-Забудь о наследстве, ты не сын. Эти слова застряли в голове, как косточка от вишни, и весь вчерашний вечер Максим чувствовал их на языке, хотя молчал. В кабинете у нотариуса было слишком прохладно, кондиционер шуршал ровно, как метроном, и старые часы на стене подхватывали этот ритм тяжёлым «тик-так». Пахло бумагой, полиролью и тем терпким мужским одеколоном, который почему-то всегда выбирают люди с аккуратными папками. Нотариус невысокий, плотный, с блестящей залысиной и внимательными глазами назвался Сергеем Петровичем и предложил подождать ещё минуту. «Мы ждали только вас», добавил он уже через мгновение, когда Максим опустился в кресло напротив, стараясь не смотреть влево: там, скрестив руки, сидел отчим. Выправка, поджатые губы, взгляд поверх головы всё как всегда.

Максим отметил, что ремешок на его часах потёрся сильнее, чем весной, когда они в последний раз вместе меняли лампочку в прихожей. Ерунда, но именно такие мелочи вытаскивают человека из прошлого и ставят рядом: живого, настоящего, тоже немного растерянного. «Приехал вовремя молодец», сказал бы отчим в лучшие их дни. А вчера, в узкой прихожей дома, где всё ещё пахло маминой настойкой из хвои, он сказал другое: «Забудь о наследстве, ты не сын». Сказал ровно, без крика, как отдаёт короткий приказ человек, привыкший к прямым словам. Максим тогда тоже не кричал просто прошёл в зал и, перебирая фотоальбомы, нащупал в глубине шкафа невысокую коробку из-под обуви. Внутри конверты с выцветшими марками, справки, чужие почерки на плотной бумаге, маленькое фото, где молодая мама сидит на лавке в парке и держит за руку высокого мужчину с косой чёлкой. «Твой отец», нехотя сказал отчим из дверного проёма. «Люба хранила». И будто бы этим всё объяснил: был, ушёл, осталось в коробке.

Сергей Петрович между тем откашлялся и разложил на столе бумаги. «Как вы знаете, начал он, сегодня мы оглашаем последнюю волю Любови Николаевны…» Имя ударило точно, как молоточек по камертону: звук чистый, узнаваемый. Мама. Месяц назад он шёл за катафалком и думал, что вот сейчас как только опустят крышку всё станет тихо. Тишины не случилось: шум города, шёпот соседок, советы «держаться», неуклюжая ласка друзей, которые впервые в жизни не нашли, что предложить взамен. Максим купил чёрный костюм, который сидел на нём чужаком, как будто он его взял на прокат у более взрослого человека, и вернулся на работу через три дня, делая вид, что простая арифметика спасёт от пустоты. Не спасла. Спасали только привычные движения: заварить кофе, пройтись по кварталу, подняться по лестнице, открыть окно. И почему-то — грязно-зелёный термос на кухне отчима, у которого всегда, с тех пор, как Максим себя помнит, была внутри заварка на двоих.
-Итак, голос нотариуса был негромким и вместе с тем твёрдым, завещание составлено восемь месяцев назад, в моём присутствии и при свидетелях. Он поднял глаза. Хотите, напомню общую процедуру?

-Знаем, коротко произнёс отчим, и всё в Максиме вздрогнуло от узнаваемости этого тона.

«Забудь о наследстве…» фраза всплыла снова и тут же растворилась, как бы отдавая дорогу другой маминой, последней, когда она попросила его не уходить из палаты ночью. «Побудь здесь. Просто посиди рядом. Ты же мой свет». Свет не громкое слово, если произносит его человек, который всю жизнь экономил пафос и дарил только конкретику: суп на плите, чистые шторы, вымытая до скрипа кухня.

Сергей Петрович раскрывал папку, и бумага шуршала, как сухие листья. Максим не заметил, как вцепился пальцами в подлокотник кресла. В комнату, где не было ни штор, ни цветов, неожиданно вошла осень не календарная, а та, которая приходит в голову, когда у тебя забирают привычные слова. Нотариус сделал небольшую паузу, как человек, который привык, что пауза иногда важнее речи, и начал читать. Квартира на Ленинградской, банковские счета, предметы обстановки, перечень звучал как инвентаризация их семейной памяти: в этой квартире Максим учил таблицу умножения, в этой комнате стоял рояль, который мама не продавала из принципа, хотя играть на нём перестала, когда сломала руку; с этого балкона видно было стадион, на котором отчим любил считать вечерние пробежки незнакомых людей «сорок восемь, сорок девять» и уверял, что дисциплина это база.

