро отпустило Семёна.

Они вернулись к мосткам, осторожно слезли и, придерживаясь за них, забултыхались в воде поплавками, смывая с себя грязь. Потом девушка предложила вожатому раздеться и вытереться своим халатом, но Семён отмахнулся: тренировочный костюм из синтетики прекрасно высохнет и на нём ещё до конца близкой зарядки. А вот кеды жалко…

Едва Нина вошла в комнату, как раздался её тихий крик. Семён, который было взял полотенце, кинулся к ней. Девушка испуганно смотрела на свою койку. На ней, на сложенном одеяле, белела свёрнутая простыня. А в этом кругу лежал рисунок: девушка, у которой не было половины головы и ниже подпись: Пономарёва Нина Ивановна, 1946 — 1966. «Очень похоже на те надписи, что делают на могильных памятниках. И вообще, вчера постели у мальчишек очень напоминали что-то печальное, связанное с потерями… похожее на Вечный огонь у братских могил», — подумал Семён. И тут же ему в голову стукнул гнев: Нина тоже уловила зловещую символику чьего-то хулиганства и подняла на вожатого налитые слезами глаза. Он попытался успокоить девушку:

— Не расстраивайся. Взрослые себя иногда с плохой стороны показывают, а тут пионеры. Давай рассуждать: сделать это могли только девочки, пока мы купались. Они не довольны проигрышем, и больше всех — Вера. Цель ясна: тебя нужно расстроить в той же степени, что и Веру, — до гнева и слёз. Придавить страхом, отравить жизнь ожиданием смерти. Но этого они не достигнут, так ведь?

— Конечно, — сказала девушка и провела рукой по роскошным ресницам. — Что могут дети знать о жизни? Уж точно не то, что часто своя смерть не страшна. Больше всего я боюсь за братьев и сестру. И за папу. Он нас один воспитывает. И я не обижена на выходку Веры. Она всего лишь балованный ребёнок. Девчонки много мне о ней нашептали, хотя я пыталась заставить их замолчать. Более того, её обиду понимаю. Городские подружки с родителями разъехались на курорты. А Веру спровадили в самый плохой лагерь.

— Мы будем разбирать этот случай при всём отряде или беседовать с Верой?

Нина вздохнула и ответила загадкой:

— Нет, конечно. Снег тает на тёплой ладони.

И посмотрела на свою маленькую ладошку с мозолями от стирок на большую семью, чистки картофеля, мытья квартиры и прочих забот.

Семён неожиданно для самого себя нагнулся и поцеловал эту заботливую ладонь. И вовсе не из-за любовного притяжения. Наоборот, с тем чувством, с которым бы поцеловал руку матери, если бы она была жива.

— Вот видишь, снег уже растаял, — засмеялась Нина.

Она шутливо вытолкала вожатого из комнаты, но Семён ухитрился захватить с собой зловещий рисунок

- Зажигалку в стену бросил... дебил, - едва слышимым шёпотом бубнил Максим себе под нос. - Это ж додуматься надо было. Теперь он точно знает, что я внутри. Ещё пацан этот... Точно глюк какой-то. Появился из ниоткуда и исчез в никуда. Может быть и это всё мне мерещится? Это с чего вообще со мной такое происходит? Вроде бы всё нормально с головой у меня... Когда выберусь отсюда, нужно будет к врачу наведаться. А если не мерещится? Откуда мне знать, что меня следующим в этот колодец не сбросят? Буду гнить там с тем телом и хрен, кто меня найдёт. Хотя... у меня же машина недалеко от деревни. Драный Жальник. Наверняка их забавы, да и о машине тоже, наверняка, в курсе. Надо же было так вляпаться. Занесло в глухомань и, по классике жанра, связи нет никакой. Как быть? Нужно с кем-нибудь ездить и остальных в известность ставить...

Из размышлений его вырвал скрип половицы за дверью. Кто-то осторожно наступил на неё в коридоре.