-Всё своё имущество, — произнёс Сергей Петрович наконец и снова сделал паузу, Любовь Николаевна завещала своему сыну, Максиму Андреевичу. С условием, нотариус взглядом заставил мужчину слева чуть податься вперёд, обеспечения пожизненного проживания в указанной квартире её супругу Олегу Игоревичу.

Слова отзвенели, но пада они по-разному. На Максима как тёплый плед, на отчима как ровный, тяжёлый кирпич, что кладут в фундамент. Ни один из них не заговорил. Город за окном тянул троллейбусы, как нитки, и где-то очень далеко проехала скорая, напомнив: жизнь продолжается, даже когда ты сидишь на паузе.

-Есть ещё письмо, сообщил нотариус и достал из отдельного конверта сложенный пополам лист бумаги в клетку. Максим узнал почерк наклонённые вправо буквы, чуть неразбористые «ж» и «ш», и уже от первого слова, «мои», стало горячо. «Мои хорошие, читала чужим голосом чужая интонация, но это были её слова, если вы слушаете меня, значит, я ушла раньше. Я прожила тепло. Тепло это не количество вещей, это люди рядом. Максим, ты мой характер в лучшем виде: упрямый, но добрый. Олег, ты тыл: без тебя нас бы укачало в любой яме. Я знаю, что у каждого из вас свой способ любить. Один молчит и делает, другой говорит и делает. Поэтому прошу: не проверяйте друг друга на правильность, проверяйте на честность. И ещё прошу: Олег, не спорь с моим решением я всё взвесила. Максим, береги этого упрямца, он смотрит на мир под углом, но видит чётко. Я оставляю квартиру сыну не потому, что тебя, Олег, ценю меньше, а потому, что понимаю: тебе хватит и того, что у тебя есть. А этому упрямцу предстоит быть отцом. Я знаю даже если вы ещё не успели мне сказать. Дети это дом, который строится из разных кирпичиков радости, усталости, денег, недосыпа и счастья. Помогайте друг другу. Любовь это глагол».

Слова про будущего ребёнка задели сразу: будто мама заранее знала и про их осторожные планы, и про Катину нерешительность говорить до первого скрина, и про то, как Максим, не умея подбирать «правильные» фразы, просто приносил ей вечером яблоки и спрашивал: «Как ты?». Его горло перехватило так, что пришлось отвести глаза. Олег Игоревич посмотрел в пол. На секунду показалось, что он станет спорить, что-то уточнять, просить показать подписи но нет: увидел на листе строчку с просьбой «не спорить», втянул воздух и кивнул сам себе.

Дальше были подписи, печати, разъяснения о сроках и копиях, казённые слова, которыми уговаривают мир вести себя предсказуемо. Максим подписывал так, будто расписывается за чью-то чужую жизнь, а не свою. Его фамилия в строчке «наследник» выглядела неожиданно взрослой. Сергею Петровичу удалось растопить ледок официальности, когда тот ненавязчиво предложил воды и сказал: «Сочувствую». Это было единственное слово, которое не заскрипело в этой комнате.

На улице шум стоял мягче, чем обычно: июльское солнце висело над карнизами и расплавляло тени, и от асфальта пахло пылью и эвкалиптовыми салфетками из соседнего аптечного киоска. Они вышли рядом, как выходят из кино, где финал заставил задуматься, и остановились.

-Я не знал, отчим сказал это сразу, не поднимая глаз. Она мне не говорила, Максим. Если бы… он оборвал фразу и выдохнул.

-Я тоже не знал, ответил Максим. Ни про завещание, ни про письмо. Про ребёнка да. Он поймал на себе краткий, резкий взгляд, в котором было всё: и удивление, и расчёт, и какая-то такая тихая радость, какой отчим обычно не позволял себе.

-Катя как? спросил он после паузы.

-Хорошо, Максим улыбнулся, впервые за день по-настоящему. Четвёртый месяц. Она всё боится сглазить, так что мы молчим. Я хотел сказать маме после первого УЗИ… он не договорил.

Ни один из них не умел гладко говорить о вещах, которые болят. Поэтому они пошли к машине. Сели. Ремни защёлкнулись одновременно странное, смешное совпадение, от которого внезапно стало легче.

-Отвезти вас? спросил Максим.

- Нас, медленно поправил отчим. Дом он у нас один. И, как всегда, посмотрел на часы, будто сверяясь с графиком уличного движения.

Дорога заняла пятнадцать минут, но растянулась в голове на годы. Привычные дома, знакомый перекрёсток, тот самый киоск, где мама покупала молоко у тёти Риты и всегда возвращала пустые бутылки, потому что «стекло ещё послужит». Машина плавно встала у подъезда. Они не спешили выходить.

-Насчёт вчерашнего, отчим произнёс, будто застрявшее между зубами слово, я был неправ. Рот надо держать закрытым, когда внутри шторм. А у меня… он пожал плечами. У меня не всегда получается.

-У меня тоже, ответил Максим. Я просто… устал.

-У всех троих, кивнул тот. И у неё тоже. Усталость не грех. Он выдохнул и, словно что-то решив, добавил: Ты знал про Надю?

-Про кого?

-Про твою сестру.

Мир качнулся на миллиметр. Птица на ветке напротив вспорхнула. Максим повернулся.

-Нет.

-Тогда слушай, отчим говорил уже не своим обычным коротким языком инструкций, а будто пробираясь через длинный коридор памяти. После свадьбы у нас была беременность. Плохая была беременность. Люба держалась, как умела. На седьмом месяце начались схватки. Девочка родилась слабая. Мы назвали её Надеждой смешно, да? он улыбнулся криво.Два дня. Он снял на секунду часы, потер переносицу и вернул часы на место, как будто возвращал себе право на порядок. После этого Люба научилась бояться за всех, кого любит. И тебя берегла так, как будто ты стеклянный. Меня как будто я железный. А мы оба были обычные.

В Максима вошла эта история не ударом, а как тёплая вода медленно, заполняя пустоты. Ничего не «стало на свои места», как говорят в фильмах; просто появилась ещё одна комната в доме его памяти, в которой стояла детская кроватка, пахло молоком и лекарствами, а окно всегда было приоткрыто. В этой комнате было много тишины. И он вдруг понял, что отчим, который всю жизнь казался ему человеком без запасных слов, умеет говорить, когда речь о главном.

-Я иногда думал, что вы меня не любите, произнёс Максим и удивился тому, как ровно это прозвучало.

-Я иногда думал, что ты меня не видишь, откликнулся отчим. Мы оба ошибались. Он откинулся на спинку сиденья. Я не был тебе отцом, Максим. Официально тем более. Но я пытался быть стеной, пока ты рос. Из стен плохие собеседники получаются.

-А мне нужна была дверь, сказал Максим и усмехнулся. С ручкой. Которую можно открыть изнутри.

Они вышли из машины почти одновременно. Лифт как обычно застрял между первым и вторым, и они пошли пешком. На втором этаже соседская девочка рисовала мелками на площадке море и солнце с лучиками; отчим машинально объёл рисунок взглядом, как проверяют форму строя, и неожиданно похвалил: «Ровно». «Это про линию горизонта», поняла девочка и гордо кивнула. На третьем пахло жареным луком. На четвёртом дверь распахнулась и их встретила та самая тишина, которая бывает в квартира без хозяйки: вещи на своих местах, но воздух не держит запахов.

Отчим, как всегда, снял обувь у порога, шагнул на коврик босиком и пошёл на кухню. Налил воду в чайник. Это было похоже на молитву. Максим прошёл в зал, положил на стол коробку с документами и сел на край дивана. На обложке альбома было написано каплями лака «Наши». Он провёл пальцем по буквам.

-Не будем ничего менять, сказал он в кухню, громче, чем хотел. Вы живите здесь, как жили. Это ваш дом.

-Наш, снова поправил тот. Но менять действительно рано.

Они пили чай из толстостенных кружек с тонкими трещинками под глазурью и говорили о том, что всегда откладывали: про деньги скучно и быстро; про могилу аккуратно и без подробностей; про Катю живо, с вопросами и планами. «Крестным?» неожиданно вылетело у Максима, и он сам удивился собственной смелости. «Если ты не против», добавил он, и в его голосе не осталось ни капли мальчишеского «извини».