Максим замер, вжавшись в стену. Его взгляд упал на захламлённый угол, где, среди всего прочего, виднелся ржавый массивный лом. Он не думал, действуя на инстинктах. На цыпочках, затаив дыхание, он подкрался и поднял его. Холодный, шероховатый металл придал ему призрачное ощущение контроля над ситуацией. Хоть какое-то оружие. Хоть какая-то защита.

- Против лома - нет приёма, - прошипел он, глядя на дверь, приняв боевую стойку.

Максим долго простоял, занеся своё оружие для удара, который обрушится на пришельца мгновенно, как только створка распахнётся. Послышался скрип, потом ещё и ещё... Дверь не думала открываться. Напротив, шаги спешно отдалялись под какой-то неразборчивый шёпот.

Через несколько секунд снова воцарилась тишина. Максим, спустя ещё несколько мучительно долгих минут, не выдержал, чувствуя, что нервы его уже на пределе.

- Кто там?! - выкрикнул он, и его собственный голос прозвучал каким-то чужим. - Чего тебе от меня нужно?!

Ответом ему было лишь гулкое эхо, разносившееся по пустым коридорам. Максим не шевелился, сжимая лом белеющими пальцами, прислушиваясь к каждому шороху.  Но снаружи всё стихло. Ни единого звука, от чего в ушах снова зазвенело.

«Струсил, - мелькнуло в голове. - Значит, у меня есть шанс»

Эта мысль придала ему немного уверенности. Парень больше не чувствовал себя загнанной дичью. Теперь он был вооружён. Теперь он мог дать отпор.

Осторожно, стараясь не скрипеть старыми половицами, он вышел в коридор. В нём царила темнота, тишина и пустое забвение. Никого. Только пыль на полу и спутанные следы.

Максим двинулся вперёд, держа лом наготове. Каждая тень ему казалась притаившимся врагом, каждый скрип, или шорох - его шагом. Он, наконец, прошёл лабиринт коридора, который казался ему бесконечным. Здесь точно было больше поворотов, чем он помнил. Или опять галлюцинации? Так, или иначе, блогер, всё же, нашёл выход на лестничную площадку и устремился вниз.

Воздух за пределами корпуса не принёс облегчения. Он был тяжёлым, влажным, обволакивающим, как болотные испарения. Казалось, даже звёзд на небе стало меньше, а те, что светили, делали это неохотно, и тот свет словно будто поглощался уличным мраком.

Парень осмотрелся по сторонам и замер. Недалеко, в стороне леса, лился тёплый живой свет. Кто-то разжёг костёр? Надо бы проверить. Наверняка это был тот человек, что следил за ним, выслеживал. Издевался, запугивал. Хочет убить.

Вся ярость, весь страх и отчаяние сконцентрировались в одной точке. Вот он. Сидит там, греется, как ни в чём не бывало. Максим даже не услышал какого-то неразборчивого усталого бормотания, когда подкрался к врагу едва ли не на расстояние удара.

Это был он. Источник его бед. Сидящий у кромки леса, наслаждаясь теплом костра. Ублюдок в порванной на спине чёрной куртке с капюшоном. Ссутулившись он вольготно расположился на пеньке, роясь в рюкзаке. Наверное, пожрать захотел. Мразь.

Дальше единственной мыслью Максима была - уничтожить. Убить эту тварь, пока эта тварь не убила тебя. Ярость вытеснила разум куда-то на задворки сознания.

Человек у костра, будто почувствовав неладное, резко замолк. Его спина напряглась и он медленно, словно каждое движение давалось ему с огромным трудом, обернулся.

Максим не стал ждать, пока тот поймёт в чём дело. Он сделал последний стремительный рывок и изо всех сил, со всей ненавистью и страхом, обрушил лом на голову поворачивающейся фигуры.

Раздался глухой, влажный хруст и фигура безвольно завалилась на землю так, что одна рука его оказалась в костре.

Но блогер не остановился. Адреналин, ярость, смешанные с пережитым ужасом требовали продолжения, закрыв глаза красной пеленой. Он навис над обездвиженным телом и снова занёс лом.