Олег Игоревич не сразу ответил. Он отвернул голову к окну, словно проверяя, правильно ли стоят деревья за домом, и сказал просто:

-Был бы рад. И впервые за долгое время улыбнулся без тени удержанного слова.

Вечером они снова открыли ту самую коробку. Рассортировали письма. Отложили справки. Нашли фотографию, которую ни один из них не видел: мама на кухне, в халате в мелкий цветочек, взбитые белки в миске, венчик, мука облаком в воздухе, и в кадре его ладонь, детская, на краю стола. «Пятничные меренги», сказал Максим, и отчим кивнул: «Ты всегда умудрялся забрать из миски лучший кусок». «Это не кусок, это говорят пятая точка белка» поправил Максим, и оба рассмеялись по-настоящему, по-бестактному, как смеются люди, которым наконец стало можно.

Перед сном Максим написал Кате короткое сообщение: «Всё прошло. Расскажу. Он согласился». Ему хотелось добавить ещё что-то про мамино письмо, про Надю, про чайник, который сегодня кипел особенно громко, но он остановился. Завтра. В жизни иногда лучше оставлять место завтрашнему слову. Он прошёлся по квартире, заглянул на балкон, провёл рукой по холодной батарее, как по знакомой, старой книге, и на секунду представил, как здесь будет пахнуть детскими носками и морем из пластилина.

В прихожей, выходя, он обернулся и увидел отчима тот смотрел на него, не пряча взгляда. «Забудь о наследстве», произнесённое вчера, вдруг сменилось другой фразой, которую никто не сказал вслух, но оба услышали: «Помни о семье». Они пожали друг другу руки крепко, неумело, по-мужски. Максим шагнул в подъезд и понял: из кабинета нотариуса он вышел сегодня не с бумагами, а с дверью на петлях. С ручкой. Которую можно открывать самому и изнутри, и снаружи. И это, кажется, и есть наследство, которое действительно не оспаривают.

Подписывайтесь на основной канал на Дзене - https://dzen.ru/id/68b5414d52fbfd6b16c540dc

— Да тихо тебе! — ответил отец.

— Пить меньше надо! — выкрикнула мать и вышла из кухни ко мне в комнату.

Когда она начала со мной общаться  как будто ничего и не было, через время зашёл отец  и встал у  проёма.

— Ты действительно думаешь  что он в три года мог тебе такое сказать? — отчитывала мать отца.

Но  не успев он ответить как  она  продолжала:

— Это ненормально, твои пьянки  это неадекватно. Он ребёнок, как тебе вообще в голову такое могло прийти? Я видела на кухне сколько ты выпил, Владик, давай пожалуйста завязывай с этим, а иначе я просто от тебя уйду.

— Мама, а  что случилось? — влез я в разговор, так как за все свои годы жизни впервые слышу чтобы она хотела уйти от отца.

Я повторял этот вопрос еще не раз и на моем лице начались слезы. Так произошло наверное потому что понял что эта ситуация идет в другом направлении и  надо все устаканить. Отец ушел на кухню, а когда я успокоился следом ушла мать. И после длительного, спокойного разговора  который я не мог прослушать  ко мне вернулся папа. Он посмотрел на меня словно изучая, но потом с фразой:

— Всё хорошо  мой мальчик, — он выдохнул.

Попросил у всех тысячу раз прощения  и в этот день мы впервые в жизни пошли вечером всей семьей в местное кафе. Больше мой отец никогда не прикасался к алкоголю, если быть честным, меня местами это пугало.

Неведение пугает.

Продолжение: https://t.me/+XX8t77toHjw0Zjcy

— Как шутил Жванецкий, это ей не мешало ездить на мерседесе. Его Фире не мешало, нашей Фире не мешает, никому не мешает. Мы не глупее ни Левиных, ни Гуревичей. Никто обратно не попросился. Не трави душу себе и мне. Программистом пойду.

В Америке Полина Абрамовна прижилась. Вышло всё, как и говорили знакомые. Пока дочь Лена с зятем встраивались в новую жизнь, заботы о внучке легли на её плечи. Двадцать лет пролетели быстрее, чем ожидание зубного протеза. А уж его она ждала — вся извелась, потому как без него ни пожевать, ни на людях показаться.

За эти годы внучка выросла, дети на приличных работах — дочь в банке кредиты выдаёт, зять — программистом в крупной компании.

Всё! Отдала долг. Выполнила-перевыполнила. Самое время для себя пожить, восьмой десяток разменяла, когда как не сейчас? Полина Абрамовна опёрлась на ходунки, подумала и, отставив их в сторону, осторожными шажками засеменила на урок рисования.

В прошлом биолог, кандидат наук, она всегда имела тягу к творчеству. Музыкальная школа, посещение студии «Юного художника» приобщили её к прекрасному ещё в детстве. Поэтому, несмотря на научную работу и житейскую рутину, она всегда находила время, чтобы помузицировать или набросать акварельку — лес, река, закат.

И как не сейчас вернуться к любимым занятиям — сначала «цветочки-лебесточки» рисовала, затем картинки позамысловатей — птички-кошечки. Первое место на конкурсе. Среди жильцов работы Полины Абрамовны нарасхват, а самая большая и яркая холл украшает.  Администрация жилищного комплекса ей грамоту вручила.

Жизнь у Полины Абрамовны, как в песне «Ой, полным-полна моя коробушка». Холодильник ломится, в серванте стекло чешское, ковёр, как в старой квартире на Фурцевой, четыре русских канала по телевизору, подруги любимые, занятия по интересам, и главное — кавалер, брюнет белозубый итальянских кровей — рояль фирмы Фациоли. Блестит, ни пылинки на его полированной поверхности — результат её заботы о нём.

К сожалению, союз с итальянцем длился недолго… Разлучили злые люди. А как старалась!? Если и сбивалась, то переигрывала заново и погромче, как бы извиняясь. Люди дверью в зал туда-сюда хлопают, заглядывают, руками машут, улыбаются. «Нравится! Громче просят!» —  радовалась Полина Абрамовна и давай по клавишам пуще прежнего. Головой трясёт, аппарат слуховой падает, сняла — без него даже лучше.

Ван Людвиг глухой был, а какую музыку сочинил, и я справлюсь — у меня репэртуар попроще.

Как же я хорошо отыграла сегодня!

Взволнованная она долго не могла уснуть. Под утро Полину Абрамовну сморило.

К ней подошёл Фабрицио — маэстро, загорелый высокий брюнет с тонким лицом, обрамлённым тронутыми сединой баками. Элегантный, как рояль! Он взял её за руку и под аплодисменты проводил к инструменту. В зале был аншлаг. Полина Абрамовна заиграла арию Тореадора. О, как божественно он пел! Если есть счастье — это оно! Как ни любила Володю, а к Фабрицио ушла бы без сомнений.

Последний аккорд, овации, цветы летят на сцену. Восторг переполняет Полину и в этот момент из-за занавеса вылез палец и погрозил ей.

«Вовка!»

Полина проснулась. Она изменила ему с Фабрицио. Точно знала, что изменила. И ей, о Господи, не стыдно! Как же так?! И откуда этот Фабрицио взялся? И имя-то странное, сроду ни о каких Фабрицио она не слышала. Полина Абрамовна ещё какое-то время лежала в кровати, обдумывая случившееся.

Позавтракав, «побежала», стуча ходунками — не терпелось прикоснуться к клавишам, ощутить полноту жизни. Дёрнула за ручку, а вход закрыт.

Оказалось, вчера просили её играть не громче, а тише. Администрация скорбно уведомила: «Вынуждены ограничить ваше время игры на фортепиано субботой и воскресеньем с часу до двух, и то — если нет других мероприятий».

«Они мне сделали О’рэвуар!», — подытожила Полина Абрамовна, продемонстрировав знание школьного французского.

Полина Абрамовна втащила ходунки в квартиру.

— Лапа, Лапа, я тебе гостинчик принесла, кыс-кыс-кыс... Из комнаты лениво вышла миниатюрная киса. Её можно было принять за котёнка — скромный размер, пожалуй, единственное, что было примечательного в питомице.

— Лапочка моя, девочка моя… дай тебя поцелую, — но наклониться к кошке, а тем более взять её на руки Полине Абрамовне было не под силу.

Она тяжело опустилась на диван. Вот уж точно в ногах правды нет!

После того как ей ограничили доступ к роялю, настроение часто портилось. То голова болела, то ногу тянуло, то руку… То понос, то золотуха, прости Господи.