- Добегался! Тварь! Мразь! Сдохни! - кричал он, разрывая тишину ночи.

Удар. Ещё один. Ещё. Максим не просто бил. Он выбивал из памяти каждый скрип половиц, каждый шёпот за дверью, тень в дверном проёме. Он этим ломом точно выковыривал из себя этот ночной кошмар, и с каждым ударом его охватывало не чувство вины, а дикое, животное ликование. Хотя мужчина у его ног давно перестал подавать признаки жизни, лишь подёргивая ногой каждый раз, когда металлический прут в очередной раз с силой опускался на то, что осталось от головы. Парень бил до тех пор, пока хруст не сменился мягким чавкающим звуком. Пока густое смолянистое тёмное пятно не стало растекаться по такой же тёмной земле, сливаясь с тенями высоких дубов.

Он тяжело дышал, стоя на коленях. Его руки, куртка, всё было залито чем-то тёплым и липким. В нос ударил тошнотворный запах жжёной человеческой плоти вперемешку с чем-то сладковатым. На языке стойко чувствовался вкус соли и меди. То ли кровь брызнула ему в рот, то ли он разгрыз собственную губу в исступлении. Было не важно.

Блогер отбросил окровавленный лом. Он сделал это. Он победил. Слава богу, это закончилось. Он отполз от того, что осталось от преследователя, и прислонился к дереву, глядя, как огонь пожирает руку трупа, оголяя белую кость. Его же руки тряслись, но уже не от страха, а от дикой усталости.

Максим сидел так несколько минут, глядя на костёр, который потихоньку начинал угасать. Пламя становилось всё меньше и свет уже не бил в глаза, едва освещая пространство вокруг.

*****************************************

Шок постепенно отступал вместе с дикой яростью. Их место внутри заполняло отвращение к самому себе. Он только что убил человека. Размозжил ему голову. Он был убийцей.

«Он бы сделал то же самое с тобой, - напомнил ему внутренний голос. - Это был маньяк. Ты защищался».

Да. Именно так. Он защищался. Этот тип сбросил кого-то в колодец, гонялся за ним по лагерю, запугивал, издевался... Он получил по заслугам.

Мысли прояснялись, возвращаясь к насущным вопросам. Что теперь делать? Бежать? Звонить в полицию? Идея имеет место быть, но связи здесь нет. Да и как он объяснит труп в лесу? Его слово против?.. Это какой-то бред. А если найдут и тот труп в колодце? Его же тоже подошьют в дело. Как доказать то, что это не он убил их обоих?

И тут его осенило. Если этот маньяк был настоящим, то и мальчишка тоже. Тот самый пионер. Бледный, как мел. Он ведь куда-то исчез. А что если он просто спрятался? Испугался? Он же ребёнок, который вполне мог быть следующей жертвой.

Жгучее чувство вины пронзило Максима. Он бросил мальчика одного в этом аду и даже не вспоминал об этом. Какой же тварью нужно быть, чтобы списывать всё это на галлюцинации?

«Ладно, - он посмотрел в сторону обезображенного тела. - Сначала надо с этим разобраться. Нельзя так оставлять».

Циничная логика этого места диктовала свои правила. Он вспомнил глухой всплеск в колодце. Да. Колодец был идеальным решением. Бездонная тёмная могила, которая будет хранить свой секрет.

С большим трудом Максим заставил себя шевелиться, принявшись за работу. Он навесил на себя рюкзак убитого, подобрал лом, обошёл место преступления несколько раз, выискивая всё, что могло бы его выдать. Внимание привлёк фотоаппарат, лежащий рядом с трупом. Он наскоро включил его, мельком пролистав фотографии.

- Ублюдок, - с ненавистью прошипел Максим, когда увидел на экране знакомый ракурс.

Он сам делал такую фотографию из одного из корпусов. Вид из окна, который открывал практически весь лагерь. Но самым раздражающим, от чего кровь внутри снова закипала от злости, было то, что на снимке был сам Максим, вдалеке, делающий фото колодца.