Готовсь к юбилею Полина Абрамовна — восемьдесят пять скоро! А мало. Ещё хочется, чуть-чуть, хоть самую малость: на солнышко глянуть, цветочками полюбоваться, у правнучки на свадьбе побывать. Даст Бог — ещё не один годок поживу. А если возьмёт, так чтобы без мучений, тихо и незаметно. Чтоб уплыла я, как спящая красавица. Полина Абрамовна глянула на себя в зеркало и усмехнулась: «Красавица», — достала из косметички губную помаду.

Вечером перелистывала фотоальбом, вспоминала юность: посещение Большого театра, компании, походы, песни под гитару, мужа — какой же красавец Вовка её! Образ итальянца стёрся и поблек за день. Полина Абрамовна устыдилась. Неужели я могла променять своего Володеньку на баритон?! Что на меня нашло? Ума не приложу!

Вовка, Вовчик, Вовочка… От воспоминаний наворачивались слёзы, Полина брала платочек, промакивала глаза. Лапа забиралась на руки. Мурлыкание и мягкая шёрстка любимицы успокаивали хозяйку.

Артём уставился на экран, чувствуя, как внутри него закипает смесь ярости и отчаяния. Жертвоприношение? Серьезно? Это что, новый уровень корпоративного троллинга? Или Зеленый Монстр решил всерьез заняться шантажом?

Лена, как всегда, появилась в самый неподходящий момент с кружкой кофе и ехидной улыбкой.

— Ну что, шаман, — сказала она, — не хватает крови девственницы для поддержания духовной связи? Может, стоит принести в жертву клавиатуру Гертруды?

Артём проигнорировал её сарказм. Он понимал, что шутки кончились. Зеленый Монстр не просто барахлил, он объявил войну. И войну эту нужно было выиграть, иначе квартальный отчет останется лишь красивой легендой, а Артём – без работы и с репутацией шамана-неудачника.

Он начал действовать. Сначала он попытался перезагрузить систему, но Зеленый Монстр лишь злобно квакал в ответ. Затем он проверил кабели, драйвера, настройки BIOS. Всё было в порядке. Но диск продолжал выдавать ошибки и требовать жертвоприношения.

В отчаянии Артём решил обратиться к интернету. Он перерыл форумы, блоги, сайты технической поддержки. Ничего. Никто не сталкивался с жестким диском, который требует духовной связи и жертвоприношений. Казалось, он один во вселенной ведет борьбу с зеленым демоном, поселившимся в его компьютере.

Но вдруг, в одном из старых форумов, он наткнулся на упоминание о «Великом Обряде Переустановки». Это был древний ритуал, известный лишь избранным системным администраторам, способный изгнать любого демона из компьютера. Ритуал был сложным и опасным, требующим специальных знаний и инструментов. Но у Артёма не было выбора.

Он собрал все необходимые ингредиенты: установочный диск с операционной системой, флешку с драйверами, банку энергетика и, на всякий случай, святую воду из кулера. Затем, закрывшись в кабинете и включив на полную громкость саундтрек из «Властелина колец», он начал Великий Обряд Переустановки.

Процесс был долгим и мучительным. Зеленый Монстр сопротивлялся, как мог. Он выдавал ошибки, зависал, перезагружался. Но Артём не сдавался. Он читал заклинания из командной строки, молился богам информационных технологий и поливал диск святой водой.

Наконец, после нескольких часов борьбы, Зеленый Монстр сдался. Операционная система была переустановлена, драйвера установлены, а диск зажужжал тихо и мирно. Артём откинулся на спинку стула, чувствуя себя измотанным, но победителем.

— Я тебя победил, зеленый выродок, — прошептал он, глядя на диск. — Я заставил тебя работать по моим правилам. И платить налоги!

Но он знал, что это еще не конец. Зеленый Монстр вернется. Он всегда возвращается. И тогда Артёму придется снова идти на дно, чтобы сразиться с ним. Но пока что он мог наслаждаться победой. И квартальным отчетом, который, наконец, был готов.

А Лена? Она просто улыбнулась и протянула ему кружку кофе.

— Ну что, шаман, — сказала она, — готов к новым приключениям?

Артём вздохнул и взял кружку. Он знал, что приключения только начинаются. И что Зеленый Монстр – это лишь начало. Впереди его ждет еще много демонов, ошибок и жертвоприношений. Но он был готов. Ведь он – системный администратор. А это значит, что он может справиться с чем угодно. Даже с зеленым демоном, поселившимся в его компьютере.