Взвалив на плечи основной груз, он схватил тело за ноги и потащил его к центральной площади. Оно было, на удивление, тяжёлым, хотя, скорее эта тяжесть была от усталости. Пока он тащил его, мягкая ткань его собственной куртки зацепилась за острый сук, раздался короткий, неприятный звук рвущейся ткани. Максим лишь злобно выругался про себя, не останавливаясь, оставляя за спиной тёмный, влажный след на зелёной траве.

Дотащить труп до колодца оказалось адской пыткой. Каждый шорох, каждый хруст сломанной ветки заставлял парня замирать, ожидая нового нападения. Но прислушиваясь, каждый раз он слышал лишь мёртвую тишину.

Максим остановился у сруба, переводя дух. Не без труда он сбросил с него массивную крышку, открыв чёрную зияющую пасть. Запах застоявшейся воды ударил ему в нос. Он не глядя сбросил вниз сначала вещи, включая фотоаппарат. Лишние улики ему точно не нужны. Затем, собрав последние силы, перевалил через край остывающее тело. Что-то маленькое, выскользнувшее из руки трупа, с глухим стуком ударилось об ботинок блогера, но он этого даже не заметил. Мертвец кувыркнулся в темноту и через секунду, со знакомым всплеском, исчез в глубине.

Блогер стоял, опираясь о влажное дерево сруба, чувствуя, как трясётся всё его тело. Руки были липкими от крови. Он хотел вытереть их о мох на срубе, но передумал. Оставлять лишние следы тоже не хотелось.

«Мальчик, - пронеслось в голове. - Вероятно он в этом же корпусе. Ждёт, пока всё закончится. Нужно его найти».

Максим осмотрел чёрные провалы окон, тяжело вздохнул, взвалил крышку обратно на сруб, и отправился внутрь корпуса. Вспышка надежды заставила его забыть об усталости, которая валила с ног. Он должен помочь ребёнку. Вытащить его отсюда.

Но на пороге его охватили сомнения. А вдруг у того маньяка был сообщник? Нужно быть настороже. Нужно быть готовым дать отпор в любую секунду. Парень остановился у двери, наклонился и подобрал небольшой камушек. Лучший способ - создать шум и посмотреть реакцию.

Максим ещё раз посмотрел на табличку у входа «ДРУЖБА», невесело хмыкнул.

- Не сломается... - пробубнил он, проведя по ней окровавленной ладонью, и ступил за порог.

Он зашёл в знакомый холл, на цыпочках поднялся по лестнице на третий этаж. Дверь комнаты, в которой он хотел ночевать, была приоткрыта.

Максим замер в нескольких шагах от неё, прислушиваясь. Ни звука. Он прицельно бросил камень в щель, но звука не последовало. Значит, он упал на что-то мягкое... или на кого-то.

Сердце сжалось и он поспешно отдалился от комнаты, притаившись в углу лестничной площадки, вжавшись в стену, стараясь слиться с темнотой. Его взгляд неотрывно наблюдал за мрачным прямоугольником двери. Сейчас он жалел о том, что выбросил лом в колодец так рано.

Пару минут ничего не происходило. Никто не вышел и это было странно. Если там кто-то есть, то почему не реагирует? Может быть, если есть сообщник, то он видел, что стало с его напарником? Вероятно, теперь он тоже боится. Теперь мы охотимся друг на друга, ожидая, кто первым ошибётся?

Эти мысли отвлекли Максима от наблюдения и он услышал шаги, сопровождающиеся скрипом половиц. Мальчик? Или нет? Что если он раньше найдёт того пионера? Что тогда? Может, ну его на хрен? Может, лучше вообще свалить из этого проклятого места? Тогда этот ублюдок точно заявит в полицию о двойном убийстве. А может даже о тройном. Особо тяжком убийстве.

Эта мысль вытеснила все остальные. Внутри снова закипела злоба, перемешанная с животным страхом. Максим вышел из укрытия, включил свой фонарь, и направился вглубь коридора, постепенно ускоряя шаг, превозмогая усталость. Он больше не прятался. Он устал быть жертвой. Теперь он - охотник.

Блогер перешёл на бег, но упёрся в знакомый тупик. Тяжело дыша, он опёрся на стену, снова прислушался. Тишина. Оглядел запертую дверь перед собой, прислонился к ней ухом. Тоже ничего. А вдруг здесь и не было никого? Послышалось? Нужно проверить комнату, вдруг мальчишка прячется там?

Максим спешно удалился обратно. Лишь в самом помещении, где он хотел устроить ночлег, вспомнил, что сам прятался за той дверью, у которой только что стоял. Снова мысленно назвав себя дебилом, он решил вернуться и тщательнее всё проверить. Он открыл дверь, но внутри его встретила та же куча тряпья, которую он разбросал и поломанные стулья. Всё на своих местах. Даже следы на полу только его. Значит, никого здесь не было. Точно послышалось.

После по коридору прогремел хлопок, за которым послышались быстрые шаги. Максим последовал на них уже менее охотно, подумав, что у противника, вероятно, есть пистолет, иначе что это было? Хотя, и это уже можно списать на игру воображения.

Он ещё немного покружил по этажу, постоял в раздумьях, тыча фонарём в каждый угол, зашёл в холл, и пошёл на лестницу, не найдя больше ничего, кроме старых отпечатков подошв на полу и разбитой зажигалки. Пора убираться из этого места.

- Бред какой-то, - прошептал он себе под нос, с силой проводя рукой по лицу. - Совсем крыша поехала. Ищешь кого-то... того, кого, скорее всего, и не было никогда.

Парень вышел в коридор и, уже не скрываясь, спустился вниз.

- Не было тут никого, - пробормотал он, остановившись у выхода. - Всё это стресс. Галлюцинации, чтоб их.

Он распахнул дверь и вышел. Ночной прохладный воздух немного освежил его разгорячённую голову. Максим сделал несколько шагов по направлению к воротам, к дороге, которая вела прочь отсюда. К спасению. И замер.

На краю, у самой кромки леса, стоял, вперившись в него взглядом, тот самый мальчик. Он был неподвижен, лицо его казалось ещё бледнее, а галстук в лунном свете был чёрным. Вся решимость, убраться из лагеря восвояси, моментально испарилась. Жалость, вина и желание всё исправить вдруг затопили его. Ему показалось, что пионер продрог от холода, и хотел, было, предложить ему свою куртку, но осмотрев себя, испачканного в крови, в кусочках разбрызганных мозгов, передумал.

Максим наскоро разжёг небольшой костёр и уселся на пенёк, позволив, наконец, усталости взять верх. Он жестом пригласил пионера к огню и тот медленно, бесшумно, встал напротив.

- Кто ты, всё-таки, такой? - наконец, спросил Максим, после долгого молчания. Он пристально смотрел на мальчика, всё больше сомневаясь в том, что перед собой видит. - Ты моя персональная галлюцинация? Тебя же нет здесь. Откуда ты взялся? И что тебе от меня нужно?

Мальчик, по своему обыкновению, растянул губы в бездушной улыбке и, видимо, сжалившись над угнетённым разумом, решил удостоить его ответом.

- Ты так ничего и не понял, - холодно сказал он, но губы его не шевелились.

От Максима эта странность не ускользнула, но страха уже не было.

- Что ты имеешь в виду?

- То, что говорю, - холодным тоном ответил пионер, усевшись на траву, не издав этим движением ни единого звука. - Нам не покинуть этого места.

- Это ещё почему? - удивился блогер.

- Потому что для каждого здесь приготовлен персональный ад за нарушенный покой, - голос мальчика вдруг исказился, став грубым, даже хриплым, как у глубокого старика.

- Покой? - теперь по спине Максима вновь пробежал холодок от полного непонимания.

- Именно. Люди думали, что можно спокойно уничтожить древние захоронения и построить на останках своих предков лагерь.