«Твою мать!» — вертелось в голове у Артёма, пока он судорожно крутил руль. Короткая поляна быстро закончилась и он едва избежал столкновения с сосной. С трудом увернулся ещё от одной. Ветви хлестали по ветровому стеклу, оставляя трещины. Ещё дерево слева. Артём вывернул руль в противоположную сторону и не заметил, как справа оказался толстенный дуб.

Автобус со всей набранной скоростью Врезался. Мир завертелся, что-то затрещало, заскрежетало, полетели осколки. Артёма выбросило из кресла. Он закрыл руками голову, ему навстречу вылетела подушка безопасности и больно ударила в рёбра. Артём перелетел через приборную панель, врезался в стекло, выбил его, увидел светящую ему прямо в лицо фару и потерял сознание.

Придя в себя, Артём обнаружил себя сидящим в темноте, прислонённым к чему-то спиной. Всё тело болело. Голова, казалось, сейчас лопнет. Руки и ноги связаны. Он ощупал то, к чему был прислонён. Это оказалось грубой кирпичной стеной. На полу пыль и мелкие камни.

— Эй, — тихо сказал он и услышал в ответ короткое эхо. Значит, он находился в небольшой комнате с голыми стенами.

«А что, если та тварь рядом?» — с ужасом подумал Артём и прислушался. Что-то в метре перед ним как будто бы дышало… Показалось?

— …не можешь его съесть, — донеслось откуда-то издалека эхо незнакомого голоса. Женского, неприятного, властного. Как у тимлида на предыдущей работе. — Он ещё может оказаться пригодным сосудом.

— Он теперь плохой сосуд, — пробасило существо. То самое. Артёму стало легче от осознания, что монстр далеко. Но голоса приближались.

— Повреждения на самом деле могут быть необратимыми, — этот голос Артём узнал. Водитель.

— Поэтому мы и ведём к сосуду нашего стесняшку. Если он не справится, тогда, так уж и быть, можешь съесть.

«Целая банда», — подумал Артём.

На стенах появился луч света и подсветил поворот коридора напротив Артёма. Голые стены из обломанного кирпича. На полу — пыль и кирпичная крошка. Артём решил, что лучше всего сделать вид, что он ещё не пришёл в себя. Через несколько секунд он сквозь закрытые веки почувствовал, что кто-то посветил фонариком ему прямо в лицо.

— Вы двое подождите тут, — услышал он, и кто-то подошёл ближе. Пыль и обломки хрустели под, кажется, двумя парами ног.

— Что скажешь? — снова неприятный женский голос.

— Это можно исцелить, — новый голос, мужской, но высокий. Как будто юноша.

— Сколько займёт времени?

— Двое суток, — с неуверенностью ответил юноша. Может немного больше.

Секундное молчание, потом ответ:

— Приступай.

Интервью прошло как обычно. Журналист, молодой парень с умными глазами, задавал все те же вопросы: про одесские дворики, про американские такси, про «Третье сентября». Михаил Захарович отвечал отработанными фразами, вставлял шутки, которые всегда вызывали смех. Он ловил на себе взгляд оператора — тот зевнул, прикрыв рот рукой, ровно в тот момент, когда Шуфутинский произнес слово «ностальгия». Так же, как вчера? Нет, не вчера. Показалось.

Вечером в студии он работал над аранжировкой новой песни. Но мелодия не шла. Каждый аккорд, который он предлагал музыкантам, звучал уныло и вторично.

— Михаил Захарович, да это же прям как в «Ночном госте»! — сказал бас-гитарист.

— Да? — устало переспросил Шуфутинский. — А мне казалось, что-то новое.

Он вышел из студии глубокой ночью. Шел мелкий, колючий дождь. Он поймал такси. Водитель, мужчина с усталым лицом, включил магнитолу. Из динамиков полился «Дождь» — один из его старых шлягеров.

*«Этот дождь, он как слеза…»*

— Хорошая вещь, — сказал таксист, не оборачиваясь.

— Да, — кивнул Шуфутинский.

— Прям как про сегодня. Третье сентября, осень, дождь. Как в песне у вашей, у Шуфу… кхм… то есть у вас.

— Со мной? — удивился певец.

Таксист резко обернулся. Его лицо было бледным и вдруг абсолютно пустым, как недописанный холст.

— Простите, — пробормотал он. — Показалось.