- Какие захоронения? - переспросил блогер, глядя на восковое лицо пионера. - Что ты имеешь в виду?

- Эта земля была не просто кладбищем. Это жальник. Здесь покоились наши предки ещё до крещения Руси.  Это место было для них вратами в Навь, в мир предков. Местом силы, тишины и покоя. - Он сделал паузу, словно прислушиваясь к потрескиванию костра. - Затем пришли другие. С новым богом и новыми порядками. Они объявили наши обряды бесовскими, курганы - погаными. Уже после это священное место превратили в христианскую скудельницу, хороня в этих местах безродных путников, нищих и самоубийц, нарушая все старинные обряды.  Здесь больше не горело погребальных костров. Священные рощи вырубили, погребальные урны разбили. Кости предков, которые веками хранились здесь, смешали с землёй и другими телами. Место силы осквернили и врата в иной мир захлопнулись. Горе, боль и тоска множества душ, лишившихся покоя, пропитали эту землю. Теперь она жаждет отмщения каждому, кто этот покой нарушает.

Максим слушал, как заворожённый. Его собственный ужас теперь казался чем-то незначительным и мелким перед этой древней силой.

- Прошли века. Люди забыли. Но потревоженные души - нет. Не должен литься детский смех в столь скорбном месте. Было много пропавших ещё на стадии строительства, но жажда наживы была сильнее, чем чувство ответственности за чужие жизни низших слоёв. Местные старожилы предупреждали каждого, кто решался посетить эти захоронения, но люд нынче не суеверен. Сам лагерь просуществовал день. На следующее утро он был пуст, вернее, всех их пленила эта земля и они тоже скитаются в поисках дороги в Навь. И ты тоже пришёл сюда с целью наживы. Не так ли?

Максим сглотнул и часто закивал. Он не видел смысла увиливать от ответа перед этим существом, хотя всё ещё не понимал, в чём заключается его собственный ад.

- Я же вижу ворота, - дрожащим голосом, почти шёпотом выдавил из себя блогер. - И не вижу препятствий, которые могли бы меня остановить по пути к ним.

В ответ призрак рассмеялся и растворился в воздухе, обдав парня кусачим морозом.

Максим механически накинул на себя капюшон и из него, ему на колени, выпал тот самый камушек, который он забросил в комнату. Холодная волна осознания начала стремительно накрывать его. Тот мужчина у колодца, тот труп, та тень в щели под дверью, следы на полу, треск ткани на спине и, в конце концов, тот вопрос от мальчика - «Ты снова здесь?»... он дрожащими руками выудил из рюкзака фотоаппарат, открыв недавние снимки и ему показалось, что он чувствует, как седеют волосы.

Тот самый снимок из окна с видом на лагерь, где он вдалеке фотографирует колодец, заляпанную кровью табличку. Да, именно его собственной кровью с его же рук. Но самое жуткое было не это. В дверях стоял он сам, сжимая лом в руке и смотря куда-то вдаль.

- Это просто бред. Не может быть. Сумасшествие, - бормотал он, склонившись над рюкзаком, не веря ни глазам, ни ушам, ни собственному разуму.

Он отбросил от себя технику, словно это горячий кирпич. Затем посмотрел на костёр и новая ужасная мысль окатила, как ледяным душем. Он же даже огонь разжёг в том же месте. А где были угли от старого костра? Почему не обратил внимания на это раньше? И зажигалка... Парень залез в карман, достав свою зажигалку, которую совсем недавно разбил о стену и с силой сжал её в руке.

Максим хотел закричать от отчаяния, но ком в горле не дал. Встать и бежать? Да. Иначе, если он всё понял правильно, скоро его тело снова окажется в колодце. Он медленно обернулся, чтобы убедиться в том, что его не преследуют и...

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в досках, резал глаза. Максим то и дело щурился, пытаясь поймать в объектив идеальный ракурс. Пыль висела в воздухе густой взвесью и каждая частица подсвечивалась ярким лучом, словно на сцене, передавая всю атмосферу заброшенного пионерлагеря «Дубрава».