Михаил Захарович вышел у своего дома, не дождавшись сдачи. Он чувствовал ледяную тяжесть в груди. Что-то было не так. Очень не так.

Он лег спать с тяжелой головой. Сон был беспокойным, полным обрывков одних и тех же мелодий, которые начинали играть и тут же обрывались.

Утро. Знакомое щемящее чувство в виске. Сигарета. Серо-желтое небо за окном. Он потянулся к календарю, чтобы перелистнуть второе сентября.

И рука замерла в воздухе.

Он *помнил* этот момент. Помнил, как уже подходил к календарю. Помнил текстуру бумаги под пальцами. Помнил, как лист падал, открывая цифру «3».

Сердце его бешено заколотилось. Он медленно, будто отрывая от стекла, перелистнул страницу.

**ТРЕТЬЕ СЕНТЯБРЯ.**

Звонок телефона.

— Михаил Захарович, доброе утро! Напоминаю, у вас сегодня интервью у «Эха» в одиннадцать…

Хрипотца в голосе секретарши. Та самая.

Он не стал слушать, бросил трубку. Подбежал к окну. Там, внизу, с точностью до секунды, пронеслась знакомая синяя «Волга» с тем же рокотом мотора.

Это был не день. Это была ловушка.

Он попытался ее сломать. Не пошел на интервью. Вместо этого сел в машину и уехал за город. Он мчался по пустому шоссе, пытаясь убежать от даты, от самого себя. Но на радиоприемнике одна за другой крутили его песни. «Третье сентября» сменилось «Пальма-де-Майоркой», та — «Одесситом». Дикторы говорили одни и те же фразы. Он взглянул на часы. Было без четверти одиннадцать. Он закурил. И в этот момент из динамика послышался его собственный, запыхавшийся голос с утреннего интервью, которого не было.

Он резко развернулся и поехал назад. В городе он купил все газеты. Во всех красовалась дата: **3 сентября**. Он зашел в интернет-кафе — то же самое. Везде. Он звонил друзьям. Те говорили, что только что говорили с ним, желали удачи на записи.

К вечеру его охватила паника. Он пришел в студию. Музыканты ждали его.

— Ну что, Михаил Захарович, пробуем новую аранжировку? — спросил бас-гитарист.

Шуфутинский молча сел за рояль. Он ударил по клавишам, изобразив хаотичный, диссонансный аккорд. Музыканты поморщились.

— Так не пойдет, — покачал головой гитарист. — Это же не ваше. Сыграйте как вчера.

— Какого вчера? — закричал Шуфутинский. — Какого вчера?! Какого «вчера», если сегодня снова третье сентября?!

Он осекся. Музыканты смотрели на него с вежливым недоумением. Их лица были застывшими масками, куклами, которые вот-вот оборвут ниточки и сложатся в ящик.

— Ладно, — тихо сказал басист. — Давайте с начала. «3-е сентября, день прощания...»

Он не помнил, как оказался дома. Как лег в постель. Он лишь смотрел в потолок, слушая, как за окном начинается тот самый мелкий, колючий дождь. Он знал, что сейчас позвонит таксист и скажет про свою песню. Он знал все. Каждый вздох, каждую каплю дождя, каждую ноту своей заезженной судьбы.

Утро. Щемящее чувство в виске. Сигарета. Серо-желтое небо. Он подошел к календарю. Он смотрел на цифру «2». Он не хотел перелистывать. Он не хотел снова проживать этот день, этот бесконечный хит, ставший проклятием.

Но рука сама потянулась к бумаге. Он был не в силах остановить этот жест. Это был его самый главный, самый страшный концерт. Монотонный, как метроном.

Лист упал.

**ТРЕТЬЕ СЕНТЯБРЯ.**

Зазвонил телефон.

— Михаил Захарович, доброе утро! Напоминаю, у вас сегодня…

Он подошел к окну. Ждал. Вот-вот. Ровно через три секунды…

Синяя «Волга» пронеслась с глухим рокотом.

Михаил Шуфутинский, король шансона, медленно повернулся к пустой комнате. На его лице не было ни ужаса, ни отчаяния. Только бесконечная, всепоглощающая усталость артиста, обреченного на вечные аншлаги.

Он мотнул головой и тихо, едва слышно, под аккомпанемент вечного дождя, начал напевать.

Одну и ту же песню. Снова и снова.